Текст книги "Вид из окна"

Автор книги: Сергей Козлов

2

Когда в палату зашёл следователь, Павел чувствовал себя изрядно уставшим. Во всяком случае, он даже поймал себя на мысли о том, что ему абсолютно всё равно, кто стрелял, куда стрелял и зачем стрелял. Напротив, следователь – молодой худощавый парень, в глазах которого сияла решимость докопаться до истины – был настроен решительно. У таких на лицах читается: этот в жизни добьётся многого.

– Ерышов Сергей Петрович, – представился он, и добавил вместо Павла: – Словцов Павел Сергеевич.

– Может, вы и на остальные вопросы ответите сами? – с улыбкой спросил Павел.

– А как вы думаете? Обязательно отвечу, для того я и здесь, чтобы ответить на те вопросы, на которые сейчас ни у кого нет ответа.

Одетый в тёмные джинсы, джемпер и серый пиджак, Сергей Петрович являл собой типичного сыскаря, как их представляет себе кинематограф, и как, вслед за кинематографом, они сами представляют себя. Вопросы он задавал жёстко, но вежливо, и на каждый требовал подробного ответа. Разумеется, первым был вопрос о знакомстве с госпожой Зарайской. Павел гладко изложил версию, утверждённую на совещании со своим работодателем. Добавил только, что Вера Сергеевна планирует и дальше, как признанный меценат, поддерживать исследования в области словесности и фольклора. Новая история каллиграфическим почерком легла в блокнот Сергея Петровича. Потом последовал вопрос об обстоятельствах знакомства с Хромовым, а также Николаем и Петром. Здесь всё было просто, кроме одного. Каким-то чутьём из показаний Володи следователь сделал заключение, что Хромов ревновал Веру к Павлу. Никакие заверения о том, что подобные подозрения не имеют под собой веских оснований, в расчёт не принимались. Сергей Петрович дотошно пытался копнуть эту тему с разных сторон, вопросами типа: «а вы не думаете, что Вера Сергеевна взялась помогать вам, исходя из того, что вы нравитесь ей лично?». Правда, в эту схему не очень помещались Николай и Пётр.

– Петра мне увидеть не посчастливилось, – сообщил Словцов.

– И всё же, зачем Вера Сергеевна отправила с вами на охоту охранника?

Вот это был самый каверзный вопрос, ответа на который Павел придумать не успел.

– Ну так, чисто из техники безопасности. Я всё же писатель, а не таёжный охотник. Вдруг ножичком поранюсь или ствол не в ту сторону направлю.

– Правда служили в разведроте и кое-где побывали. Извините, мне пришлось изучить не только ваш паспорт, но и военный билет. Кроме того, пока вас оперировали, успел навести кое-какие справки.

– Да когда это было! – хотел махнуть рукой Словцов, но скорчился от боли.

– А вот на вашей работе не знают, что вы отправились собирать фольклор, и очень удивились такому раскладу.

– Какой же вы шустрый, – с сожалением сказал Павел, – вы не представляете, сколько исследователей готовы упасть мне на хвост! А вот у вас – тут – расследования так быстро? В средней полосе, знаете ли, человека убьют, и не одного, а дело могут через полгода открыть. Друг мой, милиционер, жаловался, сплошные глухари, говорит.

– У нас нерасторопных не держат. И спрос с нас жёстче. Здесь, знаете ли, живут в основном обеспеченные люди, а преступность, опять же, в основном приезжая.

– Вы на меня намекаете? – улыбнулся Словцов.

– Да нет, по вам видно, что вы ботаник… Простите…

– Ничего-ничего, но мне всё же больше подойдёт – филолог.

– Извините, мы так за глаза…

– Да я знаю. Хорошо хоть не лох, как говорят мои студенты.

– А вот насчёт Хромова, вы поосторожнее, по нему я тоже справки навёл, за ним всякое может быть.

– Но ведь если б не моё плечо, пуля досталась бы ему, причём прилетела бы летально, простите за тавтологию.

