Текст книги "Вид из окна"

Автор книги: Сергей Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

– В натуре?

– В натуре.

– Вот конкретное попадалово!

Таким образом, все необходимые компоненты оказались в нужное время и в нужном месте. И даже лопатка! Не с тех ли пор валялась? Правда, со сломанным черенком, но вполне пригодная для того, чтобы проявить себя совком. И вот, мы, совки в прямом и переносном смысле, пробили десятисантиметровый слой дерна и врылись в глинистую почву. И тут лезвие скользнуло по стеклу. Взору моему предстала бутылка из-под «Буратино», в коей покоилось написанное двадцать лет послание. Обугленный алкоголем разум отказывался воспринимать и анализировать подобную мистику, и единственное, что пришло мне в голову – довершить начатое. В бутылку из-под виски отправился блокнотный лист с кратким описанием капитализма, а сама бутылка легла на дно ямы.

Днём, после кратковременного, глубокого и одновременно сумбурного сна, похмельный синдром был оттеснен навязчивой идеей. Я снова ринулся на пустырь, чтобы проверить новую фантастическую версию обмена посланиями с самим собой. По дороге долго напрягал память, пытаясь сопоставить даты. На пустыре в это время уже шла работа: суетились строители, ревел, сравнивая местность, желтый бульдозер, выгружались железобетонные плиты, к окраине подтянулись бытовки-вагончики. Я едва успел выкопать свою яму буквально под ножом бульдозера. Вероятно, выглядел я несуразно и, к тому же, соответственно проведённой бурной ночи. Мало того, что бутылки в яме не оказалось, пришлось выслушать веселое подтрунивание рабочих: не вчерашний ли день потерял? Ответил: опохмелку зарыл, после чего свои услуги предложил даже бульдозерист. Но я предпочел быстро ретироваться, пряча озадаченный взгляд.

Нет, никаких выводов из этой странной, почти мистической истории я не сделал. Можно было, конечно, предположить: я в это утро здесь закопал, он (я!) в то утро там (здесь же) взял. Или наоборот? Но от подобных умозаключений можно тихо, но быстро сойти с ума, особенно пытаясь докопаться до сути там, где её нет. И главное заключение, которое я сделал из происшедшего: пить надо меньше, а лучше вообще не пить. Впоследствии воспоминания об этом заставляли блуждать на моих губах многозначительную кривоватую улыбку. Подобное выражение лица случается или вообще постоянно присутствует у сумасшедших, которым мнится, что они являются носителями великой тайны, недоступной самолюбивому и самоуверенному человечеству…

6

Словцов проснулся ночью, дотянулся до выключателя и включил торшер. Приподнявшись, огляделся: на столе остатки снеди и недопитая бутылка коньяка. Какая по счёту? Под столом в пакете ещё достаточно полных. На диване у книжных полок спит прямо в костюме Володя. Без подушки!

Павел с трудом поднялся и обнаружил под своей головой две подушки. Сначала он на нетвердых ногах ринулся к двери туалета, затем из горла выпил полбутылки минеральной воды, после чего решил подсунуть Володе вторую подушку, но тот резко проснулся при его приближении и сел на постели. Мгновенно осмотревшись и оценив обстановку, он схватился за голову:

– Мне домой надо! Срочно! Светлана меня… Даже не знаю, что будет. – И от досады застонал: – Щас башка на части развалится.

– Вова, – Словцов взглянул на часы, – в три часа ночи жён уже не беспокоят. Утро вечера мудренее. Давай лучше ещё по сто грамм.

– Да ты что, Павел Сергеевич, так же сдохнуть можно!

– Сдохнуть можно без опохмелки.

– Да я в жизни два дня подряд не пил!

– Ну… Когда-то надо начинать.

– Это обязательно?

– Ну не могу же я один эту гадость глотать? На что мне тогда боевой товарищ?

– У-м-м… – соглашаясь, махнул рукой Среда.

– Ну, за воскресение Среды! – предложил тост Павел.

– Угу, и за Словцова, который за словцом в карман не лезет.

Чокнулись, выпили. Павел тут же налил по второй. Володя с отвращением начал крутить головой, на что поэт резонно заметил:

– Так, тебя зачем ко мне приставили? У тебя боевое задание какое?

– Пал Сергеич, все стихотворцы так безумно бухают?

– Талантливые – все, – уверенно ответил Словцов. – А бездарные про них воспоминания пишут, как Мариенгоф про Есенина.

– И зачем вам это?

