Текст книги "Мартовскіе дни 1917 года"

Автор книги: Сергей Мельгунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 56 страниц)

Всѣ свидѣтельства однородны в одном: вопрос, который был как бы затушеван в первые дни, послѣ выступленія Милюкова стал в сознаніи массы во всей своей остротѣ. Исп. Комитет, каждый его член утверждает Шляпников – "был буквально засыпан вопросами относительно судьбы династіи". "Без недоразумѣній по поводу династіи с этих пор уже не обходились митинги "и публичныя рѣчи" – пишет Суханов, вспоминая, как ему тотчас же пришлось говорить на эту тему перед "несмѣтной" толпой ("в нѣсколько десятков тысяч человѣк"), собравшейся перед Таврическим дворцом и вызвавшей через делегацію членов Исп. Ком. Суханов говорил о том, что в вопросѣ о монархіи существует, еще не ликвидированное разногласіе и, по его словам, он тут впервые понял, как остро в глазах массы стоит вопрос, которому он лично не придавал рѣшающаго значенія. Из Таврическаго дворца разговоры перешли на улицу и проникли в казармы, гдѣ "буйно", по выраженію Вл. Львова, говорили, что "не потерпят никого из Романовых на престолѣ", обостряя с таким трудом налаживавшіяся отношенія между офицерами и солдатами. Не только тогдашняя молва, но и позднѣйшіе мемуаристы "безмѣрно преувеличили" то крайнее возбужденіе, которое вызвали слова Милюкова. Сам Милюков в таких словах подвел итог дня: "Поздно вечером в зданіе Таврическаго дворца проникла большая толпа чрезвычайно возбужденных офицеров, которые заявили, что не могут вернуться к своим частям, если П. Н. Милюков не откажется от своих слов. Не желая связывать других членов правительства, П. Н. Милюков дал требуемое заявленіе в той формѣ, что "его слова о временном регентствѣ в. кн. Мих. Ал. и о наслѣдованіи Алексѣя являются его личным мнѣніем"[139]

[Закрыть]. Это было, конечно, невѣрно, ибо во всѣх предшествовавших обсужденіях вопрос этот считался рѣшенным сообща в том смыслѣ, как это излагал П. Н. Милюков. Но напуганный нароставшей волной возбужденія Врем. Ком. «молчаливо отрекся от прежняго мнѣнія».

Дѣло было не в "молчаливом" отреченіи. Милюкова никто не уполномачивал выносить спорный вопрос на обсужденіе улицы и преждевременно разглашать то, что большинство склонно было разрѣшить по методу Гучкова, т. е. поставив массу перед совершившимся фактом. План этот в значительной степени был сорван неожиданным выступленіем Милюкова – для сторонников монархіи это была поистинѣ медвѣжья услуга. "Демократія" не только насторожилась ввиду столь опредѣленной позиціи, публично выявленной лидером "цензовой" общественности (припомним, что одновременно выступавшій в Совѣтѣ Керенскій не шел дальше заявленія о свободѣ "агитаціи по поводу форм будущаго государственнаго устройства Россіи, не исключая и республики"), но и почувствовала, что ея осторожность в вопросѣ о формѣ власти не соотвѣтствует настроенію в массах в революціонном, по крайней мѣрѣ, центрѣ, здѣсь весь "воздух", по выраженію дневника Гиппіус, в эти дни был "против династіи". "Романовых не оставляйте, нам их не нужно" .– сказал какой-то незнакомый старик, встрѣтившій Набокова на улицѣ. Так естественно, что приспособлявшаяся к настроеніям крикливая "Русская Воля" первая поспѣшила провозгласить республиканскій лозунг и даже создать эфемерную организацію под названіем "республиканскій союз". Это не означало вовсе, что всѣ вдруг стали добрыми республиканцами. Я не повторил бы, что монархія "умерла в сердцѣ" двухсотмилліоннаго народа задолго до возстанія в столицѣ, как вскорѣ заявляло приспособившееся к господствующим настроеніям суворинское "Новое Время"[140]

[Закрыть], но это означало, что в солдатской массѣ («вооруженный народ»), опредѣлявшей до извѣстной степени ход событій, под напором столичных слухов и сплетен, дѣйствительно уничтожена была «мистика» царской власти, о чем в связи с проявленіями антидинастическаго движенія не раз говорили предреволюціонныя записки органов департамента полиціи (см. «Легенду о сепаратном мирѣ»). Все это облегчало республиканскую пропаганду. Полусознательное отталкиваніе от монархіи должно было вызывать в массѣ то чувство боязни отвѣтственности за содѣянное, о котором приходилось упоминать. Революція, заканчивающаяся возстановленіем старой династіи, в сущности превращалась в бунт, за участіе в котором при измѣнившейся коньюнктурѣ могло грозить возмездіе.

