Текст книги "Вид из окна"

Автор книги: Сергей Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

В этот день её задерживали на работе всякие несуразности, необязательная текучка, а перед самым обедом позвонил представитель «Бритиш петролиум», чтобы долго и нудно прощупывать зоны возможного сотрудничества. В итоге общее опоздание к столу составило больше часа. И вот теперь Вера стояла перед странной, завораживающей своей наглостью и нелепостью картиной. Стояла и не могла определиться, что же делать дальше. Для начала очень хотелось перевернуть стол и чисто по-бабски одеть на голову Словцову какое-нибудь блюдо. Почему-то хотелось кастрюлю с макаронами – этакий штамп бытовой ссоры. Но что-то во всём увиденном настораживало больше, чем само зрелище. В такую наглость даже с Лизиной стороны не верилось. Тем не менее, факт был в буквальном смысле на лицо. Трезвое решение – сначала успокоится, а потом уже всё остальное – пришло чисто по-русски вместе с желанием выпить. Глянув на приготовленную явно для неё бутылку вина, Вера Сергеевна цыкнула в её сторону и направилась на кухню, где достала из холодильника дежурную бутылку водки. Наплескала себе две трети стакана и, не сдержавшись, хлопнула дверцей холодильника так, что Словцов открыл-таки глаза.

Вера, сделав несколько глотков, с интересом наблюдала в дверной проём, как он с ужасом осматривается на месте сексуального побоища. Радовало одно: ужас и непонимание в его глазах были неподдельными и очень схожими с теми, которые минуту назад горели в её собственных.

– …здец, – выругался Словцов, от которого она за всё это время ни разу не слышала скверного слова.

Он явно был обескуражен. Торопливо оделся и не решался разбудить Лизавету. Рука его автоматически потянулась к бутылке с вином, а от голоса Веры он вздрогнул так, что, показалось, вместе с ним содрогнулась вся комната, во всяком случае – всё воздушное пространство в ней.

– Лучше – водки, – посоветовала Вера, демонстрируя стакан в своих руках.

– Лучше, – хрипло согласился он, подошёл к холодильнику и бесцеремонно опрокинул в себя остатки водки прямо из горлышка, будто колодезную воду в знойный день.

Выждав пока водка уляжется, он заговорил:

– Я не знаю, что это было, но это точно было не по моему желанию, а, скорее, против него. Полагаю, что все мои аргументы бессмысленны и абсурдны, как и всё, что тут… Короче, я уволен. Вещей у меня немного, соберусь быстро.

– Паша, – нарушила конвенцию об имени Вера, – ты никогда не был похож на банального ловеласа-истребителя, и мне очень хочется тебе верить… – Вера запнулась, теперь после водки ей хотелось просто по-женски заплакать, – Потому что верить уже совсем некому.

– Вер, это наваждение какое-то… – Словцов поискал слова и вспомнил: – Вудистика! Зомбирование! Я даже не знаю, что здесь было… Мы просто обедали. Лиза, конечно, красивая, стройная, вон… – Он набросил на голое тело плед с кресла. – Но я не испытывал… В общем не мог я… Но, получается… Прости, я предчувствовал, что мой кусок счастья просто так мне никто не даст…

– А мой?! – справедливо спросила и одновременно возразила Вера. – Слушай, ты дома… в семье скандалы устраивал?

Павел посмотрел на неё с интересом и, не долго думая, признался:

– Бывало, ещё как. Я же думал, что я поэт…

– А я не хочу, не умею устраивать скандалы.

– Я понял, я тихо уйду, – грустно сказал Словцов и двинулся к лестнице, чтобы подняться в свою комнату собирать вещи.

– Я тебя не выгоняла, – заявила ему вслед Вера, – я ещё сама не знаю, как к этому относиться.

– Зато я знаю…

– Но я тебя и не увольняла.

– По контракту – имею право…

– Паш, ты так говоришь, как будто я в чём-то виновата.

В этот момент пришла в себя Лиза. Она с удивлением, словно только что родилась, осматривалась в комнате. Сообразив, что она голая, а вокруг разбросано её бельё и вещи, Лиза что-то вспомнила и оценила это весьма оригинально:

– Э, я не нанималась кухаркой с полной отдачей! Что за фигня?

