Текст книги "Врангель. Последний главком"

Автор книги: Сергей Карпенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 40 страниц)

   – Чтобы бороться с этим злом, следует быстрее вводить в армии нормальные военно-полевые суды.

   – Делается всё возможное, – парировал Романовский невозмутимо. – Но беда в том, что не хватает военных юристов.

На какое-то время установилась пауза. Отсутствие общего разговора восполнил стук ножей и вилок. Наконец Деникин, очнувшись от своих мыслей, произнёс с горечью:

   – Не только юристов... Мы боремся на три фронта: против большевиков, против самостийников и против тыловой неустроенности. А достойных людей катастрофически мало. И с каждым днём их, кажется, становится меньше... Когда гибнут – больно, но понятно: на то и война. Но когда ставят своё честолюбие выше интересов армии и России...

   – Не стоит принимать так близко к сердцу, Антон Иванович... – тепло и мягко, даже с нотками нежности, произнёс Романовский. – Обычное дело: слишком впечатлительные начальники при первой же неудаче начинают изводить командование непомерными требованиями и предсказывать всякие бедствия... Давайте отправим Дроздовского в отпуск. Чем продолжительней, тем лучше. Ему не помешает подлечить больные нервы.

   – Ну, это вряд ли... – неожиданно подал сонливый голос Санников. – Вряд ли, говорю, удастся убедить полковника Дроздовского взять отпуск в такое горячее время. Я хорошо знаю его по Румынскому фронту... Честнейший и храбрейший офицер.

   – В таком случае, Александр Сергеевич, давайте найдём ему должность в тылу. Пусть поработает под вашим началом. Но, согласитесь, нельзя доверять дивизию неврастенику.

   – Ну, знаете, Иван Павлович... – Голос Санникова разом очистился от сонливости, кустистые брови сначала удивлённо изогнулись, а потом недовольно сошлись на переносице. – Если Дроздовский как начальник дивизии плох, по-вашему... Так, может быть, вам следует с ним поменяться? Вы займёте его место, а его назначить на ваше...

   – Извольте, я не отказываюсь.

Врангель не мог не отдать должное Романовскому: и тени смущения не мелькнуло на холёном лице.

Вместо начальника своего штаба смутился Деникин. Не прожевав, он поспешил произнести:

   – Нет-нет, я без Ивана Павловича остаться не могу...

И сделал свой характерный отметающий жест рукой: вопрос закрыт.

Завтрак подошёл к концу.

На церковной площади, у крыльца правления, командующего армией уже ждал станичный сбор с хлебом-солью. Напротив, поднятый по тревоге, построился в резервную колонну Корниловский конный полк.

28 сентября (11 октября). Петропавловская

Всегдашнее спокойствие Безладнову изменило: в расположение полка явился начальник дивизии. Ни с того ни с сего, не предупредив ни ординарцем, ни по телефону. Пешком и в одиночку, не считая адъютанта.

– Ишь, хоробрый якой выискався... – буркнул в белые усы, захлопывая за собой дверь. С высокого крыльца хоть и не сбежал, но ленцы поубавилось.

Что «в Корниловском полку всё благополучно», отрапортовал на чистом русском языке, уверенно и чётко, а самого покусывала досада. Было отчего: и посты раззяву словили – проглядели барона, будь он неладен, и рогожковые кули с мукой-крупчаткой, ещё утром за спасибо полученные от щедрот станичников, до сих пор горой навалены у самого крыльца, а не сложены, как полагается, в бунт[62]62
  Бунт – укладка продовольственных продуктов (кулей с зерном, мукой и т.п.) на открытом воздухе, применявшийся в русской армии: на платформу из брёвен или брусьев клали доски, и уложенные на них кули сверху и с боков прикрывали брезентом или рогожами.


[Закрыть], и даже собственные усы не успел расчесать – топорщатся во все стороны, что деркачи. Теперь ясновельможность почнёт повсюды соваты нос и лаяты...

   – Послушайте-ка, подъесаул... Не нужно тревожить казаков и вызывать сотенных командиров...

Голос Врангеля изумил необычной мягкостью, а взгляд – доброжелательностью.

   – Слушаюсь, ваше превосходительство.

   – Я просто пройдусь по квартирам и посмотрю, как отдыхает полк...

Уточнять, что отдых у корниловцев, по всему, вот-вот закончится, как и топтание на месте всей дивизии, Врангель счёл преждевременным...

