Текст книги "Врангель. Последний главком"

Автор книги: Сергей Карпенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 40 страниц)

Ничего не разглядев в чуть раскосых, задымлённых гневом глазах начальника дивизии, Павличенко вместо руки молча поднёс к чёрной папахе подвёрнутый хвост плети. Его ретивый ахалкетинец егозил под ним и просил повода. И получил наконец – наотмашь по крутому крупу.

Запорожцы, не разобравшись по сотням, с места в намёт понеслись в долину и разом исчезли за гребнем, будто сквозь землю провалились.

А Топорков, не давая ещё разгорячённым обозным казакам ни очухаться, ни зеленоватый ил счистить с чувяк и валенок, – принялся трясти их за душу: откуда напали красные, каким числом, пехота то была или конница да точно ли видел кто собственными глазами, как пленили командира корпуса...

Отвлекло «позвольте обратиться» казака 1-го Черноморского полка, прискакавшего с левого фланга. Доставленная им записка генерала Чайковского была краткой и ясной: ввиду того, что командир корпуса генерал Врангель попал в плен к противнику, он, генерал Чайковский, как старший начальник вступает в командование корпусом и приказывает немедленно начать отход к Донской Балке.

Отборная матерщина с визгом изверглась из перекошенного полковничьего рта, хлестанула по ушам ординарцев... Даже у них, давно привыкших к ругани «нашего Топорка», папахи втянулись в квадратные плечи бурок...

...В село запорожцы ворвались лавой.

Дом старосты, где ночевал штаб корпуса, оказался пуст. Принялись ломиться к соседям: видел кто или нет, что сталось с генералом?

Павличенко, волчком крутясь в седле, разрывался на части: за каким же зайцем кидаться вдогонку? Всё село перешерстить? Разъезды разослать во все стороны? Или преследовать колонну красных? Хвост её с околицы виден и без бинокля: ещё на насыпи, по которой дорога уходит на станцию Кугуты. Да только казаки и коней загнали, намётом проскакав два десятка вёрст то с горы, то в гору, и сами взмокли – исподнее впору выжимать...

Но командир корпуса тут же нашёлся сам: как ни в чём не бывало въехал рысью на церковную площадь.

Облегчённо отдуваясь, Павличенко смахнул папахой струи пота с распаренного лица – почти что перекрестился: целый и невредимый барон, и не в плену у красных, а в окружении аж трёх десятков кавалерийских офицеров-ординарцев и казаков-конвойцев, да ещё вместе с жинкой.

Укрепив папаху на голове, поскакал навстречу.

Никакого доклада Врангель слушать не стал. Бережно помог жене сойти на землю, а потом прибил дончака вплотную к ахалкетинцу, приобнял командира запорожцев и с громким чмоканьем поцеловал в пылающую щёку. Построить полк, радостно созываемый трубачом на площадь, не приказал. Запросто хлопал по плечу съезжающихся офицеров, взводных урядников и рядовых казаков. Широко улыбаясь, благодарил горячо, обещал не забыть и называл орлами.

Опасались поначалу запорожцы, что корпусной командир, озлившись на картузников[77]77
  Презрительное прозвище «картузники» кубанские казаки дали жившим с ними в станицах иногородним крестьянам, которые всю жизнь носили чёрную куртку, чёрные штаны, вобранные в сапоги, атласную рубашку, подпоясанную шнуром с бахромой, а на голове – чёрный картуз (род невысокой суконной шапки с лакированным козырьком).


[Закрыть] за дерзкий налёт, посажёную на подводы пехоту велит нагнать и шкуру спустить, но нет, хвала Богу. И радостное его возбуждение быстро передалось всем вокруг.

12 (25) ноября.
Константиновское – Донская Балка – Петровское

Аппетит у Врангеля разыгрался волчий.

Сельский староста с женой ещё не объявились, и Гаркуша вывалил на стол всё, что нашёл на кухне и в погребе: солёное сало, окорока, ошейки, копчёных гусей, вяленую рыбу...

– Раз позавтракать сволочь красная не дала, так одним заходом и пообедать треба.