– Хочется спросить об этом у тебя, Лиза, – Вера уселась со стаканом в кресло, наблюдая, как спешно одевается её домработница.

– Вы щас скажете, что я у вас всех мужиков отбиваю, но можете резать меня на куски, у меня и в мыслях не было! Фигня какая! Полная фигня! И в этой фигне я ни фига не понимаю!

Павел, между тем, скидал свои немногочисленные вещи в сумку и подошёл к окну, пытаясь хоть как-то упорядочить в голове мысленный ряд.

– Я же говорил, вид из окна здесь никудышный, – начал он вслух, но, тем не менее, почувствовал вдруг такой мощный приступ тоски, отчего показалось, подкашиваются ноги, как бывает только от дикого страха. Тоска пришла с осознанием, что в какие-то считанные минуты он потерял Веру и не имеет никакого морального права за неё бороться. Да, в мире богатых было комфортно, но неуютно. Для пребывания в нём нужна специальная подготовка. Типа, как курс молодого бойца. А потом, соответственно, присяга на верность существующему положению вещей и принятым нормам поведения. Внешним нормам. Он точно знал, что всё произошедшее за обедом являлось следствием воздействия чего-то. Но покуда это «что-то» не поддавалось дешифровке. Пока что тоска и боль перевешивали все остальные чувства, в том числе возможность трезво оценить произошедшее. Стопка листов – черновых глав романа, работая над которым он ощущал себя провидцем или хотя бы толковым аналитиком, заставили его ввести в обиход бытового литературоведения определение «узловая подлость» сюжета. Пришлось признаться себе в том, что на такую, он, как автор был неспособен. Пообедали, что называется, в кругу семьи. Что было бы, если б Вера не опоздала? Но ключевое слово «обед» заставило мысль пульсировать точечной болью в правом виске. Она требовала: надо уходить, надо уходить, надо уходить… И отзывалась эхом в левом: стыдно, стыдно, стыдно… Синие безбрежные глаза Веры смотрели отовсюду с укором. Драма абсурда! У героя качественно, добротно, но беспомощно гуляют желваки! Наезд камеры – стоп-кадр! Отъезд! Мелодрама обращается в мениппею.

– Вид из окна никудышный, а уезжать не хочется, – признался себе вслух Павел, но, вместе с тем, взял в правую руку сумку, левой он нащупывал в кармане джинсов ключ. – Ключ Егорыча выстрелил, как и полагается, в следующем акте пьесы.

Спустившись в гостиную, Павел выложил на стол из портмоне пластиковую карту, которую в Москве дала ему Вера. Заметив это, та обиженно сказала.

– Ты меня ещё и обидеть хочешь. Ты честный, бессребреник, а мы тут… Что они тебе, лишние будут?

– Э! Поэт! Ты значит решил, что теперь можешь уйти? Вот так, просто? – вспылила Лиза. – Мавр сделал своё дело! А мне что?! На кухне шлангом от стиральной машины удавиться?! – Потом вдруг поменялась в лице: – Тебе не понравилось, милый?!

– Да не, всё пучком Лиза, на высшем уровне, – с холодной иронией ответил Словцов, – сколько я должен… за обед…

– Дурак! Я тут ни при чём!

– Обед… – вдруг задумчиво повторил Словцов, точно переключился с волны на волну. – Лиза, так ты говоришь, вот этот чудный соус навялил тебе иностранец… Англичанин?

– Соус?! Какой на хрен соус!? – не унималась Лиза.

– Вот этот, – указал на банку Павел, – которым мы так обильно рыбку сдобрили.

– Ну и чё?!

Вера с интересом смотрела на их перепалку, но, кажется, намного быстрее, чем Лиза, поняла, куда клонит Словцов.

– Ты думаешь, в него что-то подсыпали? – даже не у Словцова, а куда-то в воздух спросила она.

– Думаю. И англичанин этот… Лиза, как часто тебя на улицах Ханты-Мансийска клеят иностранцы?

– Да в первый раз, – начала успокаиваться Лиза.

– Не вздумайте есть этот соус вдвоём… Господи, до чего докатился этот мир! – посетовал Павел, направляясь в прихожую.

– Ты просто так уйдёшь? – спросила вслед Вера.