IV. Соглашеніе.

То настроеніе, которое наростало под вліяніем слухов о рѣчи Милюкова, сказалось, как мы видѣли, к ночи, когда толпа возбужденных офицеров появилась в Таврическом дворцѣ с требованіем от Врем. Комитета соотвѣтствующаго разъясненія. Один из мемуаристов (Вл. Львов) опредѣляет болѣе точно – к 12 час. ночи. Первоначально декларація, сдѣланная в Екатерининском залѣ, не возбудила сомнѣній у «верховников» Исп. Ком. По крайней мѣрѣ, если придерживаться описанія, даннаго Сухановым, то придется заключить, что обстановка мало измѣнилась, когда делегаты Совѣта послѣ того, как в пленумѣ было одобрено памѣченное соглашеніе, в восьмом часу вечера явились к «цензовикам» для завершенія дѣла «образованія правительства». Фактически «делегація» свелась уже к двухчленному составу: Стеклов и Суханов. Соколов исчез, а Чхеидзе, предсѣдательствовавшій в этот момент на митингѣ в залѣ Совѣта, сердито отмахнулся от Суханова и не пошел на словоговореніе с «цензовиками». Стоя на предсѣдательском столѣ, окруженный наэлектризованной толпой, он с энтузіазмом кричал «ура» по поводу полученнаго вздорнаго сообщенія о том, что в Берлинѣ уже второй день идет революція...

По словам Суханова, у "цензовиков" на этот раз не было уже и "подобія офиціальнаго и вообще организованнаго засѣданія", шел разговор между Милюковым, Стекловым и Сухановым, в котором "не принимали никакого или почти никакого участія остальные, находившіеся в комнатѣ". Отмѣчаем вновь эти мелочи для того, чтобы показать обстановку, в которой рѣшались важнѣйшіе вопросы – по крайней мѣрѣ в изображеніи одного из участников этих переговоров. Совѣтскіе делегаты вернулись прежде всего к вопросу о формѣ правленія и пытались убѣдить Милюкова, что из его стремленія "навязать Романовых" не выйдет "ровно ничего, кромѣ осложненій, которыя не помогут дѣлу монархіи, но выразятся в наилучшем случаѣ в подрывѣ престижа их собственнаго кабинета". В отвѣт они услышали слова Милюкова ("за точность передачи я ручаюсь" – утверждает мемуарист): "Учр. Собраніе может рѣшить, что угодно. Если оно выскажется против монархіи, тогда я могу уйти. Сейчас же я не могу уйти. Сейчас, если меня не будет, то и правительства вообще не будет. А если правительства не будет, то... вы сами понимаете"... В концѣ концов – разсказывает Суханов—"мы согласились непомѣщать в правительственной деклараціи офиціальнаго обязательства "не предпринимать шагов, опредѣляющих форму правленія"'. Мы согласились оставить вопрос открытым и предоставить правительству... хлопотать о романовской монархіи. Мы же категорически заявили, что Совѣт с своей стороны безотлагательно развернет широкую борьбу за демократическую республику"[141]

[Закрыть].

