Текст книги "Вид из окна"

Автор книги: Сергей Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

3

Квартира оказалась четырёхкомнтатной и огромной. С порога Павел ступил в просторный холл. Сбросив обувь, сразу начал осмотр. Влево, через арку, открывалась студия, обставленная далеко не в унисон с фасадом дома в стиле хайтек. К глухой стене примыкала кухня, представляющая собой монолит стального гарнитура с множеством приспособлений. Она была отделена барной стойкой в половину человеческого роста, вдоль которой, как оловянные солдатики, выстроились шесть табуретов с вращающимися таблетками сидений. У противоположной стены стоял кожаный гарнитур мягкой мебели, журнальный столик, какой-то хитрогнутый торшер, на стенах, как и в северном особняке – фотографии-пейзажи в серебристых рамках. Было ещё две просторных спальни с прилегающими к ним ванными. Одна из спален была угловой башней дома, выступающей из фасада. И кроме этого архитектурного изыска, была оснащена залитым в белый мрамор камином. Получалось, что квартира занимала пол этажа старинного дома.

– Сколько может стоить вся эта лепота в таком районе? – задался вслух вопросом Павел.

– Чуть больше трёх миллионов американских рублей, – спокойно ответила Вера, которая с порога бросилась варить кофе.

– Я в каком-то другом мире, – констатировал Словцов. – Уму непостижимо.

– Эту квартиру купил ещё Георгий, дом тогда только реставрировали. А вообще-то мы жили на более престижной Остоженке. Там я квартиру продала, когда уезжала. Чтоб не давили воспоминания.

– А я думал, все богатеи живут на Рублёвском шоссе.

– Далеко не все. Там больше выпендрёжники. Среди новых русских есть старые москвичи, которые цепляются за любой древний камень столицы. Здесь, правда, уже не то. Арбат отдали на растерзание туристам, торговцам и маргиналам. Только в переулках и сохранилась ещё часть его старомосковского очарования. Хотя и там сейчас много строят. В средневековой Москве здесь селились служилые люди и ремесленники, теперь об этом говорят только названия улиц и переулков. Мне кажется, тут у каждого двора своя мелодия. У этого переулка – вообще отдельная песня.

– Да, что-то читал у Осоргина. Одноимённое. Хоть это было давно, в школе, но почему-то помню поэтичность текста. Удивительно, где-то совсем рядом проходил медовый месяц Пушкина! Он был настолько счастлив здесь, что не написал ни строчки. Я был в последний раз в Москве, как раз, когда Арбат сделали пешеходным. Помню, блудил целый день по примыкавшим переулкам, искал следы Пушкина, Андрея Белого…

– Мы найдём время, я свожу тебя к памятнику великой любви. Пушкин и Гончарова словно выходят в высший московский свет…

– Вот высший московский свет как раз и не принял Пушкина. Поэтому он вскоре уехал отсюда в Петербург. Я где-то читал, что Суворов родился в этом районе…

– Да, но усадьба родителей Суворова не сохранилась. В сорок первом туда упала фашистская бомба. А рядом разбомбили дом Оболенских, знаменитый «дом с приведениями».

– М-да, немцы бомбили прицельно, в станице Вешенской, к примеру, попали именно в дом Шолохова.

– Пойдём пить кофе, я должна ещё успеть рассказать тебе кое-что. Во-первых, не обижайся на Михаила Ивановича и его военную прямоту.

– И не думал.

– Он очень тяжело переживал смерть Георгия. Между прочим, сына он назвал в честь маршала Жукова. Но это, в сущности, не важно. Так вот, сначала он похоронил жену, а потом сына. Я у него теперь вместо дочери. Он искренне меня любит. И самое главное – они теперь живут с моей мамой. Сначала просто вместе проводили время, чтобы пережить горе, развеять одиночество, а потом как-то само собой получилось.

– Я же говорил – всюду преодоление одиночества.

– Знаешь, у них, наверное, не любовь, в полном смысле этого слова, а, может, это у нас у всех не любовь. А у них какая-то высшая форма отношений. Видимо, потеряв всех, они научились ценить присутствие близкого человека. Надо видеть, с какой… – она задумалась, подыскивая более точные слова, но, похоже, не нашла, – с какой взаимной предупредительностью они ухаживают друг за другом. Их чувства лишены всяких там цунами страсти, возраст не тот, но когда я пью в их обществе чай, я буквально чувствую, что между ними… В общем они ощущают друг друга, как телепаты. Наверное поэтому я никогда не задавала маме никаких вопросов. Просто приехала однажды, узнала, что они вместе и приняла это, как должное.