...Пятый день подряд дивизионная разведка докладывает о случаях отхода колонн и обозов противника из района Михайловской по грунтовой дороге на Константиновскую и дальше куда-то на юго-восток. И лазутчики доносили, и местные жители сообщали, и разведывательные партии удостоверялись. Большевики ведут себя пассивно, даже их разъезды перестали беспокоить сторожевое охранение.

Казачьи «лексиры» помогли Врангелю одолеть инфлуэнцу. Зараза пострашнее обошла стороной. А признаки перемен к лучшему на фронте потянули к сводкам. Дабы не дать противнику скрытно сняться с позиций и оторваться, приказал начальникам боевых участков беспрерывно тревожить его набегами, а будет возможно – и частичными наступлениями.

Выбрался наконец из опостылевшей кровати, на душе затеплился просвет.

Но позапрошлой ночью, со среды на четверг, телеграф принёс из Екатеринодара весть чернее некуда: умер «верховный руководитель» армии генерал Алексеев.

Деникин, объявляя о кончине вождя, тем же приказом принял на себя звание «главнокомандующий Добровольческой армией». Получилось, прибрал к рукам всю полноту власти: и над войсками, и над Особым совещанием, и над финансами, и над всей внутренней политикой, и над международными сношениями. Что же теперь станет с армией? Неужто сбудутся ужасные пророчества «неврастеника» Дроздовского?

Мрачные раздумья, придавив тяжелее прежнего, сил не прибавляли...

Но вчера рискнул-таки сесть в автомобиль. Следовало проверить хотя бы ближайший боевой участок. Пошатывался от слабости, однако приличествующие начальнику вид и тон сохранил до конца. А вот мотор, чихнув пару раз, заглох на полдороге. Обратно «Руссо-Балт» тащили на волах... Шофёр с помощником до сих пор копаются.

Сесть на лошадь, поколебавшись, всё-таки не рискнул. А собственными ногами, чуял, сможет дойти только до Корниловского конного. Подумывал перед выходом послать к Безладнову ординарца, но не послал: глупо поднимать полк по тревоге, раз горло ещё сипит и драть его перед строем – совсем без голоса остаться...

Ясный, сухой и тёплый день по-осеннему быстро уступал место тихому и прохладному вечеру. Солнце уже прилегло на крыши, но его падающие с левого боку косые лучи ещё грели сквозь сукно мундира.

Брёл неспешно: не взмокнуть бы. Дышал полной грудью и не мог надышаться, до того опротивела вонючая духота деревенского жилья. Остывающий прозрачный воздух, слегка приправленный острым кизячным дымком, бодрил и освежал, как шампанское. Приветливо здоровался с казаками и казачками, оглядывал поверх низких плетней богатые дома и дворы, иногда посвистывал разномастным собакам, гавкавшим на него для порядка.

На десяток шагов позади, большим пальцем правой руки зацепив ремень карабина, неслышно шествовал настороженный Гаркуша. Через согнутую левую заботливо перекинул генеральскую шинель: к ночи, должно, постуденит.

В Петропавловской Врангель уже совершенно освоился. И полковой штаб, занявший кирпичный дом богатого казака на просторной, побольше церковной, площади, нашёл без подсказок...

...– Слушаюсь, ваше превосходительство... – И Безладнов, не любитель тянуться перед начальством, обмяк. Неширокие плечи его опустились, левая нога чуть согнулась в колене.

   – И вот ещё что... – улыбнувшись пошире, подбодрил его Врангель. – Говорите мне о всех нуждах полка совершенно не стесняясь... Мне нужно знать чистую правду. Только тогда я сделаю свою дивизию лучшей в армии.

И добавил будто бы для себя:

   – А ежели не сделаю – уйду...

Проникновенный тон и дружеская улыбка начальника дивизии побуждали к откровенности. Они быстро вернули Безладнову его всегдашнюю беспечность, и язык его развязался сам собой.