"Фигура умолчанія, найденная нами в качествѣ выхода из положенія, была, конечно, компромиссом" – замѣчает Суханов. Форма умолчанія, конечно, не могла быть по существу компромиссом. Получалась правовая безсмыслица, которая сводила на нѣт достигнутое якобы соглашеніе – каждый партнер намѣревался продолжать вести свою игру. Логика в данном случаѣ была на сторонѣ представителей "революціонной демократіи". Не без основанія Гиппіус записала 2-го: "Что же это будет за Учр. Собраніе при учрежденіи монархіи и регентства? Не понимаю". Не понимали этого и в Москвѣ, гдѣ Комитет общ. организацій обсуждал этот вопрос 3-го марта в связи с полученным еще не офиціально сообщеніем об отреченіи Императора. На засѣданіе – сообщали "Рус. Вѣд." – явились "представители рабочих депутатов и указали на необходимость рѣшить теперь же вопрос о регентствѣ и династіи, пока не скажут, что дѣло уже сдѣлано, и признают регентом одного из представителей Дома Романовых". Представители Совѣта заявили, что Совѣт признает только одно Учред. Собраніе; монархіи допустить не может и будет поддерживать, свое мнѣніе "до конца". – Он высказывается за демократическую республику. В послѣдующих преніях (по газетному отчету) выступают исключительно лишь представители "цензовой" общественности. Если к. д. Тесленко стоит на формальной позиціи и считает обсужденіе вопроса преждевременным, ибо неизвѣстно: существует ли император (раз императора нѣт, то не должно быть и регента), то к. д. Кишкин сомнѣвается, чтобы монархія ("это сила – не наша") являлась тѣм элементом, который помог дойти до Учред. Собранія: царь нужен, "если мы не сумѣем организовать Учр. Собр.", до созыва У. С. "нам не нужно ни монарха, ни регента"[142]

[Закрыть]. Представителю торгово-промышленных служащих Начевкину (к. д.) вопрос представляется совершенно ясным: временное правительство ручается за созыв Учр. Собранія; раз будет У. С, то для чего нужна монархія? Раз будет монарх, то для чего нужно Учред. Собраніе?.. Собраніе «единогласно», при одном воздержавшемся (к. д. Пржевальском) постановило довести до свѣдѣнія временнаго правительства, что « учрежденіе какой-бы то ни было монархической власти до созыва У. С. недопустимо; вся полнота власти должна принадлежать временному правительству, которое созывает У. С. для созданія такого политическаго строя, какой обезпечнл бы всѣ права свобод». Сами «Рус. Вѣд.» по поводу этих преній писали: "Было бы самым ужасным несчастьем для Россіи, если бы разногласія по этому вопросу[143]

[Закрыть]замедлили и осложнили процесс образованія признанной всѣми исполнительной власти, ибо немедленное завершеніе этого процесса есть вопрос жизни и смерти для свободной Россіи. Без этого свобода обречена на гибель". Московскій орган либеральной демократіи дѣлал довольно своеобразное заключеніе: «при настоящих условіях иниціатива в рѣшеніи вопроса о формѣ верховной власти естественно (?!) принадлежит временному правительству».

Сознаніе необходимости немедленнаго образованія " исполнительной" власти в значительной степени, как мы видѣли, продиктовало оригинальную форму умолчанія, на которой послѣ безполезных дискуссій остановились в Петербурге представители двух секторов общественности. В дѣйствительности это была страусова политика, ибо "монопольный лидер" буржуазно-демократическаго лагеря предрѣшал вопрос не только на митинговых собраніях. В тот же день он, в качествѣ министра ин. д., заявил представителям иностранной печати: "Новое правительство считает необходимым, чтобы отреченіе Государя от престола состоялось офиціально, и чтобы регентство было возложено временно на в. кн. Мих. Ал. Таково наше рѣшеніе и измѣнить его мы не считаем возможным". Трудно сказать, как разрѣшился бы неизбѣжный конфликт, если бы жизнь не разрѣшила его наперекор теоретическим калькуляціям политиков...

Вечером 2-го избранная формула умолчанія казалась еще удовлетворительной – тѣм, кто сошлись в помѣщеніи Врем. Комитета для формальнаго завершенія дѣла соглашенія "буржуазіи" и "демократіи". С рѣшеніем "третьяго пункта" – разсказывает Суханов – окончилось уже всякое обсужденіе "высокой политики" и оставалось только окончательно проредактировать первую "конституцію Великой Россійской Революціи, к которой согласно постановленію Совѣта было добавлено, что "Временное Правительство считает своим долгом присовокупить, что оно отнюдь не намѣрено воспользоваться военными обстоятельствами для какого-либо промедленія по осуществленію вышеуказанных реформ и мѣропріятій"[144]

[Закрыть]. Возник вопрос, от имени кого опубликовать правительственную декларацію. «От Врем. Комитета Гос. Думы» – предложил Милюков. «При чем тут Гос. Дума и ея комитет» – возразил Суханов. «Чтобы сохранить преемственность власти» – отвѣтил Милюков, не очень, однако, настаивая на упоминаніи Гос. Думы. Рѣшено было написать: «от Временнаго Правительства». Пошли собирать подписи министров. Годнев отказался подписать[145]

