Текст книги "Мартовскіе дни 1917 года"

Автор книги: Сергей Мельгунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 56 страниц)

5. Правительство и Ставка.

При тѣх настроеніях на фронтѣ, которыя отмѣчала даже офиціальная сводка, Ставка в мартѣ не могла сдѣлаться «центром контр-революціи». Жизнь всемѣрно толкала ее на сближеніе с Временным Правительством. Первые дни, послѣдовавшіе за стабилизаціей переворота, 4-6 марта, буквально заполнены настойчивыми призывами высшаго командованія, обращенными к Правительству, – помочь и поддержать моральный авторитет начальников для того, чтобы «пережить благополучно совершающійся болѣзненный процесс в организмѣ арміи» и предотвратить армію от «заразы разложенія», начавшагося в тылу. Поражает пассивность, с которой воспринимались эти призывы центром, хотя война и стояла в его сознаніи «на первом планѣ» (интервью Милюкова).

Революціонная стихія, дѣйствительно, наступала на тыловую часть фронта. Дѣло, конечно, было не в тѣх самозванных вооруженных "депутаціях", якобы от '"рабочей партіи", а в сущности от разбѣжавшихся нижних чинов петербургскаго гарнизона, которыя стали появляться в тыловых мѣстностях фронта, обезоруживая не только желѣзнодорожную полицію, но и офицеров, производя аресты и освобождая заключенных – это были "неминуемые", как признал Алексѣев, отголоски того, что было уже пережито в Петербургѣ. В офиціальной перепискѣ упоминалось лишь о двух таких эпизодах, которые были обобщены и которым придали совершенно несоотвѣтствующее значеніе. 2 марта штаб Западнаго фронта получил сообщеніе, что из Великих Лук на Полоцк ѣдет "депутація в 50 человѣк от новаго правительства и обезоруживает жандармов". Главнокомандующій Эверт в связи с этим приказал просить Ставку "сношеніем с предсѣдателем Гос. Думы установить, как правило, чтобы о всяких командированіях на фронт сообщалось... дабы узнать, что прибывающіе не самозванцы, каких теперь будет много". На другой день, на основаніи донесенія коменданта Полоцка, Алексѣев имѣл возможность сообщить Родзянко уже болѣе опредѣленныя свѣдѣнія о характерѣ петербургской "делегаціи". Прибыло "пятьдесят нижних чинов", истребовавших от коменданта разоруженія жандармов от имени "офицера, который остался в вагонѣ". В это время "показался на станціи взвод драгунов... и всѣ пріѣхавшіе солдаты разбѣжались, в вагонѣ же никакого офицера не оказалось..." Алексѣев убедительно просил "принять необходимый мѣры, чтобы из Петрограда на фронт не появлялись банды солдат и какія либо странныя и самозванныя депутаціи". Родзянко лаконически отвѣтил, что "'никакой делегаціи Врем. Ком. Г. Д. на фронт не посылал". 4-го Алексѣев получил новое сообщеніе от нач. штаба Сѣвернаго фронта: "Прибывшіе сегодня днем из Петербурга в Рѣжицу (район 5-ой арміи) вооруженные делегаты рабочей партіи освободили вездѣ всѣх арестованных, обезоружили полицію, начали обезоруживать офицеров... Ходили даже для этого по квартирам. Примкнули нижніе чины гарнизона. Сожгли и управленіях начальника гарнизона, коменданта и в полицейских участках ссудныя и арестантскія дѣла. Кровопролитія и особых безпорядков не было". Рузскій просил о "срочном сношеніи с представителями власти по принятіи самых рѣшительных мѣр к прекращенію таких явленій, могущих деморализовать всю армію". В отвѣт Алексѣев увѣдомил кн. Львова, что он предписал, "в случаѣ появленія таких шаек", немедленно захватывать их и предавать на мѣстѣ военно-полевому суду.

Исп. Ком. Совѣта, вѣроятно, не имѣл никакого отношенія к делегатам "рабочей партіи", появившимся в Рѣжицѣ – о полоцкой "делегаціи" нечего и говорить. Но дѣло осложнилось бы, если приказ 4 марта был бы примѣняем к тѣм идейным агитаторам, которые стали просачиваться во фронтовые районы, и которые нерѣдко именовали себя делегатами и уполномоченными совѣтских учрежденій, не имѣя на то офиціальных мандатов. Отсутствіем формальностей и дезорганизаціей большевицкіе дѣятели, как сами они признают в воспоминаніях, пользовались для того, чтобы снабжать "мандатами"' агитаціонной комиссіи Исп. Ком. своих посланцев, отнюдь не стремившихся усилить "боеспособность" арміи. Эти почти "неуловимые элементы" были для арміи болѣе страшной язвой, чѣм революціонно-разнузданныя "шайки"... Приказ Алексѣева, появившейся 8-го на столбцах "Извѣстій", вызвал необычайное негодованіе петербургских большевизанствующих демагогов и долго служил центральным пунктом обвиненія и. д. верховнаго главнокомандующаго в "контр-революціонности", хотя никаких реальных поводов практическое примѣненіе распоряженія ген. Алексѣева не давало.

