Текст книги "Врангель. Последний главком"

Автор книги: Сергей Карпенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 40 страниц)

23—31 мая. Киев

Купеческий сад, как и в мирное время, привлекал публику роскошными цветниками, красивой, похожей на дворец, деревянной беседкой над самым обрывом и чудным видом на Днепр и левый берег, ровно стелющийся в непроглядную даль. С утра до ночи от Царской площади беспечно растекались по округло спускающимся к реке ухоженным аллеям гувернантки с детьми, разодетые компании и пары.

Врангель и сам старался выкроить хоть пару часов – прогуляться с женой, благо плату берут умеренную... Уходящее за городские крыши солнце ещё ласкало последними лучами, а от воды уже тянуло бодрящей прохладой. Лёгкие не могли надышаться любимым с детства ароматом белых акаций... Правда, с темнотой наплывала публика, отчего прогулки по тесноватому саду превращались в толчею.

Каждый вечер на сцене большой эстрады, прикрытой высокой раковиной, неутомимо играл военный оркестр. Смотря по настроению, останавливались наверху у клумбы, позади последнего ряда белых скамеек, или чуть спускались и присаживались где-нибудь с краю. Исполнялись и какие-то малороссийские песни, и популярные вальсы. И даже русские марши иногда... Всё бы хорошо, да вырядили музыкантов в совершенно нелепые зипуны синего цвета и светло-серые шапки, с верха которых свисали набок синие же хвосты, придавая им вид старомодных ночных колпаков.

На просторной и изящной веранде ресторана Купеческого клуба отыскать свободный столик – пообедать, поужинать ли – удавалось с трудом.

Разгуливающая публика задыхалась от веселья. Заразительного, но какого-то нервозного и натужного. Дамы, как никогда оголённые и обворожительные, смеялись громко и зазывно.

Однако это веселье и этот смех всё чаще будили в его душе досаду и раздражение.

Казалось, каждый если не понимал, то чувствовал: киевское благополучие временно и держится лишь на германских штыках. А потому спешил набивать карманы и по-хлестаковски «срывать цветы удовольствия». Всех неодолимо тянуло в прошлую жизнь, и мало кто задумывался о будущем...

Его собственное предчувствие недолговечности гетманской власти обострялось блистательным отсутствием украинских патрулей. Их, а заодно и городовых заменяли странного вида милиционеры: в защитной форме без погон и широкополых, подобных американским, шляпах. А вот серые фигуры немецких патрульных в касках попадались повсюду. Мелькали даже идущие куда-то команды с пулемётами и обозом в несколько телег.

Держались немцы – и здесь отдал им должное – скромно. Особенно солдаты, многие – всего лишь ландштурмисты[16]16
  В Германии в ландштурме числились все мужчины в возрасте от 17 до 45 лет, способные носить оружие и не состоящие в действующей армии, резерве или ландвере. В военное время они призывались и зачислялись в пехотные полки ландштурма.


[Закрыть]: добродушные хозяйственные крестьяне из южной Германии, лет под сорок, а то и более, они попросту терялись в большом и богатом городе. Даже тяжёлые каски на головах и карабины «маузер» за сутулыми плечами таскали с заметной неловкостью...

Между тем хлопоты о плацкартах на Бобруйск увенчались успехом. И Киев как-то вдруг опостылел: всё острее раздражал этот по-украински костюмированный пир во время русской чумы.

3 июня. Киев

Ближе к вечеру приподнятость – несколько нервозная, а потому шаткая, – одолела сосущую безысходность. Так подействовало приглашение «на чашку чая» от князя Туманова, бывшего командира 2-го конного корпуса, снявшего квартиру в самом начале Большой Васильковской улицы. Чай устраивался ради генерала Свечина, командовавшего в войну лейб-гвардии Кирасирским полком: состоя теперь на службе у Донского атамана Краснова, тот прибыл к гетману главой «дипломатической миссии». Точнее, ради обещанного им доклада об обстановке на Северном Кавказе, положении донцов и Добровольческой армии.

Поторопился выйти из «Праги», шагал быстро и сосредоточенно – и в запасе осталось больше получаса. А потому, попав на широкий Бибиковский бульвар, решил не отказывать себе в удовольствии пройтись по его прямой как стрела аллее, уходящей под горизонт.