[Закрыть]. «Зато подвернулся» Родзянко, который «сам счел необходимым благословить революціонное правительство своею подписью». Мемуарист не только забыл (или игнорировал) постановленіе Совѣта, что правительственный манифест должен появиться одновременно за подписью предсѣдателя Врем. Ком. Гос. Думы и установленнаго Врем. Правительства, но и не потрудился вчитаться даже при написаніи своих «записок» в тот офиціальный документ, в созданіи котораго принимал самое непосредственное участіе. Правительственная декларація была опубликована вовсе не от имени того сформированнаго 2 марта Временнаго Правительства (т. е. «общественнаго кабинета» во главѣ с кн. Львовым), а от имени того временнаго правительства, которое создала революція 27 февраля, т. е. Временнаго Комитета Гос. Думы. Декларація начиналась словами "Временный Комитет членов Г. Д. при содѣйствіи и сочувствіи столичных войск и населенія достиг в настоящее время такой степени успѣха над темными силами стараго режима, которая дозволяет ему приступить к болѣе прочному устройству исполнительной власти. Для этой цѣли Врем. Ком. Г. Д. назначает министрами перваго общественнаго кабинета слѣдующих лиц, довѣріе к которым в странѣ обезпечено их прошлой общественной и политической дѣятельностью[146]

[Закрыть]...

Так создалось, по "соглашенію" с Совѣтом или с "разрѣшенія" Совѣта (по терминологіи нѣкоторых представителей лѣвой общественности) то формально назначенное Временным Комитетом старой Государственной Думы первое революціонное правительство, которому суждено было проводить утлую ладью русской государственности через взбаломученный океан революціонных страстей.

ГЛАВА ПЯТАЯ.
ОТРЕЧЕНIЕ

I.В Царской Ставкѣ.

1. Информація из Петербурга.

Когда делегаты думскаго Комитета выѣзжали из Петербурга, вопрос об отреченіи Государя был принципіально в Псковѣ уже разрѣшен, и вмѣшательство делегаціи лишь задержало опубликованіе манифеста и тѣм самым скорѣе осложнило проблему сохраненія монархическаго строя, ради которой делегаты поѣхали в Псков. Мало того, эта задержка на нѣсколько часов оказала роковое вліяніе на послѣдующую судьбу Царя. Почему Николай II, в сущности так легко внѣшне отказавшійся от борьбы за престол, не откликнулся сразу в критическій момент на настойчивые призывы пойти навстречу общественному мнѣнію и удовлетворить почти всеобщее требованіе, если не отвѣтственнаго парламентскаго министерства, то по терминологіи того времени «министерства довѣрія», как единственнаго выхода из создавшагося положенія. Для того, чтобы очертить объективно психологію Императора, надо обозрѣть хотя бы послѣдніе годы его царствованія, – годы войны и предреволюціоннаго періода[147]

[Закрыть]. В данном случаѣ нас будут занимать не психологическія переживанія царствовавшаго монарха, а "то, как он непосредственно реагировал на февральскія событія.

Вечером 26-го (в 9 ч. 53 м.) предсѣдатель Думы, охарактеризовав "угрожающіе размѣры" петербургских волненій, которыя принимают "стихійный характер", отправил Царю умоляющую телеграмму: "Государь, спасите Россію", – взывал Родзянко: "Ей грозит униженіе и позор. Война при таких условіях не может быть побѣдоносно окончена, так как броженіе распространилось уже на армію и грозит развиться, если безначалію и безпорядку власти не будет положен рѣшительный конец[148]

[Закрыть]... Государь, безотлагательно призовите лицо, которому может вѣрить вся страна и поручите ему составить правительство, которому может довѣрять все населеніе. За таким правительством пойдет вся Россія. В этот небывалый по ужасающим послѣдствіям и страшный час иного выхода нѣт и медлить невозможно"[149]

[Закрыть]. Получив эту телеграмму, Николай II, по словам Фредерикса в показаніях Чр. Сл. Ком., будто бы, сказал: «Опять этот толстяк Родзянко мнѣ написал разный вздор, на который я ему не буду даже отвѣчать»[150]

[Закрыть].