– Не просто, – повернулся он на пороге. – Вер, я даже не могу тебе передать, каково мне сейчас, мне просто нужно побыть одному.

Вера взяла со стола карту, подошла к Словцову и одним движением задвинула её в карман его джинсов.

– Здесь не богадельня. Этот город питается деньгами не хуже Москвы. Проявишь аскетизм в другом месте.

– Спасибо…

– Не за что.

– Я не за деньги… За то, что не устроила истерику.

«Я работникам истерик не устраиваю», хотела сказать Вера, но разумно воздержалась, спросила о другом:

– Ты думаешь, это его рук дело?

– Думаю, но это ничего не меняет. Я вообще, Вера, много думаю, а, наверное, зря. У меня уже буквальное горе от ума.

– Начнёшь пить?

– Это мысль, – удивился простейшему выходу Словцов, – традиционный русский психоаналитик – коктейль из водки и первого встречного.

2

Хотелось, конечно, застать Егорыча, но тот, видимо, опять мотался по своим буровым. Поэтому первым встречным оказался гастрабайтер-таджик, с которым Павел столкнулся в гастрономе. Правда, пить с ним пришлось, что называется, не отходя от кассы.

– Выпьем за дружбу народов, как в старые добрые времена?

– Если так надо, выпьем, – мудро ответил Джамшид, так звали первого встречного. Он с почти незаметным акцентом говорил по-русски. Так говорят татары, для которых он второй родной. Это несколько удивило Словцова, о чём он заявил после двух доз из пластиковых стаканов.

– Я же в Советском Союзе родился, как и ты, – объяснил Джамшид.

– А пьёшь, как будто не правоверный.

– Я же в Советском Союзе родился, – снова повторил таджик, – это во первых, во вторых, Коран запрещает пить вино, про водку там не написано, в-третьих, если человеку плохо, то за дружбу с ним можно и яд принять…

– Ни хрена себе философский пассаж, – удивился Павел.

Таджик был примерно одного с ним возраста и роста. У него были усталые, точнее, печальные, но не карие, а зеленоватые глаза, небритое несколько дней лицо и изъеденные грязью и тяжелой работой руки. Если на лице природная смуглость оттеняла шрамы и морщины, то на руках, напротив, каждая складка отяжелялась отложениями цемента, мазута, солярки и ещё не бог весть чего.

– Давно здесь? – спросил Павел.

– Десять лет туда-сюда…

– А там? Совсем хреново?

– Ты когда-нибудь за десять долларов в месяц работал?

– Работал! – радостно вспомнил Павел.

– Учитель, – догадался без труда Джамшид. – Я тоже был учитель. Русского языка. Теперь надо – английского.

– Коллега, – уважительно выдохнул Павел, – за это надо ещё выпить!

– Сейчас я не коллега, сейчас я талиб!

– Талиб?

– Так нас здесь называют. Не очень смешно.

– А, по-моему, остроумно. В Москве гастрабайтерами называют.

– У нас был на одной стройке прораб, он нас просто – пиломатериалом называл.

– Почему пиломатериалом? – не понял сначала Павел, а когда сообразил, рассмеялся. – Ах да, чурки же… Пиломатериал…

Джамшид смотрел на него без злобы и обиды. И даже заметил:

– Русский язык – самый богатый язык в мире. Даже по такому поводу.

– Это да, – унимая смех, согласился Павел.

– А тебе почему стало так тяжело, что ты пьёшь с первым встречным? – спросил вдруг Джамшид.

Павел глубоко задумался. На лицо вернулась маска иронии. Он спокойно разлил остатки водки по стаканам и вместо тоста произнёс:

– Знаешь, что самое страшное в жизни? – спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Это когда всю жизнь собираешься сделать что-то главное, готовишься к нему, собираешься с силами и мыслями, а потом, оказывается, что ты это уже сделал, но никто этого не заметил, даже ты сам….

– Самое страшное, – спокойно возразил Джамшид, – это когда тебе нечем кормить своих детей… Страшно, когда они умирают…

Павел опустил голову, осознавая жуткую правоту Джамшида. Гулкая тишина была ответом на их вопросы. Звякнула и покатилась из-под ног Словцова пустая бутылка, и они оба посмотрели на неё так, будто это был неопознанный летающий объект.