Только что отгремела гроза, и синебрюхие тучи ещё не освободили солнце. Короткий ливень прибил пыль к гранитным кубикам мостовой и асфальту тротуаров, охладил воздух, напоил его возбуждающим ароматом освежённой молодой зелени. Протянувшиеся по обе стороны от аллеи высокие пушистые стенки пирамидальных тополей трепетали и тускло серебрились на ветерке. Тёмно-зелёные ряды жимолости лохматились молодыми светлыми побегами.

Повреждений в изящной железной решётке, ограждающей аллею, не заметил, а вот деревянные скамейки кое-где поломаны, краска потеряла белизну и облупилась. Похоже, у Городской управы ещё руки не дошли отремонтировать и покрасить. Как и подстричь кустарник.

Владимирский собор, выкрашенный в светло-шоколадный цвет, в сравнении с Исаакием показался совсем не нарядным и каким-то приземистым, будто вдавленным в землю. Перед ним роилась, христарадничая, обычная публика – богомольцы в чёрном, нищие и убогие в рубищах. Но преобладали солдаты – на костылях и безрукие, обросшие, в драных шинелях нараспашку...

Квартиру, снятую Тумановым в старом трёхэтажном доме, нашёл весьма скромной.

Небольшую столовую уже заполнили офицеры – человек сорок. И почти все курили. Сизый дым, поднимаясь к потолку, плотно окутывал большой розовый абажур. Каждый приходивший поневоле вступал в разгоревшийся спор. Одни обвиняли гетмана во всех смертных грехах. Другие – и такие преобладали – горячо защищали его, доказывая, что «германская ориентация» – единственно возможная в создавшейся обстановке. Договорились до того, что Скоропадский исправляет роковую ошибку Николая Романова – гибельный союз с республиканской Францией[17]17
  В начале XX в. произошло сближение России с Францией и Великобританией, вызванное как общностью экономических интересов, так и обострением экономических и геополитических (на Балканах и Ближнем Востоке) противоречий России с Германией и её союзницей Австро-Венгрией. Эти факторы оказались сильнее того обстоятельства, что российской императорской власти и верхам бюрократии консервативная германская монархия политически и идеологически была много ближе, чем французская и английская демократии. В 1907 г. Россия присоединилась к Антанте (от фр. Entente – Согласие) – антигерманскому союзу Франции и Великобритании, созданному в 1904 г.


[Закрыть] против Германской империи. Некоторые, видимо, уже изрядно где-то выпив, спорили особенно страстно и в выражениях не стеснялись.

Прислуживал молоденький официант из прапорщиков военного времени, нанятый в ближайшей кофейне: без особой сноровки выставлял на стол бутылки с красным и белым вином, графины с водкой и тарелки с закуской. Больше официанта хлопотал вокруг стола сам Туманов.

Не успел Врангель обойти знакомых, здороваясь за руку, и выбрать место у отворенного настежь окна – не глотать бы табачный дым, – как появился Свечин.

Частенько встречал того в Петербурге, а потом и на фронте: не раз сидели за одним столом, были на «ты» и как бы даже в приятельских отношениях. Обычно подтянутый и лощёный, хоть и не очень бравый с виду, Свечин выглядел каким-то помятым и осунувшимся. На бледном лице заметно выделялись набрякшие мешки под глазами и короткие чёрные усики. Но самым примечательным в нём были походная форма русской армии и генерал-лейтенантские трёхзвёздные погоны, на которые все присутствующие, одетые в штатское, воззрились с откровенной завистью.

   – Здравствуй, Михаил Андреевич! И ты сюда пробрался... – Врангель одним из первых подошёл к Свечину. – Да ещё в военной форме! И как тебе удалось?

   – Вот так встреча! Пётр Николаевич, дорогой... – Широко улыбаясь и раскрывая объятия, невысокий Свечин живо приподнялся на цыпочки, чтобы расцеловаться. – Мне и не сообщил никто, что ты здесь. А я вот на службе в Донском войске...

Туманов, уже заняв место во главе стола и приглашающим жестом указывая Свечину на стул рядом с собой, потребовал тишины.

Почти два часа повествовал Свечин о своём приезде в декабре в Новочеркасск, о встречах с Алексеевым и Корниловым, об участии в апрельском восстании казаков против большевиков и – с чужих слов – о походе Добровольческой армии на Кубань и гибели Корнилова...

Выяснилось – для Врангеля и других это стало неприятным открытием, – что казаки озабочены лишь освобождением Донской области и о походе на Москву даже не помышляют. К офицерам и генералам относятся настороженно, ибо считают их поголовно «старорежимниками». То ли поэтому, то ли из-за собственного казакоманства Краснов неохотно принимает на службу в Донское войско офицеров и генералов, не причисленных к казачьему сословию.