– И это правильно, – согласился Павел. – Если дожить до старости, я бы хотел такую, – представил он. – Но лучше где-нибудь в тихом уголке на берегу моря. Не помню, когда последний раз я был у моря…

– Думаешь, я бултыхаюсь, когда вздумается?

– Вовсе нет. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что процесс делания денег выпивает из человека всё до последней капли, и азарт этот мало чем отличается от тупого сидения в казино. Но человек делает деньги в расчёте на то, что когда-нибудь ему хватит на всё, чтобы ничего не делать, или на то, что кто-то это будет делать за него, но для него. Но это когда-нибудь никогда не наступает. Прости за тавтологию. А объясняется всё просто, библейскими словами: «в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься». Книга Бытия.

– Ты уже говорил мне о бессмысленности накопления, – грустно улыбнулась Вера, – но пока у меня есть деньги, мы можем хоть что-то… Ладно, – она сделала последний глоток кофе, – если я сейчас погружусь с тобой в такое любомудрие, то потеряю время, которое, как ты знаешь, тоже деньги. Вот тебе мобильный, у меня второй. А это карточка, вокруг полно банкоматов, нужны деньги, сунешь её в банкомат, код – четыре семёрки, специально для тебя рассеянного, такой не забудешь.

– Не забуду.

– Там тысяч триста.

– Сколько? – подпрыгнули брови Павла. – Куда столько?

– Это Москва, она питается деньгами. Не переживай, я такие карты всем своим командировочным даю. Разница лишь в сумме и в том, что тебе не придётся делать авансовый отчёт. Наслаждайся старой Москвой. Созвонимся.

– Только, умоляю, не вези меня к Хромову. Если он ещё раз попытается мне доказать, что он мужского рода, а я какого-то другого, я вызову его на дуэль. На охотничьих ружьях! Будет стреляться шрапнелью, чтоб мясо в клочья!

4

День выдался солнечный. Утренняя хмарь была сначала проткнута копьями солнечных лучей, затем развеялась, уступив место голубому, но немного мутноватому небу с прожилками облаков, словно в него подмешали сухого молока. Выйдя на улицу, Павел полностью отдал себя созерцанию. Он подолгу стоял у старых зданий, не столько любуясь, сколько пытаясь почувствовать сквознячки истории из их окон, парадных и дворов. Сначала он ринулся в тонкую вязь древних посадских переулков и удивлялся их тишине. Только бабульки на скамейках неспешными разговорами нарушали её да редкие автомобили.

Словцов немного постоял у церкви Афанасия и Кирилла, что на Сивцевом Вражке, полюбовался классической геометрией её форм, но войти почему-то не решился. Двинулся дальше. На одном из старых домов заметил мемориальную доску: «В этом доме в конце 1911 начале 1912 жила русская поэтесса Марина Цветаева». Постоял, раздумывая об её судьбе, и пришёл к безрадостному выводу, что и поэтессам на этом свете живётся не сладко. Уж во всяком случае, не слаще, чем поэтам. И действует этот неумолимый закон на всех самых талантливых, причем действует так, что даже обласканные властью и наградами, но часто бездарные хотят хоть чем-то походить на истинных страдальцев, придумывают себе мнимые преследования властью, диссидентство и прочие страдания, дабы обрести пусть и фальшивый ореол мученичества.

Всё, что Павел видел вокруг, возвращало ему ту Москву, которую он знал ещё студентом Литинститута. Ту, которой он дышал, как самой поэзией. Ту, в которой даже запах метро имел мистическое значение столичного. Ту, куда слетались музы и пегасы, где восходила и угасала слава великих имён. Ту, которая хранила в себе необоримый дух русской старины и мужество 41-го года. Ту, где Павел умел безумно и безоглядно любить… Неужели всё это когда-то было?!

Когда громада высотки МИДа заслонила собой полнеба, Павел повернул обратно – в посадские переулки. «Выруливал» то на Большой Власьевский, то на Староконюшенный, то выходил на Пречистенку, откуда были видны золотые купола Храма Христа Спасителя. Дойдя до театра Вахтангова, замер, внимая пешеходному гулу Арбата. Нигде уже не было снега, и Словцов с удивлением осознавал, что ещё несколько часов назад он покинул настоящий «Сугробистан», где Россия казалась бесконечной и дремлющей.

