Текст книги "Вид из окна"

Автор книги: Сергей Козлов

3

В последней трети двадцатого века были достаточно известны и даже популярны в околонаучных кругах опыты академика Козырева, которому удалось доказать, что время движется неравномерно и на высоких скоростях замедляется. Кроме того, время, исходя из этих опытов, как физическая величина, имеет свою силу. Учёному миру не стоило искать «аппарат старения» в организме человека, ибо старение определялось силой давления времени. Неравномерность течения времени и силу его давления, пожалуй, ощущал каждый. Иногда под прессом этой силы ощущает себя один человек, иногда группа людей, иногда целый город, а порой всё человечество. О том, что время человечества ускоряется, сегодня говорят довольно часто специалисты в самых разных областях знаний. Но никто не знает, куда мы несёмся. Что впереди: тупик, пропасть или финишная прямая?

В те весенние дни в Ханты-Мансийске время определённо рвануло с низкого старта после зимней спячки. «Траст-Холдинг» в лице Веры Сергеевны вдруг «оброс» договорами, точно весь мир одновременно решил с ним сотрудничать. Зато у самой бизнес-леди мысли были совсем об ином, и она спихивала всю текучку на замов. Астахов принёс фотографию двух англичан, выходящих из гостиничного комплекса «Югорская долина». Сделана она была из машины, второпях, качество никудышное, но один из них очень был похож на Георгия. Похожесть эта воспринималась именно как похожесть. Если это и был Георгий Зарайский, пусть несколько постаревший, даже изменивший внешность, в этом образе виделся совсем другой человек. И всё же, увидев снимок в первый раз, Вера вздрогнула и душой и телом.

– Если это он?.. – пыталась сама себя спросить Вера Сергеевна, вглядываясь в монитор ноутбука.

– То вам, так или иначе, придётся с ним встретиться, – ответил за неё Астахов.

– Видел бы это Михал Иваныч…

В тот же день объявился Хромов и, увидев фотографию, отмахнулся, как от назойливой мухи: мол, знаю.

– На него пора уголовное дело заводить, – прокомментировал он.

– За что?

– Ни за что, а за того, кто лежит вместо него в гробу!

– А ты бы смог подать на него в суд? – вдруг спросила Вера.

Услышав такой вопрос Юрий Максимович впал в некоторую задумчивость, но потом уверенно ответил:

– Нет. По нескольким причинам. Во-первых, я на такие подляны не способен, во-вторых, мы с тобой, сама понимаешь, по некоторым вопросам перераспределения собственности на заре гайдаровских реформ можем оказаться с ним на одной скамейке, в-третьих, я сам, кому хошь, могу быть судьёй… – взгляд его полоснул по экрану нескрываемой ненавистью. – И стрелять бы в него я не стал…

– А что бы ты сделал?

– Я бы Жорика из него сделал! Жорика, с каким в одном дворе рос!

– А я вот думаю, стоит ли показывать эту фотографию Лизе?

– Да уж, тут надо точно знать, чего от этого будет больше – вреда или пользы? И кому? Повремени пока.

– Как ты думаешь, Юр, почему он не вышел на меня напрямую?

– Потому что даже в этом он бизнесмен. Он сначала хотел убедиться, что ты принадлежишь ему и регулярно поливаешь цветы на его могиле своими слезами. Но понял, что опоздал. Чуть меня не пришил. Вот интересно, прибываю я на тот свет, а Зарайского там ещё нет! Ох, и осерчал бы я! Я бы даже оттуда вернулся, чтоб его за такой расклад отблагодарить!

– Пока что вернулся он.

– Что-нибудь зашевелилось в твоём сердце, Верунь? – насторожился Хромов.

– Ничего… кроме боли. И обиды…

– Порвал бы… как Тузик грелку… – добавил от себя Юрий Максимович.

– А что Словцов? Ясно ведь – это он тебя вызвал? – переключилась Вера.

– А что Словцов? – переиграл интонацию Хромов. – Он из твоего гарема, ты и разбирайся.

– Ты меня или его обидеть хочешь?

– Извини. – Тут же покаялся Хромов. – Павлик твой переживает душевные муки в связи со случившимся инцидентом.

– Уже рассказал? Я только Астахову, а он… Завтра весь город будет знать.