Отношения между Красновым и Деникиным не заладились с самого начала. По возвращении Дабрармии из похода на Кубань Деникин, заместивший убитого Корнилова, довольно самонадеянно попытался подчинить себе донские ополчения. Но получил от ворот поворот: казачье командование прямо заявило ему, что донцы освобождают свою область собственными силами, а потому их власть и армия будут самостоятельными.

А внешняя ориентация развела донское казачество и добровольцев окончательно... Алексеев и Деникин – целиком и полностью на стороне союзников, немцы же – их заклятые враги. А Краснов – германофил уже потому, что немцы заняли часть Донской области с Ростовом и прикрыли её с запада, оружие и снаряжение на Дону отсутствуют и получить их проще всего с Украины.

Дошло до абсурда. Краснов предложил Деникину свои услуги посредника: через него обратиться к гетману за оружием и боеприпасами. Но Деникин категорически отказался, даже через третье лицо, иметь дело со Скоропадским, назвав того «ставленником немцев».

Над Добровольческой армией с первых дней существования витает дух неудачи: Алексеев и покойный Корнилов постоянно ссорились, денег и предметы снабжения получить неоткуда, воюют добровольцы только трофейным, число их никак не превысит 4-х тысяч, командный состав расколот на монархистов и республиканцев, а казаки, донские и кубанские, симпатий к ней не питают...

Едва доклад был окончен, все наперебой кинулись засыпать Свечина вопросами. Многим не терпелось узнать, чем закончились его переговоры со Скоропадским и Эйхгорном. И облегчённо вздохнули и принялись обмениваться подбадривающими взглядами, когда услышали, что немцы разрешили Военному министерству отпустить Донской армии оружие и боеприпасы в обмен на хлеб. Правда, при условии, что они не попадут в руки Добровольческой армии.

Врангеля это настроение не захватило. Напротив, последние слова Свечина задели его неожиданно сильно. И, перебив чей-то вопрос, он резко спросил:

   – Почему же ты так однобоко освещаешь обстановку – подробно о казаках и вскользь о добровольцах? Между тем они стоят на правильном пути спасения России, а Краснов с казаками пошёл на поклон к немцам. Разве не так?

Свечин, бросив через всю столовую удивлённый взгляд на сидящего у окна Врангеля, насупился. Восприняв столь резкие слова как незаслуженный упрёк, принялся объяснять, едва не сбиваясь на оправдания: ещё в конце декабря прибыл он из Москвы в Новочеркасск, чтобы вступить в Добровольческую армию, и лишь случай толкнул его, не казака, на работу против большевиков совместно с донцами, а Краснову сама обстановка диктует союзнические отношения с немцами и Украиной...

   – ...Согласись, Пётр Николаевич, что с голыми руками воевать против хорошо вооружённого противника нельзя. Поэтому Краснов и прислал нашу миссию сюда. И мы свою задачу выполнили: добились при поддержке гетмана согласия Эйхгорна, и в ближайшее время Донская армия получит всё необходимое снабжение. А там Краснов, в чём я не сомневаюсь нисколько, поделится с Добрармией...

   – Значит, не Скоропадский, а именно немцы позволили русским, чтобы бить большевиков, пользоваться русским оружием в обмен на русский же хлеб. Так? Умно, нечего сказать!

   – Да если бы не Скоропадский, мы никогда не договорились бы с немцами. Он помогает всем, кто борется за освобождение России, и...

   – Одному Вильгельму он помогает – выиграть войну на Западе и расчленить Россию...

Поймав на себе осуждающие взгляды, Врангель осёкся. Едва ли прямота и резкость уместны в этой компании, где большинство явно сочувствует гетману. Разом сбавил тон:

   – И почём ты знаешь, что Краснов поделится с Алексеевым? Ведь приезжающие сюда с Дона добровольцы в один голос говорят о недружелюбном отношении донских властей...

Меньше всего Свечину хотелось вступать в словесную дуэль с бароном. Унизительна она и лёгкой победы не сулит: красноречие «Пипера» известно. И в прежние времена мало кто рисковал соперничать с ним в тостах. Разве что балабол Бискупский... И с чего это старый приятель с цепи вдруг сорвался? Откуда взялась эта предвзятость лично к нему? Сам-то предпочёл не на Дон поехать, а в Киев, под защиту своего бывшего командира полка...