Но только Врангель взял в руки нож с вилкой и нацелился на гусиную ногу, как поднесли ложку дёгтя – тревожное донесение Улагая: 2-я Кубанская дивизия, едва заняв позиции к северо-востоку от Петровского, на рассвете была атакована превосходящими силами Таманской армии и ввиду недостатка патронов положение крайне тяжёлое. Пришлось отложить гусятину до возвращения из Петровского: оставить село – создать угрозу левому флангу Топоркова.

Свою ложку дёгтя подсунул и шофёр, гордый, как индюк, собственным геройством – спасением автомобиля. На 16 с лишком вёрст до Петровского, заявил безапелляционно, бензина хватит, а обратно доехать – никак нет, а получится ли там раздобыть – бабушка надвое сказала.

Врангель только руками развёл. Тот ещё герой! Трусости их двоих с помощником и на эскадрон хватило бы. Но нюх на неустойки у чертей промасленных – феноменальный. Как у лисы на кур... Так что скорее всего Петровского Улагай нынче не удержит. Ежели только Гаркушу взять – тогда бензин точно найдётся... Да нет, не нужно его срывать: пусть остаётся рядом с Олесинькой – так на душе спокойнее. Да и должен же кто-то умять гору хозяйских окороков.

Приказал оседлать дончака, уже рассёдланного, и полувзводу ординарцев через четверть часа быть готовым к выступлению.

Тут и третью ложку приподнесли: красные, как выяснилось, добрались и до обоза штаба корпуса. И вместе с прочим имуществом прихватили старый портплед с его личными вещами. А среди них, самое обидное, были тёмно-синий костюм из английского шевиота, что одевал последний раз в Киеве, и любимый мундир с полевой фуражкой. Всю Великую войну в них проходил и только на Кубани сменил на черкеску с папахой. А главное – письма Олесиньки...

Последние приказания Соколовскому, порывисто обматывая вокруг шеи алый башлык, отдавал уже в сенях, больше похожих на городскую прихожую.

   – ...Две сотни запорожцев оставить как конвой при штабе. Пока не сформируете комендантскую сотню... Село перевернуть вверх дном! – Злость хотя и запоздала, но своё взяла. – Всех, кто сочувствует большевикам, – арестовать и выпороть как следует...

   – Полагаю, корпусную контрразведку необходимо усилить.

   – Давно пора! Интендантам бесплатно реквизировать для казаков семьсот пар валенок. И тут же раздать. Первым – запорожцам...

   – У офицеров штаба и ординарцев, ваше превосходительство, имеются только сапоги... – озабоченно напомнил Соколовский, отворяя перед начальником дверь.

   – Тогда восемьсот. И ещё наложить на село контрибуцию... Сто тысяч. Что у них тут? Хлебная торговля... Конный завод, якобы разграбленный «товарищами»... Значит, двести!

На дворе царил ярко-голубой полдень.

Смирно стоящий дончак на этот раз даже не покосился на топот его галош. Благодарно похлопал его по тёплой шерстистой шее: выше всяких похвал оказался жеребец. И статен, и нрава доброго, и не тряский.

Приняв поводья из рук Оболенского, вставил ногу в стремя, легко и размашисто уселся в седло.

   – Да брать сначала романовские, а уж потом «керенки». Старосту и сельское правление не трогать. Но пообещать повесить, ежели не соберут к завтрашнему утру, сволочи...

   – Слушаю. – Идеальный пробор Соколовского, склонившись, выразил полное согласие и готовность выполнить все приказания столь же безупречно.

   – И напишите наградной лист на Гаркушу.

   – Какой?

   – Для производства в сотники. Что у него там с выслугой?

   – Не хватает ему на выслугу. Что-то около...

   – «За боевые отличия» напишите.

   – Слушаю, – пробор склонился ещё ниже...

Ветер и солнце отлакировали тонкий снежный покров, и пятнистая степь заблестела ослепительнее клинка. От обжигающего холода и нестерпимого блеска глаза заслезились. Ни с того ни с сего засаднило в горле и потекло из носа. Наглотался, предположил Врангель, ледяного ветра, когда из села выскакивали утром.