– Да не, он только мне, Егорычу и кавалеру ордена Ленина. Так что никто вроде бакланить не собирается.

Вера неопределённо покачала головой.

– Ну… и он сказал, что ты сама знаешь, что нужно делать, если он тебе ещё нужен, – продолжил Хромов.

– Юр, у меня такой осадок после всего… Такое чувство, что жизнь неслась, как пейзажи за вагонным окном, и вот, вроде, мелькнуло что-то родное, знакомое, нужное, захотелось соскочить с этого поезда прямо на ходу. Словцов как-то сказал, что в жизни человека огромную роль играет вид из окна. Так вот, было чувство, что увидел именно то место, где хотел бы прожить остаток жизни. Встретила того человека, которого искала… Ну, не искала, а где-то в подсознании всегда ждала, хоть, может, и нет в нём ничего особенного… Но в нашу жизнь, помимо Господа Бога, постоянно лезут сценаристы и режиссёры…

– Так что там подсыпали? – прервал размышления Веры Юрий Максимович.

– Не посыпали, подлили. В соус с какими-то травами… А травы с наркотическим эффектом.

– Подлили, – повторил Хромов, – подливают обычно подлецы…

– И знаешь, Юр, я вдруг задумалась: во что я все эти годы верила? Чему верила? Кому верила? И вдруг поняла, что наивно верила в себя! В свои силы! А это был миф, это была пустота, которая производила пустоту.

– И я – пустота? – нахмурился Хромов.

– Нет, Юра, ты не понял, ты настоящий, потому я тебе об этом и говорю. Ненастоящим было всё, что я делала. И вдруг появился такой же ненастоящий Словцов, который уже знал, что он ненастоящий. Появился из такой же нелепой случайности, придуманной Ленкой Соляновой. И я вдруг поверила, что в этой жизни что-то есть…

– Вер, у тебя и имя такое. Я в тебя всегда верил, тебе верил и… – Хромов тяжело вздохнул: – Останусь тебе верным до конца жизни. Со мной случайностей не происходит…

– Этот мир сошел с ума… – продолжала плыть где-то в своём потоке Вера. – Мир – огромный механизм зарабатывания денег, который при этом перемалывает человечество.

– А куда без денег? – и спросил и возразил Хромов. – Чё без них делать? Родился – плати, живешь – плати, умер – всё равно плати…

– Слушай, Юр, а ты никогда не думал: на что и ради чего живут учителя и врачи?

– И эти… поэты… Думал… Выходит, всё, чего мы так добивались, за что жилы рвали, всё это мимо? А, может, так и есть: я ощущаю себя независимым человеком, но не ощущаю счастливым, наоборот – загруженным, как самосвал. Но я ощущал себя независимым и тогда, когда у меня ничего не было! А сейчас часто ощущаю странную какую-то тоску. И не могу понять – отчего и к чему она. Вот ты говоришь, вид из окна… Мне, выходит, надо просто себе заказать вип-гроб с иллюминатором, и чтоб песня в нём звучала: «Земля в иллюминаторе видна»…

– Знаешь, почему Павел бросил, перестал писать роман о любви?

– Ну и?

– Он сказал, что не хочет обманывать тысячи молодых девушек, вселяя в них надежду, что такая любовь бывает! Люди разучились любить, сказал он. Они просто потребляют друг друга, как пищу, как вещи…

Хромов нежно и пристально посмотрел на Веру:

– Вер! – позвал он. – Если ты будешь с ним, он напишет ещё не один роман. Даже я бы написал… Хуже, конечно, но написал бы.

4

В эти дни, ожидая помощи от Егорыча и Хромова, Павел бесцельно слонялся по улицам Ханты-Мансийска, находя город достойным всяческого поэтического воспевания при всех его наследственных недостатках. Так, чуть в стороне от центральной площади, обнаружил чудненькое здание окружной библиотеки, вход в которое охраняла мудрая бронзовая сова, восседающая, надо понимать, на бессмертных фолиантах. В отличие от расположившегося через дорогу монументального Центра искусств для одарённых детей Севера, библиотека выглядела скромно, но классически опрятно. Зайти внутрь поманило объявление о выступлении столичной знаменитости «знаменитого популярного поэта Тимура Кибирова», известного также под характерной поэтической фамилией Запоев. В годы перестройки уроженец Шепетовки интеллектуально-эпатажным штурмом взял подмостки обеих столиц, но в начале нового века был предан умолчанию. Тем не менее, судя по этому объявлению, Ханты-Мансийск претендовал быть не только мировым центром биатлона и спорта, но и заметным центром культуры.