Сдерживая себя, достойно парировал:

   – Я удивляюсь, Пётр Николаевич, как можешь ты доверять подобным бродячим осведомителям. И зачем они приехали сюда? Отчего не продолжили борьбу в рядах Добрармии? Не дезертиры ли они?

Туманов поспешил воспользоваться старшинством в чине и правами хозяина: решительно прекратил спор, грозящий разгореться в ссору. Свечин столь же вспыльчив и боек на язык, как барон. Сорвётся ещё, и найдёт тогда коса на камень, только искры полетят...

Возвращался Врангель в «Прагу» в настроении самом отвратительном. И ничто вокруг его не улучшало.

Ярким освещением – исправным электрическим фонарям помогали окна ресторанов, кофеен и кондитерских, витрины магазинов и кинематографов – Крещатик тужился уподобиться Невскому. По мостовой чванливо катили открытые экипажи на резиновых шинах. Высокомерно сигналя, пробивали себе дорогу автомобили. Ползли по рельсам полупустые трамваи, звеня и отбрасывая вперёд и в стороны тошнотворно жёлтый свет. Аляповатые вывески торгово-промышленных заведений громоздились одна на другую, закрывая фасады до самых крыш. Праздно гуляющая по широким тротуарам публика разоделась с вызывающей роскошью. Разговоры велись неестественно громко, и их весёлость была насквозь фальшивой. Из распахнутых окон ресторанов вырывалась визгливая музыка. Дородные лихачи в приплюснутых котелках настырно зазывали «прокатиться».

Сориентировавшись по смахивающей на церковный купол серой башенке, венчающей высокий дом на Владимирской, свернул налево в Прорезную. Улочка уже видела первый сон. Крутизну её одолел, не замедляя шага.

Оперу нынешним вечером не давали, и без единого огонька светлое здание театра, невысокое и ничем особенным не украшенное, выглядело каким-то заброшенным. Рядом, в темноте худосочного скверика, едва угадывались толстые мрачные стены Золотых ворот.

Выровнив дыхание, осадил заколотившееся сердце.

Фонари не горели и дальше – в сторону Софиевской площади. Улица, по-провинциальному тихая и несуетная даже днём, теперь помертвела: ни обывателей, ни извозчиков, ни трамвая. Витрины давно закрытых магазинов и окна верхних этажей смотрели на осиротевшую мостовую незрячими чёрными провалами. Огромный прямоугольный силуэт «Праги», приближаясь, давил всё сильнее. На торце одиноко и тускло светились один над другим узкие окна коридоров.

В пустой и гулкой темноте его шаги заторопились.

На душе саднило от опять навалившейся безысходности. Просвета нигде не видать... По всему, гетманская власть – игрушка в руках немцев. Украинская армия существует только в приказах Скоропадского. И нужно быть глупцом, чтобы не видеть этого... А у них, истинных патриотов России, когда будет сила? Добрармия – капля в русском океане, и та почти высохла. Без Корнилова она обречена. Деникин, как ни крути, – не общероссийского масштаба фигура... Не имел случая познакомиться лично, но обманывать себя – глупо. Ну, прогремела благодаря газетам его Железная дивизия... Ну, поднялся до начальника штаба главковерха и командующего фронтом... Но какой из него вождь? Даже выскочка Краснов не признал его за старшего. Верно, былое литературное соперничество дало о себе знать: оба до войны баловались сочинительством и вкусили популярности среди генеральских дочек и офицерских жён...

5 июня. Киев

Как-то не связался в представлении Врангеля этот неприметный и старый домик с громким именем владельца: одноэтажный, деревянный, железная крыша и водосточные трубы изрядно попорчены ржавчиной.

Фасадом он выходил на неширокую и редко засаженную каштанами Кузнечную улицу. Рядом, занимая угол её с Караваевской, высилось массивное, бурого кирпича здание в три этажа. Между окнами первого и второго протянулась длинная вывеска в виде железной сетки с аршинными буквами белой эмали: «Кiевлянинъ».

Ступеньки крыльца расшатались. На их скрип, опережая электрический звонок, залаяла за потемневшим забором собака. Как ни надрывалась, не сумела заглушить вылетающий из форточки частый стук пишущей машины.

Смолк этот стук не сразу. Но тут же заскрежетал ключ, и дверь отворилась.

Глазам Врангеля предстал господин средних лет, высокий и худощавый, с бледным круглым лицом. Поза развязная, клетчатый пиджак нараспашку, без галстука, светлые усы и волосы, обрамляющие большую лысину, расчёсаны небрежно... По всему, привык к непрошеным визитёрам и считает вполне приличным принимать их без церемоний.