Рузскій. как главнокомандующій фронтом, наиболѣе территоріально близким к революціонному горнилу, был особенно заинтересован принятіем "незамедлительных мѣр центром для огражденія арміи и сохраненія ея боеспособности". Он обращался с рядом заявленій. Поддерживая его, Алексѣев в телеграммѣ военному министру 5 марта еще раз, с своей стороны, настаивал на том, чтобы "военным чинам в тылу, населенію и гражданским властям" опредѣленно было указано на "преступность вышеупомянутых дѣяній (аресты и избраніе солдатами новых начальников и т. д.) и на строгую законную отвѣтственность за совершеніе их". Эта телеграмма была послана в 11 час. утра; в 5 час. посылается другая, адресованная уже не только Гучкову, но и кн. Львову и Родзянко: "Каждая минута промедленія в буквальном смыслѣ слова грозит роковой катастрофой... необходимо правительственное объявленіе, что никаких делегацій и депутацій им не посылалось и не посылается для переговоров с войсками... Броженіе начинает распространяться в войсках, ближайших к тылу. Эти волненія можно объяснить исключительно тѣм, что для массы... непонятно истинное отношеніе правительства к начальствующим лицам в арміи и недовѣріе, что послѣднія дѣйствуют согласно директивам и рѣшеніям новаго правительства. Ради спасенія арміи, а вмѣстѣ с ней и родины, прошу не медлить ни одной минуты". На другой день сам Рузскій непосредственно обращается к Львову, Гучкову, Керенскому: "Ежедневные публичные аресты генеральских и офицерских чинов, несмотря на признаніе всѣми новаго государственнаго строя, производимые при этом в оскорбительной формѣ, ставят командный состав, нерѣдко георгіевских кавалеров в, безвыходное положеніе... Аресты эти произведены в Псковѣ, Двинскѣ и других городах. Вмѣстѣ с арестами продолжается, особенно на желѣзнодорожных станціях, обезоруженіе офицеров, в тол числѣ ѣдущих на фронт, гдѣ эти офицеры должны будут вести в бой нижних чинов, товарищами которых им было нанесено столь тяжелое и острое оскорбленіе и при том вполнѣ незаслужено... При таких условіях представляется серьезная опасность разложенія арміи, перед которой предстанет грозный вопрос о возможности успѣшной борьбы с нашим противником". Рузскій настаивал на "авторитетном разъясненіи центральной власти" и на экстренном пріѣздѣ "довѣренных правительственных комиссаров" с цѣлью успокоить в том, что "всѣми признанному новому строю никакой опасности не угрожает". Алексѣеву Рузскій жаловался в связи с полученіем из Петербурга совѣтскаго "приказа № 2" на то, что всѣ его телеграммы остаются «без отвѣта» . В свою очередь в обращеніи к предсѣдателю Думы, к предсѣдателю Совѣта министров и к военному министру, сдѣланном почти ночью (в 11 ч. 50 м. веч.) 6 марта, послѣ телеграммы Рузскаго, Алексѣев «с грустью» жалуется, что его "многочисленныя... представленія правительству по аналогичным вопросам остаются без отвѣта, что дѣятельность учрежденій, не имѣющих отношенія к арміи, развивается, подобные приказы малоуловимыми способами проникают в части дѣйствующей арміи, грозя разрушить ея нравственную силу и боевую ея пригодность, ставя начальников в невыразимо тяжелое положеніе отвѣтствовать перед родиной за сохраненіе нравственной устойчивости вооруженной силы и не имѣть способов бороться с потокам распоряженій, подобных приказу № 2. Или нам нужно оказать довѣріе или нас нужно заменить другими, которые будут способны вести армію даже при наличіи фактов, в корнѣ подтачивающих основы существованія благоустроеннаго войска".