Павел без каких-либо сложностей попал на поэтический вечер, который проходил в небольшом конференц-зале библиотеки. Когда он туда вошел, зал был весьма плотно заполнен почитателями поэзии, а правильнее сказать – почитательницами, ибо юные девы, дамы бальзаковского возраста и просто дамы составляли в зале более чем подавляющее большинство. Они с искренним и наивным восторгом в глазах, с чуть приоткрытыми от поэтического обожания ртами слушали озвучиваемые автором вирши. На заднем ряду нашлось свободное место, где неподалёку Павел заметил писателя Николая Коняева. У того выражение лица было недоумённо-тревожным, и вся его маленькая фигурка была определённо напряжена, как готовая выстрелить пружина. Причина этого напряжения стала понятна Словцову весьма быстро.

Кибиров нараспев эпатировал слушательниц:

 
Ну что, читательница? Как ты там? Надеюсь,
что ты в тоске, в отчаянье, в слезах,
что образ мой, тобой в ночи владея,
сжимает грудь и разжигает пах.
 
 
Надежды праздные. А как бы мне хотелось,
чтобы и вправду поменялись мы,
чтоб это ты, томясь душой и телом,
строчила письма средь полночной тьмы,
 
 
чтоб это я, спокойный и польщенный,
в часы отдохновенья их читал,
дивясь бесстыдству девы воспаленной,
подтексты по привычке отмечал.
 

И читательницы бурно аплодировали, если не в слезах и в отчаянии, то в слепом преклонении перед всем, что озвучит столичная знаменитость. И поощрённая этим знаменитость продолжала атаковать промежности рифмами:

 
Сей поцелуй, ворованный у Вас,
мучительно мне вспоминать сейчас.
 
 
Настанет ночь. Одно изнеможенье.
Но ведаю – мне будет наслажденье.
 
 
Ты вновь придешь. Ко всем твоим устам
прильну губами, волю дам губам.
 
 
И ты сама прильнешь ко мне, нагая,
в медлительных восторгах изнывая.
 
 
И плоть моя твою раздвинет плоть
и внидет в глубь желанную, и вот
 
 
проснусь я в миг последних содроганий,
тьму оглашая злобным матюганьем.
 

«Чтобы разбить засилие традиции, бей рифмами, похожими на фрикции…», мысленно ответил Кибирову Словцов. Но в тот же момент прозвучал и другой вопрос из зала:

– Скажите, Тимур, вы бы хотели, чтобы эти стихи прочитали ваши дети? – спросил Николай Коняев.

Удар прозаика был точен и прям. Кибиров несколько мгновений находился в состоянии «грогги» и вынужден был признать, что нет, он не хотел бы, чтобы эти стихи сейчас прочитали его дочери, но вот есть разные стихи для разных аудиторий и т. д. и т. п. А главное – свобода поэтического творчества, предоставленная Всевышним.

– Ну хорошо, а Всевышнему вы тоже эти стихи прочтёте? – не унимался Коняев.

Большинство дам с недовольством оглядывались на местного писателя, посмевшего прервать обряд эротического камлания. Словцов же ловил ситуацию, искренне удивляясь, что у этих женщин охранительный материнский инстинкт уступает половому или, в лучшем случае, банальному слепому преклонению перед именитым стихоблудом.

– Для Всевышнего у меня есть другие стихи, – уже раздраженно ответил гений. – В конце концов, если вам не нравится интимная лирика, которая, я полагаю, имеет право на существование, то могу почитать так любимые в нашей стране политические… Вот, к примеру…

 
Умом Россию не понять —
равно как Францию, Испанию,
Нигерию, Камбоджу, Данию,
Урарту, Карфаген, Британию,
Рим, Австро-Венгрию, Албанию —
у всех особенная стать.
В Россию можно только верить?
Нет, верить можно только в Бога.
Всё остальное – безнадёга.
Какой мерою ни мерить —
нам всё равно досталось много:
 
 
в России можно просто жить.
Царю с Отечеством служить.
 