Сопровождаемые полковым адъютантом подъесаулом Елисеевым[63]63
  Елисеев Фёдор Иванович (1892—1987) – казак станицы Кавказской, окончил Оренбургское казачье училище в 1913 г., участвовал в Первой мировой войне в рядах 1-го Кавказского полка Кубанского казачьего войска, был произведён в подъесаулы. В марте 1918 г. стал одним из организаторов антибольшевистского восстания казаков в Кавказском отделе. С сентября 1918 по май 1919 г. служил в Корниловском конном полку: командиром сотни, полковым адъютантом, помощником командира. Затем командовал Корниловским конным и 1-м Лабинским полками. Зимой 1919—весной 1920 г. при отступлении Кубанской армии в район Сочи командовал 2-й Кубанской казачьей дивизией. После капитуляции содержался в лагерях и тюрьмах, бежал из екатеринбургской тюрьмы в Олонецкую губернию и летом 1921 г. перешёл границу с Финляндией. В 1920 – 1930-х гг. как участник и руководитель ездил с группой казаков по странам Европы и Азии, где демонстрировал джигитовку. Участвовал во Второй мировой войне, воюя в рядах Французского Иностранного легиона против японской армии в Индокитае. Перед войной закончил писать свой труд (5 тысяч страниц) по истории полков Кубанского казачьего войска с начала XX в. до окончания Гражданской войны, представляющий собой отчасти научное исследование, отчасти воспоминания, отчасти художественную прозу. Переехав в 1946 г. в США, выпустил на ротаторе более 90 брошюр, рассылая их по подписке, а старикам, живущим в богадельнях, – бесплатно.


[Закрыть] – статным и одетым не без щегольства, – обходили они дворы, где расквартировали казаков.

Всюду находили порядок: висит на верёвках постиранное бельё, через коновязи перекинуты сёдла и сумы, там же повешена сбруя – просушиться на солнце, в бунтах – мешки и кули с мукой, зерновым фуражом и свежим сеном. Заходили, крестясь на иконы, в комнаты: прибрано чисто, винтовки поставлены в угол, разложенные на полу соломенные тюфяки – даже офицерам и вахмистрам кроватей и широких лавок не всем хватило – аккуратно застелены бурками, следов пьяных гулянок не заметно.

Коней корниловцы уже вычистили, вшей переловили и передавили, постригли друг друга с грехом пополам и напарились в бане всласть... Теперь, вооружившись иголками, штопают бельё и обмундирование, чинят сёдла, уздечки, пахвы и нагрудники, точат кинжалы и шашки, чистят и смазывают винтовки. Кто-то подметает двор, кто-то носит воду из колодца, кто-то стирает, кто-то моет посуду, кто-то варит в казанах мясо.

Заглядывали в конюшни: тесно и здесь, но убрано чисто, колодезной воды, зерна и сена у коней вдоволь.

И хотя люди выглядели отмывшимися, выспавшимися и весёлыми, а их наевшие бока лошади – вычищенными и отдохнувшими, Безладнов знай себе твердил одно: полк во всём терпит нужду, интенданты не доставили того-то и сего-то, все почти предметы довольствия приходится на сотенные деньги покупать в лавках, а патронами в лавках не торгуют, а без патронов и бинтов – не война, а хоровое самоубийство. Бесхитростный и правдивый, он не очень-то и нуждался в приглашении «не стесняться». Низким и грубоватым от природы голосом, горячо тыча пальцем во что-нибудь или рубя воздух ладонью, он беспрестанно, как заезженная граммофонная пластинка, повторял: «Полк во всём терпит нужду»...

Врангель слушал, не перебивал и доброжелательно улыбался. С наслаждением вдыхал бодрящий аромат сена, зерна и ремней. Ничуть не устал и чувствовал себя всё лучше.

И чем дольше слушал он Безладнова, тем доброжелательнее становились его улыбка и тон. Уже и по имени стал звать временно командующего полком... Но глаза всё чаще прятались за узким прищуром, и взгляд всё реже задерживался на порозовевшем от возбуждения лице подъесаула, соскальзывая на алый погон с чёрного цвета звёздочками, вензелем «К» и выпушкой...

Гаркуша, успевая и ловить каждое движение Врангеля – не даст ли какой знак, – и покуривать украдкой, и поглядывать завистливо на серебряный аксельбант, украшающий грудь полкового адъютанта, держался в отдалении. Слова удавалось расслышать одно через дюжину, а вот тон разговора улавливал хорошо. Ещё лучше – настроение своего начальника. Приноровился уже... С виду – казачья прямота Безладнова люба ему, но в серёдке, как пар в натопленной бане, копится недовольство...