Не возлагая надежды на правительственную иниціативу, Рузскій обратился непосредственно к Совѣту – им была послана особая делегація, посѣтившая Исп. Ком. 6-го[344]

[Закрыть]. Дѣло касалось «крайне вреднаго» вліянія приказа № 1, который получил распространеніе на Сѣверном фронтѣ. Исп. Ком. отнесся с полным вниманіем к заявленію делегаціи ген. Рузскаго. Не надо забывать, что вліяніе большевиков в Исп. Ком. было невелико, и в «первыя недѣли»' преобладало в нем, по выраженію Шляпникова, «эсэровское мѣщанство». Исп. Ком. сознательно отнюдь не склонен был поддерживать анархію на фронтѣ, понимая, что эта анархія падет на «собственную голову» – через анархію при неустойчивом еще положеніи «могла придти реставрація стараго порядка» (Суханов). В протоколѣ Исп. Ком. записано: "Делегація от ген. Рузскаго сообщает, что ...начинается полное неподчиненіе власти[345]

[Закрыть]. Положеніе крайне тяжелое. Необходим пріѣзд на фронт извѣстных популярных общественных работников, чтобы внести хоть какое-нибудь спокойствіе в арміи. По обсужденіи этого вопроса признано необходимым командировать одного представителя в Псков, задержать приказ № 2[346]

[Закрыть] и послать телеграммы на фронт, разъясняющія, что приказы №№ 1-2 относятся к петроградскому гарнизону, а по отношенію к арміи фронта будут немедленно выработаны особыя правила в соотвѣтствіи с основным положеніем новаго государственнаго строя[347]

[Закрыть].

Гучков в воспоминаніях говорит, что он 4-го (3-го был занят отреченіем) телеграфировал в Ставку, прося принять мѣры против распространенія "приказа № 1". В опубликованных документах это распоряженіе военнаго министра не нашло себѣ никакой отмѣтки, но, как мы видѣли, имѣются указанія противоположнаго свойства. Из центра на "приказ № 1" по собственной иниціативѣ реагировал только Пуришкевич, пославшій главнокомандующему Западным фронтом телеграмму: ..."распространяемый агитаторами на фронтѣ приказ № 1 Совѣта Р. и С. Д. о неповиновеніи солдат офицерам и неисполненіи распоряженій новаго временнаго правительства является злостной провокаціей, что удостовѣрено особым объявленіем министра юстиціи Керенскаго и предсѣдателя Совѣта Р. и С. Д. Чхеидзе, напечатанным в № 7 "Извѣстій" комитета петроградских журналистов от 3 марта, а также в "Извѣстіях Совѣта Р. и С. Д.". Пуришкевич рѣшительно все перепутал, ибо заявленіе, на которое он ссылался, касалось вовсе не "приказа № 1", а той прокламаціи, которая была выпущена группой "междурайонных" и "лѣвых" с.-р. 1 марта и распространеніе которой, как мы говорили, пытался задержать Исп. Ком. Ген. Эверт запросил указаній Ставки: надлежит ли телеграмму члена Гос. Думы объявить в приказах арміям?

При сопоставленіи отправленной Алексѣевым поздно вечером 6-го телеграммы, в которой он говорил о неполученіи отвѣтов от правительства и необходимости или довѣрія или смѣны начальников, с вечерним же болѣе ранним разговором по юзу с Львовым и Гучковым бросается в глаза противорѣчіе – Львов опредѣленно освѣдомлял нач. верх. штаба: "сегодня ночью выѣзжают на всѣ фронты офиціальные депутаты Думы, вчера было напечатано объявленіе от Врем. Правит, гражданам, сегодня печатается такое-же обращеніе к войскам". Но это противорѣчіе только кажущееся. В дѣйствительности никакого отвѣта на тѣ реальныя проблемы, которыя стали перед фронтом, командованіе не получило. Одно только – Гучков "убѣдительно" просил еще 4 марта "не принимать суровых мѣр против участников безпорядка": "онѣ только подольют масло в огонь и помѣшают тому успокоенію в центрѣ, которое теперь наступает. Без центра мы не успокоим и фронт". Договориться в данном случаѣ оказалось невозможным, так как Гучков прервал бесѣду, будучи "спѣшно вызван в Совѣт министров". Психологію момента Гучков, конечно, учитывал правильно, и всетаки остается непонятным, почему ни Правительство, ни военный министр в частности не выступили с рѣшительным протестом и формальным запретом тѣх сепаратных дѣйствій самочинных делегацій, против которых взывало фронтовое командованіе.