Почтовый тракт, полого спускающийся к Петровскому, замостила тонколедица, и на рысях дончак слегка скользил. Другие лошади, заметил, тоже... По-умному ежели – самое время перековать... А хватит ли, любопытно знать, у этих бездельников интендантов подков на две дивизии?

Потянув правый повод, коленкой мягко подбил дончака на кромку поля. Так же, повинуясь взмаху его руки, одетой в меховую перчатку, поступили и ординарцы...

Впереди серой стеной вставали склоны плоскогорья.

Через полтора часа пути Петровское стало вполне различимо: величиной – почти городок, тёмные и светлые крыши прижались к самым кручам, кое-где взобрались наверх... До слуха долетела разреженная артиллерийская канонада...

До села оставалось версты две, когда Врангель заметил впереди, где тракт брал левее, казака. Странная какая-то картина: замер у обочины, неестественно пригнувшись, опёрся на шашку, а другой рукой схватился за бок. То ли поднялся только что, то ли упадёт вот-вот... Лошадь стоит чуть поодаль. Может, там засада? Нет, услышал бы выстрелы...

Вытянулся казак, припадая на одну ногу, и, прекратив потирать ушибленный бок, с натугой отдал честь подскакавшим. Приоткрыв рот в изумлении, немо таращил глаза из-под мохнатого края папахи, будто что-то несусветное перед ним предстало, а не генерал.

Его гнедая кобылица, заметил Врангель, тоже явно не в себе: приседает и перебирает задними ногами, седло съехало, повод оборван... Либо на повороте поскользнулась, мелькнула догадка, либо когда горе-казак толкнул её из крупной рыси в галоп. И куда ж несла его нелёгкая?

Доложившись приказным 1-го Черноморского полка, посланным генералом Чайковским к генералу Улагаю, казак, кряхтя, достал из-за борта кожуха вчетверо сложенный листок. Подал, поглядывая с опаской.

   – С чего это вдруг Чайковским?

Почерк – почти каллиграфический, но слезящиеся глаза не сразу связали серые палочки, кружочки и завитушки в ясно различимые буквы: ...командир корпуса генерал Врангель... попал в плен... генерал Чайковский... как старший начальник вступаю в командование... немедленно начать отход к Благодатному...

Бешенство удушающей волной накрыло заколотившееся сердце и кинулась в голову. Ах ты, задница! На всю Ставропольскую губернию решил раструбить, что барон Врангель в плен попал?! С бригады сразу на корпус прыгнуть?! А чёрта лысого не хочешь?! А в эскадронные командиры?!

Осаживая себя, сдёргивал с правой руки перчатку... Пошарил в полевой сумке и извлёк остро заточенный карандаш. Подумав секунду-другую, расписался, как полагается, в прочтении. А потом вывел разборчивее обычного: В плен не попадал. Приказываю наступать. Генерал Врангель. Обломил-таки тонкий грифель, размахивая хвостовую завитушку.

   – Очухался, приказный?

   – Так точно, ваше превосходительство.

   – Тогда галопом обратно, – и протянул, не склоняясь, листок. – Вручишь тому, кто послал.

   – Слушаюсь! – Черноморец и впрямь ожил.

В отличие от нервного кабардинца, дончак стойко перенёс без нужды резкие шенкеля...

Тракт пересёк железнодорожное полотно.

На переезде, разведя большой костёр, основательно расположилась сильная, до взвода, застава 1-го Лабинского полка. На чёрных кожухах ярко белели башлыки. Ветер нёс едкий дым прямо в лицо.

В полуверсте слева теснились каменные и деревянные постройки – железнодорожная станция Петровск.

Отсюда она виделась пустой и заброшенной: вокруг светлого здания вокзала с коричневой крышей – ни души. На путях – ни одного вагона или паровоза... Явилась было мысль проехать взглянуть, всё ли цело и работает ли телеграф, но Врангель тут же отогнал её. Какого чёрта там смотреть? Заранее известно: всё увели и растащили «товарищи». И что плохо лежало, и что хорошо... Сначала, Петруша, через Калаус перепрыгни, да так, чтобы обратно отпрыгивать не пришлось, а потом и «гоп» говори – размещай на станции штаб, телеграф ремонтируй...

