Текст книги "Врангель. Последний главком"

Автор книги: Сергей Карпенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 40 страниц)

18 февраля (3 марта). Кисловодск

Не посмотревшись в высокое зеркало, только вчера купленное и повешенное в передней на место похищенного, Гаркуша оправил черкеску и ремни, прошёлся – как делал всегда, прежде чем надеть кубанку – пятерней по тёмному ёршику, подрастающему на месте былого чуба. Тронув машинально батарею, толкнул дубовую дверь парадного крыльца.

Тусклый матовый шар электрического светильника отхватил у глухой полуночной тьмы лишь низкие гранитные ступеньки, начало дорожки и голые ветки ближайших деревьев. С тонких сосулек, свисающих с кованого козырька, падали сверкающие капли, звонко разбиваясь о терракотовые плиты отмостки.

Беззвёздное небо источало тёплую сырость.

У калитки маялись на часах два конвойца. Жёлтый свет уличного фонаря, изогнувшего чугунную шею прямо над их папахами, только сгустил сумрачность на усатых лицах. Подтягиваясь, вопросительно глянули на адъютанта командующего. Но Гаркуша, спрятав повлажневшие глаза, молча прошёл мимо.

И быстро, не разбирая луж, пошагал по пустой Эмировской улице к штабу. Там, на просторном дворе отеля-пансиона, шофёр уже должен заводить «Руссо-Балт»: генерал Юзефович передал приказание по телефону. Ехать – на Базарную площадь, в Николаевский собор. Полунощницу, верно, отслужили, и нужно успеть, пока священники не отошли ко сну. Командующий умирает...

...Как впал больной в полное беспамятство в пятом часу пополудни, так уже и не приходил в себя: глаза открыл ещё раз-другой, но никого не узнал. Перестал и отзываться. Временами резко пробивался бред: то упрашивал кого-то уйти, то приказывал подать лошадь, то отдавал команду развернуться в лаву, то спорил с кем-то.

В одиннадцатом часу верхний столбик ртути прочно обосновался наделении 41,5°С. Бред стал громче и отрывистей. Пульс начал скакать, превращаясь в нитевидный, и считался уже с трудом. Язык почти почернел. Исходящий от кожи жар ощущался на расстоянии. Реакция на громкие оклики и причинение боли – ещё более вялая, чем прежде... По всем симптомам, подступил кризис и организм всё слабее сопротивляется убивающей его инфекции.

Каждый час профессора ненадолго поднимались в комнату больного: считали пульс и слушали сердце, мерили температуру и проверяли рефлексы. И спускались обратно в гостиную, тихо обмениваясь фразами на латыни.

Разговор быстро иссякал. Ушинский нервно мерил гостиную короткими шагами, толстые пальцы терзали никелированный стетоскоп, а лицо сковала безнадёжность. Юревич, протирая платком то пенсне, то покрасневшие от недосыпа глаза, сидел, ссутулившись, на диване и, открыв толстый блокнот, по многолетней привычке описывал симптомы. Иногда, перелистав назад, просматривал старые записи наблюдений. Никаких спасительных советов там найтись не могло, но разум никак не желал смириться с собственным бессилием.

К кофе не притрагивались, едва ли замечая, как Гаркуша менял остывший на горячий.

Перед самой полуночью в очередной раз поднялись наверх. Больного только обложили пузырями со свежим льдом. Проверили рефлексы: тело на раздражители почти не реагирует...

Как раз подъехал, покончив с самыми горящими штабными делами, Юзефович. Едва вошёл в гостиную, понял без слов: надежду на выздоровление командующего профессора потеряли. Ушинский, обречено разведя руками, подтвердил: «Больной едва ли доживёт до утра».

Кто-то должен был взвалить на себя тяжкий крест сообщить страшную весть баронессе Врангель. И двух часов не прошло, как с трудом убедили её уйти к себе и хоть немного поспать, теперь же приходилось будить. Вызвался Юревич... На стук ответила сразу. Но когда вышла уже через минуту – прилегла не раздеваясь, – и умоляющие глаза, необыкновенно большие на бледном осунувшемся лице, впились в тусклые стёклышки его пенсне, он дрогнул: не стал отнимать последнюю надежду.