– Не факт, – уверенно и серьёзно заявил Сергей Петрович, и повторил, – не факт. Может, к тому времени как раз вас на мушке держали, а вы дёрнулись не к месту, снайпер и оплошал.

– Скажете, снайпер! Я ж потом ещё минут пять к нему спиной лежал, из меня дуршлаг можно было сделать.

– И всё же Хромова поостерегитесь. Москвичи к нам в основном приезжают денег срубить, а этот один из немногих, кто приезжает тратить. Ну и в элите поговаривают, что к Зарайской он явно не равнодушен. А тут вы… с фольклором.

– Спасибо за совет, Сергей Петрович.

– Не за что, Павел Сергеевич, вот номер моего мобильного, если вдруг что-то узнаете, что-то вас напугает, ну и вообще на всякий случай. А у вас есть мобильный?

– Не поверите, я от души шваркнул его об стену.

– Достал?

– Нет, просто мне некому было звонить. И мне никто не звонил.

– Так вы счастливый человек, Павел Сергеевич.

– Сам о себе я этого не знал.

– Выздоравливайте.

– И вы не кашляйте.

3

Время в больнице тянулось однообразно и добавило Словцову хандры. Валяясь целыми днями, бессмысленно целясь в телеэкран, он вдруг начал понимать, что обладает каким-то сверхчеловеческим знанием. Может быть, он сам выдумал его себе, но даже выдуманное, оно находилось в нём. Он смотрел на страдания людей, на порой равнодушную суету медперсонала, на ворчливых санитарок, и чувствовал себя совершенно отстранённым от этого мира. Более того, вся эта круговерть казалась ему бессмысленной и нелепой. Но самое главное – Павел понял, что ему, как себя ни гони, сбежать, скрыться от этого не удастся, хоть тысячу раз поменяй адрес или пополни армию бомжей. Выход был единственный – тот, который у человека бывает последним. Он вдруг понял, что нет главного, за что он всё время держался в этой жизни. Нет любви. И даже Маша, случись ей вернуться, не вернёт ему этого, поистёрлась любовь к Маше. А Ника? Поступок её был сродни предательству, и он, как всякий отец простит её, но его любовь, получается, больше ей не нужна. И это понимание опустошало его ещё больше, делая каждый день настолько бессмысленным, что медитировать, глядя в потолок, становилось лучшим занятием. Вера приезжала каждый день, заваливая его фруктами, соками, шоколадом и всякими вкусностями. И Павел каждый день брёл с пакетом в соседнюю детскую хирургию, где раздавал почти всё привезённое детям. Его созерцательный взгляд почему-то приводил медперсонал в умиление. Видимо, он был тот редкий тип пациента, который не донимает врачей и сестёр своими проблемами, жалобами и рассказами про бывшую здоровую жизнь. Единственное, что заставило думать его, что он ещё живой, это курьезный случай с медсестрой Олей, которая делала ему ежедневные перевязки. Как-то, когда она склонилась над его плечом, из разреза халата от неловкого движения открылась красивая девичья грудь. Девушку это жутко смутило, а Павел вдруг осознал, что это его ещё волнует. Грудь действительно была прекрасной, и те секунды, когда он безо всякого стыда нагло ею любовался, врезались в память, чтобы всплывать искушающим кадром всякий раз, когда он о ней думал. Словцов даже начал с Олей что-то типа флирта, и Оля, узнав, что он не женат, стала отвечать на его заигрывания, но потом он, в свою очередь, от кого-то услышал, что её парень служит в армии, и наложил на этот процесс табу. Тем не менее, отношения между Павлом и Олей остались более чем тёплыми. Такими, будто они действительно провели друг с другом не одну ночь. Так бывает в тех редких случаях, когда разнополые индивидуумы становятся друзьями. Дружба эта легко может перерасти во что-то большее и потом снова стать той же дружбой. Можно назвать такие отношения симпатиями высшей степени. Оля была первой дамой на севере, кому он стал читать свои старые стихи, и не свои – тоже. А уж слушателем она была благодарным. Как, в сущности, почти все женщины, даже если они ничего не понимают в поэзии. Но, что удивительно, читая стихи Оле, он представлял себе Веру, часто вспоминал, как она ловко вытаскивает бюстгальтер из-под футболки, и загадочно улыбался этому видению, как ребёнок, который ещё не понимает, что за этим стоит, но уже хочет видеть запретное.