Здесь же размах Москвы сжимался до особого микрокосма одного района. Тщательно вылизанная брусчатка только в трещинах и стыках хранила снег. Часовые – ретро-фонари по обеим сторонам не справлялись с имитацией древней европейской столицы. Не пахло здесь Европой, дух был особый. И вспомнилось вдруг есенинское:

 
Я люблю этот город вязевый,
Пусть обрюзг он и пусть одрях.
Золотая дремотная Азия
Опочила на куполах.
А потом последнюю строфу:
Нет! таких не подмять, не рассеять!
Бесшабашность им гнилью дана.
Ты, Рассея моя… Рас…сея…
Азиатская сторона!
 

Вот только золотых куполов на Арбате не осталось. Постарались богоборцы. И вспомнились вдруг свои собственные стихи, ещё юношеские. Когда в одном из сибирских городов увидел наклонившуюся, как пизанская башня, заброшенную колокольню…

 
С неба синего падает звонница,
А монголо-татарская конница
Не бывала здесь, как это помнится,
Отчего же ты падаешь, звонница?..
 

– Мужчина, не поможете?

Пелену созерцания пробил вопрос, заданный худощавым парнем лет тридцати пяти. Одет он был невзрачно: старенькое пальтишко, на котором не хватало пуговиц; затёртые, застиранные, замызганные джинсы, заправленные в стёртые армейские берцы; на шее свалявшийся в обрезок каната шарф, как черта былой интеллигентности и некой творческой жилки; серый, давно не стираный свитер. А вот лицо было гладко выбрито и вполне осмысленно. В серых потухших глазах знакомая Словцову безысходность и грусть, и полное равнодушие ко всему окружающему.

– Денег надо? – догадался Павел.

– Рублей пятьдесят, – подтвердил парень, – я вижу, вы человек добрый и не жадный. Я сразу вижу, уже научился определять.

– На выпивку?

– На что же ещё? В самом дешёвом кафе полста грамм выпить – на это и хватит.

– Местный?

– Да, я тут недалеко в коммуналке живу.

– В коммуналке? Я думал, такого вида жилья уже нет.

– Как же. Хватает ещё. Пока какой-нибудь строительной компании дом или пятно под строительство не приглянется. Меня Пашей зовут, – вдруг представился он.

– А меня Павлом, – подчеркнул разницу Словцов.

– Значит тёзки, значит, сам Бог велел, – мелькнула радость на лице Паши.

– Уболтал, – усмехнулся Словцов, – пойдём в какое-нибудь кафе, только имей в виду, я не пью.

– Счастливый, – притворно позавидовал Паша.

– Сейчас, вроде, да…

– Меня в кафе сразу срисуют, да и знают уже, – потупил взгляд Паша, – взять бы просто, да втихушку на улице…

– Нарисуем чего-нибудь.

Арбат не испытывал недостатка в заведениях. Павел порылся в карманах, ощущая шелест собственных сбережений и карточку Веры. Почему-то захотелось сделать этому тёзке приятное. Он нырнул в ближайшее кафе и у стойки бармена попросил бутылку коньяка с собой, пластиковые стаканы и плитку шоколада. Такое требование не вызвало никаких нареканий. Плати – и только.

Паша терпеливо ждал у входа. Словцов молча протянул ему пакет.

– Ого! – заглянул тот внутрь. – Вы же не богатый человек?! Значит, как это сказать, тоже не от мира сего.

– А кто ещё? – улыбнулся Павел.

– Я.

– Ну, это я сразу понял. Вряд ли это исцелит твою душу, – Словцов кивнул на пакет.

– День проживу, и ладно, – вздохнул Паша.

Словцов подумал, достал из кармана ещё пару сотенных и протянул их страдальцу.

– Может, поесть захочешь.

Паша взял деньги, постоял о чём-то раздумывая, и сказал Словцову то, что он знал и сам:

– Москва огромная, таких, как я, тут бродят тысячи, десятки тысяч, всех не прокормишь. Да и не все те, за кого себя выдают.

– А я сам случайный гость на этом празднике жизни, – ответил Павел, – и даже не знаю, за кого мне себя выдавать.