Услышав, что следует, вероятно, готовиться к худшему, окаменела на мгновение, потом нетвёрдой походкой прошла в комнату мужа. Через несколько минут спустилась, скользя рукой по перилам, в переднюю. Кончик носа покраснел ярче искусанных губ, глаза набухли от слёз и смотрели мимо всех, но глухой голос звучал уверенно: пора послать за священником – исповедать и причастить Петра Николаевича.

Позвали Гаркушу. Он как предчувствовал: отправленный отдохнуть, остался, не гася люстры, в пустой бильярдной и задремал в кресле.

Юзефович отдал приказание кратко и тихо, будто в доме лежал уже не больной, а покойник. У Гаркуши задрожал подбородок...

«Руссо-Балт» привёз батюшку меньше чем через час. Пожилой, дородный и сивобородый, он неспешно вышел из автомобиля и окинул взглядом два ряда светящихся окон. Опасливо сторонясь плохо различимых веток, прошёл через сад. Так же неспешно, щурясь на яркую трёхламповую люстру и принюхиваясь к тошнотворному за паху карболки, снял в передней чёрное драповое полупальто с барашковым воротником, давно не новое, и полуглубокие нескользящие галоши. Поправил перед зеркалом наперсный крест. Достав из-под чёрной рясы платок, обтёр морщинистый лоб и громко высморкался. Жизнь научила: Господь, конечно, хранит верных служителей своих, но когда зовут в дом, где лежит заразный больной, даже барон и генерал, нельзя торопиться, уставать, часто и глубоко дышать и потеть. Ибо заразный яд всяко горазд проникать в тело.

По лестнице поднимался ещё неспешнее.

Гаркуша, отчаянно подталкивая его взглядом в оплывшую чёрную спину, насилу одолел греховное желание ускорить батюшкин подъём. Хорошо, руки заняты: с одной свисала большая холщовая сумка с дароносицей, потиром, лжицей и прочим необходимым, другая бережно прижимала к груди икону, в два слоя обёрнутую в белое полотно. Да и ноги что-то ослабели... Понятно отчего: носится как собака целыми днями и не спит почти...

Чудотворную икону Божьей Матери собственными руками взял с аналоя и велел поставить в комнате безнадёжно больного протоиерей, едва Гаркуша объяснил причину приезда.

Пока медсестра, тихо позвякивая стеклом, убирала пузырьки с ночного столика, а Гаркуша устанавливал на него, попрочнее прислонив к стене, тёмную и потрескавшуюся икону, батюшка, не подходя близко к койке, внимательно вглядывался в лицо болящего – землистое, неподвижное, искажённое физическими муками.

Худшие его предположения сбылись: увы, слишком поздно явился он с благодатной помощью. Генерал – в крайнем изнеможении, в помрачённом сознании и, по всему судя, уже при последнем издыхании. И встретить смерть ему суждено без напутствования Святыми Тайнами. Увы, так обыкновенно и случается, когда на явление священника к постели болящего, а в особенности со Святыми Тайнами тела и крови Христовой родные смотрят как на предвестие смерти, и потому до последних минут малодушно тянут с приглашением.

С укоризной глянул из-под кустистых бровей на двух женщин. Которая из них баронесса, не разобрал: обе в тёмно-синих платьях, белых фартуках и косынках сестёр милосердия, обе спали с лица.

А быть может, и не их в том вина. А тех вон двух осанистых господ в белых халатах, что встали поодаль, у самой двери, не приложившись к его руке... Известное дело: многие врачи не веруют в Бога, а потому до последнего возражают против приглашения священника к одру пациента. Ибо пребывают в заблуждении, что его явление может ухудшить состояние болящего и помешать лечению. Не ведают, грешники, что творят... Ведь священник несёт не весть о приближающейся смерти, а спасающую Божественную благодать, врачующую немощи и очищающую грехи, которые служат причиною болезней. И несёт упование на всесильную помощь Бога, которая для поддержания жизни имеет гораздо более значения, чем искусство врачей. Часто притом весьма сомнительного свойства искусство...