Вера же пыталась рассказывать Павлу о делах, а он смотрел на неё, слушал, впитывал и всё время ловил себя на мысли, что она так же одинока, как и он. Просто продолжает крутить педали этой жизни по инерции, думая, что человек живет, зарабатывая деньги. Зарабатывая деньги, человек существует, потому как зарабатывает их, чтобы существовать, неважно какой уровень этого существования он может себе позволить. Несомненно, пребывание Павла в больнице сблизило их больше, чем, если б он слонялся по дому, препираясь с Лизой. А ещё Павел пытался понять самого себя: Вера, бесспорно, ему нравилась, даже больше, чем нравилась, но он не мог подавить в себе комплекс, который назвал эзоповым. Умереть свободным или рабом-любовником?

Следователь приходил ещё несколько раз, задавая почти одни и те же вопросы, просто меняя их последовательность или форму. Правда, у него появился ещё один каверзный вопрос: отчего это Павлу Сергеевичу вздумалось заступиться за собачку, которая была похожа на волка? И уж если Словцов не мог ответить на этот вопрос себе, то и следователю – тем более. Дело чем дальше, тем больше заходило в тупик, и Сергей Петрович искал самые невероятные зацепки. Павел же пытался внушить ему, что выстрел мог быть сделан случайным охотником, ведь не зря пуля застряла в плече, а не прошила его навылет, как бывает при стрельбе с близкого расстояния. И Ерышов сам был готов склониться к этой версии, если бы не одна маленькая деталь – та самая пуля калибра семь шестьдесят два миллиметра, сданная хирургом, как единственный вещдок в данном деле. Эксперты утверждали, что пуля была выпущена не из охотничьего карабина, где нарезка в стволе «несколько помягче», а из боевого оружия. Разумеется, не из автомата. Но и лежанки снайпера, обшарив всю округу, не нашли. Следов было немало, но что возьмешь с вмятины в снегу от унтов или валенок, если все направления ведут в сторону трассы, где, в свою очередь, следов от автомобильных покрышек тьма тьмущая? Сергей Петрович буксовал, а Павел страдал от его въедливости, как будто Словцов сам был виноват в том, что его подстрелили, или как говорил Николай: «по нему пудельнули».

Вера ещё пару раз приходила с Леной, которая бросила йогу и пошла заниматься в фитнесс-клуб, а также – на лекции по диетологии, а Лена, в свою очередь, один раз привела с собой своего мужа Виктора. Тот обречённо отсидел время их болтовни, а когда за ними закрылась дверь, Павел не без удовольствия услышал заключение Виктора, ради которого его и приводили. «Нормальный мужик, умный. Чё? И в армии служил? Вообще нормальный. А чё я скажу?».

В один из дней на пороге появилась Лиза. Это не было громом среди ясного неба, потому как она вошла так, словно бывала здесь каждый день. С порога начала возмущаться больничными запахами, выкладывать из пакета кастрюли, а главное – несколько пар новых носков и комплектов белья. Жаловалась, что брала на глаз, но носки – всеразмерные. Есть сейчас и такие. Вера об этом не догадалась, и Павел каждый день мучительно застирывал одной рукой единственную пару. На вопрос Словцова – ни Вера ли Сергеевна отправила её сюда, Лиза приняла такой обиженный вид, что Павлу пришлось минут десять сыпать извинениями и комплиментами. «Что я, не человек что ли? Совсем меня в грымзу записали…» – обиженно причитала Лиза. «А ещё поэт называется. Если у меня характер скверный, это от жизни собачьей, и вовсе не значит, что я конченая сволочь». Словцов тут же зацепился за последнее слово и рассказал ей его этимологию эпитета «сволочь» от глагола сволакивать, а заодно – кого сволакивали и для чего. А после того как она стала второй женщиной, которой он прочитал Гумилёвского «Жирафа», они расстались если не друзьями, то уже не врагами.