Въезд на железный мост тоже охранялся заставой лабинцев. Трещали и бились на ветру два костра.

Село, облитое солнечным светом, поразило Врангеля ночной пустынностью. И тишина стояла бы кладбищенская, не доносись из-за гребня гул боя и не заливайся собаки за высокими дощатыми заборами. Кроме них признаки жизни подавали только печные трубы...

Узкая и кривая, но зато мощёная щебнем улочка вывела на булыжную площадь овальной формы. И только там встретили людей – разъезд лабинцев. Казаки поили лошадей прямо из устроенного посреди площади бассейна, где собиралась прозрачная вода, стекающая по трубам из горных источников. Они охотно и толково объяснили, помахивая во все стороны овчинными варежками, где почтово-телеграфная контора, где сельское правление, где больница, а где рынок и ярмарки бывают. И как подняться наверх, к позициям дивизии.

Получив разрешение ехать, направились к мосту. Посреди безлюдья подковы как-то особенно звонко цокали о чисто подметённый, хотя и не слишком ровный булыжный настил.

Площадь обступили одноэтажные, но на высоком фундаменте и с полуподвалами, дома из светлого камня-известняка. Кое-где фасады украшали по-простому нарисованные вывески торговых заведений: мануфактурный магазин Тамбиева, железо-скобяная и посудная торговля Пашкова, смешанная торговля братьев Зиберовых... А двери и оконные ставни, несмотря на понедельник и послеобеденное ещё время, заперты широкими засовами и тяжёлыми замками. Не поддалась руке ординарца и высокая дверь каменной Николаевской церкви.

В этих замках и засовах, наглухо затворенных окнах и запертых дверях Врангель остро почувствовал равнодушие... Или это страх? Отчего притаились жители? Его боятся? Или уверены, что «товарищи» вот-вот вернутся... С чего вдруг такая уверенность?

Три ординарца под командой ротмистра Оболенского, посланные на почтово-телеграфную контору, обернулись быстро: служащие на местах, два офицера из штаба 2-й Кубанской дивизии опрашивают их и просматривают ленты, аппараты в исправности. Но связи со Ставрополем нет из-за повреждений проводов – то ли ветер оборвал, то ли порубили.

   – А со Святым Крестом и Минеральными Водами?

   – Не догадался спросить, ваше превосходительство. – Оболенский признал своё упущение с княжеским достоинством. – Прикажете ещё раз съездить?

И тут же находчиво воспользовался и секундным раздумьем, и давней благосклонностью Врангеля:

   – А вы, Пётр Николаевич, желали бы переговорить с прапорщиком Федько?

Тонкая полуулыбка на тщательно выбритом лице князя, безмятежный взгляд его ясных, как небо, глаз из-под козырька, надвинутого на самую горбинку носа, и ирония, почти приятельская, размягчили наконец Врангеля. Легко рассмеялся шутке сослуживца по Конной гвардии. Расслабившись, откинулся в седле. И эпизод с паникёром Чайковским показался опереткой, хотя, конечно, не безобидной...

Мимо низкорослых рощ и садов, без листвы довольно унылых, мимо виноградников, укрытых на зиму, встретив ещё два разъезда лабинцев, закутавшихся в белые башлыки, поднялись по каменистой дороге. Звуки боя нарастали: глуховато ухали пушки, лопались шрапнели, грохотали гранаты, рассыпалась винтовочная и пулемётная пальба. Ветер выносил из-за гребня уже раздерганные бурые дымки.

С гребня картина пешего боя, развернувшегося на спускающихся к северу и востоку склонах плоскогорья, открылась как на ладони.

«Гёрцем» водил долго: искал хоть что-то обнадёживающее. Тщетно. Единственное, что обнадёжило – проходимый вброд Калаус и надёжно обеспеченная дорога назад к Благодатному.