Так что иного выбора и нет, кроме как прибегнуть к «глухой» исповеди: прочитать над умирающим одну разрешительную молитву и затем предать его воле и суду Божию... Хотя нет, утешил себя, и большой беды в том, что душа его, готовящаяся перейти в загробный мир, не дождалась благодати, преподаваемой в Святых Тайнах. Ибо отдавший жизнь в борьбе против врагов веры Христовой получит прощение Божие, каких бы греховных стремлений и увлечений он не сделался данником по слабости своей человеческой...

Гаркуша, быстро принеся медную лампадку и поставив её перед иконой, уже чиркал отсыревшими спичками. Забывшись, Ушинский двинулся к нему – перехватить руку, – но вовремя одёрнул себя: хоть и вреден чад для лёгких больного, но сейчас не он устанавливает порядки в этой комнате.

Оранжевый язычок робко затеплился под тёмным ликом Богородицы.

Пока батюшка доставал из сумки свёрнутую епитрахиль, все вышли. Надев и оправив её, начал скороговоркой:

– Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия, да простит ти, чадо Пётр, вся согрешения твоя… – и запнулся: глаза умирающего открылись...

...Чету Юзефовичей и профессоров Ольга Михайловна пригласила пока переждать в её комнате. А Гаркуша пошлёпал вниз – к тихо задребезжавшему телефону.

Послушав, не сразу нацепил трубку на вилку. Следовало подняться и доложить начальнику штаба, но не мог: подступившие слёзы прожигали глаза изнутри. Сцепил челюсти до боли в крепких зубах... Дежурный офицер сообщил: пришла телеграмма с приказанием главнокомандующего покрыть все расходы на лечение генерала Врангеля из ассигнований, отпускаемых на содержание штаба армии... Вот была бы радость! Потому как от жалованья Петра Николаевича последние романовские пятёрки и десятки остались. А теперь? Только и пригодятся казённые, что на отпущение грехов, отпевание и похороны... Да где же твоя справедливость, Господи?..

Молитва затягивалась. Ушинский, встревожившись, вышел в коридор. Плотно закрытая дверь не пропускала ни единого звука.

Уже выходили за ним остальные, когда дверь открылась и представший перед ними батюшка объявил тихо и торжественно:

– Раб Божий Пётр пришёл в себя и в полном сознании был исповедан и разрешён от грехов. Прошу всех зайти...

Профессора быстро перекинулись тревожными взглядами: осознание происходящего может стать последним ударом для сердца, надорванного борьбой с инфекцией. Ушинский от порога шагнул было к койке, но и тут вовремя одёрнул себя...

Полуприкрытые глаза больного смотрели осмысленно и спокойно. Медленно обведя вошедших, остановились на Ольге Михайловне. Губы дрогнули, и по ним лёгкой тенью скользнула полуулыбка. Кому-то она показалась извинительной, кому-то ободряющей...

Батюшка же, не теряя времени – сознание умирающего в любую минуту может снова помрачиться, – готовился к причащению запасными Святыми Дарами: затянул шнурками поручи, извлёк из сумки и расстелил на ночном столике вышитый покровец, поставил на него деревянную дароносицу, рядом – латунный потир...

Сноровистые руки всё сделали быстро, и замершую комнату наполнил его низкий проникновенный голос:

– Причащается раб Божий Пётр честнаго и святаго тела и крове Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа... – Едва разлепившиеся губы приняли с посеребрённой лжицы кусочки просфоры, размоченные в сильно разбавленном водой кагоре, – ...во оставление грехов своих и в жизнь вечную...

С последним словом молитвы веки умирающего сомкнулись...

От денег батюшка отказался.