Последние строчки Кибиров озвучивал откровенно ёрничая, вбивая их, как гвозди в гроб квасного патриотизма. Такая акцентуация напомнила середину девяностых, когда ноги об российский флаг вытирали под аплодисменты всего мира. После этого стихотворения Павел встал, ему стало скучно. Был какой-то момент, когда ему хотелось заслонить собой русскую поэзию, но дамочки снова с восторгом зааплодировали, а он посчитал неуместным вторгаться в это слепое обожание ни своими рифмами, ни своими рассуждениями. Вспомнилась вдруг другая, недавно прочитанная у Мизгулина, реминисценция Тютчева.

 
Пурги безверья не унять.
Нет ни желания, ни воли.
Умом Россию не понять,
А если нет ума – тем боле…
 

С этим и вышел. Следом за ним потянулся Николай Коняев, которого, судя по всему, обязала к присутствию на этом поэ…эротическом вечере выборная должность в писательской организации.

– А ещё недавно был Евтушенко, – сообщил он, – на юбилее у Шесталова. Этот хоть женщин любит, а тот – себя. Так выступал, что даже не вспомнил, к кому на юбилей приехал. Если Юван, дай Бог ему здоровья, доживёт до следующего, то сто раз подумает, кого ему приглашать…

– А я тут ещё у вас в книжные магазины ходил, – поделился Словцов.

– Ну и что?

– Ничего. Ни-че-го. Так что, что касается культуры, вы тоже впереди планеты всей.

– Не отстаём, – печально согласился Коняев.

– У вас же есть Суханов, Волковец, Мизгулин?.. Есть настоящая поэзия. Или по-прежнему считают, что всё лучшее делается в Москве? Если у вас читают такие стихи, – он кивнул за спину, – в таких залах, то где читать стихотворение Пети Суханова «Орден»?

 
Он думал, когда умирал,
            что счастье не в славе и ордене,
             что все в своей жизни отдал
             за Сталина
             и за Родину!..
Что нету такого врага,
              которому Русь покорится!..
Но – шли за снегами снега,
            и – чахли в снегах
            небылицы.
И вот – через множество лет
            могилою всгорбив планету —
            он вспомнил, что Сталина нет
            и понял, что Родины нету!..
Тогда он под шелест травы
            и хлопья могильного неба
            дополз
            под землей до Москвы
            и – орден свой съел
            вместо хлеба!..
 

Или мизгулинскую «Кольчугу»?

 
Дрожит свечи неровной пламя
Душа скорбит. Светлеет грусть,
Когда я в опустевшем храме
О Родине своей молюсь.
 
 
Шумят неистовые битвы,
И с воем рать идет на рать,
А мне б слова своей молитвы
Кольчугой прочною связать…
 
 
Рассеян ум. Бессилен разум.
И только трудится душа,
Слова простые раз за разом
Нанизывая не спеша.
 
 
Чуть слышно шепчутся старушки
И гул эпох – издалека…
Ох, коротка моя кольчужка
Ох, как кольчужка коротка…
 

Разве что после просмотра фильма «Александр Невский», но и для него теперь нет залов…

Тут Павел заметил, что на него, читающего стихи на улице, смотрят настороженно, удивлённо, с улыбками, как на человека не в себе, и смутился. Коняев же, выбросив окурок выкуренной во время декламации сигареты, подытожил:

– Павел, этот пафос сейчас не в моде…

5

В середине апреля вдруг резкоконтинентально, а, может, и эхом глобальному потеплению ударили морозы. Да так, что город поплыл в белёсой дымке, мгновенно обледенев и запустив на полную мощность отопительные системы. Егорыч пояснил, что и в июне снег бывает. Яблоневый цвет вместе со снегом летит. Или в мае – зацветёт черемуха – жди заморозков. Всё-таки север в этом смысле не может быть цивилизованным. Его всеми трубами цивилизации не протопишь, не прокоптишь. И ещё не известно, чего здесь ждать в случае таяния льдов Антарктиды. Вполне возможно, в качестве компенсации здесь начнётся новый ледниковый период. Не зря же в вечной мерзлоте находят свежемороженых (хоть сейчас на стол!) мамонтов. Да и что будет, когда в целях энергетической безопасности холёной Европы из-под Югорской земли выкачают всё топливо? Останется изрубить на дрова весь лес и тихо лечь в ту самую вечную мерзлоту. Павел же в эти дни как раз думал о Европе, переворошив в библиотеке геолога все справочники и атласы. Он разумно не стремился на улицу, где на ходу можно было превратиться в сосульку, а только поглядывал на окна, покрытые узорчатой шубой морозных рисунков. Вспомнился почему-то Борхес, предлагавший прочитать письмена Бога на шкуре ягуара. Эх, не был он в приполярных широтах, иначе непременно бы начал читать замерзшие окна…