Прежде чем спуститься к хибаре, над которой заметил большой алый флаг, указывающий на место нахождения Улагая, достал полевую сумку. Обломанный химический грифель царапался и грозил вот-вот сломаться до основания, а потому приказание Топоркову – оттягивать полки к Константиновскому – сочинил короче некуда. Путь предстоял не близкий и опасный: вёрст 15 по дороге через плоскогорье, где вполне можно напороться на разъезд либо притаившуюся заставу, поскольку дивизии свои фронты не сомкнули... Взвесив, чей путь рискованнее, отправил десятерых ординарцев, оставив при себе одного Оболенского...

...Окаменев, наблюдал Топорков, как прекратила огонь сотня Корниловского полка, как вскакивали один за другим казаки и бежали в полный рост назад, к лошадям. Расстреляв почти все патроны, не выдержали жестокого огня.

И тут позади красных цепей из неглубокой балки, как из-под земли, вырвалась плотная масса конницы и ринулась вдогонку. На закатном солнце вздетые клинки грозно поблескивали алым.

Увидев атакующую конницу, сорвались в тыл соседние сотни.

– Коноводов! Давай коноводов! – тревожные крики заметались над полем.

Вскинутые нарастающей паникой, сотни оставляли позиции. Одни отстреливались и успевали подобрать раненых, другие бежали без оглядки, бросая станичников.

Ещё одна конная группа красных выскочила из балки и кинулась в преследование. Но красные пулемётчики, пока была возможность, гашеток с ручками не отпускали: пуля догонит скорее всадника.

А навстречу бегущим уже вынеслись из-за пригорков коноводы. Спасительный топот и цоканье пустых стремян зазвучали в казачьих ушах радостнее лезгинки. И хотя над папахами неслись истошные крики «Стой!», полки один за другим перемахивали гребень и сваливались в долину. Большинство казаков рысило, едва удерживаясь в седле на крутых изгибах. Кто-то, слетев и выпустив поводья, катился кубарем.

Топорков не пытался задержать их.

Положение обдумал и принял решение за десяток минут, пока спускался верхом. Ночевать в долине, по старым квартирам в Донской Балке и хуторах Солёных, – подставить головы казачьи под пули и шрапнель красных с плоскогорья. Где точно позиции Улагая и как складывается бой у него – неизвестно: живой связи со 2-й Кубанской нет. Как нет и приказов от командира корпуса: избежал плена благодаря его славным запорожцам и, видно, на радостях забыл о фронте...

Подсуропил же Господь начальника! Как же можно командовать конницей, разъезжая в автомобиле? Война ведь пошла такая, что фронт необыкновенно подвижен и случайностей пруд пруди. Тут только и могут выручить, что крепкие руки коновода да быстрые ноги коня... А барон более всего озабочен выступлениями перед казаками и мужиками... Потому и пренебрегает фронтом, оставаясь подолгу в занятых станицах. Все офицеры уже приметили... Солдатские комитеты, будь они трижды прокляты, те любили на митингах забираться на подводу или бочку, поставленную на попа. Барон же – сам как жердь, и ему нет нужды искать возвышение: вполне хватает крыльца станичного или сельского правления. Хлебом его не корми, а дай перед народом покрасоваться да со стариками язык почесать... Вот и гоняется за станицами и сёлами, а не за живой силой противника. И сидит в них подолгу, далеко отставая от полков. Таким манером командовать – не нынче, так в другой раз непременно попадёт красным в лапы...

Очутившись внизу, разослал ординарцев с приказанием: прикрыться заслонами и отводить полки в Константиновское.

Цепь красных конников остановилась на самом краю обрыва. Высоко вздетыми клинками и отборным матом напутствовали они отходящие по долине нестройные казачьи колонны.

Ветер спадал, разваливался на слабеющие порывы, будто где-то на плоскогорье его разрубали шашкой. Но сквозь сумеречную тишь далеко донёс высокий и звонкий, почти мальчишеский, голос:

– Мы-ы верне-е-емси-и-и-и...

...Дончак спускался по каменистой, местами скользкой дороге осторожно. Полностью доверившись ему, Врангель погрузился в себя.

Оболенский, на казачьей гнедой кобылице, держался на два корпуса позади: опасался спугнуть напавшую на начальника тяжёлую задумчивость. Причина понятна: у 2-й Кубанской дивизии – никаких шансов удержать Петровское, и вся поездка свелась к отдаче Улагаю приказа отходить на Благодатное.