На прощание его тёмные кустистые брови победно вскинулись в сторону профессоров. Их мрачный вид истолковал по-своему: сокрушило-таки безбожников превосходство целительной силы Святых Тайн над медицинскими средствами. И ошибся: оба, не обсуждая вслух, припоминали теперь частые в их практике случаи, когда тяжелобольные приходили в сознание, снова будто бы все понимали и связно говорили, но следовало за этим не выздоровление, а скорая – часа через два или три – смерть.

Батюшка же, выйдя за калитку, поспешно достал из сумки тёмно-зелёный шкалик с уксусом, выкрутил тугую пробку и, презрев любопытство часовых, шофёра и Гаркуши, несущего следом икону, приложился к горлышку. Тщательно выполоскал рот, сплюнул в мокрую пожухшую траву под оградой и, подобрав полу рясы, с опаской шагнул на широкую подножку «Руссо-Балта»...

Уличные фонари погасли, и сырая тьма подступила к самому дому.

18—19 февраля (4—5 марта). Кисловодск

Наступающая ночь, судя по быстро выползающим из парка белёсым клубам тумана, обещала быть сырее прошедшей.

Закрыв окно и балконную дверь – так же бесшумно, как она проделывала это все минувшие десять суток, – Вера Михайловна осторожно сняла с умирающего ватное одеяло. Отнесла в ванную комнату: пригодится ещё или нет, но пора уже везти на дезинфекцию. Вернувшись, взяла с ночного столика серебряные карманные часы мужа. Стрелки показывали начало шестого. Время мерить температуру.

Встряхнув градусник и надев перчатки, отвернула край верблюжьего одеяла, чуть приподняла, взяв за локоть, безжизненную руку и вложила его под мышку. Пальцы, одетые в резину, не почувствовали, но глаза, хоть и слипались, перемену заметили: волосы и кожа повлажнели... Легко стянув перчатку, тыльной стороной ладони коснулась лба: покрыт едва ощутимой испариной. Хотя и пышет жаром по-прежнему... Или уже не так?..

Еле дотерпела, пока прошло пять минут: верхний столбик ртути остановился на 39,3°С. Растерялась от неожиданности: встряхнуть посильнее и померить вторично или скорее звать профессоров? Или будить Ольгу Михайловну?..

...Сразу после причастия сознание командующего снова помрачилось. Уже не метался – обессилел совершенно. Но бред перешёл в крики: беспрерывно извергались команды, имена, ругань...

Ольга Михайловна попросила оставить её с мужем одну. Просьбу исполнили без возражений.

Гаркуша, вынеся один табурет в коридор, сел ждать у самой двери – оказаться под рукой, когда свершится страшное... Пригнувшись низко и упёршись небритым подбородком в кулаки, напряжённо прислушивался. Самые громкие выкрики командующего иногда проникали через дверь, плач Ольги Михайловны – если она плакала – нет. Пару раз почудилось собственное имя... Тяжёлую голову то и дело затуманивала дрёма. Чтобы отогнать сон, до боли прикусывал язык или принимался нещадно тереть кулаками чесавшиеся глаза. Но всё же едва не свалился с табурета. Тогда стал отлучаться на минуту в ванную: ополаскивал лицо ледяной водой из крана. Помогала бороться со сном и напавшая вдруг жажда: пришлось сбегать вниз на кухню и наполнить опустошённую фляжку.

Трижды подходила неслышно генеральша Юзефович. На её немой вопрос он только пожимал широкими плечами.

В пять утра постучались вместе: давно пора менять судно и протирать спину камфорным спиртом.

Бред угас, командующий совершенно изнемог и лежал недвижимо. Не хватало только сложенных на груди рук и горящей свечки... Но дыхание, хотя частое и тяжёлое, не замирало.

Изнемогла и Ольга Михайловна: трёхчасовое ожидание смерти – с минуты на минуту – высосало остатки физических и душевных сил.

Ближе к шести проснулся Ушинский, решивший не вызывать на смену себе другого врача и остаться ночевать в гостиной. Разбудил Юревича. Осмотр произвели с обычной внимательностью: никаких перемен к лучшему. Единственно возможной переменой к худшему могла стать только смерть, но не приходила и она.