Правда, на показанія престарѣлаго министра Двора, до чрезвычайности разстроеннаго обрушившимися на него личными бѣдами послѣ революціи – разгромом и пожаром его дома в Петербургѣ, болѣзнью жены – и, по собственному признанію, совершенно потерявшаго память, не приходится слишком полагаться, но, вѣроятно, Царь считал крайним преувеличеніем ту взволнованность, которая проявилась в телеграммѣ предсѣдателя Думы. Полученныя Государем "лживыя" успокоительныя телеграммы командующаго войсками Хабалова (и отчасти военнаго министра Бѣляева и мин. в. д. Протопопова) могли казаться такими послѣ революціи, но в момент, когда онѣ посылались в Ставку, онѣ соотвѣтствовали болѣе или менѣе дѣйствительности или, вѣрнѣе, тому настроенію, под которым воспринималась тогда почти всѣми эта дѣйствительность. Мало кто видѣл в петербургском бунтѣ реальную прелюдію к революціи. Вѣрнѣе никто. Что может быть характернѣе простого сопоставленія двух одновременных, независимых друг от друга, отзывов о начавшихся волненіях в Петербургѣ со стороны лиц, которыя находились в смыслѣ своего общественнаго положенія на діаметрально противоположных полюсах: "Это – хулиганское движеніе, – писала 25 февраля имп. А. Ф. мужу – мальчишки и дѣвченки бѣгают и кричат, что у них нѣт хлѣба – просто для того, чтобы создать возбужденіе... Если бы погода была очень холодная, они всѣ, вѣроятно, сидѣли бы по домам. Но это все пройдет и успокоится, если только Дума будет хорошо вести себя". Почти такую же характеристику с упоминаніем о "мальчишках и дѣвченках" дал начавшемуся движенію на офиціальном пріемѣ у московскаго командующаго войсками Мрозовскаго проф. Мануилов, редактор руководящаго органа тогдашней либеральной мысли, извѣстный политико-экономист и будущій член революціоннаго правительства[151]

[Закрыть]. Царь был «слѣп» не болѣе других. Можно удивляться, но не приходится иронизировать post factum по поводу непредусмотрительности правящих кругов, которые одни только yзнали, что «пришла революція», т. е. не придавали февральской забастовкѣ и уличным демонстраціям характера политическаго (Щеголев).

В Ставку отклики на быстро текущія в Петербургѣ событія приходили с опозданіем. Недаром Рузскій на копіи телеграммы Родзянко 26-го «дѣлал помѣтку: ''Очень жаль, что с 24 по 27 не удосужились сообщить о том, что дѣлается в Петроградѣ"... Рузскій добавил, что не сообщали на фронт "может быть, и с цѣлью"[152]

[Закрыть]. Конечно, никакой задней цѣли не было. Дѣло было только в том, что у самых предусмотрительных людей в дѣйствительности еще не было ощущенія наступавшей ''катастрофы", которую 26-го вечером почувствовал Родзянко. На первую телеграмму Хабалова к вечеру 25-го о начавшейся забастовкѣ и демонстраціях 23-го и 24-го, при разгонѣ которых «оружіе войсками не употреблялось», Царь лаконически отвѣтил «за личной подписью»: «Повелѣваю завтра же прекратить в столицѣ безпорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германіей и Австріей». В Чр. Сл. Ком. Хабалов показывал, что эта телеграмма хватила его, как бы «обухом»: «как прекратить завтра же? Что я буду дѣлать? Как мнѣ прекратить? Когда говорят: хлѣба дать – дали хлѣб и кончено. Но когда на флагах надпись: долой самодержавіе, какой же тут хлѣб успокоит». «Царь велѣл: стрѣлять надо, и я убит был».

Через час послѣ полученія телеграммы, около 10 ч. веч. 25-го, по словам Хабалова, собрались командиры запасных батальонов. Главнокомандующій освѣдомил их о царской телеграммѣ и указал, что должно быть примѣнено "послѣднее средство", т. е., "раз толпа агрессивна, то дѣйствовать по уставу – послѣ троекратнаго сигнала открывать огонь"[153]

[Закрыть]. И в воскресенье 26-го оружіе было пущено в ход в большем масштабѣ. чѣм в предшествовавшіе дни. Трудно не усмотрѣть в показаніях Хабалова перед революціонным слѣдствіем попытки снять с себя отвѣтственность за разстрѣл толпы. Хабалов телеграмму Императора в показаніях относил к 9 час. веч. 25-го. а между тѣм на подлинникѣ телеграммы самого Хабалова, адресованной нач. верх. штаба, имѣется помѣтка рукою Алексѣева: «доложено Государю Императору 26», другими словами, очевидно, телеграмма Николая II могла быть послала лишь 26-го – в публикаціи Сторожева она и помѣчена 22 часами двадцать шестого[154]

[Закрыть].