– Что вам угодно, господа?

Осведомляясь подчёркнуто учтиво, вставший в двери с любопытством оглядывал Врангеля и его спутника: долговязых, поджарых, с выпирающей военной выправкой, одетых в дорогие пиджачные костюмы. Услышав же титулы, перешагнул через порог и подошёл к ним почти вплотную, словно примеряясь, насколько они выше него ещё и ростом. Представился с подчёркнутым достоинством, подмешав к нему толику озорного вызова:

   – Шульгин – это я. Мелкопоместный дворянин Волынской губернии. А ещё редактор «Киевлянина» и депутат Государственной думы...

Нанести визит известному всей России газетчику и правому думцу, яростно выступавшему в защиту монархии и собственными руками принявшему из рук Николая Романова манифест об отречении, советовали многие. Одни указывали на его обширные связи в гетманских кругах, другие – на тесные сношения с союзными консулами в Киеве, а третьи намекали на тайные контакты с генералом Алексеевым... Вот кто наверняка мог бы прояснить ситуацию с Добровольческой армией. Потому-то и явился незваным, попросив герцога Лейхтенбергского составить ему компанию.

К разочарованию Врангеля, с громким именем не связался и голос: очень слабый и какой-то никакой.

   – Я работаю, но перерыв не повредит. – Энергично встряхивая протянутую Врангелем руку, Шульгин широким жестом пригласил гостей в дом. – Чаю с молоком не угодно? А пирожков с капустой? Я вегетарианец...

Через узкую переднюю провёл в угловую комнату.

Походила она то ли на маленькую гостиную, то ли на библиотеку. Окно, смотревшее на перекрёсток, загораживал разросшийся лимон в большой кадке, уткнувшийся в низкий белёный потолок. Стены подпирали старые массивные шкафы, забитые книгами, и высокая спинка продавленного дивана, которую венчала полка, тесно заставленная фарфоровыми безделушками. Остатки пространства загромождали два вольтеровских кресла – на одном растянулся, разбросав лапы, тёмно-серый полосатый кот – и круглый чайный столик, завешенный газетами.

Предложив располагаться и извинившись, Шульгин вышел. Минута – и он вернулся с большим мельхиоровым подносом. Стаканы, сахарницу, молочник и блюдо с пирожками небрежно прикрывала пара вышитых салфеток. Сдвинул газеты на край столика, обнажив повреждённую полировку... Кое-как расставляя принесённое, перехватил взгляд Врангеля, нацелившийся на ровные ряды огромных, тиснённых золотом переплётов.

   – «Киевлянин» за пятьдесят с лишним лет, – пояснил не без рисовки. – А лимон – его ровесник и, опасаюсь, переживёт газету...

Прислуга если и была в доме, то не показывалась, и шарообразный никелированный самовар Шульгин принёс сам. Разливая чай, принялся живописать, как он прекратил выпуск «Киевлянина» после вступления в город немцев.

   – ...А вы, кстати, читали мой последний номер? От десятого марта по-старому.

   – Нет, – ответил за себя и за герцога Врангель. И тут же пояснил: – Я только пару недель как из Крыма.

   – А старые мои статьи? Книги?

   – Книги, признаться, нет...

Разочарование, мелькнувшее на подвижном лице Шульгина, было слишком заметно. Задетый бесцеремонностью вопроса, Врангель всё же постарался поправить дело:

   – Штабные ведь столько сочиняют, Василий Витальевич, что до книг руки просто не доходят...

Но Шульгин, пропуская мимо ушей эти не слишком убедительные оправдания, уже перескочил на другое:

   – Едва немцы вступили в город, как заявляется ко мне Кочубей. Гвардеец, между прочим, а теперь у гетмана в адъютантах...

   – Сослуживец мой, знаю.

   – А что он – потомок того самого Кочубея, которого погубил изменник Мазепа[18]18
  Кочубей Василий Леонтьевич (1640—1708) – генеральный писарь Малороссии, сподвижник гетмана Мазепы. Предпринял несколько попыток донести Петру I о намерениях Мазепы отделить Малороссию от России. Но Мазепа хитростью сумел сохранить доверие Петра I. Убеждённый в ложности доносов Кочубея, Пётр I приказал провести следствие. Под пытками Кочубей заявил, что доносы его – ложные, после чего он был обезглавлен.


[Закрыть], тоже знаете?.. Так, значит, заявляется – весь лопается от важности, будто от него зависит, какую новую религию примет теперь Киев... И безо всяких там конвенансов[19]19
  От фр. convenances – условности, приличия.


[Закрыть] начинает уговаривать возобновить «Киевлянина», чтобы поддержать посадку Скоропадского на гетманство. Представляете, Пётр Николаевич?! Так я сказал этому потомку – тоже безо всяких: «Мне кажется странным, что Кочубей приглашает меня на мазепинское дело»... – Шульгин от души расхохотался. – И другие потом подъезжали, но я всех заворачивал. Гетманшафт поддерживать не буду – мерзавцы эти не дождутся! Ничего не стану делать против Господа, России и совести.

Он успевал и говорить, и смеяться, и разливать чай, и глотать пирожки с капустой, и прихлёбывать молоко из стакана. Обращался он к одному Врангелю. Герцог, тщетно пытавшийся сохранить осанистость на продавленных пружинах и грубой пеньковой обивке дивана, лишь слушал внимательно и из беседы выпал.

Врангель успевал не меньше: и кивать в нужных местах, и шутку смешком поддержать, и сквозь прищур пытливо разглядывать хозяина... Высокий, всего-то на голову ниже. Сутулый – не иначе как от неумеренного сидения за письменным столом. Красивым не назовёшь: черты лица тонкие, а нос несуразно большой, с какой-то приплюснутой переносицей, глаза расставлены слишком широко, подбородок маленький и безвольный... Длинные усы, лихо закрученные стрелками вверх, выглядят как-то по-водевильному... И одет не ахти: кургузый, не по росту, пиджак дешёвого сукна и вдобавок сильно потёрт на локтях... Но в заразительном смехе, умном живом взгляде и даже в слабом голосе – «бездна обаяния», как выражается Олесинька. Такие умеют нравиться женщинам... Но самое яркое и притягательное – язык. Поострее американской бритвы «Жиллетт» будет. Не приведи Бог попасть... И пишет так же? Глупо не огладить такого лишний раз...

   – А вы не думаете, Василий Витальевич, что пора возобновить выпуск «Киевлянина»? И бить их вашим словом, раз мы пока не можем бить оружием?

   – Нет, – решительно возразил Шульгин. – Конечно, все эти вопли украинствующих про «русское иго», под которым, дескать, «Украина стонала двести лет», насильственная украинизация учебных заведений – всё это гнусно и отвратительно. Но я прекратил выпускать газету, протестуя против не-мец-кой оккупации... А теперь шавки Эйхгорна через разных гешефтмахеров – ну, разве один Липерович ещё не в гешефте! – предлагают возобновить, но только... только-то!.. не нападать на германскую политику. А вот не дождутся! Раз моё молчание для них опаснее моих статей – буду бить их молчанием...

Врангель счёл нужным ограничиться понимающей улыбкой.

   – ...Значит, совсем их дела плохи. И прекрасно! Щирая Украина погибнет в исполинской пасти истории, словно Атлантида. А Россию и монархию мы восстановим. Любой ценой восстановим... Но! – И Шульгин, как строгий учитель, сделал крайне серьёзное лицо и ткнул худым пальцем в низкий потолок. – Упаси нас Бог совершить это святое дело при помощи Германии...

Он готов был развивать эту кипевшую в нём тему до бесконечности. Тактично послушав ещё какое-то время, Врангель всё же перебил:

   – А ежели Германия победит?

Вмиг помрачнев, Шульгин задумчиво и нежно погладил кота, вытянувшегося поперёк его колен. Тот громко замурлыкал.

   – Тогда, Пётр Николаевич, боюсь, соглашение с немцами станет для нас неизбежным. Надо трезво смотреть на вещи. Но восстановление монархии при помощи Германии – это самое страшное, что может случиться с Россией... Как монархист я подчинюсь этому. Но произвести над собой ломки не смогу и работать над воссозданием России вместе с немцами не стану. Тем более – с продавшимися им иудами... A-а, вот что я тогда сделаю! Отойду от политической и издательской деятельности и примусь за исторические романы... Не переплюнуть ли Загоскина[20]20
  Загоскин Михаил Николаевич (1789—1852) – русский писатель, автор популярных исторических романов «Юрий Милославский, или русские в 1612 году» и «Рославлев, или русские в 1812 году».


[Закрыть], а? «Павло Скоропадский, или малороссы в тысяча девятьсот восемнадцатом году». Каково?