Словцов на секунду задумался, а ответил, уже выпив, весьма взвешенно и аргументировано:

– Понимаешь, Володя, грань, которая разделяет душу поэта с этим гадким миром, хочу заметить, что гадкий он, собственно от наших же людских гадостей, ибо первоначально, свежеиспечённый в руках Господа он был куда как прекраснее… Так вот, грань эта тоньше, чем у всех остальных людей.

– Типа, мы толстокожие? – догадался Среда.

– Ну… не все… Можно по-другому выразиться. У вас нормальный слой ауры, а у нас утончённый. И вся гадость этого мира захлёстывает нам прямо в душу… Ну, конечно, не только гадость… Прекрасное тоже… Если оно не далёко…

– И не жестоко.

– М-да… Так вот, алкоголь – это своеобразное обезболивающее…

– Доводящее человека до комы, – ухмыльнулся Володя.

– Ты прав, – обречённо кивнул Словцов, – хочу в кому. Что там у нас ещё под столом? – он зацепил за горлышко следующую бутылку. Представляешь, у нас целая республика в коме пребывает. Коми-а-эс-эс-эр…

– Пал Сергеевич, а мне с вами так…это… просто… Короче… от души…

– Слушай, я тебе вчера про письма в будущее рассказывал? Или мне этот рассказ приснился. Гладкий такой…

– Не помню. Помню, что мы хотели бросить бутылку в море, чтобы нас нашли… на другой планете…

– А ещё, Володя, я до сих пор писал никчёмный роман, который подло сбывался. Но вот парадокс: как только я его перестал писать, он мне так непредвиденной обыденностью по морде заехал! До сих пор с души воротит.

– Значит, надо писать, – сделал трезвый вывод Среда. – Надо писать так, как должно сбываться.

– А как должно сбываться? Тут без бутылки не разберёшься. Если б ты знал, в какую… я влип… И какую женщину обидел… – Он снова налил.

– Веру Шахиневну…

– Веру… Нет у неё теперь ко мне веры… Я на её глазах… – Он чуть, было, не сказал, но на язык подвернулось другое: – Убил Ленского!

– Не рви сердце, Павел Сергеевич. Мне вот вообще дуэли противопоказаны.

– Да уж, ты письмо Татьяне на груди оппонента пулями напишешь… Я в вас стрелял, чего же боле… Что я ещё могу сказать? Теперь, я знаю, в вашей воле, себе два метра заказать…

Второй раз они проснулись уже ближе к полудню. Проснулись от резкого окрика: «Рота, подъём!!!». На пороге в комнату стоял Астахов. В кожаном плаще он очень напоминал актёра Тихонова в роли Штирлица. Не только внешне, но и определённой философией движений, цепким взглядом, риторической речью.

– Скажите мне, почему я не удивляюсь? – спросил он, рассматривая батарею пустых и полных бутылок на столе.

– О!.. Андрей Михайлович, по роду службы вы найдёте хоть кого хоть где, – проскрипел, открыв глаза Словцов.

Володя молча подпрыгнул, и, казалось, сейчас вытянется по струнке перед командиром.

– Город маленький, Павел Сергеевич, – задумчиво пояснил Астахов, – помпезности много, населения мало, и кроме вездесущего Егорыча, таким, как вы, больше быть негде. Если вы не взяли на абордаж ни один из ресторанов, значит, у Егорыча. Пьяный русский непредсказуем только для себя самого.

– Андрей Михайлович, меня Вера Сергеевна просила… – начал оправдываться Среда.

– Знаю, не рапортуй. У Робинзона Крузо был Пятница, а тут – середина недели… Хотя… – он с улыбкой глянул на Словцова, – тебе сам Даниэль Дефо достался в собутыльники.

– Я думал, насчёт моей фамилии шутки в школе остались, – попытался обидеться Володя.

– Ты не думал. Это я думал, и сообщил вчера вечером Светлане, что ты в срочной командировке.

Володя просветлел.

– Спасибо, Андрей Михайлович.

– Ага, можно выкрикнуть: служу мировому капиталу!

– Андрей Михайлович, как на счёт кофе с коньяком? – предложил поднявшийся со своего места Словцов.

– Да не против, но сначала вам обоим надо умыться и побриться. С трудом переношу мятые лица и щетину…

– Ну прямо Пётр Первый, – криво ухмыльнулся Павел, – пришёл – и сразу бороды рубить.