3

Следующим встречным для Словцова стал Владимир Среда. Как только Павел расстался с Джамшидом, подобно неотложке появился на чёрном джипе Володя. Открыв окно он позвал:

– Павел Сергеевич, садитесь!

Словцов нисколько не удивился, только понимающе покачал головой.

– Так и знал. Шахиня приказала пасти свою частную собственность. Ведь так?

– Так, так, Павел Сергеевич, садитесь, здесь стоять нельзя.

– Стоять вообще нельзя, надо двигаться! Двигаться дальше! Среде стоять нельзя, потому что на подходе четверг. Всегда надо догонять вторник! Ну раз уж, – Павел плюхнулся на сидение рядом с Володей, – за мной установлено наружное наблюдение, то придётся тебе, Володя, терпеть мои пьяные выходки. Не возражаешь?

– Нет. Куда вас везти?

– Вестимо куда – в магазин. Знаешь, Володя, я подолгу не пью, но когда начинаю, мне хочется выпить со всеми хорошими людьми сразу. Выпьешь со мной, Володь? – в голосе Словцова прозвучала настолько убедительная интонация просьбы, что Среда посмотрел на него с интересом и пониманием.

– Если так надо, выпью. Только надо машину паркануть где-нибудь.

– Поедем к Егорычу, у меня ключ, там нам никто не помешает. Щас наберем самого качественного алкоголя. Я, например, не прочь текилы… А ты?

– Можно, – согласился Володя.

– И поесть чего-нибудь… О, какая милая девушка за рулём, так бы и развернулся вслед за ней! – Павел из состояния депрессивного переходил в состояние куража.

Это было не желание утопить все неприятности в алкоголе, это была жажда лететь. Просто лететь над всем и вся, залихватски выкрикивая чего-нибудь встречным-поперчным, приставая к миловидным девицам, угощая всех напропалую независимо от пола, возраста, социального статуса и прочей надуманной дифференциации. Что-то похожее порой закатывали русские гусары, купцы да, впрочем, все русские люди по мере средств или по их полному отсутствию, потому как на Руси, чтобы выпить, деньги не обязательны.

– А что за праздник? – спросил Володя.

– Праздник?! – сам себя в ответ спросил Павел. – Отмена крепостного права! Юрьев день, мать его! – Он чуть, было, не рассказал Володе о том, что пару часов назад произошло в доме Веры, но остатки трезвого рассудка победили: – Володя, когда праздника нет, но его хочется, то следует его обязательно придумать! Сегодня я буду лететь, а завтра шмякнусь, как слепая птица, о стенку, и поминай, как звали. У меня есть начатый роман, он всегда будет начатым, завершить его невозможно, чтобы завершить – надо умереть, вернуться с того света и завершить! У меня самый сложный вид конфликта в литературе – внутренний, психологический. Это, знаешь, когда герой не в себе, не в ладу не только с миром внешним, но и собственным внутренним. Причем мой конфликт, как говорят литературоведы субстационарный да ещё и неразрешимый. Я, как перцем, сыплю на него сюжетными элементами, столблю, дроблю, промываю, делаю всевозможные кульбиты, которые больше сродни акробатике, чем художественной реальности и, тем более, утлой действительности, но в итоге получается жуткое варево, которое мне не по зубам, не по сердцу, а весь мир мне по хрену…

– Вы это преподавали, – спокойно распознал Володя, не отвлекаясь от дороги.

– Точно, – грустно согласился Павел, словно фраза Среды способна была оборвать его кураж на полуслове.

– Вот. Маркет «Виктор». Направо – закусить, налево – выпить. В бардачке дисконтная карта, если надо.

– Не надо, – по-барски отмахнулся Словцов. – Аванс пропиваем. Аванс за непрожитую жизнь и несостоявшуюся любовь.

– Вы потом буйным не станете? – испугался вдруг Володя.

– Нет, я обычно растекаюсь, как мороженое, и стихами булькаю. Могу ещё песню спеть. Это не страшно?

– Не страшно, – улыбнулся Володя.