И опять рассмеялся первым.

   – Весёлого мало, – нешироко развёл руками Врангель. – Я заехал к Скоропадскому... Когда-то ведь служил под его началом... И попробовал поговорить с ним. Тяжело и бесполезно. Хитрый глупец – и ничего больше. Немцы не дадут ему ни сформировать армию, ни стать настоящим вождём. А он или не понимает этого, или боится признаться себе.

   – Порядочность в нём ещё осталась?

   – Не уверен, была ли...

   – Так вы отвергли его предложение стать во главе штаба украинской армии?

Карие глаза Шульгина смотрели невозмутимо. Ничем не выдав своего удивления, весьма неприятного, осведомлённостью собеседника, Врангель твёрдо ответил:

   – Бесповоротно. Прежде всего потому, что такой армии нет и никогда не будет. Ну и по другим причинам. Надеюсь, вполне понятным...

   – Вполне.

   – Что же тогда остаётся? Добровольческая армия? Что вы о ней думаете? Я ведь за этим и пришёл...

Шульгин всем своим видом показал, что уже понял и это.

   – Думаю я вот что... В ней – все задатки возрождения русской армии. Она не согнула шею перед немцами. Она выжила в походе от Новочеркасска до Екатеринодара. И продолжает борьбу без Корнилова. Деникину по популярности, конечно, далеко до болярина Лавра... Но ведь при Керенском его мужественные протесты против разрушения армии и унижения офицерства были слышны всей стране.

   – Вы знакомы с ним?

   – Нет. Но видеть – видел: в Москве, на августовском совещании, в Большом театре. Он сидел в одной ложе с Алексеевым, Корниловым и Калединым, в правом бельэтаже. Хотя и не выступал. Так что какой он оратор – не знаю. Но как военный – возможно, посильнее Корнилова будет: победы его «Железная» дивизия одерживала громкие, и в плен он не попадал...

По худому, скованному напряжённым вниманием лицу Врангеля тенью метнулось что-то неуловимое. Шульгин и не пытался уловить. К чему? Много разных людей обивало порог его дома в переломный 5-й год, ещё больше – в смутный 17-й, а теперь и вовсе не дом, а проходной двор стал... Все хотят одного: узнать, что будет с Россией и как её спасти. Ни много ни мало... И встречаются среди них весьма и весьма высокие люди – и ростом, и положением. Ростом Врангель, пожалуй, повыше всех прочих будет, но никак не положением. Хотя, человек, похоже, незаурядный. Между бровями наметились вертикальные складки воли. Нос – тонкий, длинный, с горбинкой – придаёт лицу что-то орлиное. Голос – густой мощный баритон. На зависть мощный. Говорит внятно, с властной расстановкой. Привык, видно, драть горло перед войсками. Взгляд вот... Не то что бы неприятный, но какой-то тяжёлый. И давит, как предгрозовое небо. Может быть, виной тому – полуопущенные верхние веки. Или цвет глаз: сталью отливает... Но что притягивает в этом взгляде – прямой, твёрдый, испытующий. И требующий высказаться. Именно решительно требующий, а не вяло приглашающий, как у того же несчастного Николая. А у герцога – пустой, как дно отмытой от вчерашних щей кастрюли. Да и весь он – никчёмник, заурядный увалень голубой крови, хотя и отирается при штабе Эйхгорна... Выродились, увы, Романовы и вся их родня за 300 лет, обрекли себя на бесславную гибель. Ладно бы только себя...

   – Это всё в прошлом, Василий Витальевич. А что теперь?

   – Пока армия восстанавливает силы на юге Донской области, на самой границе с Кубанской. Денег в обрез. Все наши толстосумы – патриоты одного своего кармана. А нет денег – значит нет оружия, боеприпасов и всего прочего. Но добровольцы едут со всех концов страны, дух исключительно высок, и всё необходимое добывают в бою. Я верю в Добровольческую армию. И считаю, что каждый истинный патриот должен быть в её рядах, ибо без возрождения армии не будет возрождения России.

   – А известны вам намерения командования?

   – Намерения?

Шульгин неспешно вернул на тарелку надкусанный пирожок. Взялся за гнутую ручку высокого подстаканника, всмотрелся в него: старый мельхиор сильно потемнел... После нескольких глотков чая голос его утратил страстность, а на лицо наползла маска неведения.

   – Ну, кому ж они, кроме Алексеева и Деникина, могут быть известны...