26-го Император не проявлял большого безпокойства. Он писал в этот день женѣ: "Я надѣюсь, что Хабалов сумѣет быстро остановить эти уличные безпорядки. Протопопов должен дать ему ясныя и опредѣленныя инструкціи. Только бы старый Голицын не потерял голову". В 9 ч. 20 веч. из Ставки пошла телеграмма в Царское: ..."Выѣзжаю послѣзавтра. Покончил здѣсь со всѣми важными вопросами. Спи спокойно"...

Одновременно со "всеподданнѣйшей" телеграммой Царю Родзянко телеграфировал и нач. верх. штаба... Телеграмма Алексѣеву почти дословно совпадала с текстом, адресованным Царю, и оканчивалась призывом к нач. штаба своим предстательством перед Царем ("молю вас о том от всей души") "спасти Россію от катастрофы... в ваших руках... судьба, слава и побѣда Россіи". Копіи были посланы и главнокомандующим фронтами: "порученіе исполнил", – отвѣтил просто Рузскій и болѣе претенціозно Брусилов: "свой долг перед родиной и Царем исполнил" (эти отвѣты были напечатаны в московских газетах 2 марта). Брусилов в час ночи телеграфировал Алексѣеву, что "при наступившем грозном часѣ другого выхода не вижу" (т. е. послѣдовать совѣту Родзянко). Эверт позже, днем 27-го, уклонялся от отвѣта в телеграммѣ на имя Алексѣева: "Я – солдат, в политику не мѣшался и не мѣшаюсь. По отрывочным доходящим до меня слухам, насколько справедливо все изложенное в телеграммѣ по отношенію внутренняго положенія страны, судить не могу". Рузскій телеграфировал непосредственно Царю в 9 ч. веч. 27-го. Не касаясь министерскаго вопроса, главнокомандующій Сѣвернаго фронта указывал лишь на необходимость "срочных мѣр" для успокоенія населенія и предостерегающе предупреждал, что "нынѣ армія заключает в своих рядах представителей всѣх классов, профессій и убѣжденій, почему она не может не отразить в себѣ настроеній страны". "Позволяю себѣ думать, – заключал Рузскій, – что при существующих условіях мѣры репрессій могут скорѣе обострить положеніе, чѣм дать необходимое длительное умиротвореніе".

В теченіе дня и вечера 27-го всѣ эти телеграммы доложены были Царю[155]

[Закрыть]. В час дня в связи с перерывом занятій Думы пришла на имя Царя новая телеграмма Родзянко, в очень рѣшительных тонах, призывавшая носителя верховной власти «безотлагательно» вновь созвать законодательныя палаты и призвать новую власть на началах, изложенных в предшествовавшей телеграммѣ предсѣдателя Думы: «Государь, не медлите» – телеграфировал Родзянко: «Если движеніе перебросится в армію, восторжествует нѣмец, и крушеніе Россіи и с ней династіи неминуемо. От имени всей Россіи прошу В. В. об исполненіи изложеннаго. Час, рѣшающій судьбу войск и родины, настал. Завтра может быть уже поздно». Это не было увѣщаніем человѣка, через нѣсколько часов присоединившагося – пусть вынужденно – к революціонному движенію. Родзянко говорил не о «революціи» , а о «бунтѣ», который грозит гибелью государству: "Послѣдній оплот порядка устранен. Правительство совершенно безсильно подавить безпорядок. На войска гарнизона надежды нѣт. Запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом. Убивают офицеров, примкнув к толпѣ и народному движенію, они направляются к дому мин. вн. д. и Государственной Думѣ (очевидно, не для того, чтобы сдѣлать Думу вождем революціоннаго движенія. С. М. ). Гражданская война началась и разгорается". Логически из телеграммы Родзянко слѣдовало, что дѣло шло в данный момент не столько о перемѣнѣ в составѣ министерства, сколько о необходимости ликвидировать анархическій бунт, начавшійся в столицѣ. Почти одновременно с телеграммой Родзянко Царю была доставлена телеграмма Хабалова, излагавшая происшествія в Волынском полку и отклики их в гарнизонѣ: «принимаю всѣ мѣры, которыя мнѣ доступны, для подавленія бунта. Полагаю необходимым прислать немедленно надежныя части с фронта». Так возникла в Ставкѣ мысль о посылкѣ «карательной» экспедіціи во главѣ с ген. Ивановым, окончательно, очевидно, оформившаяся к моменту полученія Алексѣевым телеграммы (в 7 ч. 35 м. от военнаго министра Бѣляева, помѣчена № 197[156]