Неожиданно позвонила Вера, спросила как дела, долго говорила о чём-то неважном, незначительном, и Павел чувствовал, что ей хочется позвать его, но что-то ещё мешает, что-то, похожее на неприятное послевкусье, находится между ними, плывёт, как ядовитый туманчик, и торопить взаимное притяжение в этом случае и бессмысленно и даже опасно. Так и поговорили ни о чём, принимая данный разговор за рекогносцировку, и всё же намечая места предстоящего форсирования реки отчуждения. Вера спросила, помнит ли он о своей теории бессмысленности накопления, а он спросил в ответ: разумно ли ради любви терять голову? И, кажется, прекрасно поняли друг друга. Словцова после этого разговора так потянуло в дом Веры, что и возможность встретиться глаза в глаза с Лизой не испугала его. Бессмысленно валяясь на диванчике Егорыча, он, изнемогая, жмурился, наслаждаясь то наплывающей синевой Вериных глаз, то плавными линиями её тела, то слышался вдруг мягкий перелив её голоса, и сердце восторженно сжималось, готовое разорваться ради возможности быть с ней рядом. И не было в голове ни одной строчки, способной передать это космическое по своему размаху томление. Этиология этого состояния куда глубже, чем Евино «яблоко»…

Стук в дверь где-то в полвторого ночи нисколько не насторожил Словцова. Он, бодренько натянув спортивные штаны, ринулся к двери, надеясь увидеть на пороге заработавшегося Егорыча. Но в подъезде оказался совсем другой человек. Несмотря на обилие примечательных шрамов на лице и прямой уверенный взгляд серых глаз, оно не поддавалось никакой расшифровке и относилось к категории тренированно-неуловимых.

– Ну, так и будем стоять на пороге? – ничего не выражающим голосом спросил пришелец.

– Входите, если есть такая необходимость, хотя, я полагал, что такие дела обычно делаются на улице.

– Какие дела? – также бесцветно спросил ночной гость, закрывая за собой дверь.

Павел, напротив, окончательно уверовал в своё видение происходящего, и, соблюдая в речи необходимую твёрдость, почти с пафосом произнёс:

– Учтите, валяться в ногах и молить о пощаде не буду, – предупредил он.

– А я на это и не рассчитывал, – признался, снимая «Аляску» гость. – Чаем с дороги угостите? Там мороз, как будто и не весна вовсе.

– Чаю? – не поверил Словцов.

– Ну да. Есть что-то ещё? Можно рюмку коньяка.

Через пять минут они сидели на кухне друг против друга, и Справедливый бесцеремонно просвечивал Словцова своими серыми буравчиками, не торопясь поведать о причинах и целях своего визита. Павел же прикидывал, успеет ли он хотя бы вытащить из-под себя табуретку, чтобы оказать хоть какое-то сопротивление, позволяющее ему умереть, как мужчине.

– Да не буду я в вас стрелять! – слегка ухмыльнулся после рентгена Справедливый. – Это в кино перед стрельбой беседуют, а в реальной жизни – целятся.

– Значит, я всё-таки не ошибся, – облегченно вздохнул Павел.

– В чём?

– Хотя бы в роде ваших занятий.

– В роде? Вроде… Но вот только давайте не будем…

Он не успел договорить, потому как на кухню заявился заспанный Паша в рваных трико и с порога заявил:

– Без меня выпивать нельзя. Это несправедливо, – от последнего слова у гостя едва заметно дрогнула бровь. – А! – обрадовался Паша, протирая глаза. – Это вы стреляли в Хромова, а попали в Словцова! – бесцеремонно заявил он.

– Провидец, – так же бесцеремонно определил Справедливый.

– Типа, – согласился Паша.

– Тот, кто не боится смерти, считает себя уже мёртвым, – закончил обследование гость.

– Это в оптический прицел видно? – не смутился Паша. – Может, нальёте страдальцу?

Словцов налил ему коньяка, и Пашка с нескрываемым наслаждением выпил.

– Сомнительная анестезия, – прокомментировал Справедливый.

– Какая есть, – пожал плечами Пашка и, не дожидаясь предложений, сам себе налил вторую, – у нас полстраны под такой анестезией. – Опрокинув в себя ещё одну рюмку, он будто настроился на деловой лад и весьма развязно обратился к гостю: – Если вы появились здесь открыто, следует понимать, мы будем жить?

– Не факт, – холодно отрезал Справедливый. – Но я очень хотел посмотреть на человека, которого хотят убить не из-за денег. Это впервые в моей практике. Даже прикрываясь идеями, стреляют всё же из-за денег. Кроме того, у меня есть обязательства и перед другими людьми.

– Может, вы скажете, как нам вас называть? Если нельзя настоящее, то какое-нибудь вымышленное или дежурное имя?

– Андрей Вадимович. Имя настоящее. Как вы понимаете, в данный момент я нарушил все мыслимые и немыслимые, писаные и неписаные правила своего поведения и своей работы. Сделал я это потому, что у меня есть свои принципы. Вас они не касаются, и объяснять я ничего не собираюсь. Меня интересует другое: вы, Павел Сергеевич, насколько я понимаю, не исчезли с линии огня только потому, что у вас в голове должен быть какой-то план. Иначе, если не я, то кто-то другой выполнит эту работу?

– Вы… Андрей Вадимович, возможно, не поверите… Н-но…я предполагал именно такое развитие ситуации. Я тут пытался написать роман, и… В общем, всё пока получается так, как я в нём написал.

– Глупо! – тут же отрезал Справедливый.

– Согласен, – кивнул Павел, – но есть ещё одно определяющее обстоятельство: я люблю Веру Сергеевну. Возможно это покажется сентиментальным и даже пафосным, в коей-то мере старомодным, но за это я готов умереть.

Справедливый вздохнул, переваривая его слова, на лице его впервые появилось какое-то выражение. Ну что за детский сад – так его можно было декодировать. Оно быстро сменилось нейтрально-непробиваемым, и Андрей Вадимович скептически произнёс:

– Тайна, которую знают больше одного человека, уже не тайна. Поэтому, если в ваши планы посвящён кто-то, кроме вас, – бросил взгляд на Пашу, – то я сомневаюсь в их выполнимости.

– Просто есть люди, без которых я не смогу обойтись… И без вас в том числе… Дальше уж, положусь на волю Божию.

– Хорошее дело, полагаться на Всевышнего, но лучше не создавать Ему проблем.

– Скажите, если, конечно, сможете: Георгий Зарайский, – Павел отчеканил это имя, надеясь увидеть хоть что-то на лице собеседника, – уже… – начал искать слова, но получилось банально: – Заказал меня?

– Сегодня я не знаю человека с таким именем, – ответил Андрей Вадимович, – и пока что ничего относительно вас – тишина. Но что-то мне подсказывает, а моя интуиция крайне редко меня подводила, что данная заявка непременно поступит. И тогда у всех будет очень мало времени. Поэтому, если вам не трудно, начинайте излагать, чего вы там понаписали в своем романе.

– Честно говоря, я на этом и остановился… Но, были варианты, причем самые разные. Смысл же их сводился к одному: двое умирают, чтобы остаться жить. Идея старая, как Шекспир, о котором, кстати, тоже неизвестно: а был ли такой человек? Ваше появление, Андрей Вадимович, если вы встанете на сторону справедливости, предполагает самое надежное решение сюжета. Но здесь мне понадобится помощь специалистов. Всё должно быть настолько натурально… Я думаю, заказчик захочет это увидеть, если не в натуре, то на каком-нибудь носителе – пленке, диске…

– Может, вас лучше взорвать? Ну, так, чтобы куски мяса во все стороны? – с тем же непроницаемым лицом предложил Справедливый.

– Это возможно?

– За деньги теперь всё возможно. Разве что места в Раю не купишь. Мне нужно встретиться с Астаховым.