Врангель зашёл с другой стороны:

   – Зато в Киеве много разговоров о республиканстве Алексеева и Деникина...

   – А разговоров, что жидовский Совнарком делает эвакуацию в Берлин, – ещё больше... – и Шульгин заразительно расхохотался.

На этом пришлось заканчивать: усердный лай бегающей во дворе собаки и пронзительный электрический звонок возвестили о новых посетителях.

   – А сами вы, часом, не собираетесь к Алексееву? – Готовясь встать, Врангель упёрся руками в шаткие деревянные подлокотники кресла.

   – Собираюсь. Раз я закрыл «Киевлянина», что мне, собственно, здесь делать?

   – Что ж, благодарю. Надо будет попробовать... Может, в другой раз мы с вами встретимся у Алексеева...

Провожая визитёров, Шульгин ясно ощущал, что согласие Врангеля – чисто внешнее. Равно как и благодарность. А внутренне тот уходит совершенно неудовлетворённым. Ну, в конце концов, он оторвался от главного своего дела – диктовки Крошечке, секретарю и возлюбленной Дарье Васильевне, – не для того, чтобы исповедь выслушивать или самому исповедываться. Во всяком случае, сказать этому генералу в штатском, которого видит впервые в жизни – да и не припоминает, чтобы слышал когда, – больше, чем сказал, ни на миг желания не возникло. Ни к чему распространяться о том, что сам он ещё в ноябре поехал в Новочеркасск и вступил в Добровольческую армию... Что Алексеев записал его в свою тетрадку 29-м и тут же приказал вернуться в Киев и вместе с генералом Драгомировым[21]21
  Драгомиров Абрам Михайлович (1868—1956) – из дворян Черниговской губернии, окончил Пажеский корпус в 1887 г. и Академию Генштаба в 1893 г. С началом Первой мировой войны был назначен начальником Сводной кавалерийской дивизии, с ноября 1914 г. командовал Сводным кавалерийским корпусом. За бои во время Галицийской битвы был награждён орденами Св. Георгия IV и III ст. С апреля 1915 г. – командир 9-го армейского корпуса, в августе 1916 г. был произведён в генералы от кавалерии и назначен командующим 5-й армией, с апреля по июнь 1917 г. – главнокомандующий армиями Северного фронта. С начала 1918 г., живя в Киеве, по заданию генерала М.В. Алексеева занимался вербовкой офицеров и отправкой их в Добровольческую армию. В августе 1918 г. прибыл на Дон и был назначен помощником «верховного руководителя» Добровольческой армии генерала М.В. Алексеева. С октября 1918 по сентябрь 1919 г. – председатель Особого совещания при главкоме Добровольческой армии и ВСЮР. С сентября по декабрь 1919 г. – главноначальствующий и командующий войсками Киевской области. В Русской армии генерала П.Н. Врангеля занимал должность генерала для поручений. В ноябре 1920 г. в составе Русской армии эвакуировался из Крыма в Турцию. В эмиграции жил сначала в Югославии, в 1931 г. переехал во Францию и поселился в Париже. С 1924 по 1939 г. – генерал для поручений при председателе РОВС.


[Закрыть] вербовать и отправлять на Дон офицеров... Что созданная нм тайная осведомительная организация «Азбука» уже снабжает штаб армии информацией о положении на Украине и даже событиях в Москве...

Усаживаясь в поджидавший их длинный и комфортабельный «Ауди» герцога, Врангель поймал себя на том, что сильно уязвлён: не проявил Шульгин к нему ни должного интереса, ни доверия. Трещал без умолку и все только о себе и своей газете, а расспрашивать ни о чём не расспрашивал и явно не склонен был делиться всем, что знает о Добровольческой армии. А знает, по видимости, немало. Как и о происходящем в штабе гетмана. Впрочем, скрытность эта недорогого стоит, раз в ней так много актёрства... Как и во всём облике Шульгина. Привык в Таврическом дворце ходить гоголем среди господ депутатов да петь соловьём с думской трибуны... Вот и результат: тщеславен и самовлюблён не в меру. И слишком заигрался, как азартный картёжник, в «политику»...

«Ауди» легко одолел один квартал вверх по Караваевской и свернул, огибая угол разросшегося Николаевского парка, направо на Владимирскую. Трясясь на неровно заделанных крупным дубовым кругляком воронках, ехал неспешно... Слева широко раскинуло тяжёлые крылья тёмно-красное здание университета. Величавость его изрядно умаляли облупившиеся до розоватой штукатурки круглые колонны портика.