Первый в ванну юркнул Володя. Словцов переместился к столу и привычным движением наплескал две рюмки коньяка. Одну пододвинул Астахову. К его удивлению, Андрей Михайлович ершится не стал, и поднял предложенное на уровень груди.

– Лимончик заветрило, – извинился Словцов.

– Ничего, мы и без лимончика… – Астахов с видимым удовольствием опрокинул в рот коньяк. – С утра выпил, весь день свободен. И долго это будет продолжаться?

Выпивший следом Словцов сначала отдышался, потом честно ответил:

– Не знаю… Как Вера?

Теперь паузу выдержал Астахов.

– Никак. Но хочу вас предупредить, если…

– Я её обижу, вы из меня сделаете то-то и то-то таким-то образом… – продолжил раздражённо Словцов. – Можете начинать, уже обидел. Вот только ума не приложу, как это вышло… – И Павел с явным озлоблением налил по второй.

– Не так быстро, – попросил Астахов, – щас мы Вову отправим домой, а вы мне всё по порядку расскажете.

– Всё? Даже интим?

– Детально, – кивнул Андрей Михайлович. – Ежели, конечно, вы себя мните невиноватым.

– Мню.

– Ну так, в интересах, как говорят, следствия, придётся говорить правду и только правду.

– На томике Карла Маркса присягнуть? – скривился Павел.

7

Колин Уайт баловал себя утренней сигарой. В сущности, он не курил, но иногда к кофе позволял себе попыхтеть дорогой гаванской сигарой. Так, для поддержания образа жизни. Когда-то он ради спортивной формы не принимал по утрам ничего кроме овощей и сока, но теперь несколько раздобрел, расслабился. Его сослуживцы в этом возрасте уже сидели в тёплых офисах, ворошили бумаги и отдавали распоряжения. Им даже казалось, что они играют в большую политику. А Колин в это время играл в маленькие делишки за большие деньги.

Напротив него с рассеянным видом за чашкой зелёного чая сидел Джордж Истмен, плавая взглядом по страницам вороха русских газет.

– Думаю, средство уже сработало, – продолжал неторопливую беседу Уайт, – но суетиться не будем. Хорошая партия требует выдержки.

– Спешка нужна при ловле блох? – вспомнил пословицу Истмен. – Но и не передержать бы. Не стоит думать, что все там такие тупые.

– А я ни думаю. Русские интеллигенты страшные морализаторы. Если он не застрелился на крыльце, значит, обязательно уедет. Под моим соусом, – улыбнулся Уайт, – дюжина семей развалилась. Помнишь, я тебе рассказывал про индейцев Амазонки? Яномами? Так вот, рецептик я у них на китайские побрякушки выменял. Кстати, это они меня научили не торопиться. Они часами могут притворяться деревом или травой в ожидании добычи. Но никогда не промахиваются. А в России вообще торопиться вредно для здоровья. Медленная страна.

– Медленная… – задумчиво повторил Истмен. – Будто Англия скоростная. Хотя ты прав: русские медленно запрягают, но быстро ездят.

– Опять же: это даже не сами русские сказали, это Бисмарк, который их боялся и ненавидел. Я помню одну историю в тысяча девятьсот девяносто втором году в Москве. Тогда всем надо было срочно публично высказывать свою приверженность молодой демократии. Все торопливо выбрасывали свои… Как их?

– Партийные билеты, – подсказал Истмен.

– Точно. И хотя дураков, как водится, было больше, находились люди, у которых имелось другое мнение. Я тогда пробивал ситуацию по оборонке, слонялся по научно-исследовательским институтам, обещая самосвалы с долларами. Так вот, в одном из них я попал на показательное собрание. На нём разбирали поведение одного профессора, который открыто называл демократию предательством и ратовал даже не за коммунистическую идею, а за монархию. Представляешь?

– Легко.

– Помню, выступили несколько сотрудников, директор, ещё кто-то со стороны. Ох, как они гнобили этого пожилого и очень умного человека! Шоу! Ведь ещё год назад они также клялись в верности коммунистической партии и бегали в очередь к мавзолею. Наконец, дошла очередь до профессора. И знаешь, он весьма бодро и кратко доказал им, что все они дураки. Он сказал: мне кажется, в этом зале никто, кроме меня, не понимает сущности демократии, за которую вы тут рвёте глотки. Насколько я понимаю, демократия, в том числе, подразумевает возможность высказывать собственное мнение. Аргументировать, возражать и прочее. Вы же меня такого права лишаете. Примечательно, что я никогда не требовал от своих подчинённых, чтобы они придерживались моего мнения. Я никого не обещал уволить, лишить премии, как со мной было уже не раз. Я не отстранял людей от самых перспективных проектов. Я честно спорил, убеждал и оставался при своей точке зрения. Я-то предполагал что у нас демократия! А у нас какой-то демократический фашизм, доходящий до тяжёлой стадии идиотизма. Вот я и толкую: зачем нужна демократия, если все опять должны ходить строем и петь одну песню? Ваша единственная парадигма – вождь всегда прав. Вы пребываете в паразитирующей метемпсихозе и мастурбируете социологическими понятиями. Попробуйте мне возразить!