А ещё разбирало Гаркушу любопытство: не потребует ли его превосходительство к себе того желторотого наглеца-сотника, что наскочил на него, точно жеребец, сдуревший под обстрелом, когда атака Корниловского полка захлестнулась? На другой день после неудачного рейда на Курганную прибыл с докладом полковник Науменко, и за завтраком его превосходительство рассказывал об этой выходке и сам же хохотал от души. А потом принялся выспрашивать: кто это был такой смелый офицер, что наладил его с передовой? Долго Науменко отнекивался, вроде как мужик перед станичным атаманом, да чего уж тут отнекиваться, когда полгода корниловцами командовал и должен отлично знать всех офицеров и в лицо, и по фамилиям... Кончилось тем, что его превосходительство велел-таки бригадному командиру узнать фамилию сотника. Шутейно велел, но пообещал всерьёз, что тому ничего за дерзость не будет... И вот так же всё прищуривался. То на оладьи, то на кувшин с молоком...

В длинном сарае с широкими дверями, растворенными нараспашку и чуть покосившимися, стояли ровным рядом линейки с «максимами» и «гочкисами».

   – Зато у вас изобилие пулемётов... – одобрительно заметил Врангель.

   – Уж сколько есть, ваше превосходительство... – В голосе Безладнова затрубила гордость. Подвоха он не учуял.

   – А не уступите другим полкам? – Врангель принялся считать в уме пулемёты: ...семь, восемь, девять... – Хотя бы парочку...

   – Как так уступить? – изумлённо воззрился на него снизу вверх Безладнов. И, не перехватив ещё взгляда, мотнул головой. – Ну нет!

   – Да ведь у линейцев или, к примеру, запорожцев пулемётные команды – одно название. А противник у всех одинаковый. Как ни крути, Владимир, а братьев казаков надо выручать...

   – Вот в бою мы их и выручим. А отдать – не-е... – и Безладнов ещё раз мотнул головой. Вышло много резче и решительнее.

Сохраняя доброжелательную улыбку, Врангель принялся его уговаривать. Даже приобнял за талию, туго обтянутую грубоватой дачкой черкески... Но чем мягче становились его увещевания, тем явственнее пробивалось в Безладнове воловье упрямство казаков-черноморцев. А грубость голоса добавляла его возражениям дерзости.

Наконец, сорвавшись, он заявил резко:

   – А я хочу, чтобы мой полк был самым лучшим в дивизии! И мы свои пулемёты не от снабженцев получили, а отбили в боях... От нехай и другие полки отобьют себе!

Улыбка не сошла с бесцветных губ Врангеля...

Прощаясь, он энергично тряс Безладнову руку, благодарил за прямоту и обещал полковые пулемёты не трогать. Снова приобнял за талию... А сам щурился на ещё залитый ярко-малиновым светом запад. Безладнов же, зардевшись ярче вечерней зори, смущённо уставился на истёртые носки своих чувяк.

Гаркуша, уже приготовившийся накинуть шинель на генеральские плечи, ощутил вдруг, как ворохнулось на самом дне его души сочувствие к временно командующему полком. Чем плевки под ногами считать, лучше бы его превосходительству в очи глянул. Самому-то ему и не треба: сердит, ох сердит...

...Обезлюдевшую станичную улочку заполнили дымные сумерки. Легко шагал Безладнов обратно в штаб, довольный и разговором, и собой. Особенно тем, что отстоял пулемёты.

И чего пуще всего опасался – не случилось: не потребовал барон примерно наказать сотника Васю Зеленского. Ведь командир бригады полковник Науменко, приехав на другой вечер к ним на позицию, всё-таки выпытал, кто это пригрозил силой убрать Врангеля с передовой. Вася сам же встал и признался... Скромный такой парнишка. И стеснительный, як красна дивчина. Уверял потом Науменко, что генерал осознал свой промах и только хочет знать фамилию смелого офицера. И убеждал не бояться: наказывать его никто не собирается...

И правильно Вася сделал, что пригрозил: попади начальник дивизии в плен, его и выручить было бы некому. Вот осрамился бы славный Корниловский полк!

А всё из-за безрассудства баронского. Месяц уж умывается кровью вместе с дивизией, а не дошло ещё до вельможества: для казаков начальник в фуражке и при шпорах – не начальник. Генералину в нём через край, щоб це зрозумиты...

Из-под усов выглянула мягкая усмешка: а пулемёты отстоял-таки... твою мать!

– Не той казак, що поборов, а той, шо выкрутився, – похвалил сам себя в полный голос и расхохотался довольно.

1 (14) октября.
Петропавловская – Михайловская – Курганная

Барабанный стук и ликующий зов адъютанта вмиг вырвали Врангеля из удушливых объятий атаманских пуховиков. Показалось, дверь затрещала под ударами гаркушиного кулака.