Внутренне Алексѣев негодовал. Значительно позже, когда Алексѣев был отстранен от руководства арміей, он писал находившемуся в отставкѣ ген. Скугаревскому: "за этот "контр-революціонный" приказ разнузданная печать... требовала в отношеніи меня крутых мѣр. Ко мнѣ правительством был командирован генерал, имя котораго послѣ возрожденія нашей арміи будет записано на позорную доску, чтобы убѣдить меня в необходимости отмѣнить приказ" (в своем дневникѣ Алексѣев пояснил, что здѣсь имѣется в виду Поливанов). Молчаніе правительства приводило к тому, что весь одіум борьбы с эксцессами революціи на фронтѣ во внѣ, в сознаніи широких кругов "революціонной демократіи", вновь переносился на реакціонность Ставки. В запоздалых (сравнительно с требованіями фронта) правительственных воззваніях к арміи, появишихся 8 и 9 марта, признавалось, что перемѣны в армейском быту могут происходить лишь распоряженіем правительства, что повиновеніе – основа арміи, что "глубоко прискорбны и совершенно неумѣстны" всякія самоуправства и оскорбительныя дѣйствія в отношеніи офицеров, героически сражавшихся за родину, и без содѣйствія которых "невозможно укрѣпленіе новаго строя", но в этих воззваніях не было того конкретнаго, чего требовала армейская жизнь. Слов говорилось уже достаточно. Что это безволіе, диктуемое "психозом свободы" – своего рода болѣзнь времени или боязнь раздражить лѣваго партнера, с которым представители военнаго министерства договорились в учрежденной уже так называемой поливановской комиссіи по реформированію армейскаго быта? Отсутствіе времени для продуманнаго дѣйствія в лихорадочной обстановкѣ общественнаго кипѣнія?[348]

[Закрыть].

Мы знаем, как сами члены Правительства в офиціальных бесѣдах с представителями высшаго военнаго командованія на фронтѣ объясняли свое поведеніе – напомним, что Львов жаловался Алексѣеву 6-го: "догнать бурное развитіе невозможно, событія несут нас, а не мы ими управляем", а Гучков в письмѣ 9-го, помѣченном "в. секретно", "в собственныя руки"[349]

[Закрыть], пытаясь «установить одинаковое пониманіе современнаго положенія дѣл, считаясь в оцѣнкѣ послѣдняго лишь с жестокой дѣйствительностью, отбросив всякія иллюзіи», давал свою знаменитую характеристику безсилія Врем. Правительства: «Врем. Пр. не располагает какой-либо реальной властью, и его распоряженія осуществляются лишь в тѣх рзамѣрах, как допускает Совѣт Р. и С. Д., который располагает важнѣйшими элементами реальной власти, так как войска, желѣзная дорога, почта и телеграф в его руках. Можно прямо сказать, что Вр. Правит. существует лишь, пока это допускается Совѣтом. Р. и С. Д. В частности, по военному вѣдомству нынѣ представляется возможным отдавать лишь тѣ распоряженія, которыя не идут коренным образом вразрѣз с постановленіями вышеназваннаго Совѣта»: Хотя военный министр и просил врем. и. д. наштоверха «вѣрить, что дѣйствительное положеніе вещей таково», едва ли надо еще раз подчеркнуть, что Гучков безконечно преувеличивает тѣ дефекты, которые существовали в организаціи власти, и совершенно игнорировал тогда тот моральный авторитет и ту исключительную популярность, которые имѣло в странѣ в первые дни революціи, а, может быть, и недѣли, Временное Правительство. Думается, объясненіе надо искать в другом – в извѣстном гипнозѣ, порожденном событіями. Казалось, что Петербург в революціонное время – это пуп русской земли[350]

[Закрыть]. Надо добиться положительных результатов в центрѣ – все остальное приложится само собой; мысль эту и выразил Гучков в болѣе раннем разговорѣ с Алексѣевым.

Централистическая гипертрофія приводила к тому, что взаимоотношенія Правительства и Ставки устанавливались разговорами по юзу, командировками офицеров, "осведомленных... в деталях создавшейся и Петербургѣ обстановки" и т. д., и не являлась даже мысль о необходимости в первые же дни непосредственнаго свиданія для выработки однородной совмѣстной тактики. Казалось бы, что это было тѣм болѣе необходимо, что военная психологія (не кастовая, а профессіональная) неизбѣжно должна была расходиться с навыками общественными. Много позже, будучи временно не у дѣл в Смоленскѣ, ген. Алексѣев писал Родзянко (25 іюля): ..."Я сильно отстал и психологіи дѣятелей нашей революціи постичь не могу". Дѣло не в том, что Алексѣев "отстал" – он был, кончено, органически чужд тому революціонному процессу, который происходил. Лишь присущій ему особо проникновенный патріотизм сдѣлал его "революціонером" и заставил его приспособляться к чуждому міру. "Цензовая общественность" – думскій политическій круг должен был служить мостом к общественности революціонной, которая своими крайними и уродливыми подчас проявленіями должна была отталкивать честнаго военнаго дѣятеля, отдавшаго душу свою исполненію долга во время войны и боявшагося, что "соціалистическія бредни" заслонят собой "Россію и родину".