– Возразили?

– Нет, но уволили. Потом, оказалось, поторопились. Профессор был одним из немногих, кто работал в сфере нанотехнологий, а ещё он оказался другом большой шишки из органов госбезопасности. Поторопились… Директора сняли через неделю. Профессора восстановили. Хотя на место директора всё равно назначили одного из тех, кто вместе с прежним сживал старика со свету. Так что не будем торопиться. Полагаю, что наш поэт уже пустился во все тяжкие, и, как всякий русский, разводит тоску водкой.

– Водка – универсальное лекарство. Но пойми, Колин, не стоит недооценивать этого… как его?.. Словцова. Я наблюдал за ним со стороны. Даже читал его стихи. Это умный человек. Уж точно не массовая серость, жующая информационные и телевизионные шоу-программы, разработанные для них специально в Лэнгли. И хочу тебе напомнить, что русские поэты в крайних обстоятельствах могут быть опасны. Если б Пушкин выстрелил первым, одним педиком на земле было бы меньше. И ещё неизвестно, кто будет на его стороне из сильных мира сего.

– Уж не боишься ли ты совратителя собственной жены? – ехидно прищурился Уайт.

– А… – отмахнулся, как от мухи, Истмен.

– Николай Первый, во всяком случае отпустил Дантеса с миром…

– Николай первый не повесил Дантеса лишь потому, что рядом с ним пришлось бы повесить Данзаса, друга и секунданта Пушкина. А русскому офицеру негоже висеть рядом с грязным французским педиком, который трахается с дряхлым голландцем.

– Вау! Да не гомофоб ли ты, Джордж?! – притворно изумился Уайт.

– А ты будто испытываешь к ним тёплые дружеские чувства?

– Ну… Не то чтобы чувства. Работать с ними приходилось. Ты же знаешь, в нашей работе годится к использованию всё, что может быть полезным для дела. Так вот, Джордж, работают они не хуже, а иногда лучше других. Во всяком случае, до тех пор, пока ничто не угрожает их анальному счастью. Я благодаря этим ребятам подставил немало политиков самых разных рангов. Кстати, больше всего меня удивило их количество на политическом Олимпе, нормальным людям там неуютно и тесно…

– Это не новость, – поморщился Истмен. – Кто бы тогда стал проталкивать пресловутую толерантность? Кстати в Советском Союзе их садили в тюрьму.

– Да, – задумчиво продолжил Уайт, – хорошая была империя. Пока она существовала, у всех нас был неплохой такой страх, заставляющий шевелить мозгами. Нынешний образ врага в лице маленьких арабских государств или узкоглазых собакоедов – это стрельба из пушек по воробьям. Мне всегда смешно, во всех странах военные ведомства называются министерствами обороны, и ни в одной не скажут честно: министерство нападения. Правда, в СССР времён перестройки оно действительно разоружалось с таким шармом, на какой не способны даже лучшие стриптизёрши.

– Россия – это всё ещё одна седьмая суши, – напомнил Истмен.

– А никто об этом не забыл, – хитро прищурился Уайт.

8

Третье утро в квартире Егорыча было тихим. Никто не пришёл читать нотации: ни Астахов, ни Володя. Проснувшись в похмельной тишине, нарушаемой только неровным стакатто капели за окном, Словцов порадовался жизни. Просто порадовался, потому что проснулся, а не угорел во сне от выпитого с вечера алкоголя. «Спасибо, Господи», подумал он, и потом добавил: «За то, что Ты меня терпишь». И хотя с точки зрения бренных земных дел его жизнь вновь не представляла никакого смысла (так он, во всяком случае, заставлял себя думать), была ещё какая-то пуповина, связывающая его с ней. То ли пресловутый инстинкт самосохранения, то ли вступающая в свои права весна, то ли образ Веры, не дающей ему покоя ни ночью, ни днём. Полагалось, наверное, побороться за этот образ, что-то предпринимать, спасать позднюю любовь… Но русский интеллигент во втором поколении Павел Сергеевич Словцов предпочитал похмельную тишину. Не то чтобы: на всё воля Божья (хотя от этого никуда), но лишние движения (полагал он) поднимают ненужные волны и мутят без того мутные воды. Что оставалось?

На столе что-то оставалось, и Павел поднялся с лёгким стоном от головокружения и барабанной дроби в области сердца. Эх, не то уже здоровье, чтобы лить в себя всё подряд в неконтролируемых количествах. Тем не менее, он плеснул в рюмку коньяка и, не раздумывая, опрокинул её в рот, подтянув следом дольку лимона. Уже после того, как третья разлилась привычным теплом по всему измученному организму, Словцов твёрдо решил, что дальше так нельзя… Но пока – можно. Иначе легко сойти с ума, получить гипертонический криз и стать осмысленным куском мяса. Представив себя на больничном одре, он тут же придумал название: человечина с печальными задумчивыми глазами.

После коньяка слабость несколько отступила, а мысленное пространство, на удивление, стало ясней, будто от коньяка в голове взошло солнышко и разогнало утренний туман. Минут пятнадцать он стоял под душем, вытягивая из себя какое-нибудь решение: собраться и уехать, напиться и устроить дебош, найти в этом городе хоть одного англичанина и набить ему морду, позвонить Вере… Просто так позвонить… Спросить, как дела… Но ведь и она не звонит…

Был ещё вариант: предаться воле случая. Просто выйти на улицу, пойти в магазин (благо – деньги ещё есть), купить снова спиртное и еду. Один день ничего не меняет… Или меняет? Вменяет… Невменяемых не вменяет! Ох уж это русское бытиё на авось!

Этот последний вариант утвердился сам по себе, как не имеющий достойной альтернативы. Выйдя из ванной и обильно поливая себя лосьоном после бритья, Словцов уже испытывал некий подъём и даже шутил, жалея, к примеру, что в продаже нет специального лосьона «после питья». Ну, чтобы сразу внутрь и снаружи… Ткнул кнопку на дистанционном пульте и, одеваясь, поглядывал местные новости на огромном плоском телеэкране, который явно был украшением квартиры Егорыча, занимая на противоположной от дивана стене центральное место в кругу почетных грамот и благодарственных писем от всевозможных государственных инстанций и общественных организаций.

Телевизор, как водится, устами комментаторов напористо говорил о недостатках, но ещё более напористо обещал всевозможные блага и усовершенствования. Поэтому «напористо» легко интерпретировалось в «нахраписто». Вечное русское «догоним и перегоним» создавало иллюзию всеобщей заинтересованности в каком-то движении. Другое дело, что на фоне зимы длиной в полгода никуда гнать не хочется. На печку и спать, и всякий, кто думает иначе, просто не русский человек. Поэтому очередной сюжет о сотрудничестве с “British petroleum” больше подходил к рубрике «как они нас имеют». Тележурналист вдохновенно рассказывал о поставке оборудования британскими специалистами, но Словцов уловил взглядом в общей толпе на экране лицо, которое явно не хотело попасть в объектив камеры. Мистер озабоченно скрывался за другими говорящими головами. Весьма успешно. В общем плане можно было различить только отдельные черты. Но Словцов легко узнал копию Зарайского.

– Я вас вижу, мистер Как-вас-там! – с ехидной улыбкой заявил он экрану.

Павел сел за стол и налил рюмку коньяка. Покручивая её за ножку, он начал рассуждать сам с собой вслух.

– Когда вас ставят в тупик, то предполагают – что вы разобьёте себе башку об стену в поисках выхода. То есть – ждут от вас предсказуемых действий, выверенных многочисленными психологами. А что, Павел Сергеевич? Как насчёт непредсказуемых действий?

Он вдруг вспомнил, как в армии попал под горячую руку психически неуравновешенного начальника штаба. Это было на учениях. Младший сержант Словцов заснул на посту в штабной машине связи. Он буквально подпрыгнул, сразу же вытягиваясь в струну, от дикого крика, густо замешенного на мате и армейском сленге. Минимум, что ему грозило, пять суток ареста на гауптвахте, где зимой можно примерзнуть бушлатом к стене, а застывший паёк надо выковыривать из котелка штыкножом, которого под рукой, разумеется, нет. Перспектива вырисовывалась весьма неприятная. Павел понимал, что влип по-глупому, и мозг судорожно искал – куда перенаправить праведный, но безумный гнев командира. И тогда он сделал то, чего сам от себя не ожидал.

– Товарищ майор, разрешите доложить!? – выкрикнул он, что было сил.

– Что? Какого хрена, сержант?! Что ты мне можешь доложить, спящая красавица, твою мать!? – и всё же эффект был достигнут, начальник штаба был обескуражен и сбит со скорострельного матерного ритма. Оставалось окончательно выбить его из накатанной колеи.

– Товарищ майор! На наш штаб совершил налёт неопознанный летающий объект, после воздействия которого я уснул.

Начальник штаба замер в недоумении, злобным прищуром оглядел Словцова с головы до ног.

– Сержант, ты пьян? Бредишь?

– Никак нет! Неопознанный летающий объект в виде шара с зонтовидными лучами зависал над этой поляной. – Павел вспомнил, что недавно подобное видели танкисты на огневом городке, потом все писали объяснительные в особом отделе. Объяснительная в особом отделе это мелочь в сравнении с гауптвахтой.

– Сержант, ты совсем наглость потерял?!

В этот момент из кабины Газ-66 выпал водитель Фокин. Он тоже спал, но очень быстро включился в ситуацию.

– Товарищ майор! Задолбали эти инопланетяне! – вытянулся он рядом с Павлом. Теперь уж либо обоим пропадать, либо номер пройдёт.

– Он своими лучами ощупывал наши позиции! – продолжал доклад младший сержант Словцов.

– Ощупывать бабу будешь! – ещё пытался сопротивляться майор.

– А потом лучи в него втянулись, и он растаял! – поддержал Фокин, который слышал, как рассказывали о своём НЛО танкисты. Несомненно, начальник штаба не только слышал, а, может, и видел его сам.

– Твою мать… – впал в неопределённую растерянность майор. – Почему не доложили? Где командир полка? Почему задрыхли? Воздействие?! Кто тебя меняет, Словцов?

– Младший сержант Шебеко!

– Давай его сюда, а сами оба к особисту с докладом! Пулей! А воздействие для бессонницы я вам гарантирую, бойцы. Я вас так загружу, вы слово «дембель» забудете. Вам учебка детским садом покажется.

– Так точно! – рыкнули оба в голос.

Так или иначе, теперь оставался шанс, что «эНШа» забудет об обещанном наказании, ибо раздавал он их с лёгкой и тяжёлой руки не один десяток в день. В полку же добавится ещё одна легенда… О том, как Словцов и Фокин сдали штаб инопланетянам. По пути к особисту они уточнили детали легенды, но не смеялись. Смеяться можно, когда окончательно пронесёт.

– Может, пронесёт? – озвучил мысль Фокин.

– Пронесёт, – криво ухмыльнулся Словцов, – вон, под той ёлочкой.

– Ты чё задрых-то?

– А ты?

– Мне по сроку службы положено.

– А мне?..

– И чё мы этим добились?

– Мы выиграли время…

– Не понял?

– Если всегда выигрывать время, то можно выиграть всё. Например, спокойно дождаться дембеля. Он придёт сам, его подгонять не надо.

– Философ…

Вспоминая этот давнишний случай, Словцов улыбался. Самое смешное, где-то в анналах КГБ лежат сейчас две объяснительных, на которые у уфологов руки чешутся. Они бы сейчас под Чебаркулём нашли не одну аномальную зону. Танкисты, правда, НЛО наблюдали целой ротой, и поддатый прапорщик даже открыл по нему огонь из табельного «Макарова». Хорошо никто не догадался влупить из КПВТ или воспользоваться УРСом. На то он и огневой городок, чтобы стрелять… Утром особист с непроницаемым лицом собирал со всех показания. Массовая галлюцинация исключалась. Марксизм-ленинизм этого не допускал в принципе.

– Ещё кто-нибудь видел? – спросил он тогда Фокина и Словцова, ничему не удивляясь.

Те заученно пожали плечами: мол, кто его знает.

– Спасибо, хоть палить не начали…

– А вдруг это наш неопознанный летающий объект? – поддержал Словцов.

– Вот именно, – хитро взглянул на него особист.

Оставив воспоминания, Павел встал из-за стола и нашел на книжных полках Егорыча блокнот. Он вырвал оттуда несколько чистых страниц. На каждой их низ написал пару фраз, свернул в трубочки, которые, в свою очередь опустил в пустые бутылки, стоявшие неровными рядами у стола.