Всех штабных сорвал с места полковник Мурзаев[64]64
  Мурзаев Александр Константинович (?—1918) – казак станицы Ярославской, окончил Николаевское кавалерийское училище в 1910 г. Участвовал в Первой мировой войне; служил в 1-м Линейном генерала Вельяминова полку Кубанского казачьего войска, в 1917 г. – войсковой старшина, был награждён Георгиевским оружием. Участвовал в 1-м Кубанском («Ледяном») походе в рядах Кубанского пластунского батальона. С лета 1918 г. командовал 1-м Линейным полком, осенью командовал 3-й бригадой 1-й конной дивизии.


[Закрыть], командир 1-го Линейного полка, доложив по телефону: большевики взорвали железнодорожный мост через Лабу у аула Каше-Хабль и оттягивают части на правый берег...

...Отход колонн и обозов из состава Михайловской группы на юго-восток как начался в прошлый вторник, так и не прекращался. Передовые части оставались пассивны. А во вчерашней разведсводке штаба армии высказано предположение, что большевистское командование поменяло стратегический план: решило оставить Кубань и, прикрываясь сильными арьергардами на Лабе и у Армавира, отводить войска в общем направлении на Невиномысскую и далее в Терскую область.

В штабе 1-й конной, так и работающем без начальника, воцарилось тревожное и возбуждающее ожидание скорого перехода в наступление. Передаваясь по телефонным проводам в штабы бригад и полков и многократным эхом возвращаясь обратно, оно росло с каждым часом...

...Тускло отсвечивало слегка запотевшее окно. Глухая и холодная темень рассвета не предвещала.

Одевался Врангель, сберегая силы, неспешно, а с приказаниями торопился. На боевые участки пошло сообщение о происходящем в тылу Каше-Хабльского плацдарма. За ним – приказ доложить обстановку. Вслед – приказ переходить в решительное преследование при первых же признаках отхода противника.

Гаркуша метался как угорелый между начальником дивизии и телефонистами, обосновавшимися со своими аппаратами, ящиками и катушками на застеклённой веранде-столовой. И ещё успевал передавать приказания сворачивать штаб, сгонять повозки и грузить имущество, кормить штабных офицеров, ординарцев и конвойцев, седлать лошадей, проверить, исправен ли автомобиль. Да не забыть запасные шины и канистры с бензином и керосином.

Врангель быстро надиктовал Рогову, временно исполняющему должность начальника штаба, оперативный приказ о преследовании противника двумя походными колоннами. 1-й бригаде – ввиду отъезда полковника Науменко в отпуск командовал ею полковник Муравьёв – через Курганную, Родниковскую, Чамлыкскую и далее на Бесскорбную. 2-й бригаде полковника Топоркова – через станцию Андрей-Дмитриевку и Синюхинский хутор на Урупскую. 3-я бригада – в резерве, а полковнику Мурзаеву 1-м Линейным полком занять Константиновскую...

Едва посветлело, начальники участков наперебой стали докладывать об отходе противника перед ними. Некоторые признавались: большевики, снявшись с позиций, вероятно, ещё в начале ночи, успели оторваться и куда отходят – пока не выяснено. Раз уход их обнаружился на всём фронте, Врангель отдал приказ о переходе в наступление. Не вполне ясным, однако, оставалось положение в самой Михайловской...

...Прискакавший к подъесаулу Безладнову ординарец помимо оперативного приказа дивизии доставил ещё приказание полку: переменным аллюром двигаться на станицу Михайловскую. Час выступления – 8.00. Начальник дивизии уточнил особо: противник снялся ночью с позиций, оторвался и отступил неизвестно куда.

Хоть и туго соображалось Безладнову спросонья, и огарок сальной свечи всё норовил затухнуть, главное дошло.

– Прос-спали... твою мать!

И зло насадил деревянную гребёнку на пышный ус.

Не обращая внимание на ординарца и тут же явившегося к нему в комнату полкового адъютанта, уже в черкеске и при оружии, рывками расчёсывал перепутавшиеся жёсткие волосы. На помрачневшем худом лице знаменитые его усы побелели ярче. За них в Николаевском кавалерийском училище его прозвали «Тарасом», до того походили на усы гоголевского Тараса Бульбы.