– Вот незадача, – переменился в лице Паша, – не успел смотаться. Ну, теперь всё…

Что – «всё», Словцов понял, когда к ним подошли трое молодых бритоголовых парней в кожаных куртках. По выражению пренебрежения ко вся и всем на их лицах и размеренной походке, несущей драгоценную вязь мускулатуры, не трудно было догадаться, что это типичные «хозяева жизни». Не обращая внимания на Словцова, словно его и не было, они сразу окружили Пашу, бесцеремонно заглянули в пакет. Один из них лениво, словно выполняя нелюбимую работу, спросил:

– Ну вот, коньяки пьёшь, а долг возвращать не хочешь. Достал ты, Паша.

– Жень, дайте ещё немного времени, я найду деньги, – без всякой надежды попросил Паша.

– Да откуда тебе их взять? Бутылки сдашь? За комнату твою в коммуналке, может, кто и даст чего, но ты же у нас интеллигент, бомжевать не хочешь.

Вся троица дружно хохотнула. Паше слегка дали под дых, и он согнулся. У Словцова была в этот момент возможность уйти, и он бы так и поступил: какое ему дело до чьих-то разборок, но в этот момент он напоролся на взгляд Паши. Снизу вверх. В нём не было мольбы о помощи, осуждения, а только едва уловимая ирония: ну что ты можешь изменить в этом мире? И Словцов, сам от себя не ожидая, вмешался:

– Господа, известно ли вам, что человек создан по образу и подобию Божьему?

Сначала его не услышали, или сделали вид, что не услышали. Это был особый порядок поведения у таких ребят. Потом старший таки повернулся.

– Ты чё несёшь?

– Я несу свой крест, а вы, господа?

Вся троица вопросительно переглянулась. Старший даже нахмурил лоб, чтоб усилить внешний эффект понимания речи Словцова. Потом сделал благородный жест:

– Слышь, ты определись, чё тебе надо? Тебя никто не трогает, мы с другом детства беседуем, а ты вмешиваешься. Нехорошо, не интеллигентно. Идите, пожалуйста, гражданин.

От последней его фразы дружки заржали, по ходу обменявшись проходными матерками. Павел же, легко уловив тон Жени, продолжил в его тональности.

– Уважаемые, приношу свои искренние извинения, что помешал вашей дружеской беседе, но не могу ли я узнать, сколько вам задолжал ваш друг детства?

После такой тирады вожак Женя посмотрел на Словцова уже с явным интересом. Оглянувшись на товарища, он произнёс, видимо, его кличку:

– Балкон?

Павел сразу понял, почему этого парня прозвали «Балконом». За квадратную, далеко выступающую вперёд нижнюю челюсть. Он быстро достал из кармана записную книжку и торжественно огласил:

– Двенадцать тысяч триста восемьдесят два рубля, не считая сегодняшних процентов.

– Слышал? – продолжил общение Женя. – Таких денег ему не найти, не успеть заработать, потому что завтра будет больше. Он может, конечно, загнать риэлтерам свою лачугу, а больше у него ничего нет. Не можешь отдать, не бери в долг. В одном дворе живём, нехорошо соседей обманывать.

И тут вдруг очнулся Паша, который затравленно наблюдал за происходящим со стороны.

– Не вздумайте платить, вы сегодня заплатите, а завтра они найдут, за что я им должен ещё.

– Во! – обрадовался Женя. – Паша правильно понимает, а вы, гражданин? Благотворительность – дело неблагодарное.

«Вот ведь, первый день в Москве, а уже вляпался в историю», ругнул себя Павел. Уйти сейчас, означало какое-то очередное поражение в жизни, такое, от которого потом долго будет саднить в душе. Но и победа здесь была невозможна. Даже банальная драка ничего бы не дала. За тремя широкоплечими парнями стояла целая система, какой-то циничный оскал современности, и Паша и Павел были для этой системы расходным материалом. Паша, словно прочитав мысли Павла, тихо попросил:

– Идите, не надо вам с этим связываться. Если захотите меня увидеть, я тут каждый день бываю… Меня не убьют, с мёртвого взять нечего.

Женя оценивающе сверлил Павла взглядом. Нагло и бесцеремонно пытался заглянуть в душу. Павел выдержал этот взгляд столько, сколько посчитал нужным, чтобы не уронить достоинства. Потом молча повернулся и пошёл, покусывая от злости и безысходности губы. Пройдя метров триста, он оглянулся: ни Паши, ни кожаной троицы на том месте уже не было. До тошноты захотелось выпить, но от последнего шага в этом направлении его чудом спасли Пушкин и Гончарова. Он вдруг понял, что стоит перед памятником.