И лишь после позднего обеда им удалось убедить баронессу прилечь...

...Махнув рукой на марлевую повязку и перчатки, Ушинский слушал сердце и лёгкие больного. Шумы ему не понравились. Но и расслышать их было трудновато: мешал громкий и частый стук собственного сердца. Никак не успокаивалось... То ли оттого, что взбежал, как в студенческие годы, по лестнице, то ли от предчувствия редкостного успеха.

А Юревичу не понравилась беспечность коллеги. Но между хмуро сведёнными седыми бровями и верхним краем белой повязки ярко светились торжеством выцветшие стариковские глаза.

Причин торжествовать было две. По всему телу больного, ото лба до лодыжек, выступил обильный пот, и дыхание стало свободнее. А верхний столбик ртути, будто изнемогший за эти дни не меньше тех, кто ухаживал за больным, едва осилил деление 39°С. Кризис разрешился победой организма!

Первые часы наступившего понедельника принесли новые симптомы победы: температура упала до 38°С, рефлексы пробудились, пульс поредел до 80 ударов и помягчел, дыхание успокоилась и стало глубже...

Страдальческая маска, сковавшая лицо больного, потеряла прежнюю резкость черт.

Наконец разлепились веки и лицо оживил осмысленный взгляд.

   – Оля... ты как... тут?..

Ложка за ложкой больной жадно глотал холодную воду Нарзана. Судорожно дёргался острый кадык, мельхиор тонко звякал о зубы...

Изгнав тишину горестного ожидания, в доме воцарилась счастливая суета.

С помощью Гаркуши переодев командующего в сухое, Вера Михайловна палкой топила в баке с раствором карболовой кислоты его нательную рубаху и кальсоны. Едкий запах пота, перебивший даже карболку, показался благоуханнее любимых парижских духов «Пино».

Повар, с мучными следами от пальцев на толстых румяных щеках, энергично месил тесто – на утро.

Сбежав по каменной лестнице в кухню, Гаркуша залюбовался огромным пухким комом, но, опамятавшись, тут же вылил в себя, черпанув из бака, две кружки воды и кинулся менять лёд в пузырях. Отворил дверцу шкафа-ледника... Один вид ровных прозрачных кубиков прогнал меж лопаток волну озноба. Ошалевший от радости, даже не обратил внимания. Вдобавок запереживал: не купил, раззява, свежих дрожжей. А ведь предлагали! И даже какие-то сухие, заграничные, – год, набрехали, не портятся... Да и мяса бараньего, гляди, не хватит на пирог, затеянный генеральшей Юзефович. Зато, верное дело, поутру подплывут обещанные армяном стерляди и подлетят фазаны...

   – За-ме-ча-тель-но! – продекламировал по слогам Ушинский, бодро спускаясь по лестнице. Стетоскоп никак не находил привычного просторного кармана, пока профессор, уже войдя в гостиную, не сообразил, что впопыхах не надел халат... – Температура спадёт за три-пять дней. Но! Любое волнение или погрешность в диете, и она, Ольга Михайловна, может снова подскочить. Ещё как может...

В гостиной с запахом карболки боролась валерьянка.

Воодушевлённые, профессора накинулись теперь на баронессу: и нервы её успокоить, и наставить, как ухаживать за мужем дальше. Мензурку бурой жидкости выпила безропотно. Вжавшись в угол дивана и прикладывая платок то к носу, то к глазам, лишь слушала и кротко кивала. И цветастый гобелен высокой спинки, и белый батист ярко оттеняли её посеревшее, без единой кровинки, лицо.

   – Выздоровление после сыпного тифа, Ольга Михайловна, голубушка... – встав прямо перед ней, Ушинский подкреплял свои внушения энергичными жестами коротких рук, – есть самый опасный период. Извольте иметь в виду. Организм крайне ослаблен... Край-не! А потому могут начаться осложнения. И весьма серьёзные...