Необходимость контакта почувствовал и Гучков, когда писал свое конфиденціальное сообщеніе 9 марта. И тѣм не менѣе военный министр незамедлительно не выѣхал в Ставку и не вызвал к себѣ ген. Алексѣева: "подробности современнаго положенія дѣл вам доложат – писал Гучков – командируемые мною полк. Соттеруп и кн. Туманов, вполнѣ освѣдомленные... в деталях создавшейся в Петроградѣ обстановки, ибо оба названные штаб-офицера находились с первых же дней революціи в Гос. Думѣ и в близком общеніи, как с членами Врем. Правит., так и членами Совѣта Р. и С. Д.". Сам же Гучков, выѣхавшій на другой день на фронт, начал свой объѣзд с периферіи. 11 марта он был в Ригѣ – в районѣ 12 арміи Радко Дмитріева[351]

[Закрыть]. 13-го прибыл в Псков, гдѣ «сразу же было... совѣщаніе... по вопросам, связанным с броженіем в войсках». «Гучков – записывает в дневник Болдырев – как единственное средство успокоенія, рекомендует различныя уступки»; «Мы не власть, а видимость власти, физическія силы у Совѣта Р. и С. Д.». «Безпомощность» Врем. Пр. – странный тезис в устах представители власти на фронтѣ – была основной темой рѣчи военнаго министра и на послѣдующих совѣщаніях, и на разных фронтах: через двѣ недѣли почти в таких же выраженіях говорит он в Минскѣ: "мы только власть по имени, в дѣйствительности власть принадлежит нѣскольким крайним соціалистам, водителям солдатской толпы, которые завтра же нас могут арестовать и разстрѣлять (в записи Легра, которую мы цитируем, не упомянуты Совѣты, как таковые). Что это: реалистическая оцѣнка безвыходнаго положенія[352]

[Закрыть], или совершенно опредѣленная тактика, подготовлявшая среди команднаго состава, прінявшаго переворот, осуществленіе плана, который намѣтил себѣ Гучков?

Только 17-го собрались поѣхать в Ставку члены Правительства. Свѣдѣнія об этой поѣздкѣ в печать проникли очень скудно. В "Рус. Вѣд." довольно глухо было сказано, что "линія общей работы найдена". Лукомскій в воспоминаніях передает лишь внѣшнія черты посѣщенія революціонными министрами Ставки, зафиксировав момент пріѣзда, когда министры по очереди выходили на перрон из вагона и, представляясь толпѣ, говорили рѣчи: "совсѣм как выход царей в опереткѣ" – сказал кто-то из стоявших рядом с генералом. Повидимому, декларативных рѣчей было сказано не мало[353]

[Закрыть]. Возможно, что декларативной стороной и ограничился главный смысл посѣщенія министрами Ставки... Как видно из «секретнаго» циркулярнаго сообщенія, разосланнаго за подписью Лукомскаго, в Ставкѣ 18-го происходило дѣловое совѣщаніе с «представителями центральнаго управленія» для выясненія вопросов «боеспособности арміи». Совѣщаніе пришло к выводу, что Правительство должно «опредѣленно и ясно» сообщить союзникам, что Россія не может выполнить обязательств, принятых на конференціях в Шантильи и Петроградѣ, т. е., не может привести в исполненіе намѣченныя весной активныя операціи. Деникин, со слов ген. Потапова, передает, что Правительство вынесло отрицательное впечатлѣніе от Ставки. Если не по воспоминаніям, то по частным письмам того времени – и с такой неожиданной стороны, как в. кн. Серг. Мих. – вытекает, что само правительство в Ставкѣ произвело скорѣе хорошее впечатлѣніе. 19 марта Серг. Мих. писал: «всѣ в восторгѣ, но кто покорил всѣх, так это Керенскій».

II. Революція и война.

1. Симптомы разложенія.

