Текст книги "Вид из окна"

Автор книги: Сергей Козлов

3

Коридоры перетекали один в другой. Павел точно знал, что ищет Веру, но никак не мог толкнуть нужную дверь. Открывал одну, другую, третью… За первой оказался Егорыч с шумной кампанией. За столом сидели иностранцы, девушки Ира и Алиса, они махали Павлу руками, звали. Среди иностранцев Павел увидел очень похожего на Зарайского, но выяснять было некогда – он искал Веру. За второй были Маша и Вероника: дочь примеряла свадебное платье. Они наоборот махнули руками: мол, уходи. Были ещё какие-то то ли магазины, то ли лавки, от обилия дверей кружилась голова, но нигде не было Веры. Тогда Павел просто крикнул вдоль коридора:

– Вера! – и проснулся от собственного крика.

– Вера, – снова повторил он, пытаясь определиться в пространстве.

Быстро понял, что он в спальне с камином, но никакие усилия над памятью не помогали вспомнить, как он сюда попал. Сел, поджав колени и обняв голову руками. Сердце гвоздило, в висках молотила надсаженная помпа. Во рту – Сахара или Кара-Кум.

– Что и требовалось доказать, – прохрипел и постарался рассмотреть стрелки на наручных часах.

С трудом встал и направился на кухню, чтобы опустошить водопроводный кран. Долго и жадно пил, затем там же умылся.

– Вера? – вошёл он во вторую спальню и не ошибся. – Вера?

– Павел? – сразу проснулась она.

– Вера, прости… Я вчера не сильно буянил? Как я сюда попал?

– Павлик, ты не сильно буянил, да и с ребятами Астахова сильно не побуянишь. Но ты был пьян вдрызг! В ноль!

– Хорошо, что не буянил, – понурил больную голову Павел.

– Так, по мелочам… Послал куда подальше пару шоуменов, требовал, чтобы Хакамада сделала себе харакири, пытался с Василием Егорычем пить наперегонки из горла…

– Ты тоже его знаешь?

– Кто, где и в какой стране не знает Егорыча? Тебя остановили, когда ты хотел проверить – есть ли реальная неприкосновенность у депутата Государственной Думы.

– Да? А из какой он партии?

– Яблоко…

– Ты при этом кричал, что это яблоко змей Еве преподнёс.

– Ну, в сущности, всё верно. Кроме яблока. Там был плод. Какой – не сказано.

– Паш? – нарушила Вера конвенцию об имени. – Во-первых, Вероника – чудесная девушка… Умная и красивая. Я бы мечтала иметь такую дочь.

– Наверное поэтому она стала просить гражданство в Штатах! Причём, якобы для защиты от родительского произвола. Ещё немного, и шуму было бы на всё Останкино со всеми вытекающими международными последствиями. Каким бы я выглядел дураком! И тут моя Маша…

– Дураком ты выглядел вчера, – перебила его Вера. – Во-вторых, я примерно представляю себе, что такое запой творческого человека. Ты меня этим решил порадовать? Сразу скажи, чего от тебя ждать?

– А этот Дэвил, чёрт, Дэвид, он тебе тоже понравился?

– Па, не начинай!

Словцов на какое-то время замолчал, пытаясь выяснить внутри себя: кто он, что он и зачем. Пошёл, как водится, по пути наименьшего сопротивления:

– Можно я там, в баре чего-нибудь хлебну, иначе у меня голова треснет и сердце остановится?

– Ты перед каждой рюмкой будешь спрашивать у меня разрешения? Может, сразу выдать тебе индульгенцию на месяц вперёд?

– Вера, неужели ты не понимаешь, как болит и чем лечится русская душа?

– Да, я читала, что Рубцов, к примеру, крепко пил…

– Николая Михайловича не трогать! Ты даже не представляешь, как ему жилось среди цветущего морального уродства! Ничего у него не было! Ничегошеньки! Он в Америку за гонорарами, как некоторые, не бегал! Родину грязью не поливал! Рубцов – это продолжение Есенина! А будет ли продолжение Рубцова? Нельзя, Вер, поэтов мерить рюмками и поллитровками. Нельзя… Хотя… всё, что я сейчас говорю, тоже не лучше… Глупо… Лучше послушай!

Павел напрягся, вспомнил Рубцова, и прочитал вслух:

 
Ах, что я делаю, зачем я мучаю
Больной и маленький свой организм?
Ах, по какому же такому случаю?
Ведь люди борются за коммунизм!
 