   – Без осложнений, как правило, не обходится. – Юревич, на две головы возвышаясь из-за его плеча, мягко, но веско подтверждал напористые слова коллеги.

   – Верно. Осложнения серьёзны и многочисленны: самое частое – дольчатое воспаление лёгких. А оно чревато... Так что требуются длительный отдых, пища самая питательная и постоянное наблюдение за лёгкими и сердцем. По-сто-ян-но-е!

   – Если появится кашель – точно поставить диагноз...

Нарочито не замечали её сочащихся слезами глаз. Знали прекрасно: мысли о грядущих заботах успокаивают нервы – и потрясённые горем, и взвинченные нежданным счастьем – не хуже валерьянки.

   – А чтобы кашель не появился, голубушка, Петра Николаевича отсюда надо увезти. Как только на ноги встанет, так и увезти. Долгое время, видите ли, бытовало заблуждение, что в здешнем климате чахоточным становится лучше...

Страх перекосил миловидные черты баронессы, и Ушинский, спохватившись, замахал на неё руками:

   – Нет-нет, ну что вы! Ни о какой чахотке и речи нет! Помилуйте! Просто начнутся уже скоро весенние дожди, и воздух Кисловодска станет положительно вреден для лёгочных и сердечных больных. Значит, увеличится риск осложнений и для Петра Николаевича...

   – На море нужно ехать.

   – Конечно, на море. Лучше всего – на восточное побережье Крыма, где сухой степной воздух.

   – А в Ялту? – нашла всё же силы выдохнуть хоть слово.

   – Нет-нет, голубушка. В Ялте воздух много влажнее. Тогда уж в Сочи. Вот Сочи теперь замечательно подошли бы...

   – Да. Именно весной, – худой длинный палец Юревича строго закачался над лысиной Ушинского, – но никак не летом.

   – Конечно. Так что как окрепнет – сразу ехать. И в будущем Пётр Николаевич должен оберегать себя от всего, что вызвало предрасположенность к тифу. Физического и умственного переутомления, сильных душевных волнений, недосыпания... Медицина, конечно, позаботится, но исцеляют натура и здоровый образ жизни.

   – Напитками алкогольными не злоупотребляет? – строго поинтересовался Юревич.

   – Нет, – наконец-то улыбнулась. – Давно уже отговорила...

   – Замечательно! В общем, мы, Ольга Михайловна, голубушка, понимаем: пожить для себя Петру Николаевичу не удастся. Но поберечь себя для России – возможно вполне. А теперь – спать. И не просыпаться как можно дольше. Да, ещё мензурочку...

У самых дверей комнаты, передавая ей хрустальный графин со свежей водой Нарзана, Гаркуша нашептал ободряюще:

   – Та не слухайте вы их, ваше превосходительство. Чай, в столице-то доктора ещё лучше будут...

Через несколько минут, обходя крадучись второй этаж и ощупывая батареи, явственно расслышал из-за её двери сдавленные рыдания.

А ещё минуту спустя в коридоре первого этажа, на полпути между кухней и ванной, его ухватил за широкий рукав черкески Ушинский. Пристально взглянув в залитые лихорадочным блеском шалые глаза, поинтересовался самочувствием.

   – Та живой пока, – отмахнулся сотник.

   – Вот что, голубчик... И вам надо как следует выспаться. Но прежде померьте-ка температуру...

Чёрно-синяя пелена, затянувшая небесный свод, слегка посветлела на востоке. Посветлели сверху и лесистые горы, и голые холмы, обступившие Кисловодск. Жидкий туман медленно рассасывался и скатывался сквозь могучие деревья Нижнего парка в долину Ольховки.

А на западе – за горами, покрытыми серо-зелёным пятнистым ковром вековых лесов, за мрачными скалистыми вершинами – уже переливалась перламутром под первыми лучами восходящего светила двуглавая снеговая корона Эльбруса...

Суета постепенно улеглась, окна одно за другим погасли, и дом наполнила хрупкая рассветная тишина.