Александр Сергеевич и Наталья будто бы выходили на светский бал. Гений русской поэзии вёл за руку красивейшую женщину эпохи. Они были не здесь, они были выше текущей в обе стороны толпы. Внимание Павла привлекла табличка на чугунной оградке рядом с памятником. Она гласила: «Это памятник великой любви! Хочешь узнать о нём больше? Звони с мобильного 0942, набирай 175 и слушай…» Вот так. Всё просто. Не надо читать, тыкнул в мобильник и слушай. Тётенька тебе расскажет о великой любви. Кто-то в России ещё может не знать о Пушкине…

И словно в подтверждение своих мыслей услышал за спиной:

– Да на фиг мне твой Пушкин, на фиг твой музей, чё я там не видел? Отстой полный. Эти стихи на фиг никому не нужны. Давай денег, я на «Жару» пойду… Все уже сходили.

Павел оглянулся. Подросток лет пятнадцати экспрессивно отмахивался от женщины, которая смотрела на него растерянно, с испугом, словно перед ней был инопланетянин.

– Меня уже в школе от всей этой классики колбасит! Чё ты меня сюда притащила?! Достала меня твоя культурная программа!

– Андрей – это же Пушкин… – только-то и нашла, что сказать женщина.

– Ну вот и торчи тут у своего Пушкина! Может, золотую рыбку поймаешь, – махнул рукой и широко зашагал, не оглядываясь.

Павел оторопел не меньше женщины, которая, скорее всего, приходилась этому существу матерью. Вдруг вспомнился голливудский фантастический триллер «Чужие». Вот они – чужие, совсем рядом, и внешне очень похожи на нас. И внутри у них действительно разъедающая не тела, но сознание – кислота. Наверное, сам Пушкин ответил бы, да уже ответил своим стихотворением «Поэт и толпа». Вспомнилось, как читал его студентам. На душе стало ещё гаже. «Съездил в Москву», горько подумал Словцов. Но тут к памятнику подошла молодая пара. Парень лет двадцати и девушка, прижимающаяся к его плечу. Эти светились совсем другим светом. Для них окружающий мир не существовал, как не существовал он для Александра Сергеевича и Натальи. В руках у парня были ярко-красные гвоздики. Немного постояв, он поцеловал свою девушку в щёку, а потом подошёл к монументу, положил на гранитный полукруг подножья цветы. Вернувшись к девушке, он зашептал ей негромко, буквально на ухо, чтоб не бросать на ветер, в сквозняк толпы пушкинские строфы. Павлу неожиданно и отчётливо захотелось перекреститься, словно перед ним были не Пушкин и Гончарова, а икона.

– Не всё ещё, не всё, Александр Сергеевич, не всё потеряно… – прошептал он и отошёл прочь, дабы не мешать влюблённым во плоти и влюблённым в вечности. Но вдруг остановился и выкрикнул Пушкиным в арбатскую толчею:

 
Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу,
А небом избранный певец
Молчит, потупя очи долу.
 

При этом он театрально откинул руку в сторону, и какой-то солидный господин, походя, сунул в ладонь смятый червонец.

Раньше Словцов мог решиться на такое выступление только по пьяному делу. Так и пошёл он с комканой десяткой в руках сквозь толпу, улыбаясь чему-то, как юродивый. И даже не заметил мелькнувшего сквозь людской поток тщедушного бронзового Окуджаву. Бронзовый Окуджава засунул руки в карманы и думал о своём.

Тени детей Арбата юркнули в переулки. По улице шла вызванная ими из ада свобода.

5

У входа в палату Хромова стояли два мордоворота. Вид у них был такой, будто стояли они у кремлёвских ворот. Вера представила, как выглядели бы они во фраках, и улыбнулась. Те приняли улыбку на свой счёт.

– Здравствуйте, Вера Сергеевна, проходите, пожалуйста, но помните, что врач просил обеспечить Юрию Максимовичу максимальный покой, – сказал один, открывая перед ней дверь.

– Максимовичу – максимальный, – кивнула Вера, – уж я постараюсь недолго, ребята.

Хромов лежал в палате один. Свободной от капельницы рукой, он, похоже, частенько дотягивался до фляжки с коньяком, стоявшей рядом на столике. И, похоже, с утра это была не первая фляжка.