 
Скот размножается, пшеница мелется,
И все на правильном таком пути…
Так замети меня, метель-метелица,
Ох, замети меня, ох, замети!
 
 
Я пил на полюсе, пил на экваторе —
На протяжении всего пути.
Так замети меня к едрене матери,
Метель-метелица, ох, замети…
 

– Паш, ты мне сейчас лекцию об алкоголизме или о поэзии прочитаешь? Или о том и о другом вместе? Впрочем, делай что хочешь, – Вера обиженно повернулась к стене.

Павел постоял некоторое время молча и, вздохнув, направился к бару. Наплескал себе полбокала какого-то заморского пойла и залпом выпил.

Когда он проснулся во второй раз, за окном было светло, а в квартире пусто. Записка на барной стойке гласила: «Я на работе. Если чем обидела, прости. У меня есть телефон Вероники, думаю, вам надо поговорить. Будет желание продолжить, здесь хватит. На улицу в таком случае не ходи, чтобы не пришлось тебя искать. Я не для этого тебя нашла. Вера». Долго смотрел на листок, покусывая губы, ругая себя. Потом также долго смотрел на батарею бутылок на стойке, включил чайник и всё же потянулся к армянскому коньяку.

– Скажи-ка, дядя, ведь недаром, в Москве нам легче с перегаром? – сказал он, наливая в бокал.

Освежив себя изнутри, направился в душ и минут двадцать пытался смыть с себя вчерашний день. Не получилось.

4

Пашу он нашёл почти там же – на Арбате. Единственное, что изменилось в его внешнем виде – под глазом появился яркий синяк. Видимо, беседа с кредиторами не прошла даром. Увидев Павла, он явно обрадовался.

– Чуствую, сегодня кому-то нужна компания, специально стою на боевом дежурстве.

– Если так, то у тебя действительно нюх, – признал Павел.

– Вам нужны уши, нужен собутыльник и понимание. Три в одном – я готов.

Словцов на эту тираду ухмыльнулся и внёс коррективы:

– Душу, Паш, я вряд ли буду изливать, научен горьким опытом, это не помогает. Может, я наоборот – тебя послушать хочу. А вот посидеть куда-нибудь пойдём. О! Можно в то кафе, где я в прошлый раз брал коньяк.

Уже за столиком Павел заказал водки и деликатесов на закуску: малосольную сёмгу с лимоном, копчёную свиную нарезку, целый букет зелени, сырокопчёную колбасу, малосольные огурцы и ко всему бородинский хлеб.

– А вы гурман, и, судя по всему, у вас творческий запой, – определил Паша, мгновенно опрокинув в себя первую рюмку.

Словцов чуть не подавился водкой.

– Да что вы все: творческий запой да творческий запой!? Запой не может быть творческим! Он бессмысленный, беспощадный и печальный, как всепоглощающая русская хандра! Я, кстати, вообще не пью.

– Я тоже, – иронично поддержал Паша, – просто промываю внутренности в чисто медицинских целях. Когда-то я работал в закрытой, скажем так, полувоенной лаборатории, и нам там регулярно выдавали по стаканчику…

– Ну тогда понятно, откуда такая регулярность, – сыронизировал, в свою очередь, Словцов.

– Регулярность, как раз, от бессмысленности. Бессмысленности моего существования. Типичный русский интеллигент, не нашедший себе места в жизни. Тема маленького человека в русской литературе, помню, писал такое сочинение в школе.

– Знакомо. А как же секретная лаборатория?

– Я, не смотря на регулярность, заболел. А кому сейчас нужны больные? В итоге – от меня просто избавились. Сначала – на работе, затем – семья. Теперь я избавляюсь сам от себя.

– Я пробовал – не получилось, – поделился Словцов, – но мой способ тебе, Паша, тоже не подойдёт, потому что ты в нём пребываешь. Знаешь, я обязательно поселю тебя в моей книге, над которой сейчас работаю.

– Проходной персонаж? По принципу: так жить нельзя? Лёгкое сочувствие или пренебрежение читателей?

– Удивительно в литературе то, что мы с тобой тут сидим, а читатель уже незримо присутствует с нами. Он смотрит нашими глазами в этот зал: на скучающего бармена, потому что утро, на похмеляющегося у стойки бизнесмена, потому что вчера была корпоративная вечеринка, на двух девиц, убивающих время в поисках подходящей партии. И, собственно, глазами автора, на нас самих. А нас уже здесь нет, или мы есть? – Павел разлил по второй.

– С этими барышнями я могу вас хоть сейчас познакомить.

– Нет, спасибо. Вчера познакомился с двумя юными интеллектуалками.

– Ясно, мне просто обидно, что они вас в расчёт не берут, потому как вы общаетесь со мной.

– А мне не обидно…

– Потому что у вас сейчас есть самая красивая женщина…

– В точку!

– Но вы с ней поссоритесь, если будете продолжать пить.

– М-да… Ты меня тоже будешь воспитывать?

– Что вы?! Я всего-навсего нахватался в лаборатории какого-то излучения и вижу людей и то, что с ними происходит, можно сказать, немного по-другому. Вас даже не удивило, что я с первой встречи распознал в вас литератора…

– Я просто не люблю экстрасенсов. Это по части Стивена Кинга. Я человек верующий, живу по воле Божьей.

– А у вас есть гарантия того, что меня послал к вам не Господь Бог?

– Нет, – удивился такой постановке вопроса Павел, но тут же перешёл в наступление, – но и нет гарантии, что тебя послал не лукавый…

– На данный момент, Павел Сергеевич, вашу потрёпанную душу даже в ломбард не возьмут, не то, что в ад. На фиг там ваш сентиментализм? Там нужны люди уверенные в своей подлости и безнаказанности.

– Стоп! Я тебе не говорил своё отчество! На какую разведку ты работаешь?

– Уже не работаю, я всё честно сказал. Вы позволите? – Паша поднял над столом бутылку, чтобы налить. – И я вовсе не экстрасенс. Я жертва своеобразного Чернобыля. – Он вдруг посерьёзнел. – И жить мне осталось… Почти ничего не осталось. – Выпил, занюхал бородинским хлебом. – Вот тут, – он постучал себе в лоб указательным пальцем, – какая-то опухоль, уже не операбельная, поэтому, если б вы заплатили мои долги, поступили бы опрометчиво. А оттого что вы меня выслушаете или воспользуетесь парой безобидных советов, ничего страшного не произойдёт. Даже наоборот. Вы мне понравились. Думаете, я перед каждым так, лишь бы выпить?

На некоторое время над столиком повисла тишина. Павел угрюмо налил ещё по рюмке.

– Знаешь, Паш, Господь меня учит, это точно! Как только я начинаю считать себя самым несчастным на земле, мне встречается кто-то, кому в сто крат хуже! Женщина, про которую ты якобы знаешь, она тоже как будто послана в мою жизнь. А я – в её. Такое чувство, что мы вместе должны что-то преодолеть, открыть или понять. Причем оно возникло у меня с первого мгновения, как я её увидел. Я не могу сказать, что моя бывшая жена не была моей второй половиной. Была, ещё как, но, скорее всего, я не был её частью, или не смог стать. А здесь – здесь что-то вообще немыслимое. – Павел на секунду задумался, потом вдруг улыбнулся: – Или, может, всем влюбленным дуракам так кажется? – Снова задумался и спохватился: – Нет, ну ты мне скажи, это только мы русские после третьей рюмки первому встречному душу изливаем?

– Похоже, что да, – согласился Паша, – и ещё соседям по вагону.

Оба грустно улыбнулись и выпили. Минутой молчания почтили чьё-то рождение.

– Вам надо уехать, – твёрдо сказал Паша после паузы.

– Но я уже уехал, дальше некуда!

– Вы – да, а она? Она осталась. Вам надо уехать вместе. Причём уехать так, чтоб никто не знал – куда.

– А здесь нам грозят страшные опасности… – недоверчиво ухмыльнулся Словцов.

– Ирония ваша мне понятна. Честно говоря, я сам не знаю, как я чувствую и вижу то, что сейчас вам говорю. Мне нечем вам это доказать. Разве что найти женщину, которой я вчера сказал, что она не выключила утюг и у неё сгорит квартира. Слава Богу, она мне поверила, или действительно вспомнила. Проходя мимо меня второй раз, сунула в руку сотенную, хотя я ничего не просил.

– М-да… – задумался Павел. – А по фотографии ты мог бы что-нибудь сказать?

– Наверное. Но это не всегда. Я не человек-рентген. Что-то чувствую, что-то нет. О! Знаю, чем вас прошибить! Кто-то из очень близких вам людей уехал в немыслимое далеко, и это событие перевернуло всю вашу жизнь.

После этих слов Павел посмотрел на собеседника совсем по иному.

– Если это не сведения разведки, то ты, Паш, действительно что-то видишь. А почему ты не можешь помочь сам себе?

– Это хирург в силах сам себе сделать несложную операцию. А я могу только знать. Кроме того, я не сделал ничего, для того, чтобы как-то выправить свою жизнь. Говоря проще, я даже не каялся, напротив, лез в самую трясину. За что же меня миловать? Есть люди, которым удалось зацепиться за жизнь, когда их скрутила какая-нибудь безнадёжная онкология. Победив болезнь, они с нелепой гордыней несут эту победу и наивно говорят «я победил», «я смог». А я вот не смог! И не хочу. Смысл?

– Ты – идейно умирающий человек, Паша.

– Да нет, я верю, что я могу себя вымолить. Господь Бог ещё и не таких миловал. Но мне здесь скучно… – Он с каким-то особым нажимом произнёс слово «скучно», как необратимую безнадёжность, ещё большую, чем, собственно, сама смерть.

– Но, чтобы там не попасть в ничто, здесь тоже надо прилагать усилия, – заметил Павел. – Мой знакомый программист так сказал о грешных душах: их просто стирают, как заражённые вирусом файлы.

– Я знаю. Моя бабушка, которая работала ни где-нибудь, а в дарвиновском музее, несмотря на бурное строительство социализма, всю жизнь ходила в церковь. Во время войны – каждый день! И дед вернулся с фронта живым, только с двумя лёгкими ранениями. Потом она умерла, а я всегда за неё ставил свечки и заказывал молебны. Когда я заболел, она первый раз в жизни приснилась мне, чтобы сказать: не отчаивайся, внук. И больше ничего.

– А ты?

– А я слабый, я размазня. Да я и не отчаивался. Я смирился. Есть ещё такой вариант.

– Чем-то мы с тобой очень похожи, Паш. Не только тем, что тёзки.

– С той разницей, что у вас-то как раз сейчас прорисовывается смысл нового витка, а у меня его нет. Любовь – это такая мощная сила! А у вас вообще редкий случай – второй шанс. Обычно бывают заблуждения о любви либо в первый раз, либо во второй, а у некоторых и большее число раз. Про вас сказано: не везёт мне в картах, повезёт в любви. Но сегодня за вами по пятам идёт смерть.

– Вот как!? – удивился Павел. – Я недавно из больницы, мне пулю из плеча вытащили.

– Я знаю. Но она же не ваша. Ваша ещё в обойме.

– Паш, меня от таких детективных историй смех разбирает!

– А это не детективная история. Жаль, я не могу сказать вам, кто и как идёт за вами по пятам. Не могу, потому что не знаю.

– Ну хоть это, Слава Богу, ты не знаешь.

– Зато знаю другое – сейчас вас кто-то ищет. Наверняка – она. Может, мы ещё успеем выпить?

– Успеем…

Пока Павел разливал, в его кармане запиликал мобильник. Паша кивнул: мол, говорю же я – ищет. Словцов кивнул в ответ и полез в карман.

– Слушаю.

Звонила действительно Вера, о чём он просигнализировал Паше глазами. Вера спрашивала, где он пьёт и способен ли соображать и передвигаться.

– Вер, всё нормально, меня один очень хороший человек убедил вернуться на путь истины. Я легко могу встать из-за стола. И обещаю тебе больше никогда не досаждать пьяным разгулом.

– Павел, – с надрывом сказала Вера, – Михаил Иванович умер.

– Как?

– Его нашли в подъезде. Между этажами. Соседка. Похоже, сердце…

– Он же такой… По нему не скажешь.

– Да, никогда ни на что не жаловался. Ты действительно в порядке? Когда ты сможешь здесь быть? Нужно заняться многим, а я – с мамой.

– Вера, я недалеко. Сейчас буду.

Павел бросил на стол несколько тысячных купюр.

– Извини, Паша, придётся нашу беседу отложить на неопределённый срок.

– Если успеем, – Паша понимающе моргнул обоими глазами, затем поднял рюмку: – Мне бы хотелось узнать продолжение вашей истории. Опять же, если успею. Удачи!

– И тебе. – Павел направился к выходу, но, сделав несколько шагов, остановился и повернулся к Паше, который смотрел ему вслед: – Если мне повезёт чуть больше, чем я предполагаю, я поделюсь с тобой.

5

Похоронами генерала занимаются генералы. Вера всё больше нянчилась с беззвучно плачущей Варварой Семёновной, Павел, получалось, путался под ногами многочисленных военных, сновавших по квартире, как у себя дома. Были они предупредительны и немногословны, а явившийся специально к Варваре Семёновне военврач подтвердил диагноз врача «скорой»: инфаркт. Удивляло его другое, сердце Михаила Ивановича могло работать ещё много лет.

– Значит, – сказал он, – смерть вызвана сильным стрессом.

– Каким стрессом? – шёпотом сквозь слёзы удивлялась Варвара Семёновна. – Он за хлебом в ближайшую булочную пошёл. Каждое утро туда ходил. Его собакой Баскервилей не испугаешь… Стрессом… Глупость…

Двое в штатском вынесли из квартиры закрытый сейф генерала. Никто не возражал. Об этом они вежливо предупредили и сообщили, всё, кроме документов государственной важности и оружия, они вернут. Вынесли ещё какие-то папки и несколько книг. Официально хмурый майор принёс соболезнования от президента, Генерального Штаба и ещё каких-то военных и правительственных структур. Другой озабоченный майор уточнял, сколько будет родственников со стороны Варвары Семёновны. На ответ «все здесь», как-то глупо пересчитал: «раз, два, три…» Третьим был Павел, который порывался что-то делать, но дела ему не находилось. Единственное, что ему доверили, завесить зеркала. Получалось, что Вера утешает Варвару Семёновну, а Павел утешает Веру. В какой-то момент Словцов позволил себе неуместную фразу, когда выдалась минута уединения с Верой.

– Я, похоже, приношу несчастья. Там где я появляюсь, начинают стрелять, случаются инфаркты…

– Дурак ты, Паша, – тихо и незлобно ответила Вера.

Отпевали Михаила Ивановича в церкви Симеона Столпника на Новом Арбате. Удивительно, как этот небольшой, но красивый храм устоял во время всяческих реконструкций. И стоял он на огороженном холмике газона посреди гордых многоэтажек, несущегося мимо потока машин и блеска реклам. Видимо, ему передалась часть подвига святого, в честь которого он был построен.

Павел поразился количеству подушечек с наградами, среди которых были отнюдь не юбилейные медали. Их впереди процессии на кладбище несли строгие подтянутые солдаты. Возможно, даже из президентского полка. Гроб опускали, как и положено на военных похоронах, под залпы «однофамильцев» Варвары Семёновны. Павел в этот момент думал, что во время всех погребений, в которых ему довелось участвовать, он смотрит вокруг как сквозь бесцветную, но осязаемую пелену. Пелена появляется всякий раз, когда к нему приближается смерть. Откуда она берётся и какую выполняет функцию? Может, это своеобразная форма защиты живого человека. Ему очень хотелось спросить у кого-нибудь, видима ли им, ощущают ли они перед своими глазами эту пелену? Понимая несвоевременность подобных разговоров, он отвёл глаза в сторону, и узрел за рядами могильных оград странного человека в тёмных очках и глухом чёрном плаще. Ко всему этому на лоб его была надвинута шляпа. Подходящий образ для шпионского фильма. Он пристально и неотрывно смотрел сквозь непроницаемые стёкла на ритуальное действо, в котором участвовал Словцов.

Уже за длинными рядами поминальных столов, загнутыми буквой «п», где произносились помпезные речи, Павел опять-таки вспомнил странного незнакомца. Ещё раз возникло чувство, что он его уже где-то видел, но эта чёрная завёрнутость, позволявшая увидеть только общие очертания лица, да и то не полностью, не давала определить, где и при каких обстоятельствах. Возможно, думал Павел, это эффект ложной памяти. У многих так бывает, происходящее в настоящий момент отчётливо определяется как уже бывшее. Снова пришла на ум фотография Георгия Зарайского, но на этот раз он неожиданно для самого себя смог найти нужную ассоциацию. Вспомнилось утреннее застолье в гостинице Ханты-Мансийска, мудрый Егорыч во главе и галдящие иностранцы. И только один – молчаливый и подчёркнуто серьёзный. Он то и был очень и очень похож на Зарайского. Стоило, наверное, сказать об этом Вере, но, разумеется, не сейчас. А пока шло время, впечатление от схожести уступало место сомнениям и мыслям об излишней мнительности. Мало ли похожих людей? Тем более что о полном сходстве речи не шло.

Ночевать пришлось в квартире генерала. Словцову постелили на кожаном диване в кабинете Михаила Ивановича. Засыпая, он поймал себя на мысли, что предпочёл бы даже эту ночь провести с Верой. Хотел убедить себя, что ему стыдно перед покойным генералом, перед убитой горем Варварой Семёновной, но ничего не мог поделать. Тяга к Вере была сильнее теней смерти. Она была сравнима с цунами, которому, в сущности, всё равно, куда, как и когда направляется его бешеная сила. Ворочаясь на генеральском раритете, Павел мысленно ругал себя за безвозвратно утраченную в пьяном угаре ночь прошлую. В который раз давал себе слово, больше не прикасаться к алкоголю. Предстояло ещё пережить девять, а может и сорок дней в этом доме. Как уж решит Вера. «Зачем я здесь? – снова и снова спрашивал он себя. – Как нынче быстро несётся жизнь, и как неожиданно наступает смерть». А когда сон всё же начал налипать на веки, в кабинет вдруг пришла Вера. Но пришла явно не для того, чтобы броситься в его объятья, а просто села на край и тихо сказала:

– Мама, наконец-то, уснула. Я напоила её пустырником. А самой как-то холодно и жутко. Можно я у тебя посижу?

«Можно и полежать», хотел ответить Павел, но предусмотрительно сдержался. Страсть вдруг сама уступила место нежности. Он молча взял её руку в свои ладони. Она оказалась холодной, точно Вера пришла с улицы, и он стал согревать её губами и дыханием.

– Тебе надо завтра позвонить Веронике. Обязательно. Главное, чтобы она была счастлива, разве это для тебя неважно?

– Важно, – согласился Павел, – я и сам не умею злиться долго.

– Она в тот вечер сказала мне, что ты продолжаешь жить в том времени, которое не вернуть. И её хочешь поселить там же…

Павел приподнялся на локтях.

– Знаешь, у Станислава Куняева есть стихотворение, написанное ещё в конце восьмидесятых, наверное, оно применимо ко всем нам, таким, как я, – он наморщил лоб, вспоминая, и приглушённо, но с жёстким холодом в голосе продекламировал:

 
Не лучшие в мире у нас пироги,
Не лучшие туфли, не лучшие жнейки,
Но лучшие в мире у нас телогрейки,
А также резиновые сапоги.
 
 
Мы честно несли ордена и заплаты,
Мы нищими были, мы стали богаты,
Поэт Бизнесменский, к примеру, у нас
Богаче Есенина в тысячу раз.
 
 
Ах, Фёдор Михалыч, ты слышишь, как бесы
Уже оседлали свои «мерседесы»,
Чтоб в бешеной гонке и ярости лютой
Рвануться за славою и за валютой…
 
 
Мы пропили горы, проели леса,
Но чудом каким-то спасли небеса,
Мы тысячи речек смогли отравить,
Но душу никак не умеем пропить.
 
 
Уходит в историю наша эпоха.
Мы прожили век хорошо или плохо,
Не знаю. Оплачены наши счета.
А больше я вам не скажу ни черта!
 

Вера посмотрела на Павла с едва уловимым сожалением, погладила его по лицу.

– Ты много стихов знаешь наизусть?

– Много. Я же высокооплачиваемый работник разговорного жанра. А если серьёзно – работа была такая. Любить русскую поэзию. Я динозавр. Скоро мы вымрем. Только, думаю, и России после этого недолго останется. У него же есть такое стихотворение:

 
Жаль, если в чёрной межзвёздной пыли
средь ледяных раскалённых миров
больше не будет зелёной Земли,
нежно закутанной в синий покров.
 
 
Если не будет прохладной реки,
тёмного бора, шумящей травы,
если не будет таинственной зги,
той, что звенит в человечьей крови.
 
 
Если на мертворождённом ветру,
хлещущем, словно в развёрстую щель,
не уцелеет вчера поутру
мне постучавший в окно свиристель.
 
 
Если в светлеющий утренний час,
в час, когда синь нарастает в окне,
ты не проснёшься в тревоге за нас
и не прижмёшься собою ко мне.
 
 
Жаль, не прижмёшься ко мне горячо,
словно спасенья от страхов ища,
жаль, не уткнёшься губами в плечо,
что не найдёшь под губами плеча.
 

– Если я не найду под губами твоего плеча, то меня уже не будет волновать вселенская пустота вокруг, – прошептала Вера, клонясь к плечу Павла.

– Знаешь, в романе я предпочёл бы максимально отложить близость главных героев куда подальше, дабы тянуть читателя вдоль по Питерской, а в реальности у нас получилась вспышка, всполох, замыкание. Странно, но я горю, сгораю с удовольствием и мне абсолютно наплевать на всё, если в этом, во всём нет тебя. Мне самому себе хочется сказать: так не бывает. И я боюсь спугнуть то, что мы иногда называем счастьем.