[Закрыть]: «Положеніе в Петроградѣ становится весьма серьезным. Военный мятеж немногими оставшимися вѣрными долгу частями погасить пока не удается; напротив того, многія части постепенно присоединяются к мятежникам. Начались пожары, бороться с ними нѣт средств. Необходимо спѣшное прибытіе дѣйствительно надежных частей, при том в достаточном количествѣ для одновременных дѣйствій в различных частях города»[157]

[Закрыть]. Нѣт никаких основаній приписывать иниціативу посылки Иванова в Петербург с чрезвычайными полномочіями лично Императору, так как совершенно очевидно из послѣдующаго, что сам нач. верх, штаба понял обстановку, изложенную в телеграммѣ Родзянко и поясненную телеграммами Хабалова и Бѣляева, как наличіе анархическаго бунта, который надо прежде всего ликвидировать военной силой. Разговаривая через нѣкоторое время по прямому проводу с нач. штаба Сѣвернаго фронта Даниловым по поводу миссіи Иванова и назначенія в его распоряженіе соотвѣтствующих воинских частей с «надежными, распорядительными и смѣлыми помощниками» («прочных генералов», как выражался Алексѣев. отмѣчавшій, что Хабалов «повидимому растерялся»), Алексѣев заключил: «минута грозная, и нужно сдѣлать все для ускоренія прибытія прочных войск. В этом заключается вопрос нашего дальнѣйшаго будущаго»[158]

[Закрыть]. В письмѣ к женѣ, написанном до назначенія Иванова, Государь говорил: «послѣ вчерашних извѣстій из города я видѣл здѣсь много испуганных лиц. К счастью, Алексѣев спокоен, но полагает, что необходимо назначить очень энергичнаго человѣка, чтобы заставить министров работать для разрѣшенія вопросов: продовольственнаго, желѣзнодорожнаго, угольнаго и т. д. Это, конечно, совершенно справедливо». Ясно, что рѣчь идет не о реорганизаціи Совѣта министров, а о назначеніи отвѣтственнаго лица с диктаторскими полномочіями, что соотвѣтствовало давнишним проектам ген. Алексѣева. Эту черту слѣдует учитывать, когда обращаешься к воспоминаніям тѣх, кто в описываемые дни находились в Ставкѣ. В сознаініи мемуаристов событія 27 февраля – 1 марта подчас сливаются в одну общую картину. Желая подчеркнуть свое пониманіе создавшейся обстановки и свою предусмотрительность, они невольно факты 27 февраля вставляют и рамку послѣдуюших явленій. Мы это видим в воспоминаніях генерал-квартирмейстера Ставки Лукомскаго. Внѣшне он старается быть очень точным даже в датах, отмѣчая часы разговоров и проч. Но именно эта мемуарная точность без соотвѣтствующих справок с документами, которые вступают в противорѣчіе с утвержденіями мемуариста, и лишает воспоминанія ген. Лукомскаго в деталях исторической достовѣрности. Непосредственный очевидец и участник драмы, разыгравшейся в Ставкѣ, разсказывает о том, как ген. Алексѣев безуспѣшно пытался воздѣйствовать на Царя, в соотвѣтствіи с настояніями, которыя шли из Петербурга и в частности с упомянутой телеграммой, полученной от предсѣдателя Совѣта министров кн. Голицына. Эту телеграмму Лѵкомскій ошибочно отнес на дневное время – она могла быть получена в Ставкѣ лишь вечером[159

[Закрыть]