– Веруня! – просиял он. – Вот уж не чаял, что ты бросишь глубину своих сибирских руд! Неужто, ради меня примчалась?

– И ради тебя, Юра. – Вера села рядом на больничный табурет.

– Тронут, милая, в самое сердце тронут. Хотели вот пулькой меня туда, в чуткое и любвеобильное моё, да не вышло. Точнее вышло, навылет, но чуть выше и левее. Рёбрышки ошкарябало.

– Как ты думаешь, кто? – спросила Вера.

– Работают мои, – недовольно поморщился Хромов, – но мутно всё. Я же уже лет сто ни с кем не воюю. Никому не должен, мне никто не должен. Живу тихо, никого не трогаю. Одно думаю, не я на охоту ездил, а на меня охотились, как думаешь, Верунь?

– Не знаю, Юр, но мне последнее время не по себе.

– Слушай, Вер, а ведь с литератором я твоим не ошибся. Фаворита себе завела?

– Юра, я сейчас уйду.

– А чего такого, имеешь право, столько лет вдовствовала. Честно отмаялась. Если б меня столько помнили, сколько ты по Жорику маялась, я бы хоть щас согласился умереть. А ко мне и на могилу никто не придёт. Разве те, кого я обобрал, чтобы плюнуть.

– Не сгущай, Юр.

– Но с литератором я угадал, – улыбался довольный Хромов. – Ну скажи, что нет?

– Не скажу.

– То-то, – он скривился от боли, дотягиваясь до фляжки, отхебнул.

– Юр, ты, по-моему, увлекаешься, – кивнула Вера на фляжку, – совсем расклеишься.

– А зачем мне быть железным? Какой смысл? Капиталы стеречь? А на кой ляд они мне? Фаза накопления закончена! Ты уходишь с литератором, жён и детей у меня нет. На фига, Вера, небо коптить?! Я ж тут всему бомонду столичному объявил, что еду жениться, был уверен – уговорю тебя. А тут этот, как его, Павел Сергеевич, откуда-то взялся. Я столько лет за тобою, как тень… – Хромов с нескрываемой горечью приложился к фляжке, утопив конец фразы.

– Юр, – Вера аккуратно забрала у него фляжку, неожиданно для себя, глотнула из горлышка, сморщилась, – я тебя очень люблю, как друга, и никогда не забуду, кто меня прикрывал после смерти Георгия. Но, если б я могла любить по заказу, ты бы сам меня перестал уважать.

– Я всю жизнь Гоше завидовал! Как завидовал. А теперь ты светская львица, госпожа Зарайская – ухмыльнулся, потеплев, Хромов.

– Учительница географии, географичка, – шёпотом возразила она. – Вера Калашникова. А из Зарайской я давно уже Заадской стала.

– Вер, он, правда, тебе дорог, поэт этот? – посерьезнев, спросил Хромов.

– Не поверишь, а может, не поймёшь, Юра, но скажу честно, мы с ним совпадаем в чём-то главном, будто биоритмы одинаковые или ещё что-то. И он мне действительно дорог. Знаешь, это произошло так быстро и, в то же время, непринуждённо…

– Он же никто, – сам себе сказал Юрий Максимович.

– А мы кто? Мы с тобой дорогие памятники на кладбищах – и всё! Ты об этом, Юра, не думал? Когда я его увидела, поговорила с ним, то вдруг вспомнила, что есть кое-что, кроме денег.

– Лично я без денег жить не смогу, без них я действительно никто, – признался Хромов.

– Дело не столько в деньгах, сколько в бесконечной гонке за ними.

– Да уж, я, как только в себя пришёл, начал дела педалить… Ладно, Вер, узнать бы – кто на меня охоту объявил. Вот разберусь с этим, и мы ещё на твоей свадьбе погуляем, – безнадёжно подмигнул он Вере, – я на твоей стороне, Вера. Всегда. Есть в тебе какое-то обаяние, ты, наверное, тигра заставишь себе ноги лизать.

– Спасибо, Юра, – Вера взяла его руку в свои ладони. – Я знала, что мы не будем врагами.

– Столько бабла вместе сделали, – хохотнул Юрий Максимович, – а ты говоришь, бессмысленно. Ты хоть мне расскажешь, где ты его нашла?

– Расскажу, но ты вряд ли поверишь.