Нет худа без добра. Больница позволила Словцову сосредоточиться, осмотреться, а главное: ему пришла мысль – написать роман. Пишут же прозаики стихи, иногда очень неплохие, ну и поэты периодически ударяются в прозу. Неважно, кто и что делает, важно – как. Тягучая проза, полагал Словцов, даст ему новую форму существования, не жизни ещё, но хоть какое-то осмысленное бытиё. Другого он ничего не умел, а возвращаться в аудиторию пока не хотелось. Об этом он рассказал Вере, и та отнеслась к задумке Словцова с пониманием. Уже к вечеру текущего дня в его распоряжении был ноутбук. Благотворительность госпожи Зарайской вынуждала поэта считать себя маленькой комнатной собачкой, которую всячески холит одинокая хозяйка. Он-то по старинке и по природной скромности просил общую тетрадь и несколько дешёвых ручек.

Отбросив мудрствования, Павел сходу написал первую часть, в ней рассказывалось об объявлении в газете. Нет, он отнюдь не писал модный сейчас non-fiction. Сюжет, задуманный им, был весьма далёк от реальности, герои выдуманы, он просто, как говорят спортсмены, прыгнул с толчковой ноги. Да и выбросить подарок реальности было непростительным расточительством. Так и пошёл, нанизывая вымысел на реальность. Проблема была пока одна – буковки приходилось набирать одной рукой.

4

Вера в это время пыталась всеми правдами и неправдами отделаться от круто запившего Хромова. Ранение Павла пробудило в ней какое-то новое, правильнее сказать, давно забытое чувство, и оно было больше, чем простое сострадание к ближнему. Оно уже больше походило на интерес. Именно опасаясь самой себя, Вера потащила с собой в больницу Солянову, которой не терпелось посмотреть «редкий экземпляр мужчины». Всё это вкупе с Хромовым выбивало из колеи, лишало привычной работоспособности.

Хромова Вере пришлось провожать самой. За рулём сидел Володя. Юрий Максимович, забыв о том, что он приличный джентльмен, всю дорогу отхлёбывал из походной фляжки «вискаря» и размазно матерился. Размазно, это когда слова либо не договаривают, либо смазывают их окончания, либо заменяют в них буквы, полагая, что для женских ушей это вельми терпимо или даже безобидно. Самым приличным неологизмом из них было нечто вроде междометия «мля». Хромов крыл, на чём свет стоит, охотников, тесноту в хвалёной тайге, косоглазых стрелков и бродячих собак. Но, надо отдать ему должное, первое, что он сделал после удачно-неудачной охоты, забросил Лизе полтуши лося. Перед въездом в аэропорт он обещал перейти на рыбалку, причём с удочками и лучше всего на юге.

– Полюбишь рыбака, Вера? – вопрошал он. – Давай, бери билет, и дёрнем из этой тайги, пока ты здесь окончательно не одичала, мля. На фига тебе этот нефтегазовый край, если он не рай?

– Но я же Зарайская, – смеялась Вера.

– Ханты, манси, мастурбанси… Один хрен – индейцы! Ермак уже сколько веков назад притаранил сюда огнестрельное оружие, мля, а они до сих пор стрелять не научились, чуть поэта жизни не лишили! Да всё равно, мля, все трубы в Москву ведут. Северное сияние, Вера, лучше всего в бокале и даже не смотрится, а пьётся. А у меня от северного сияния голова болит, север мне противопоказан, как презерватив кролику.

– Юр, тебе никто не говорил, что крепкие напитки и крепкие выражения не для приличных женщин.

– Простите, леди, я пьян, как поручик Ржевский, но от вашего Ханты-Мансийска у меня стойкая изжога.

– Тебя в самолёт не посадят.

– Главное, чтоб куда подальше не посадили! – хохотнул Хромов.