. В опубликованных документах Ставки телеграммы Голицына нѣт. Воспроизвести ее можно только в изложеніи, явно неточном, Блока, причем самое главное мѣсто у автора приводится не в подлинных словах телеграммы. Совѣт министров "дерзал" представить Е. В. о "безотложной необходимости" объявить столицу на осадном положеніи, что было выполнено уже "собственной властью" военнаго министра "по уполномочію" Совѣта. Совѣт министров "всеподданнѣйше" ходатайствовал о "постановленіи во главѣ оставшихся вѣрных войск одного из военачальников дѣйствующей арміи с популярным для населенія именем". "Далѣе указывалось, – пишет уже Блок, – что Совѣт министров не может справиться с создавшимся положеніем, предлагает себя распустить, назначить председателем Совѣта министров лицо, пользующееся общим довѣріем и составить отвѣтственное министерство ". Послѣднее толкованіе Блока болѣе чѣм произвольно. Перед Чр. Сл. Ком. Голицын засвидѣтельствовал, что он никого не указывал в качествѣ лица, «облеченнаго довѣріем Государя» и не возбуждавшаго "недовѣрія со стороны широких слоев общества ". На вопрос предсѣдателя: имѣлась ли в виду диктатура, Голицын отвѣтил: «Мнѣ лично не диктатура. Мнѣ представлялось так, что мог быть таким лицом нынѣшній же предсѣдатель Совѣта министров, что этот человѣк, извѣстный широким кругам общества, и мог бы умиротворить». Голицын говорил, что телеграмма, редактированная министрами Покровским и Барком была послана вечером «в шесть часов или в семь».

"Генерал Алексѣев, – разсказывал Лукомскй, – хотѣл эту телеграмму послать с офицером для передачи ея Государю через дежурнаго флигель-адьютанта. Но я сказал ген. Алексѣеву, что положеніе слишком серьезно, и надо ему итти самому, что, по моему мнѣнію, мы здѣсь не отдаем себѣ достаточнаго отчета в том, что дѣлается, что, по-видимому, единственный выход – это поступить так, как рекомендуют Родзянко, Вел. Князь и кн. Голицын, что он, ген. Алексѣев, должен уговорить[160]

[Закрыть]. Ген. Алексѣев пошел. Вернувшись минут через десять, он мнѣ сказал, что Государь остался очень недоволен содержаніем телеграммы Голицына и сказал, что сам составит отвѣт... «Государь со мной просто не хотѣл говорить»... «Часа через два ко мнѣ в кабинет прибѣжал дежурный офицер и сказал, что в наше помѣщеніе идет Государь... Е. В, спросил меня: гдѣ ген. Алексѣев?» – Он у себя в комнатѣ, чувствует себя плохо и прилёг[161]

[Закрыть]. «Сейчас же передайте ген. Алексѣеву эту телеграмму... При этом скажите, что это мое окончательное рѣшеніе, которое я не измѣню, и поэтому безполезно мнѣ докладывать ёще что-либо по этому вопросу». Отвѣт Царя Голицыну мы имѣем в точной копіи из архива Ставки: «О главном военном начальникѣ для Петрограда мною дано повелѣніе нач. моего штаба с указаніем немедленно прибыть в столицу. То же и относительно войск. Лично вам предоставляю всѣ необходимыя права по гражданскому управленію. Относительно перемѣны в личном составѣ при данных обстоятельствах считаю их недопустимыми».

По памяти Лукомскій очень неточно воспроизводил текст телеграммы, переданной ему Царем. По его словам, кромѣ предоставленія предсѣдателю Совѣта министров "диктаторских прав по управленію", "диктаторскими полномочіями" снабжался и командируемый для "подавленія возстанія и установленія порядка" Иванов. "Получались в Петроградѣ двѣ диктатуры!" – восклицает автор, ошибочно объединившій два разных момента, ибо вопрос о "диктаторских полномочіях" Иванова всплыл в послѣдующем ночном свиданіи Царя с Ивановым уже в вагонѣ отъѣзжающаго из Могилева Императора. "Я попросил ген. Алексѣева, – продолжает Лукомскій, – итти к Государю и умолять измѣнить рѣшеніе... Послѣ нѣкоторых колебаній нач. штаба пошел к Государю. Вернувшись, он сказал, что Государь рѣшенія не мѣняет. Телеграмма была послана". Когда? – Мы имѣем опредѣленную документальную дату: в 11 ч. 25 м. вечера[162]

[Закрыть].