Временному Правительству и верховному командованію предстояло практически разрѣшить проблему исключительно трудную – сочетать стремленія революціи с задачами продолжающейся войны. В предфевральскіе дни сознаніе сложности этой проблемы при сохраненіи жизненных интересов страны, конечно, не чуждо было представителям соціалистических партій – за исключеніем, быть может, упорных догматиков крайняго толка. Страх перед возможной катастрофой клал преграду революціонной пропагандѣ и мѣшал "подлым софистам " (по выраженію Ленина) приложить провокаціонно, т. е. преждевременно, свою печать к грядущим событіям.

Фронт не мог быть изолированным оазисом в атмосферѣ той психологіи фаталистически неизбѣжнаго, которая охватила наканунѣ стихійно разыгравшихся событій всѣ круги и всѣ слои русской общественности и обостряла до крайности напряженность ожиданій народных масс... "Недовольство в народѣ становится сильнѣе и сильнѣе... Революція неминуема" – это запись 2 февраля в дневникѣ боевого генерала на фронтѣ – Селивачева (8 марта, послѣ событій, Селивачев записал: "несомнѣнно, что послѣ войны революція была бы болѣе кровавая, а теперь – провинція просто таки присоединилась").

Как уже указывалось, перелюстрированныя солдатскія письма с фронта в значительной степени можно было бы охарактеризовать выраженіем в одном из этих писем: "Мы стоим на порогѣ великих событій". Среди перелюстрированнаго департаментом полиціи матеріала имѣется документ, представляющій особый интерес, ибо он был переслан в Ставку военным министром Бѣляевым для ознакомленія войсковых начальников. Задержанное "письмо" с фронта, написанное партійным человѣком большевицкаго склада мыслей, набрасывало цѣлую программу революціоннаго выступленія послѣ войны , окончаніе которой «скоро или не очень скоро» несомнѣнно приближается. Всѣ наблюденія, которыя автор вынес из своих скитаній «по запасным батальонам и по фронту», приводили его к заключенію, что у правительства может и не оказаться силы для подавленія неизбѣжных рабочих и крестьянских «безпорядков». Армія в тылу и " в особенности на фронтѣ , полна элементов, из которых одни способны стать активной силой возстанія, а другіе могут лишь отказаться от усмирительнаго дѣйствія". Весь этот « революціонный элемент» надо спаять для того, чтобы поднять знамя солдатскаго возстанія. Ген. Клембовскій (и. д. нач. шт. верх. главнок.) разослал «совершенно секретно в собственный руки» начальников предложеніе военнаго министра дать отзыв о намѣченном министерством агитаціонном планѣ «всѣми зависящими средствами» парализовать в зародышѣ «преступную работу» в арміи. Мы знаем только отвѣт Рузскаго, высказавшагося против устройства в войсках бесѣд на политическія темы, ибо это приведет лишь к «опасности возникновенія в арміи болѣе интенсивных подпольных теченій». "До настоящаго времени в воинском строю проводится взгляд, что армія должна стоять внѣ политики и поэтому не слѣдует «искусственно привлекать ея вниманіе к этому вопросу». Рузскій подчеркивал, что единственным средством борьбы с революціонной пропагандой является изжитіе «тяжелаго кризиса внутренней жизни страны...» «нельзя упускать из виду, что современная армія... представляет собой однородную с прочим тыловым населеніем массу и естественно отражает в себѣ тѣ настроенія, помыслы и стремленія, которые суммируются в другой половинѣ ея». Были попытки представить революцію плодом «отрицанія войны». Эту аргументацію по соображеніям больше политическим, нежели в соотвѣтствіи с фактами, развил в нервом и единственном засѣданіи Учред. Собранія офиціальный докладчик партіи с.-р. о «мирѣ» – Тимофеев. Первое слово Учр. Собр. должно быть о «мирѣ» – этом «чаяніи измученнаго, истомленнаго войной трудового народа». Оратор старался вырвать пріоритет у большевиков своими рискованными без оговорок утвержденіями. Для Троцкаго в «исторіи» революціи главным лозунгом февральских дней остается лозунг: «долой войну»...