Бросив гребёнку, откинул крышку бронзовых карманных часов: семь с четвертью. Обдумать бы не мешало положение, в двухвёрстку заглянуть... Но барон времени не оставил. Да и ни к чему теперь думать. Как и спешить: всё одно опоздали...

Неторопливо надел поверх нижней рубахи чёрный ситцевый бешмет, выстиранный и отутюженный. Степенно вышел на крыльцо. Прокричал, как протрубил:

– Трубач – «тревогу»! Сотням – «поход»!

Ординарцы от сотен, невнятной скороговоркой повторив словесное приказание, галопом понеслись от крыльца к своим командирам. Одинокая сигнальная труба, забивая петухов, разнесла над просыпающейся станицей пронзительные и будоражащие звуки. Сначала прерывистые потом резкие и в конце протяжные... Их подхватили сотенные трубачи на соседних улицах. Повторно затрубили спевшимся хором.

Слова этого сигнала, в отличие от других, из казачьих голов не выветривались: «Тре-во-гу тру-бят, ско-рей седлай ко-ня, но без су-е-ты, о-ру-жье о-правь, се-бя о-смо-три, ти-хо на сбор-но-е ме-сто ве-ди ко-ня, стой смир-но и при-ка-за-а жди-и-и».

Одеваясь наспех, выскакивали из домов и бросались седлать. На бегу перекидывали через голову ремень винтовки и шашечную портупею. Самые прыткие успевали плеснуть в лицо ковш сильно охолодавшей за ночь воды. Оседлав, торопливо стягивались на площадь, к штабу полка. Вели коней в поводу и выспрашивали друг у друга, чего случилось и откуда опасность. Пальбы не слыхать...

...В половине девятого, дождавшись от Муравьёва, Топоркова и Мурзаева донесений о начале движения колонн, Врангель оторвался от десятивёрстки и накинул шинель.

Трубы в северной части станицы давно уже смолкли. «Руссо-Балт», выстреливая назад густые сизые клубы, а вперёд отбрасывая длинные лучи, тарахтел и крупно дрожал всем корпусом.

Придерживая дверцу открытой, Рогов, вполголоса и внешне бесстрастно, уточнил обстановку: Корниловский полк с выступлением в Михайловскую опаздывает, но взвод екатеринодарцев, посланный в разведку, большевиков в станице не обнаружил. Врангель выслушал, прищурившись на свет ацетиленовых фонарей, ослепительно-белый и при пасмурном утре, и приказал ехать...

Солнце никак не могло пробиться сквозь низко нависшую серо-синюю пелену облаков. Жидкий туман медленно отползал с набитой дороги в заросли камыша и пожухшие кукурузные поля. Подъёмы встречались пологие, но «Руссо-Балт» и их одолевал с надрывом.

Следом, перемешивая пыль с туманом, шли широкой рысью адъютант, взвод ординарцев, конвой и штаб.

Всё вокруг – беспросветное небо, промозглый туман, холодный ветерок с востока, скрип и дребезжание автомобиля – нагоняло на Врангеля озноб. И даже накинутая бурка не спасала. За ознобом не заставил себя ждать и осточертевший кашель. То ли от влаги, подернувшей воспалённые глаза, то ли ещё почему, дальние предметы вокруг потеряли резкость линий. И хорошо уже знакомая боль, подкравшись незаметно, сдавила грудь.

Совсем некстати: флакон с валерьяновыми каплями – обычно они помогают – остался в чемодане, а тот везут в штабной линейке, вместе с бумагами и прочим нищим имуществом штаба. Да и как бы накапал? При подчинённых – форменное позорище. Олесинька бы что-нибудь придумала, но она, Кискиска его любимая, далеко. И теперь будет ещё дальше... Раз оказался не тиф, попросил обождать ехать к нему, а заняться закупкой на дивизионные деньги медикаментов и перевязочных средств для летучки. Тем более ей пока не удалось выведать у Апрелева, что творится в штабе армии. А вот о Баумгартене, умница, всё разузнала и в последнем письме сообщила: лежит в войсковой больнице, в сознание не приходит, и никаких признаков выздоровления. Ужасная весть! Теперь планы наступательных операций придётся разрабатывать без начальника штаба. Душевное спасибо, Антон Иванович...