Ещё оставалось время до регистрации, и Хромов потащил всех в кафе. На первом этаже была пересменка, и Юрий Максимович, ругая ненавязчивый российский сервис, направился на второй. Вера хотела, было, развернуться и уехать, но он по-настоящему взмолился:

– Вера, ну не бросишь же ты старого друга в таком состоянии без должной опеки? Или тебе нравилось в детстве топить слепых щенков?

– Нет, – холодно ответила Вера и, вспомнив первый «собачий» разговор Словцова с Хромовым, добавила, – а вот пьяных сенбернаров выгуливать я не пробовала.

В кафе прозябали три посетителя. Две девушки щебетали над бокалами вина и салатами, и один мужчина сидел к входящим спиной. Он потягивал кофе вперемешку со временем. Когда подошли к стойке бара, Володя сразу узнал его и бросился к его столу, широко раскрыв руки для объятий.

– Андрюха! Какими судьбами!? Ё-моё, вот уж не думал встретить тебя здесь, думал, ты где-нибудь по Европам…

Человек, которого он приветствовал, встал из-за стола, ответил на рукопожатие, обнялся с Володей. Первое, что бросалось в глаза, это его ничего не выражающее лицо. Казалось, упади сейчас небо на землю, в его мимике ничего не поменяется. Какой-нибудь физиономист, скорее всего, посчитал бы, что на лице его отражена избранность. Внимательные серые глаза были медленными и сверлящими. На лице – несколько шрамов. Прямой, чуть сплющенный боксёрский нос, седой ёжик волос, прижатые к выбритым вискам крупные уши, высокий лоб, и огромный хромовский объём в теле, помноженные на угадываемую военную выправку и скупую точность движений.

Володя не заметил, как пересеклись взгляды Веры Сергеевны и его товарища, не просто пересеклись, а будто обменялись информацией. Вера с первого взгляда узнала Справедливого, и ей стало не по себе. Муть нехороших предчувствий и догадок единым махом, как стакан водки, ударила в голову. Она знала, что была единственным клиентом, которого он удостоил очной ставки, все остальные находили его через третьих лиц или по специальной почте. При этом брался Справедливый отнюдь не за всякую работу. Исключение для Зарайской он сделал по просьбе Астахова, с которым был знаком ещё со времен военного училища. И чем они ещё и где занимались, можно было только догадываться. С Верой Сергеевной у Справедливого состоялся тогда долгий и обстоятельный разговор, проникнутый взаимной симпатией, но потом они разошлись, чтобы, по меньшей мере, не сталкиваться больше лоб в лоб, это было в интересах обоих. При этом госпожа Зарайская оставалась у Справедливого в долгу. Но вот они опять оказались рядом, и Веру стали мучить нехорошие догадки, а Справедливый представлял собой великую китайскую стену. Он видел только её охранника.

– Володя, я тебя тоже никак не ожидал здесь увидеть. Я на биатлон приезжал посмотреть. Садись, кофейку хлебнём.

– Но он же не кончился ещё?

– Стреляют как попало, неинтересно, смотреть не на что… Наши за фрицами угнаться не могут, скандинавы и те впереди. Тоска. Думал, хоть здесь отдохнуть душой после нашего футбола. Облом. Да и дела ждут.

– Ты где сейчас? – напирал Володя. – Я тебя после того чемпионата мира не видел.

– Да нигде, даю консультации, случайные заработки, – уклонился от прямого ответа Андрей. – А ты тут, биатлонистов, поди, тренируешь?

– Нет, я в охране, – взглядом указал на Веру Сергеевну, – нормально, всё пучком.

– Вот как, ну тогда охраняемое тело может спать спокойно.

– Да-а… там без меня спецов хватает. Но я думал, ты давно уже сборную тренируешь.

– Не с руки, я вообще сейчас не стреляю, – пояснил Андрей и положил открытую ладонь на стол так, чтоб Володя видел, как она вся иссечена шрамами, буквально сшита из кусков.

– Ого, где это тебя так?

– Да где, телевизор, что ли, не смотришь? Пригласили тут на маленькую войнушку, руку чуть по плечо там не оставил. Всё вроде функционирует, доктора долго колдовали, но рука уже не та.