Отдѣльными иллюстраціями, взятыми из жизни – сложной и многообразной, пожалуй, почти всегда можно подтвердить любой тезис и в особенности тогда, когда рѣчь идет о неуловимой с точки зрѣнія статистических выкладок народной психологіи. В исторіи не может быть фактически принят сомнительный сам по себѣ метод американских "институтов общественнаго мнѣнія"'. Обобщающія впечатлѣнія современников могут быть ошибочны и субъективны, как, напр., увѣренность будущаго правительственнаго комиссара при Верховной Ставкѣ Станкевича – для него "несомнѣнно", что "переворот был вызван народным ощущеніем тяжести войны"[354]

[Закрыть]; столь же «ясно» было и будущему военному министру Верховскому, что массы поняли революцію, «как немедленное прекращеніе войны». "Когда пришли к нам и сказали о великом переворотѣ, всѣ солдаты сказали: «славу Богу, может быть, теперь мир скоро будет заключен» – вспоминал на совѣщаніи Совѣтов 30 марта Остроумов, солдат большевицкаго уже склада, явившійся «прямо из окопов». Боевой генерал Селивачев, нѣсколько пессимистичный в записях своего дневника, скажет с своей стороны, что «совершившійся переворот притянул к себѣ мысли арміи, которая безусловно ждала, что с новым правительством будет окончена война». Еще опредѣленнѣе было мнѣніе Набокова, принадлежавшаго к числу тѣх, которые полагали, что одной из причин революціи было утомленіе от войны и нежеланіе ее продолжать. Но только мнѣніе это сложилось уже в процессѣ революціи и сильно отражало в себѣ слишком субъективное воспріятіе дѣйствительности. В сознаніи Набокова вырисовывался единственно разумный выход – сепаратный мир[355]

[Закрыть]. Набоков высказал свое убѣжденіе Милюкову, который «рѣшительно» не согласился, однако, с этим и считал, что «без войны скорѣй бы все разсыпалось».

Наличія таких разговоров не отрицает и офиціальная сводка Алексѣева – их слышали, как было упомянуто, депутаты Янушкевич и Филоненко, в одном полку первой арміи при объѣздѣ Сѣвернаго фронта. Командующій 5-ой арміей на Сѣверном фронтѣ Драгомиров в донесеніи Рузскому 29-го марта совершенно ясно опредѣлил эту психологію «опаснаго свойства», которая стала замѣчать ея в его арміи послѣ «нѣкотораго успокоенія» «в первые дни», и которая свидетельствовала, по его мнѣнію, об упадкѣ боевого настроенія. «Первые дни подряд – писал Драгомиров – ко мнѣ приходили полки, стоявшіе в резервѣ, с заявленіем своей готовности по первому моему требованію итти, куда угодно, и сложить голову за родину». На практикѣ «крайне неохотно отзываются на каждый приказ итти в иконы»[356]

[Закрыть]; «Всѣ помыслы солдат обращены на тыл. Каждый только думает о том, скоро ли ему очередь итти в резерв, и всѣ мечты сводятся к тому, чтобы быть в Двинскѣ. За послѣдніе дни настойчиво живут мыслью, что они достаточно воевали, и пора их отвести в далекіе тыловые города, а на их мѣсто поставить войска Петроградскаго округа и других больших городов».

Большевицкіе изслѣдователи спѣшат (не слишком ли опрометчиво!) сдѣлать вывод: мир – "таков был первый непосредственный вывод каждаго солдата", получившаго извѣстіе о революціи. Правда, сама по себѣ это нѣсколько иная постановка вопроса, нежели та, что формулируется словами: «под знаком отрицанія войны родилась русская революція». Подобная концепція связана с утвержденіем, принявшим, естественно, парадоксальный вид у Троцкаго: «Революція обнаружила то, что случилось до нея»... «безнадежно было нравственное состояніе. Его можно опредѣлить так: арміи, как арміи, уже не было». Парадокс поддержал Чернов: новой властью армія «была унаслѣдована от старой в состояніи еле сдерживаемаго разложенія. Не революція разложила армію. Противоположное мнѣніе основано на том, что только послѣ революціи это подспудное разложеніе цѣликом вышло наружу». Тайное стало явным. «Что раньше проявлялось в ней спорадически, в видѣ отдѣльных внезапных судорожных конвульсій, то проступило ясной для всѣх наружной синью»... Этот тезис развивал и Керенскій в воспоминаніях, предназначавшихся для иностранных читателей – он утверждал, что в арміи к 17 году исчезла «всякая дисціплина». Еще доныне, в качествѣ формальнаго главы революціонной арміи, на московском Государств. Совѣщаніи, Керенскій шел дальше и называл старую армію, связанную «ненавистными цѣпями механическаго принужденія», «тѣлом на глиняных ногах и почти без головы».