Михайловская – столь вожделенная и столь дорого обошедшаяся его дивизии – была похожа на другие виденные им богатые кубанские станицы: те же две-три тысячи дворов, растянувшиеся вдоль речки, те же большие, как в городе, каменные дома, крытые черепицей или крашеным железом, те же высокие мельницы, водяные, конные или ветряные, та же просторная площадь со златоглавым храмом, те же вокруг храма пирамидальные тополя, дотянувшиеся серебристыми верхушками до позолоченных крестов.

На улицах бурлило праздничное оживление. Станичники встречали автомобиль ликующими криками. Казаки, обнажая седины, снимали папахи, размашисто крестились и кланялись, кряхтя, в пояс.

На церковной площади гудела огромная пёстрая толпа. Перед станичным правлением уже ждали с хлебом-солью длиннобородые старики в парадных черкесках и разноцветных бешметах. Колокола Покровской церкви, деревянной, но массивной и крепкой на вид, окрашенной белой масляной краской, захлёбывались в радостном трезвоне.

Отведав хлеб-соль, заговорил со стариками...

Колокольный звон, бабий рёв, голоса, собственные слова – всё стало отдаваться болью в голове. Она будто распухала, и её всё сильнее сдавливал обруч... Взгляд ни на чём не мог задержаться. Глаза, полные любви и счастья, восторженные и заплаканные лица, дерущиеся почему-то дети и рвущие на себе волосы казачки, разъезды догнавших его корниловцев и невесть откуда взявшиеся конные черкесы – всё мелькало, рассыпалось и перемешивалось, как в трубке калейдоскопа...

Большевики, не сразу уяснил, перед уходом расстреляли здесь же, на площади, нескольких стариков, включая станичного атамана. Да ещё заложников забрали: самых богатых казаков, первого священника и семью инспектора начального училища. Досталось и храму: на иконостасе прострелили губы святым и в отверстия повставляли окурки...

С высокого крыльца правления обратился к станичникам. Говорил о Великой России, о её безмерных страданиях под большевистским и немецким игом, о необходимости всем пожертвовать ради скорейшего её избавления от гнёта грабителей, насильников и осквернителей святынь... Одобрительный гул делался всё громче и дружнее, приладился к его горячим словам и подавил плач. Горло иссохло и засаднило...

Пришлось и благодарственный молебен отстоять. Совсем изнемог, но симпатии населения к армии-освободительнице и её вождям укреплять надо.

Служили с каким-то особенным воодушевлением. На редкость горячо и искренно молились казаки.

Выйдя на воздух, почувствовал облегчение: боль притупилась, и стало возможно дышать полной грудью. Отпустило и голову.

Весь Корниловский полк со своей пулемётной командой уже стянулся на площадь, оттеснив часть толпы в прилегающие улицы. Казаки довольно скалили зубы и перекидывались шутками. Пофыркивали и обмахивались хвостами лошади.

Врангель придирчиво наблюдал, как Безладнов строит резервную колонну: как-то флегматично, без огонька... А вот сотенные командиры суетятся и покрикивают сверх меры. Отдых не всем казакам пошёл впрок: позвякивают плохо подогнанные уздечки...

Но тут всё его внимание приковали красноармейцы. С полсотни их Безладнов пригнал зачем-то на площадь... Грязные, заросшие, избитые... Уже раздеты и разуты казаками: в одних белых рубахах и исподних брюках. Поникли и жмутся в кучку... Нет, не все: иные, задрав головы, озираются злобно. Бабы и мальчишки, выкрикивая угрозы и проклятия, норовят достать их камнем или плевком. Корниловцам-конвоирам волей-неволей приходится слегка осаживать особо ретивых...

Пленных на этой войне видел впервые. Казаки, дерясь за своё поколениями нажитое добро и само существование, зверели от жестокости и крови, своей и врага. И убивали «большаков» – успел вздеть руки, не успел – на месте, без всякой жалости. Нынче, предположил, радость победы и предчувствие скорого освобождения родного края смягчили их суровые сердца.

Вполголоса поинтересовался у Рогова.

Капитан, непривычно оживлённый и многословный, доложил: пленные – ездовые и прикрытие обоза, настигнутого корниловцами недалеко от станицы. И тут не все, а меньшая часть. Остальных зарубили. Три десятка повозок были так перегружены, что лошади смогли идти только шагом... Везли табак, сахар, мыло, спички, бекеши, тулупы, даже шубы собольи, хрустальную посуду и граммофоны... В общем, всё, чем красным разбойникам удалось поживиться в богатых домах и станичных лавках. Огнеприпасов, увы, нет. Зато нашлись новенькие канцелярские принадлежности, увезённые, видимо, из какого-то екатеринодарского магазина: писчая, чертёжная и почтовая бумага, конверты, клей, чернила и тушь разных цветов, ручки и перья, простые и химические карандаши, папки и регистраторы, конторские и копировальные книги, готовальни «Отто Кирхнер». И даже немецкая пишущая машина «Мерседес» с широкой, на развёрнутый писчий лист, кареткой и чёрно-красными лентами к ней...