Врангель будто забыл о единственном оставленном при себе ординарце. Не замечал, как быстро валится побагровевший солнечный диск за неровный горизонт, подернутый синей дымкой, как отрезало покрасневшим гребнем стихающий ветер и шум боя, тоже стихающий, как одиноко стучат копыта, как тревожно пуста дорога в Петровское...

Давно не посещали его столь мрачные и саднящие душу раздумья. А он-то надеялся, что навсегда оставил их в Петропавловской... Неужто и впрямь псу под хвост пошли все победы и жертвы минувших трёх недель? И славная операция на Урупе, и блестящее взятие Ставрополя, и удачное дело у Михайловского... Недоставало огнеприпасов, зато у казаков было отличное настроение, был огромный порыв у командиров... А теперь что от них останется? После отката на полтора-то десятка вёрст... И патронов сегодня меньше, чем вчера: в обозах обеих дивизий шаром покати, а своими «товарищи» уже не так щедро разбрасываются. А теперь ещё, отбив его наступление и закрепившись на высотах, и духом воспрянут, сволочи. Душевное спасибо за содействие, генерал Казанович... «Первопоходник» этот как ходил в героях и любимчиках у Деникина, так и будет, а ему – прыгать, будто заяц, с одного берега Калауса на другой и обратно. Как уже прыгал на Урупе... Да опять у Ставки огнеприпасы клянчить, подобно нищему на паперти... А в ответ его будут снабжать одними бездарными указаниями. Да вдобавок уже и интригами завистников... Надоело всё это ужасно... Ладно, наплевать и забыть. Наверняка уже выгружаются в новороссийском порту военные грузы, доставленные дорогими союзничками...

Со дна ущелья поднималась сырая мгла. Смешиваясь с погустевшим дымом печей, заполняла долину и окутывала Петровское. Казачьи разъезды с улиц исчезли: оставив село, перешли на левый берег.

Теперь безлюдье и тишина, нарушаемая лишь цоканием копыт и редким погавкиванием собак, показались Врангелю именно кладбищенскими. Кое-где сквозь щели затворенных ставен пробивался слабый свет. И от них ощутимо повеяло враждебностью.

Из-за гребня выглянула ущербная луна. Мертвенным светом слегка коснулась крыш, стен, заборов и щебнистого покрытия кривой улочки, ведущей к мосту.

Мягко сдавил шенкелями налитые бока и слегка пришлёпнул ладонью по крупу – дончак послушно перешёл на размашистую рысь.

Впереди из темноты чёрным силуэтом проступили высокие ограждения моста. На том берегу, где днём стояли заставы лабинцев, мерцали остатки костров.

Справа, где-то в районе железнодорожного моста вспыхнула перестрелка. Выходит, сообразил, разведывательные партии красных уже проникли в село. Чего же ты, Петруша, не догадался поделить ординарцев поровну?! Хватит уже на сегодня попаданий в плен.

Да и вообще – хватит... А мост не захвачен ли, часом? Заставы, по всему, снялись давно и ушли далеко...

Копыта только застучали по настилу, как в их перестук вторглись сухие щелчки выстрелов где-то слева и свист пуль над самой папахой. Толкнув дончака в галоп, метнул взгляд через плечо: вспышки сверкнули у выхода соседней улочки к реке. И снова пули прожгли темноту у самого уха. А мозг прожгла догадка: светлосерый конь отлично виден и даёт «товарищам» возможность пристреляться. Успеют или нет?!

Мучительно медленно уносились назад аршины настила. Грохот подков по гулкому железу перекрыл бешеные удары сердца. Сглазил коня, чёрт его задери!

Не увидел и не услышал – каждой клеточкой ощутил скачущую слева, голова в голову, лошадь: Оболенский, наддав, поравнялся с ним и гнедой прикрыл дончака.

– Ты куда?! Назад!

Ротмистр на генеральский окрик и ухом не повёл, только зубы сцепил крепче... Пули злобно защёлкали по настилу и ограждению уже где-то за спиной.

Через мгновения позади остался и мост.