Павел направился, было, к магазину, но на полпути остановился и, обернувшись, прокричал:

– А вот если англичанина какого встретим, могу нарушить его дипломатическую неприкосновенность и абсолютно не по-джентльменски набить ему англосаксонское мурло. Американцев уже не могу, вдруг родственники будущего зятя окажутся. А этих сэров-пэров-лордов можно бить по мордов! – срифмовал он и снова двинулся к магазину.

4

Они сидели в квартире Егорыча уже третий час. В расход шла третья бутылка. После текилы и виски Словцов вдруг открыл коньяк, нарезав дольками лимон и наломав шоколад. Текилу «смазывали» солью, виски «проталкивали» мясными деликатесами, к коньяку кроме лимона и шоколада был ещё сыр трёх сортов. И вся эта взрывная смесь ещё не «ушатала» поэта, который все три часа говорил с редкими паузами, в которых позволялось вставить слово Володе. Среда, прилично захмелевший, с удивлением взирал на алкогольную стойкость сочинителя.

– Я понимаю, что я тебя уже достал, до печёнки достал и в прямом и в переносном смысле, ты уж потерпи, Володь, мне впервые за долгие месяцы так просто и свободно на душе, вот выпьем ещё коньячку, а потом вызовём тебе такси, – сыпал Словцов.

– С во-ди-те-лем.

– В смысле с водителем?

– Ну… тачку… с водителем дополнительным… Чтобы он мой джип оттартал, куда следует… Есть такая услуга…

– Круто! Так и автобус можно заказать.

– И самолёт… Вертолёт – точно…

– Точ-но! Я увезу тебя домой на вертолёте! Сколько стоит вызвать вертолёт?

– Помню, Шахине заказывали. Час полёта – штука зеленью.

– Тьфу-у-у… Да мы в Москву можем слетать и обратно.

– В Москву зачем? – всерьёз усомнился Володя, потому как понял, что пьяный Словцов способен на что угодно, кроме подлости и предательства.

– В Москву?.. – в ответ спросил себя Павел. – Да… На хрена в Москву! Ну, прилетим, зависнем над ней, откроем дверь и крикнем! – И тут Словцов действительно закричал: – Мы тут бухаем, и нам плевать на вашу стабильную демократию, рыночную экономику, и вашу Гондолизу Райз!..

– Кондолизу, – поправил Среда.

– Гондо! Без Лизы! И вообще Мадлен Олбрайт с Новодворской на одно лицо! Им в мужья надо по Радзинскому, прест…вляешь, какой тандем будет?!

– Бр-р-р-р… – поморщился Среда, представив.

– Ну, за нас с вами, и за хрен с ними, – налил очередную Словцов.

– Не торопимся?

– Не, в самый раз, будущее за поворотом!

Они симметрично выпили и потянулись к лимонным долькам.

– Знаешь, а я в детстве писал в будущее письма, – признался Павел, морщась и пережёвывая.

– В будущее? Как?

– Смеяться не будешь?

– Над тобой, Павел Сергеевич, не буду. У тебя башка – Дом Советов. Ты даже пьяный на большую советскую энциклопедию похож. Излагай!

– Я опускал бумажки в бутылки и закапывал их в разных местах.

– Бумажки? В бутылки?.. – Володя взял в руки пустую бутылку из-под виски и внимательно посмотрел сквозь стекло. – Но это же в море бросают, когда, типа, на необитаемом острове или кораблекрушение…

– Точно, а я в землю. Я надеялся, что лет через триста кто-нибудь найдёт мои бутылки и прочитает письма пионера Словцова. Думал, уже коммунизм будет построен. Думал, уже таблетки от смерти будут. Ве-рил! Представляешь? Советской фантастики начитался. Полагал, что мы полетим строить справедливое общество на другие планеты. Я же не знал, что придёт Чубайс и нажмёт на рубильник. Всё! Туши свет! Пионер Миша Горбачёв просрал не только социализм, но и всю империю. Его, наверное, немцы в детстве научили…

– Немцы? В детстве? Какие немцы?

– Немецкие немцы. Он во время войны в оккупации жил. В его доме квартировали. За одним столом харчевали. Потом, как ты знаешь, Мишу избрали лучшим немцем. А за ним и Борю. Боря им показал, как надо шнапс употре-блядь… И как их всех товарищ Сталин просмотрел?..