Всё это канцелярское изобилие Рогов перечислял с такой гордостью, словно сам его и захватил. И будто бы даже, поиронизировал Врангель, в росте прибавил. Но вот с объявлением благодарности гордецу Безладнову он поторопился...

– Кор-рниловский полк, смир-рна! Шашки – вон! Слу-ушай! На кра-а-ул! – установившуюся тишину разрезал стальной шелест пятисот клинков. – Гос-спода оф-фицер-ры!

На левом фланге полка, развернув зелёное знамя – на полотнище ярко серебрились звезда с полумесяцем, – замер отряд черкесов. Одни старики: высохшие и седобородые, в тёмных, но добротных бешметах.

Безладнов, зычно рапортуя, сказал о них особо: присоединились к полку на марше, добровольцы. Все – из залабинских аулов, где большевики расстреляли сотни жителей, кого-то закопали живьём в землю, а некоторые аулы сожгли дотла.

Напрягши голос, Врангель поздоровался. Получилось и громко, и торжественно.

Начальник черкесского отряда, такой же старик, как и другие, подъехал представиться. Оказалось, это – Шевгенов, богатый и известный коннозаводчик. Поднеся Врангелю отделанный серебром длинный кинжал, почтительно обратился с просьбой далее вести в бой их сынов, а самих их отпустить в родные аулы.

Поблагодарив за службу, конечно, отпустил. Полагалось сделать ответный подарок... Расстегнул кобуру, вытащил и протянул Шевгенову свой револьвер – ничего другого под руками не нашлось. Подумав ещё секунду-другую, объявил громко, что выдаёт старикам черкесам захваченных нынче пленных и пусть их судит аульный суд.

Склонившись к самому уху Рогова, тихо велел передать Безладнову приказ: переменным аллюром двигаться через станицу Курганную в Родниковскую...

Выезжая с площади, «Руссо-Балт» миновал квадратное каменное здание нежилого вида, без хозяйственного двора. Врангель даже опешил: случайно зацепил взглядом звезду Давида над крыльцом. Глазам не поверил.

Локтем толкнул Рогова в тощий бок.

   – Это что ещё за чёрт?

   – Синагога, ваше превосходительство... – Из-под светлых усиков Рогова вырвался смущённый смешок. – Разве полковник Баумгартен не докладывал?

   – О чём?!

   – В этой Михайловской – многочисленная секта жидовствующих. Сообщениями местных жителей этот факт давно был установлен вполне достоверно.

И уже без всяких смешков доложил: секта очень быстро росла перед Великой войной, причём вступали в неё не только иногородние, но даже и казаки. И теперь в ней состоит почти 4 тысячи человек, которые живут по закону Моисея, отмечают еврейские праздники и даже совершают обрезание. Живут в станице несколько раввинов, и синагог тоже несколько, причём в одной богослужение совершают на еврейском языке, хотя сектанты ни бельмеса не понимают...

Ушам-то Врангель верил, как поверил теперь и глазам – уж достовернее некуда... Да только в голове, хоть она и прояснилась, никак не укладывалось. Ведь все эти сектанты – исконно русские люди и православные христиане... Вот так вольт совершили станичники! Рехнулись, что ли? А власти-то казачьи куда ж смотрели? Позорище это творилось в самом сердце казачьих областей юга! А епархия где была? Бездельники... А синагоги эти самые, любопытно знать, «товарищи» тоже осквернили?..

...Выйдя с площади, корниловцы колонной по три шагом шли по улице, ведущей к южной окраине станицы. Старики и бабы, нарядившиеся по-праздничному, стояли семьями у своих ворот, радостно махали руками, благодарили, желали побед... Старые казаки степенно снимали папахи.

Не стесняясь ни их, ни ехавшего рядом полкового адъютанта, ни ближайших казаков головной сотни, Безладнов ругался во весь голос и всё по-матерному. Подчинённые поглядывали и прислушивались настороженно: дело для «Тараса» привычное – материться, но чтобы прилюдно и так зло...