Между тем, за их столик без приглашения хлопнулся Хромов, официантка принесла три бокала, наполовину заполненные коньяком, и блюдечко с нарезанным лимоном.

– Юра, – протянул он руку Андрею.

– Андрей, – вынужден был ответить тот.

– Хлопнем, мужики, а то мне лететь, а летаем мы сейчас ой как плохо. То шасси не откроется, то двигатель зачихает, то террористы бомбу к Аллаху везут. Ну? Будем! – он единым махом опрокинул содержимое бокала в рот, закинул следом дольку лимона и тут же щёлкнул официантке пальцами, что означало «ещё».

Вере пришлось сесть рядом, ей принесли кофе.

– Я за рулём, – отказался Володя от выпивки.

– У твоей начальницы пропуск для любых ментов есть, – недовольно хмыкнул Юрий Максимович, – ну, не хочешь, как хочешь. Давай, Андрей.

Андрей взял свой бокал, немного отпил. На лице Веры читались растерянность, какое-то неудобство, и Андрей спросил её:

– Тоже летите? Волнуетесь?

– Нет, летать я не боюсь, я, в этом смысле, фаталистка.

– Да, для женщины намного опаснее залететь, – сморозил очередную пошлость окончательно опьяневший Хромов.

Наконец, объявили о начале регистрации, и первым из-за стола поднялся Андрей. Вежливо со всеми распрощался, взял номер мобильного Володи, ничего не оставляя взамен, откланялся Вере. Хромов намеревался выпить ещё «на коня».

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

После встречи со Справедливым чувство тревоги долго не покидало Веру. Неожиданно приехал, неожиданно уехал? А тут ещё пьяный слюнявый Хромов со своими поцелуями «на дорожку»… Вера попросила Володю вместо офиса увезти её на природу. Было у неё за городом любимое место, километрах в двадцати от города – свёрток с тюменской трассы на деревню Шапша. Там стоял вдоль дороги стройный – один к одному – кедрач, словно высаженный селекционерами. Осенью там паслись целые стада грибников, а зимой можно было найти незаезженный свёрток в лес, где сохранялась имитация видимого уединения. Имитация, потому что тайга близ городов и посёлков буквально кишела людьми, машинами, наполнялась звуками их вездесущей деятельности, и только те дороги, которые не вели к месторождениям и буровым, сохраняли вокруг себя пространство первозданной сказочности. Вера не охотилась, не ловила рыбу, не бегала на лыжах, поэтому погружалась в этот мир весьма редко, но зато сознательно, не ради какой-то выгоды, а ради интимного общения, сродни тому, что испытывает абориген, разговаривающий с деревьями.

По дороге Вера только один раз нарушила молчание, спросив Володю:

– Ты давно знаешь этого Андрея?

– Да, вместе выступали на соревнованиях, он тогда представлял армию, но было это, теперь кажется, в другой жизни. Да и в другой стране, это уж точно, в Советском Союзе. Он вам интересен?

– Постольку поскольку, у него странная манера разговаривать, все слова на одной ноте, так, будто его ничего не волнует…

– Раньше он был веселее, открытее…

Вера Сергеевна утвердительно, будто сто лет знакома с Андреем, качнула головой, и снова погрузилась в задумчивость. Перед этим предусмотрительно отключила мобильный. Далее понятливый Володя молчал.

Прогуливаясь вдоль наезженной колеи, Вера пыталась поймать причину тревоги, хотя прекрасно понимала, что это из тех занятий, которые находятся в системе координат «чёрная кошка в тёмной комнате» или «иголка в стоге сена». Точно знаешь, что иголка есть, боишься уколоться, но где она? Вот и сена бы подстелить…

Все эти дни Вера не пыталась проецировать Зарайского на Словцова и наоборот, но чем больше она общалась со Словцовым, тем больше подходила к той черте, за которой женщина невольно начинает сравнивать, в чём-то оправдывая свой интерес. И сейчас, пытаясь отвлечься от саднящего чувства чего-то неотвратимого и неприятного, она вспоминала Георгия. Да, по сравнению с мечтательным, ироничным, лишенным какой бы то ни было прагматичности Словцовым, Георгий был, что называется, матёрым волком. Уж за ним точно, как за каменной стеной. При этом в плане интеллекта ему и близко не было равных. Побратимы по бизнесу, выросшие из малиновых пиджаков, только сейчас начали понимать, что по фене в высшие эшелоны не проботаешь, и стали запасаться солидностью, кое-что почитывать и покупать дипломы. При этом он был не лишён романтичности. Вере нравилось, как он часто повторял, перефразируя Тертуллиана: «Я с Верой, значит, существую и это не абсурд». Интеллект Словцова был совсем другого рода, он был мало применим на том поле, где нужно было зарыть пять сольдо и ждать, когда вырастут куртки для папы Карло. Интеллект Словцова был вообще, по сути, не применим ни к чему, что связано с движением материи.

Вот, вчера вечером, она что-то говорила ему о вечернем Ханты-Мансийске, а он смотрел в окно и вдруг разразился в полный голос стихотворением Тютчева «Одиночество». Он читал:

 
«…Луна медлительно с полуночи восходит
На колеснице облаков,
И с колокольни одинокой
Разнесся благовест протяжный и глухой;
Прохожий слушает, – и колокол далекий
С последним шумом дня сливает голос свой».
 

И тут, словно совпадая с ним, с улицы донёсся колокольный звон из храма, заставив Веру вздрогнуть и подойти к окну, за которым над щедрыми огнями города висела полная, но не желтая, а красная, словно перегретая изнутри луна. Вера стояла, соприкасаясь с Павлом плечом, и ей казалось, что она чувствует, как холодный космос сквозит вокруг поэта. Пришлось, правда, переспросить, чтобы узнать, чьё это стихотворение. Словцов же вдруг вернулся на землю, и с вечной своей полуулыбкой процитировал:

 
Не верь, не верь поэту, дева;
Его своим ты не зови —
И пуще пламенного гнева
Страшись поэтовой любви!
 

– И это Тютчев…, – сообщил он, возвращаясь в унылую больничную реальность.

Зарайский, разумеется, стихов не читал. Но сказать, что он был безразличен к искусству, было бы по отношению к нему несправедливо. Всякое свободное время он посвящал либо Вере, либо Вере на природе, либо Вере в театре, на выставке, в картинной галерее. Он хорошо разбирался в живописи, в кино, пытался быть в курсе современного литературного процесса. Но только на фоне Словцова, который сам жил где-то внутри творчества, во всяком случае, искусства слова, Георгий был просто потребителем. Он мог ценить то же стихотворение или картину так же, как он ценил хорошо приготовленное блюдо в ресторане, восторгаясь талантом повара. Про таких говорят: у него хороший вкус, и слово «вкус» как будто специально пришло с кухни. К Словцову категория «вкуса» была неприменима. Он, кстати, сам говорил, когда рассказывал о своих студентах, что вкус привить невозможно, он не вакцина, просто либо в человеке есть иррациональная тяга к духовному, либо на нём «каинова печать» цивилизации.

– Один сын Каина, Иувал, был отец всех играющих на гуслях и свирели, другой – Тувалкаин, был ковачем всех орудий из меди и железа, – пояснял Словцов. – Казалось бы, вот вам и нужное разделение человечества: с одной стороны, музыкант, с другой – кузнец, духовное и материальное. Но у Адама и Евы, кроме Каина и убитого им Авеля был ещё один сын – Сиф. Он был отцом тех, кто призывал имя Божие. Тех, кто всегда помнил о Создателе, об Отце высшей гармонии. И если бы потомков Сифа не было, если бы не влились они в человечество, то потомки Тувалкаина так и не построили бы величественных храмов, делая только орудия труда или орудия войны, а потомки Иувала гудели бы языческие попсовые пляски, смыслом которых является раздражение естества, страстей и похоти. Говоря проще, потомки Каина так и остались первобытными, не взирая на глобальные скачки технического прогресса и на новые формы извлечения звука, на его мегатонное усиление специальной аппаратурой. Они остались шаманами и охотниками у костров каменного века, даже если теперь век стал стеклобетонным. И кто знает, если бы не совратили дочери Каина, «дочери человеческие», как называет их Библия, потомков Сифа, то услышали ли бы мы божественные гармонии Баха и Моцарта, дышали ли бы Пушкиным, созерцали бы волшебную игру красок импрессионистов?.. Представь себе ночное небо без звёзд! Жить под таким небом, конечно, можно, можно заменить естественные светила искусственными, и эту жизнь можно будет считать цивилизованной, но будет ли это жизнью? Далёко я ушёл от того, с чего начал, но вкус, если уж говорить о нём, это умение отличать декорации от Творения! Вот скажи мне, какова на вкус молитва? Или: можно ли назвать «Страсти по Матфею» Баха молитвой?

Со Словцовым Вера вдруг начинала ощущать в себе давно утраченное чувство прикосновения к запредельному. Когда она утратила его? Или это чувство просто стёрла так называемая взрослая жизнь? Так или иначе, это было ни с чем несравнимое, метафизическое ощущение отрыва от реальности. А Павел, похоже, вообще жил по ту сторону… Он и закончил стихотворением Фета:

 
Я потрясен, когда кругом
Гудят леса, грохочет гром
И в блеск огней гляжу я снизу,
Когда, испугом обуян,
На скалы мечет океан
Свою серебряную ризу.
 
 
Но просветленный и немой,
Овеян властью неземной,
Стою не в этот миг тяжелый,
А в час, когда, как бы во сне,
Твой светлый ангел шепчет мне
Неизреченные глаголы.
 
 
Я загораюсь и горю,
Я порываюсь и парю
В томленьях крайнего усилья
И верю сердцем, что растут
И тотчас в небо унесут
Меня раскинутые крылья.
 

И больше ничего не говорил, хотя Вера готова была слушать и слушать. И лететь вместе с ним.

Главное, что она поняла: Павла нельзя купить, нельзя содержать по договору, нельзя никак – за деньги, в какой-то момент он плюнет на любые барыши и бросится в свободное плавание. Сам же вопрос денег, тот, что его содержат, будет ржавым гвоздём торчать в его душе и кровоточить до тех пор, пока он не решится «умереть свободным». А решится он – это аксиома, если не найдёт себе оправданья, достойного применения. Уйдёт и оставит любую подачку, кроме денег на дорогу. Так она растолковала то, что Словцов назвал для себя «эзопов комплекс». Масла в огонь подлила даже Лиза. Вернувшись из больницы, она поделилась своими соображениями.

– Да, это не Зарайский. С такими, как Георгий Михайлович, хочется долго и счастливо жить, а с такими…

– Что с такими? – не выдержала Вера Сергеевна.

– Бросить всё и уехать хоть на край света!

– А что потом?

– Так это уже неважно, – обожгла взглядом Лиза.

Мол, понимаешь ты всё, хозяюшка, лучше моего понимаешь. Вера понимала. И знала, что какое-то время можно будет играть со Словцовым в игру продавец-покупатель, потому как женщина купившая себе друга – это нонсенс. Другой вопрос, сможет ли стать «каинова дщерь» другом поэту? В любом случае, чем больше Вера общалась с Павлом, тем больше понимала, что это именно то, чего ей долгие годы не хватало, но сможет ли это заменить всё? И надо ли это хоть кому-то из ведущих странную игру?

Так или иначе, после ранения Вера взглянула на Павла другими глазами. В ней проснулся именно тот интерес к мужчине, который чреват непредсказуемыми последствиями. Она ещё только ощущала его странным предвосхищением грядущего, возможностью соприкосновения с другим миром, и смешивалось это ощущение с чувством вины за ранение Словцова, которое он воспринял спокойно, как банальную неотвратимость. И приходилось отгонять от себя мысль: а что будет, если случится та ночь? Что она может изменить? Ничего. В сущности, никто никому ничем не обязан. В том числе – по договору.