– Сталин – тиран!

– Не говори того, чего не знаешь. Ты же не журнал «Огонёк». Для дураков.

– Факт. Не журнал. Для дураков. А твои письма… В будущее?..

– О! – поймал Словцов утерянную нить. – Я закапывал бутылки на пустырях… Рано утром… Ночью… Сколько закопал – не помню… Но однажды я решил одну из них откопать и кое-что дополнить. Ну – к тексту. Понимаешь?

– Понимаю.

– Я все места, где закапывал, помечал специальными знаками, которые только я мог заметить. Короче, пошел выкапывать, а её там нету!

– Как нету? Что – в будущее ушла?

– Да нет, – отмахнулся Словцов, – кто-то выкопал. Бомж какой-нибудь, чтобы сдать. Тогда ведь тоже бутылки сдавали, и занятие это было куда выгоднее, чем сейчас. Надо денег на кино – сдал бутылки, ещё и на мороженое останется… И сигареты. Десять бутылок – рупь двадцать…

– А я сдавал – за десять уже два рубля давали.

– Инфляция, – поразмыслил Словцов, – девальвация стеклотары.

– Что?

– Но самое интересное, что потом, спустя какое-то время, я двинулся за другой бутылкой, – Павел налил ещё по одной. Выпили, но уже несимметрично. Володя начинал клевать, а Словцов, наоборот, вдруг начал трезветь и заговорил голосом рассказчика… Писателя. А может, это был рассказ, который ему вообще приснился?

5

– …сколько мне было? Лет одиннадцать-двенадцать… Конечно, сейчас такое занятие может вызвать только ироничную улыбку. Задумчивый отрок пишет помпезное послание потомкам, подробно описывая окружающий его мир и даже систему общественных отношений. Глупо скрывать: но тогда я твердо верил, что человечество построит коммунизм, выйдет в межзвездные пространства, избавится от всех болезней, избежит разрушительных войн, а сам человек откроет в себе мощные скрытые возможности… При действовавшей в те времена идеологической накачке это было совсем не удивительно. И даже участие в дворовой банде хулиганов и шалопаев не могло поколебать этой уверенности. Самое удивительное, что даже самые отъявленные заводилы из нашей компании верили в светлое будущее, просто успевали бедокурить, пока коммунизм ещё не наступил. Про отправляемые в грядущее послания никто не знал. Сокровенной тайной я не хотел делиться не только с родителями, но даже с самым близким другом Димкой, который был мечтателем не хуже меня. Во всяком случае, ракету мы с ним делали вместе, и вместе рано утром «запустили» её из песочницы в центре двора. Результатом запуска стала приличная воронка, истошные ругательства разбуженных взрывом советских обывателей из окон и с балконов, и наш стремительный побег с импровизированного космодрома. А ещё, распотрошив копилки, мы купили сборную модель истребителя «Миг-3» с керосиновым двигателем, убили уйму труда и времени, чтобы собрать её без помощи родителей и учителей труда, и всё это ради того, чтобы запустить его с крыши. Правда, сначала мы подожгли хвост самолета, который предварительно облили бензином для зажигалок. Очень хотелось увидеть, как ведёт себя «подбитый» истребитель. Но любоваться впечатляющим и весьма близким к реальному зрелищем довелось недолго: самолет, лишенный по воле конструкторов управления, вильнув на волне ветра, направился совсем в другую сторону, и совершил вынужденную посадку на балконе четвертого этажа соседнего дома, где рачительные хозяева содержали всевозможный хлам, который, разумеется, благополучно воспламенился. За патриотическую игру в летчиков-героев пришлось отвечать по всей строгости в инспекции по делам несовершеннолетних, а нашим родителям – выплачивать стоимость недоеденных молью пимов, надувного матраса и ещё какого-то тряпья, годного только для того, чтобы оборачивать им мумии. На некоторое время нам разрешили встречаться лишь, чтобы обмениваться книгами. Как раз в это время мы запоем проглатывали многотомник известного советского фантаста Алексея Казанцева. Скорее всего, именно под влиянием его книг, мне пришла мысль писать в будущее.

Надо себе представить одержимость идеей, для того чтобы понять, какая сила заставляла подростка подниматься в пять, а то и раньше, утра (ни на рыбалку с друзьями, ни в поход, ни для катания на велосипеде по пустым в это время улицам города) дабы, таясь от всех и вся, с бутылкой под мышкой и детской лопаткой уйти на пустырь, где торжественно «похоронить» на глубине порядка полуметра сосуд, запечатанный пластмассовой пробкой, для надежности залитой воском. Таких бутылок я закопал в разных местах штук десять. Но с предпоследней произошёл удивительный случай. Прошло уже несколько дней, как я отправил её в будущее, но мне пришло в голову дописать в послании свои точные координаты и данные, чего я до сих пор не делал, предпочитая оставаться инкогнито. Благодаря анонимности я надеялся научно и нешуточно озадачить получателей посланий. Так и представлял себе, как они скрупулезно корпят над моими закорючками, проводят исследования с какими-нибудь удивительными приборами, берут на анализ фиолетовые чернила из шариковой ручки. Но вдруг они так и не узнают, кто отправил им эти письма? Мне тогда и в голову не приходило, что вся моя информация гроша ломаного не стоит, потому как в последней трети двадцатого века вся жизнь и без того фиксировалась на самых разных носителях, чтоб впоследствии быть оцифрованной и лечь в надежные банки данных. Наивность моя перемещала мой мир в средневековье или куда подальше и подпитывалась чувством космической избранности, коя в той или иной мере присутствует в каждом человеке. Хотя кто знает: а вдруг – мировой катаклизм, и только мои бутылки, начиненные обильно политыми потом каракулями, будут последней крохой информации о нашей цивилизации? Кроме того, я переживал, что и остальные бутылки исчезли, как последняя… Короче, я ринулся на маячок предпоследней ёмкости.

К месту захоронения бутылки я вернулся прохладным майским утром, когда не успевшее отдохнуть за короткую ночь солнце вкрадчиво смешивалось посредством искрящихся в сером мареве корпускул с отступающим вдоль улиц сумраком. По стечению все тех же удивительных обстоятельств я зарыл это послание совсем недалеко от нашей пятиэтажки, на пустыре, где после неудачного долгостроя уже в двадцать первом веке стахановскими темпами воздвигли новое здание ФСБ, зрящее на мир тонированными окнами и объективами видеокамер. Кто бы мог подумать? А тогда неровный лес свай, вбитых в фундамент предполагаемого здесь ресторана, перемешивался со щедрыми и безобидными в то время зарослями конопли и крапивы. Рестораном загодя пользовались бичи (теперь их называют бомжами) и просто любители выпить «на природе», поэтому заброшенная стройплощадка изобиловала оборудованными для этого «столиками» и закутками. Петляя среди высоких, более метра зарослей, можно было запросто напороться на пребывающего в глубоком пьяном сне «посетителя» или даже группу собутыльников. Чего мы только не насмотрелись на этом пустыре, и чего он только не видел от нас!

Но в то утро мне повезло: полная, даже какая-то обморочная тишина стояла в округе. В те времена ночь ещё располагала тишиной, и только после шести утра к отдаленному гулу вокзала добавлялся шелест метел добросовестных дворников. Советские города действительно спали спокойно. До коммунизма было далеко, до угрожающей нам Америки тоже… Поэтому вышедший на улицу ни свет ни заря среднестатистический пионер мог рассчитывать на удачные партизанские действия. Едва намечавшийся восход в пятом часу утра ещё даже не золотил макушки дурман-травы, но я легко нашел место, где три дня назад совершил деархеологический (если можно так выразиться) эксперимент, и начал копать. Для возможных свидетелей у меня всегда была заготовлена версия: идет охота на червей для рыбалки. Правда, очевидцев, покуда, не было. Но именно в то утро я пожалел об их отсутствии, ибо, добравшись до нужной глубины, обнаружил совсем другую бутылку, и увиденное заставило меня нешуточно испугаться и на некоторое время отпрянуть. Емкость в виде коричневого параллелепипеда была явно иностранного, невиданного мной доселе производства, а скромное знание английского языка позволило мне прочесть на этикетке надпись "Rothmans", а чуть ниже "whisky". Такие бутылки в те времена можно было встретить только в частных коллекциях или у счастливчиков, кому довелось побывать в проклятых буржуазных странах. Разумеется, я знал, что такое виски, и даже с чем его лучше есть (со льдом!), но с близкого расстояния оболочку напитка видел впервые. Какие только мысли не посетили меня в этот миг! Первое, что пришло в голову: я случайно напоролся на шпионский тайник. Второе: чья-то, скорее всего, взрослая шутка. Так или иначе, уйти, не раскрыв бутылки, было бы непростительно.

Осторожно (сейчас-то я смеюсь над собой, а тогда – вдруг шпионская!) я потянул емкость за горлышко и тут же заметил, что она, подобно моим, несет в себе послание. От скрученной пробки ударило резким запахом алкоголя. Стало быть, бутылку опорожнили буквально перед тем, как зарыть её на этом месте. Когда я вытряхивал из неё скрученный в трубу блокнотный лист, оттуда даже вытекло несколько капель, и я с ужасом представил себе с каким запахом приду домой. Хотя, что греха таить, пронеслась мысль: отчего бы ни попробовать хотя бы несколько капель забугорного пойла. Но, надо признаться, в те годы я не пил и «родного». Надпись на вырванном из блокнота листе гласила: «Привет из безобразного пьяного капиталистического будущего! Марсиан нет!» Теперь было ясно, что это чья-то безобидная, но не очень хорошая шутка. Осознание подвоха заставило меня затравленно озираться по сторонам, словно за мной могли в этот момент следить. Особенно настораживало «капиталистическое будущее», которое противоречило твердым марксистко-ленинским установкам в моем сознании. Но самое удивительное, я не выбросил блокнотный лист, а бережно положил его в нагрудный карман безрукавки, не выбросил даже бутылку (о, я потом удачно поменял её у преклонявшегося перед западными безделушками соседа на потрепанную книгу Роберта Шекли!).

Зачем я положил блокнотный лист в полиэтиленовый пакет и спрятал в ящик стола? Неужели для того, чтобы спустя двадцать лет вернуться с ним на это самое место?

А ведь так и произошло.

Правда, к тому времени уже не было СССР, не было светлого будущего, зато была «шоковая терапия», было немереное количество импортного пойла, отвратительные рожи на телеэкране (ещё хуже, чем хотя бы внешне правильные лица Политбюро), а лично у меня не было удачи. В те дни, после сокрушительного дефолта 1998-го, развалилось созданное узким кругом друзей частное предприятие, и мы, по известной русской привычке, последние деньги из общей кассы понесли на алтарь Бахусу. Гуляли в маленьком ресторанчике, местом для коего стал приватизированный купеческий особняк, ранее охранявшийся как памятник архитектуры. Оторвались по полной, даже умудрились повздорить с бритоголовыми братками, но до драки не дошло, потому как выяснилось, что у них траурное мероприятие по поводу безвременной кончины боевого товарища. Мы, стоя, помянули погибшего на баррикадах строящегося капитализма, за что были великодушно прощены оппонентами. Вследствие примирения браво сдвинули столы, сойдясь в пьяном угаре с ребятами, которые хоть и носили, как чекисты, кожаные куртки, оказались вполне нормальными пацанами (так они себя сами называли). А возлияния начались с новой силой. Владельцы и работники ресторана не решились перечить столь боевой и столь нетрезвой биомассе, ибо остановить её можно было, соответственно, только естественным биологическим путём. Точнее, барьером. Он и случился в пятом часу утра, когда вокруг стола практически все спали в обнимку с невесть откуда взявшимися размалеванными девчушками. Меня же кривая вынесла на тот самый пустырь, и я с ироническим хохотом осознал в своей руке точно такую же бутылку виски " Rothmans". Опрокинув в свое обожженное нутро остатки алкоголя, я направился к месту «проваленной явки». Пришлось его поискать, так как за прошедшие годы случились некоторые ландшафтные изменения, и уже обозначилась видимость строительства. Блокнотный лист оказался со мной лишь потому, что его текст я три раза оглашал вместо тоста (на бис!) в ресторане. После разъяснения, откуда он у меня, послание из будущего своей сермяжной правдой вызвало дикий восторг всех окружающих, включая братков. Никто даже не усомнился в правдивости моего рассказа, а последним было достаточно для подтверждения короткого диалога: