355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Сергей Мельгунов » Мартовскіе дни 1917 года » Текст книги (страница 12)
Мартовскіе дни 1917 года
  • Текст добавлен: 17 сентября 2016, 23:10

Текст книги "Мартовскіе дни 1917 года"


Автор книги: Сергей Мельгунов


Жанр:

   

История


сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 56 страниц)

II.Гуманность и революціонная стихія.

Один мотив в рѣчи, произнесенной Керенским в Совѣтѣ, находится в рѣзком противорѣчіи с тѣми побужденіями, которыя яко-бы заставили его по какому-то таинственному наитію принять рѣшеніе о вхожденіи в состав временнаго правительства. Не случайно, однако, Керенскій упомянул об арестованных представителях старой власти. Довольно знаменательно, что и Милюков, произносившій на митингѣ в сосѣднем залѣ чуть-чуть позже также свою первую ''министерскую" рѣчь, выдвинул ту же мотивировку выбора Керенскаго на пост генерал-прокурора в новой Россіи: «Мы безконечно рады были – говорил Милюков по отчету „Извѣстій“ – отдать в вѣрныя руки этого общественнаго дѣятеля то министерство, в котором он отдаст справедливое возмездіе прислужникам стараго режима, всѣм этим Штюрмерам и Сухомлиновым». Итак рѣчь шла не о гуманности, а о возмездіи, и Керенскій еще раз сам подчеркнул на солдатском митингѣ в Таврическом дворцѣ вечером 2-го марта, что всѣ старые министры будут отвѣчать по суду за свои дѣйствія. Как можно объяснить это противорѣчіе? Шульгин, который среди мемуаристов кладет наиболѣе густо краски в описаніи переживаній современников февральских и мартовских дней, в непослѣдовательной позиціи Керенскаго видит своего рода «комедію», которую он сознательно играл перед «революціонным сбродом». Керенскій хотѣл спасти арестованных, и для этого надо было перед толпой «дѣлать вид», что Гос. Дума сама «расправится с виновными». И крайне тенденціозный мемуарист отдает должное Керенскому: «он употребил всѣ силы своего „драматическаго“ таланта, чтобы кровь „при нем“ не была пролита». В правых кругах не один только Шульгин признает заслуги в этом отношеніи Керенскаго и первые дни революціи. Ген. Врангель вспоминает, что в то время он уже услышал от члена Думы бар. Штейнгера, пріѣхавшаго в Кіев и разсказывавшаго о событіях в Петербургѣ, что только Керенскому (он один способен «сладить с толпой») «Россія была обязана тѣм, что кровопролитіе первых дней вовремя остановилось». Писательница Гиппіус —человѣк другой среды – высказалась в дневникѣ еще сильнѣе: "в мартѣ он буквально спас (курсив авт.) Россію от немедленнаго безумнаго взрыва".

Естественно мы не будем отрицать гуманности революціоннаго правительства, которая была за ним признана таким антиподом революціи, каким неизбѣжно был в. кн. Ник. Ник. Он говорил своему племяннику Андрею в Тифлисѣ 9 марта: "Единственное спасеніе я вижу в лозунгѣ новаго правительства – безкровная революція, но ручаться, конечно, нельзя. Народная ненависть слишком накипѣла и сильна". Готовы мы в общем признать, что именно Керенскому, в силу исключительной роли, которую ему пришлось играть, и ореола, окружившаго его имя, принадлежит как бы честь проведенія в жизнь лозунга: " государственная жизнь не проливает крови". Но сам Керенскій проявил так мало чуткости в своих воспоминаніях к описываемой им современности, что счел для себя возможным помѣстить в текстѣ такія строки: "Люди правые меня упрекали и упрекают еще за мою снисходительность в отношеніи лѣвых, т. е. большевиков. Они забывают, что, если бы я дѣйствовал в соотвѣтствіи с принципами, которые они выдвигают, я должен был примѣнить режим террора, не налѣво, а направо, и что я не имѣл права проливать кровь (!!) большевиков, не пролив потопов крови (couler des flots de sang), в первые недѣли революціи, когда я рисковал авторитетом и престижем в глазах масс, сопротивляясь требованіям жестокой расправы (peine atroce) с Царем, со всѣми членами динаcтіи и их служителями". Вот это изложеніе, почти приближающееся к изложенію тѣх мемуаристов, которые с излишним усердіем желают изобразить народную стихію в февральскіе и мартовскіе дни насыщенной кровожадными инстинктами, мы должны рѣшительно опровергнуть, как очень далекое от того, что было в дѣйствительности, династіи придется говорить особо, и, думается, роль Временнаго Правительства и министра юстиціи выяснится с достаточной отчетливостью[118]

[Закрыть]
. Поэтому ограничимся пока лишь бѣглыми иллюстраціями в дополненіе к тому, что сказано уже было для характеристики настроенія толпы в первые дни революціи в связи с описаніем эксцессов в отношеніи к офицерам. Это будет нѣкоторым коррективом к показаніям строгих мемуаристов, обличающих революцію.

1.Кордегардія Таврическаго дворца

Нельзя отрицать, что в первые дни Петербург пережил пароксизм лихорадки массовых арестов, временно превративших далее зданіе Таврическаго дворца, гдѣ, по выраженію Зензинова, билось «сердце русской революціи», в какую-то революціонную кордегардію. Мемуаристы лѣваго сектора русской общественности – Керенскій не представляет в данном случаѣ исключенія – всемѣрно стараются снять с себя отвѣтственность за насилія, учиняемыя именем революціи, и довольно рѣшительно отклоняют приписываемую им иниціативу в дѣлѣ «самозащиты» революціи. То было инстинктивное, самопроизвольное устремленіе масс, носившее «партизанскій характер». Руководители революціи пытались лишь регулировать анархическую иниціативу самозванных групп, придав ей нѣкоторым образом законную форму. Так поясняет Суханов в своих «записках». "Самочинныя группы, одна за другой – вспоминает он – подносили членам Исп. Ком. ...написанные ими приказы об арестах, как невинных, так и дѣйствительно опасных; как безразличных, так и на самом дѣлѣ зловредных слуг царскаго режима... Не дать своей подписи в таких обстоятельствах, значило, в сущности, санкціонировать самочинное насиліе, а, быть может, и эксцессы по отношенію к намѣченной почему-либо жертвѣ. Подписать же ордер, означало в одних случаях пойти навстрѣчу вполнѣ цѣлесообразному акту, в других – просто доставить личную безопасность человѣку, ставшему под подозрѣніе. В атмосферѣ разыгравшихся страстей нарваться на эксцессы было больше шансов при противодѣйствіи аресту, чѣм при самой процедурѣ его. Но я не помню ни одного случая ( и даже могу утверждать, что такого не было ), когда тот или иной арест состоялся бы по постановленію Исп. Ком. или по иниціативѣ его. С перваго момента революція почувствовала себя слишком сильной для того, чтобы видѣть необходимость в самозащитѣ подобным способом"[119]

[Закрыть]
.

Память нѣсколько измѣнила мемуаристу, и факты далеко не всегда совпадают с его категорическим утвержденіем. Как ни скромны документальные слѣды этих дней в архивах, но они говорят об иниціативѣ, проявленной членами Исп. Ком.: вот, напр., "приказаніе", отданное подп. Ст. Шиманскому "отправиться на основаніи полученных свѣдѣній для производства ареста б. предсѣдателя Совѣта министров Бориса Штюрмера и доставить его в помѣщеніе Государственной Думы" – приказаніе помѣчено датой 8 ч. 45 м. утра 28-го и подписано за предсѣдателя военной комиссіи Врем. Ком. Гос. Думы ст. лейт. с. р. Филипповым, не состоявшим даже членом Исп. Ком.[120]

[Закрыть]
.

Само собой разумѣется, что иниціатива ареста правительственнаго аппарата принадлежала не взбунтовавшейся солдатской толпѣ, а руководителям движенія, которые в первый момент исходили в гораздо большей степени из соображеній революціонной цѣлесообразности, чѣм гуманности. Для объясненія этого естественнаго послѣдствія возстанія, когда борющаяся сторона пыталась изолировать и обезвредить представителей старой власти, вовсе нѣт надобности становиться в искусственную позу безупречнаго революціоннаго Дон-Кихота. Сам Керенскій разсказывает, что Думскій Комитет поздно вечером 27-го, приняв временныя бразды правленія, рѣшил арестовать старое правительство в Маріинском дворцѣ (очень сомнительно, чтобы такое постановленіе Врем. Комитета существовало, но какія-то попытки в этом отношеніи были сдѣланы, как устанавливает процитированный выше документ из архивов военной комиссіи). Еще раньше, даже до формальнаго образованія Врем. Комитета, по распоряженію уже диктаторствовавшаго в кулуарах Керенскаго было отдано в революціонном порядкѣ предписаніе об арестѣ предсѣдателя Гос. Совѣта Щегловитова. Это вновь разсказал сам Керенскій в нѣсколько противорѣчивом повѣствованіи о событіях первых дней революціи, и разсказ его подтвердил в своих воспоминаніях литовскій депутат Ичас. По словам Керенскаго, в толпѣ, собравшейся в Тавр. дворцѣ, говорили о необходимости суровых мѣр в отношеніи представителей и защитников стараго режима и интересовались его "мнѣніем". Керенскій отвѣтил, что тѣ, кто особенно опасны, будут немедленно арестованы, и назвал Щегловитова, тут же приказав, чтобы послѣдній немедленно был к нему приведен (tut amené sur le champ devant moi). Отпадает таким образом приводимая Сухановым и другими, распространенная при посредствѣ "очевидцев" версія о том, что какой-то студент, "неизвѣстно по чьему распоряженію", арестовал Щегловитова, пригласив к себѣ на помощь с улицы случайную группу вооруженных солдат. Надо думать, что тогда же было дано распоряженіе и об арестѣ мин. вн. д. Протопопова, задержать котораго пыталась еще в 11 ч. утра по собственной иниціативѣ какая-то группа инсургентов при помощи солдат Преображенскаго и Волынскаго полков, которых еще не было в Таврич. дворцѣ (эту совершенно неправдоподобную версію приводит Керенскій).

Щегловитов был приведен. По всѣм почти воспоминаніям проходит сцена, разыгравшаяся в кулуарах между предсѣдателем Думы и считающим себя на дѣлѣ диктатором лѣвым депутатом[121]

[Закрыть]
. Из этих мемуарных версій выберем ту, которую дает Ичас: он был не только непосредственным свидѣтелем, но и дѣйствующим лицом; его изложеніе привлекает своей ясной простотой – затерянное к тому же среди газетных сообщеній, оно менѣе извѣстно, чѣм воспоминанія Керенскаго, Родзянко, Суханова, которыя легко сравнить между собой. В то время, когда «300 членов Думы» бродили по «унылым залам», ожидая рѣшенія Временнаго Комитета, «два студента с саблями наголо» ввели Щегловитова и обратились к Ичасу с вопросом: гдѣ Керенскій? «Я велѣл отвести Щегловитова в приставскую комнату и сказал, что сам пойду за Керенским» – разсказывает Ичас. Керенскій отвѣтил: «сейчас приду, пусть подождут». «Минут десять мы его ждали. Тѣм временем толпа с улицы уже проникла в помѣщеніе и стала окружать нас. Керенскій прибѣжал в комнату и громко спросил, озираясь: кто меня звал? Тогда студент, конвоировавшій Щегловитова, указал на арестованнаго. Керенскій взволнованным голосом спросил: „Так вы – Щегловитов?“ и... прибавил: „Ив. Гр., вы тот человѣк, который может нанести самый опасный удар ножем в спину революціи, и мы вас в такой момент не можем оставить на свободѣ“. При этих словах вышел из своего кабинета, окруженный членами Комитета, предсѣдатель Гос. Думы Родзянко: „Ив. Гр., как вы сюда попали? А. Ф., вѣдь в Комитетѣ постановленія об арестѣ его не было?“ „Я еще до избранія Комитета распорядился его арестовать“ – отвѣтил Керенскій. „Так пойдемте в кабинет, обсудим этот вопрос. Ив. Гр., пойдемте со мной, посидите, пока мы обсудим этот вопрос“ – продолжал Родзянко, протягивая Щегловитову руку. Тогда молодой студент с саблей оборвал предсѣдателя Думы: „Не по вашему распоряженію мы его арестовали и не можем отпустить его с вами“. „Отведите г. Щегловитова в министерскій павильон и приготовьте ему кровать“ – распорядился Керенскій и вошел вмѣстѣ с комитетскими в кабинет предсѣдателя»[122]

[Закрыть]
...

Арест Щегловитова, по словам Керенскаго, вызвал чрезвычайное возбужденіе среди "умеренных" членов Думы. Они настаивали на освобожденіи предсѣдателя Гос. Совѣта во имя принципа неприкосновенности членов законодательных собраній, они протестовали против превращенія Гос. Думы в дом тюремнаго заключенія и, вѣроятнѣе всего, отнюдь еще не желали вступить на революціонный путь. Но фактическій "диктатор" был тверд, несмотря на всѣ протесты Врем. Ком., о которых говорит Родзянко. В воспоминаніях Керенскій высказывает удивленіе, как его коллеги не понимали, что освобожденіе Щегловитова в этот момент означало бы не только умаленіе престижа Думы в глазах масс, но и передачу его возмущенной толпѣ на линчеваніе. Это было безуміе, на которое предвидѣвшій послѣдствія будущій генерал-прокурор революціи пойти не мог.

Министерскій павильон быстро наполнился арестованными сановниками – элитой бюрократическаго міра[123]

[Закрыть]
. Сюда приводили арестованных по законным «правительственным» ордерам, выдаваемым от имени членов обоих Испол. Комитетов и их военной комиссіи; сюда поступали приведенные любителями творить самочинно революціонное правосудіе, согласно офиціальному объявленію доставлять сановников и генералов в Таврич. дворец, «буде таковых придется задерживать» (подобныя объявленія могли лишь толкать населеніе на производство арестов); сюда сажали добровольно явившихся в цѣлях самосохраненія – здѣсь они чувствовали себя, как за «каменной стѣной», по выраженію секретаря Родзянко. В хаосѣ «черезполосицы» невозможно разобраться и опредѣлить случаи, когда вожди революціи в предписаніи арестов проявляли активную иниціативу и когда лишь вынужденно легализировали революціонное беззаконіе. Ордера посылались на бланках, которые были под рукой, и немудрено, напр., что с-р. Мстиславскій, член военной комиссіи, по собственному признанію, заполнил, не имѣя на это никакого права, бланки тов. пред. Гос. Думы. Мало понятно, на основаніи каких полномочій чл. Врем. Комитета Караулов, занявшій 28-го временно пост коменданта Тавр. дворца, отдавал 1 марта приказ о немедленном арестѣ «всѣх чинов наружной и тайной полиціи и корпуса жандармов», но совершенно очевидно, что аресты в этой средѣ производились вовсе не в соотвѣтствіи с «приказом № 1», как утверждал впослѣдствіи отчет думской «комиссіи по принятію задержанных военных и высших гражданских чинов».

Керенскій с перваго же момента сдѣлался вершителем судьбы представителей того режима, который свергла революція. Может быть, поэтому естественно, что его имя внѣ зависимости от офиціальнаго поста, который он занял 2-го марта, оказалось особо тѣсно сопряженным с волной арестов, прокатившейся по Петербургу. Отмѣчая "поразительную планомѣрность" арестов, несмотря на неоднократное, будто бы, объявленіе со стороны Врем. Ком, об их "незакономѣрности", Родзянко намекает на специфическую роль Керенскаго – по крайней мѣрѣ воинскіе чины, производившіе аресты, указывали "имя члена Гос. Думы Керенскаго, как руководителя их дѣйствіями"[124]