Конечно, отрицать наличность до революціи явленій, которыя могут быть отнесены к числу признаков "разложенія" арміи на фронтѣ, не приходится, равно, как и зарожденіе "солдатской вольницы" в тылу. Соотвѣтствующіе примѣры могут быть многочисленны, начиная со свидѣтельства ген. Крымова, пріѣхавшаго с фронта и утверждавшаго в Петербургѣ среди общественных дѣятелей (по крайней мѣрѣ в передачѣ Родзянко – явно преувеличенной) за нѣсколько мѣсяцев до переворота, что армія "постепенно разлагается" и что "в теченіе зимы может просто покинуть окопы и поля сраженія". "Из сказаннаго ясно – замѣчает мемуарист Родзянко – что почва для окончательнаго разложенія арміи имѣлась на лицо задолго до переворота"... Еще болѣе мрачную картину "разложенія арміи" в концѣ 16 г. набрасывала записка петербургскаго жанд. управленія в октябрѣ 16 г., передавая отчасти наблюденія кадетских парламентаріев и уполномоченных земскаго и городского союзов, рисующих "чудовищную картину жизни тыла и настроенія войск", которая предвѣщает "скорый конец войны". В этих наблюденіях, переданных через жандармских освѣдомителей, "моральное разложеніе" войск смѣшивается подчас с ростом в них настроеній революціонных... Очевидно, это не одно и то же. И записка сама совершенно парализует свой вывод, сообщая наблюденія тѣх же "уполномоченных", что "дух арміи был бы великолѣпен, если бы был хотя нѣсколько выше состав офицеров"...

Останемся в предѣлах понятія "разложенія арміи" в прямом смыслѣ слова. Каждый лишній день войны, дававшій пищу для "пораженческой" пропаганды, должен был усиливать симптомы, грозившіе цѣлости и боеспособности арміи, как это наблюдалось на всѣх фронтах сражавшихся держав[357]

[Закрыть]. Но не всякая заразная бацилла, вошедшая в организм, обязательно приводит к болѣзни. Болѣзнь возникает всетаки тогда, когда бациллы захватывают весь организм, т. е. тогда, когда организм перестает сопротивляться. Выло ли это в русской арміи наканунѣ переворота? Конечно, нѣт. Неужели не прав был Алексѣев, отнюдь не скрывавшій болѣзненных симптомов в жизни старой арміи и говорившій в критическій момент революціи на августовском московском Госуд. Совѣщаніи, что в «руки новой власти поступила армія, которая способна была выполнить и далѣе свой долг и вести многострадальную Россію к скорому окончанію войны». Это была армія относительно «прочная и твердая», сохранившая свою «внутреннюю дисциплину» и сознаніе своих «нравственных обязанностей», несмотря на всѣ, быть может, тѣневыя стороны своего быта. Опровергать это положеніе могут публицисты и политики, но не историки. «Смѣшно и неумно», по мнѣнію Чернова, сваливать вину за разложеніе арміи на революцію, но с еще большим правом такіе эпитеты могут быть приложены к утвержденіям противоположнаго характера. Факт слишком очевиден: если не февральскій переворот сам по себѣ, то дальнѣйшій ход революціи содѣйствовал постепенному распаду арміи – вовсе не надо быть «реакціонером», как думает Керенскій, чтобы «поддерживать» подобную версію. Однако, всѣ преувеличенія, как в ту, так и в другую сторону, надо отнести в плоскость обостреннаго чувства воспріятія современников или позднѣйшей политической полемики[358]

[Закрыть]. На военном совѣщаніи в Ставкѣ 17-18 дек. шестнадцатаго года, исполнявшій тогда временно обязанности Алексѣева ген. Гурко на пессимистическую оцѣнку Рузскаго исключительно неблагопріятных условій, в которых находится Сѣверный фронт, имѣющій такое распропагандированное гнѣздо, как Рига, сдѣлал, как видно из офиціальнаго протокола, замѣчаніе, что, если бы дѣйствительность вполнѣ соотвѣтствовала этому пессимизму, то противник давно прорвал бы фронт[359]

[Закрыть]. В параллель к той трезвой оцѣнкѣ, которую давал Гурко на декабрьском совѣщаніи в Ставкѣ, можно сказать, что вопреки многочисленным авторитетным свидѣтельствам военных спеціалистов, фронтовыя арміи, несмотря на всѣ послѣдующіе эксперименты, которые производили над ними кентальскіе выученики, в теченіе восьми мѣсяцев революціи сохраняли боевыя возможности до послѣдняго дня своего cуществованія[360]

[Закрыть], т. е. в теченіе всего до-большевицкаго періода революціи организм арміи противодѣйствовал заразным бациллам.