[Закрыть]
. В своем стремленіи охранить революцію от насилія («в благородных усиліях», чтобы «Тавр. дворец не обагрился кровью») Керенскій проявлял временами, дѣйствительно, чрезмѣрное рвеніе. С нѣкоторой наивностью разсказывает он сам эпизод, имѣвшій мѣсто при арестѣ б. мин. вн. д. и юстиціи Макарова. Гдѣ-то и кѣм-то арестованный Макаров был освобожден депутатами по «сердечной добротѣ»: они не понимали, что только арестом и проявленіем извѣстной строгости – повторяет Керенскій свой излюбленный мотив – можно было воспрепятствовать массовым судам Линча. Керенскій спѣшит исправить оплошность депутатов, не подумавших о том, что сдѣлано было бы с этим бывшим министром, если бы господа демагоги и агенты-провокаторы узнали об освобожденіи министра, знаменитаго своей неосмотрительной фразой в Думѣ по поводу ленских разстрѣлов в 12-ом году: «так было и так будет» (этой фразѣ тогда придали нѣсколько иной смысл, чѣм тот, который вкладывал в нее ее произносившій). Узнав, что б. министр Макаров, боясь ночью возвращаться домой, нашел себѣ пристанище в частной квартирѣ, расположенной в антресолях дворца, член Гос. Думы Керенскій, захватив двух вооруженных солдат, бѣгом поднялся наверх; перепугал даму, ему открывшую дверь на звонок, извинился, арестовал Макарова и водворил его в министерскій павильон. Дѣло, конечно, было не только в личной экспансивности лидера думской трудовой группы. Вѣроятно, и соображенія о гуманности привлечены были в данном случаѣ мемуаристом задним числом. Эпизод скорѣе надо объяснить сугубо отрицательным отношеніем Керенскаго, выступавшаго в роли разоблачителя ленских событій, к тогдашнему министру вн. д., заслужившему, однако, общественную амнистію своим независимым поведеніем в послѣдній період царскаго правленія, когда он вызвал неблаговоленіе к себѣ со стороны имп. А. Ф. и должен был покинуть министерскій пост. И, может быть, не так уже не правы были тѣ члены Думы, которые рекомендовали арестованному и освобожденному Коковцову, как он разсказывает в воспоминаніях, итти скорѣе домой, пока на него «не набрел Керенскій».

Побуждала ли обстановка в Таврическом дворцѣ перваго марта к принятію таких экстраординарных мѣр, если даже допустить, что имя Макарова было пенавистно массѣ так же, как оно ненавистно было Керенскому? Мемуаристы противоположнаго лагеря по иным, конечно, основаніям явно сгущают атмосферу. Примѣром может служить повѣствованіе все тоге же Шульгина. Он чрезвычайно картинно разсказывает, как в Думѣ "побѣжало особое волненіе", когда пришел добровольно арестовываться или отдаться "под покровительство Гос. Думы" Протопопов (это было в тот же вечер, когда произошел эпизод с Макаровым), и как Керенскій проявил всѣ силы своего "актерскаго дарованія". От озлобленной толпы распутинскому ставленнику "ждать ничего хорошаго не приходилось". "И в то же мгновеніе я увидѣл в зеркалѣ – живописует Шульгин – как бурно распахнулась дверь... и ворвался Керенскій. Он был блѣден, глаза горѣли... рука поднята. Этой протянутой рукой он как-бы рѣзал толпу... – Не смѣть прикасаться к этому человѣку... Всѣ замерли... И толпа разступилась... Керенскій пробѣжал мимо, как горящій факел революціоннаго правосудія, а за ним влекли тщедушную фигуру в помятом пальто, окруженную штыками"... Сам Керенскій разсказал о появленіи Протопопова в Думѣ менѣе картинно с внѣшней стороны, чѣм то сдѣлал сторонній очевидец происходившаго. По словам Керенскаго, его в одном из корридоров дворца остановила фигура страннаго вида, обратившаяся к нему с титулованіем "Ваше Превосходительство". Это оказался Протопопов. И Керенскій провел, не вызвав ничьего вниманія, этого наиболѣе ненавистнаго в Россіи человѣка в "павильон министров". Сам Протопопов так разсказал о своем арестѣ в дневникѣ: "Я спросил какого-то студента провести меня в Исп. Ком. Узнав, кто я, он вцѣпился в мою руку. "Этого не надо, я не убѣгу, раз сам сюда пришел" – сказал я; он оставил меня. Стали звать А. Ф. Керенскаго. Он пришел и, сказав строго, что его одного надо слушать, ибо кругом кричали солдаты, штатскіе и офицеры, повел меня в павильон министров, гдѣ я оказался под арестом". Еще болѣе прозаична была отмѣтка в № 3 "Извѣстій" комитета журналистов, утверждавшая, что появленіе Протопопова не вызвало в Думѣ никаких страстей.

Всегда представляется нѣсколько сомнительным, когда мемуаристы в однородных тонах и с однородными деталями сообщают разные эпизоды, хотя и возможно себѣ представить, что в аналогичных условіях должны были получаться однотипный картины. Совершенно в духѣ Шульгина нѣсколько раньше Суханов изображал эпизод с арестом столь же ненавистнаго Штюрмера. Только роль Керенскаго в этом случаѣ сыграл трудовик в формѣ прапорщика – Знаменскій, обладавшій зычным голосом. Надлежало провести в спасительный "министерскій павильон" через враждебную и вооруженную толпу группу арестованных, во главѣ со Штюрмером и Курловым, под охраной ненадежных конвойных, "самочинно арестовавших и доставивших ненавистных правителей в Таврич. дворец". "Не смѣть трогать" – крикнул во все свое могучее горло Знаменскій, открывая шествіе. Толпа разступилась, злобно поглядывая на арестованную партію, и "ненавистные министры" были охранены от самосуда. "Труднѣе будет уберечь Сухомлинова, о котором постоянно спрашивали в толпѣ, и против котораго возбужденіе было особенно сильно" – будто-бы подумал тогда же Суханов, присутствовавшій при том, как. Знаменскій вел группу арестованных сановников. И если Сухомлинова оберегли от самосуда, то здѣсь, в изображеніи Керенскаго. исключительно его заслуга. Кто-то "блѣдный и трясущійся от страха" прибѣжал сообщить Керенскому, что привели Сухомлинова, и что солдаты находятся в чрезвычайном возбужденіи (surexcitation terrible) и готовы измѣнника-генерала разорвать на куски. Керенскій и через десять лѣт не мог вспоминать без чувства ужаса ту кошмарную сцену, которая готова была разыграться. Увидав приближающагося с охраной Керенскаго и поняв, что жертва может ускользнуть, толпа бросилась на Сухомлинова, и Керенскій собственным тѣлом его прикрыл. Он воззвал к чести солдат, заклиная их не опозорить революцію пролитіем крови в стѣнах Думы. Он один противостоял негодованію озвѣрѣлой толпы солдат, твердо заявив, что они коснутся своей жертвы только через его, Керенскаго, труп. Керенскій почувствовал колебанія в толпѣ и понял, что он выиграл игру.

Отдадим должное мужественному поступку мемуариста. Вѣроятно, нѣчто подобное было в дѣйствительности. В отношеніи Сухомлинова атмосфера должна была быть сгущенной – вѣдь около его личности была сосредоточена вся ненависть и вся агитація в період всѣх неудач во время войны. Враждебность к Сухомлинову не могла быть показательной для революціонных настроеній. И все-таки закрадываются нѣкоторыя сомнѣнія – не чрезмѣрно ли мемуарное перо и позднѣйшее воспріятіе остро в свое время пережитого сгустили краски. Невольная случайная очевидица того, как толпа на улицѣ требовала выдачи Сухомлинова для растерзанія, тоже приведенная в Таврическій дворец – гр. Клейнмихель, видѣла, как "юноша, почти мальчик, в офицерской формѣ, хватал его за руки и толкал" свою жертву – мундир на Сухомлинвѣ был изорван, погоны срѣзаны, ордена похищены... Депутаты спасли бывшаго военнаго министра, окружив его тѣсным кольцом. Надо сказать, что у старой графини было чрезвычайно живое воображеніе. В ея воспоминаніях можно было бы подчеркнуть яркія бытовыя сцены для эпохи, если бы онѣ не были приправлены подчас слишком уже фантастическими аксессуарами даже тогда, когда она говорит о своих собственных приключеніях и своих собственных переживаніях[125]

[Закрыть]
. В личных воспоминаніях Сухомлинов совсѣм по иному рисует обстановку своего ареста. Взятый у себя на квартирѣ (к моменту революціи он был освобожден из Петропавловской крѣпости и находился под домашним арестом) «какой-то компаніей вооруженных людей», Сухомлинов был отвезен в Таврическій дворец. «Во время переѣзда в грузовом автомобилѣ студент в очках держал против моего виска браунинг, дуло котораго стукало мнѣ в голову на ухабах. Полнѣйшее мое равнодушіе к этому боевому его пріему привело к тому, что он вскорѣ спрятал оружіе в кобуру. Нѣсколько заданных вопросов относительно моего дѣла и совершенно спокойные мои отвѣты на них закончились тѣм, что первоначальное непріязненное ко мнѣ отношеніе превратилось в благожелательное. У Тавр. дворца снаружи и в залах, по которым я проходил, была масса народа, и никаким оскорбленіям я не подвергался, как об этом невѣрно сообщали газеты». Сухомлинов вначалѣ был приведен к Энгельгардту, а потом повели к Керенскому. «В небольшом корридорѣ просили обождать. Я сѣл у колонны и наблюдал то столпотвореніе, которое вокруг происходило... Подошел ко мнѣ какой-то приличный господин и просил очень вѣжливо, чтобы я спорол погоны, и подал мнѣ ножницы. Я их просто отвязал и отдал ему – тогда он попросил и мой георгіевскій крест, но я его не отдал и, к моему удивленно, бывшій тут часовой, молодой солдатик, вступился за меня и сказал: „Вы, господин,... этого не понимаете, это заслуженное и так, отнимать, да еще такой крест, не полагается“. Наконец, пригласили меня тут-же рядом в сѣни, гдѣ стоял взвод солдат с ружьями, и появился Керенскій... Мнѣ он ничего не говорил, а обратился к нижним чинам и в приподнятом тонѣ сказал, что вот, мол, бывшій военный министр царскій, который очень виноват и его будут судить, а пока он им повелѣвает, чтобы волос с головы моей не упал... Тѣм все и кончилось... Я вышел на внутренній подъѣзд дворца, гдѣ стоял тот самый автомобиль, в котором меня привезли; мой почетный караул... присутствовал, когда я в него садился, а мои уже старые знакомые конвоиры дружески встрѣтили меня... От них же я узнал, что меня повезут в Петропавловскую крѣпость, куда приблизительно через полчаса меня и доставили»... Здѣсь – подчеркивает Сухомлинов, «со много всѣ были вѣжливы – принесли даже котлету с картофелем и чай... Арестованных еще не было никого... и я занял опять свой № 55».

Легко можно допустить сознательную тенденцію Сухомлинова при разсказѣ, но в дальнѣйшем изложеніи, говоря о содержаніи в Петропавловской крѣпости, он отнюдь не щадит "обнаглѣвших со звѣриными физіономіями в сѣрых шинелях". Неожиданно в нѣкоторых своих частях разсказ Сухомлинова находит подтвержденіе в напечатанном 9 марта в "Извѣстіях" письмѣ прап. 171 пѣх. зап. полка Чиркунова, находившагося во главѣ отряда, который забирал Сухомлинова на его квартирѣ. Между прочим, здѣсь устанавливалось, что солдаты хотѣли первоначально сорвать с измѣнника погоны, но послѣ рѣчи Сухомлинова о том, что он невиновен, погоны были оставлены. Как будто бы очевидно, что отряд прап. Чиркунова должен был по распоряженію новой власти перевести подслѣдственнаго Сухомлинова с привилегированнаго домашняго положенія, с чѣм так боролись до революціи думскіе дѣятели из состава прогрессивнаго блока, на старое крѣпостное. Почему понадобилось провести такую техническую операцію через революціонный штаб, каким являлся в тот момент Таврическій дворец, не совсѣм понятно.

Как примирить двѣ столь противоположныя версіи, которыя выступают в изложеніи Керенскаго и Сухомлинова? – истина должна быть гдѣ-то по серединѣ между двумя крайностями. При таких условіях сухомлиновскій эпизод будет достаточно характерен. Он как бы подтверждает положеніе, что атмосфера в Таврическом дворцѣ вовсе не была насыщена электричеством той злобности, при которой эксцессы пріобрѣтают кровавый характер[126]

[Закрыть]
. Трудно повѣрить показаніям, принимавшаго непосредственное участіе в «слѣдственной комиссіи» кн. Мансырева, который говорит о том, как уже вечером перваго дня революціи «толпа» в Таврическом дворцѣ «неистово» избивала «кулаками и прикладами» арестованных «жандармских офицеров и полицейских чиновников» – трудно повѣрить потому, что подобная сцена рѣзко противорѣчит фактической обстановкѣ, которую можно установить для революціоннаго штаба 27 февраля и послѣдующих дней.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю