Текст книги "В городе древнем"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)
– Рассказали… – проговорила Нина безучастно, отстраняя снисходительно-товарищеское и все же коробившее ее участие Латохина.
– Рассказали, – подтвердил он. – А ты хочешь сказать, что врут?
– Ничего я не хочу сказать, – резко ответила девушка. В тоне ее не было обиды, чувствовалось только желание держаться на известном расстоянии.
Латохин с недоумением смотрел на девушку: его участливость она явно не оценила, он же предлагает, так сказать, руку помощи, но не встречает поддержки…
– Да-а… – протянул он с некоторой несвойственной ему назидательностью. – Жизнь нужно прожить так, чтобы потом ни о чем не жалеть, сказал писатель-комсомолец Николай Островский.
– Проходили, – спокойно отозвалась Нина. – Сочинение даже писали…
– Вот видишь! – заметил Латохин.
– Вижу… – Нина почувствовала, как у нее в носу и глазах защипало, она испугалась, что расплачется при Латохине, и пошла быстрей, быстрей, расплескивая воду.
Сергей хотел окликнуть ее, но Нина сама вдруг остановилась и заметила с вызовом:
– Если вспоминаешь Островского, то хоть не перевирай его слов!
– А я что, перевираю?! – удивился Латохин, простодушно веруя в свою непогрешимость: уж кого-кого, а Николая Островского он знает!
– И еще как перевираешь!
Нина давно уже заметила, что, как только ее сочли виноватой перед другими, она ни в чем, ни в каком споре, не оказывалась права. Ее противники были просто убеждены, что такая и не может быть правой. Не может, и все! Вот и сейчас…
– Так как же тогда сказал Островский? – улыбнувшись, спросил Латохин, задетый за живое. Еще не хватало, чтобы эта девица учила его! И чувство симпатии к Нине сменилось вдруг почти враждебностью. – Как же все-таки сказал Островский, если быть ближе к делу? А?
Нина всмотрелась куда-то в даль, вспоминая.
– Сейчас…
– Жду, жду…
– Вот как он сказал. – Голос Нины не стал сильней, не зазвенел, не изменился, только, пожалуй, стал более проникновенным: – «Самое дорогое у человека – это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое, и чтобы, умирая, смог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному – борьбе за освобождение человечества». Вот что сказал Николай Островский…
По мере того как Нина вспоминала слова писателя, Латохину все очевиднее становилось, что, выходит, она права, а он нет. Она в споре победитель, а он – побежденный… Он не воспринимал ничего другого, кроме внезапной обиды, казалось ему, совершенно незаслуженной и тем более острой, что исходила от человека, который бы, думалось, и не имел права замахиваться на него. И Латохин бросил:
– Что же ты, так хорошо помнишь слова Островского, а сама – в постель к немецкому офицеру! Так?..
Нина остановилась, поставила ведра и закрыла глаза рукой, словно увидела что-то нестерпимо постыдное.
Латохин сразу же понял: сказал лишнее и, что еще хуже, совершил непоправимое, однако чувство ложного самолюбия не дало ему отступить. Молча прошагал мимо Нины.
Когда он доставал для нее воду, желая хоть немного помочь ей, он и помыслить не мог, что всего через несколько минут после этого оскорбит ее так жестоко.
У Нины безвольно дрожали губы, она делала все, чтобы не закричать, не застонать… Когда Латохин скрылся в темноте, у нее сорвался вопль отчаяния:
– О-ой!..
Не помня как, дотащила ведра до сарайчика и, увидев котелок и несколько картофелин, приготовленных тетей Машей, все-таки смогла осознать, что должна сесть и почистить их для ужина. Быстро поставила ведра, накрыла фанерками и взялась за нож с деревянной ручкой.
Тетя Маша перебирала гречневую крупу.
– О-хо-хо… Хлеб наш насущный, – проговорила тетя Маша и взглянула на девушку. – Тебя как будто трясет, Нин?
– Холодно мне.
Нину действительно всю трясло, и она ничего не могла поделать с собой. Нож стал срываться, очистки пошли толще и короче.
Тетя Маша поднялась, приложила руку ко лбу Нины:
– Жара нет?
– Вроде нет.
– Сегодня Федосову отнесли… Могила не глубже метра… – Тетя Маша сняла ладонь со лба Нины. – Да, не похоже на температуру… Нин, ну что же ты так толсто! Смотри, какая шкура поползла!
– Сейчас, тетя Маша… Сейчас я прилажусь…
Но как Нина ни старалась, как ни замирала, напрягаясь, думая тем самым овладеть собой, ничего не помогало.
– Нин, да что с тобой? Что случилось-то?
Девушка вдруг вскочила и, рухнув на постель, затряслась от беззвучных, без слез, рыданий.
– Девочка моя!.. Да что с тобой?..
Нина рывком отвернулась к стенке, и слезы, которые она до тех пор сдерживала, вдруг прорвались.
– Господи! Да что же это с тобой? Случилось что? Обидел кто?
Нина продолжала рыдать.
Тетя Маша, вздохнув, пристально посмотрела на Нину и спросила:
– Скажи-ка, девочка моя, ты, случаем, не в положении?
– Что?.. – еле слышно прошептала Нина, краснея от стыда.
– Говорю, не забеременела ли?
– Тетя Маша!.. – вскрикнула Нина.
– Ну ладно, ладно… – ласково сказала тетя Маша. – Не обижайся, пожалуйста. Только с мужиками этого не может быть, а с девчатами и бабами, как ни верти, случается.
В эту бессонную ночь Нина Ободова думала о том, что ей, пожалуй, теперь уж не выкарабкаться из той глубокой пропасти, в которую бросили ее обстоятельства. Нет, не выкарабкаться… Если б она могла смотреть на жизнь проще!
Сергей Латохин был хорошим человеком. Он был доброжелателен ко всем, старался помочь девушкам в их тяжелой работе. Никто столько не шутил с ними, никто столько не подбадривал их, сколько он. А ведь эти помощь и внимание исходили не от богатыря – от щупленького, битого-перебитого на войне парнишки. Вроде как добрый, внимательный человек, знающий, что такое беда, участливое слово товарища, кружка кипятку, когда озяб…
Тетя Маша тоже была добрым человеком. Сколько Нина у нее живет, не попрекнула ничем и даже белье ее стирала жидким, с неприятным запахом мылом сама, не считая это за какой-либо труд, да, собственно, и не считая маленькие Нинины кофточки и трусики за настоящее белье. По воскресеньям вставала так, чтобы не разбудить Нину, старалась, чтобы девушка отоспалась. Сама ходила в очереди за пайком. Хорошо относилась, и все же могла вот так больно ранить, даже не заметив, что ранила…
Могла добрая тетя Маша, мог добрый Латохин, и если они могли, то дело, решила Нина, очень плохо…
На следующее утро Латохин предложил организовать на стройке фронтовую бригаду.
Конечно, девчатам надо было немедленно откликнуться на это предложение. Да и как иначе?! В газетах иногда писали о них с тем пафосом, который не мог оставлять сомнений, что «фронтовая» это почти что гвардейское соединение на переднем крае. Сделает рывок вперед, увлечет за собою остальных – и победа, о которой все мечтали, еще ближе!.. Думать тут было не о чем. Однако Оля-солдат, получившая такое прозвище потому, что ходила в обмотках и шинели, спросила:
– Станем мы фронтовой, а что изменится? Ведь мы и так работаем по совести…
– Верно, – согласился Латохин.
– Что ж тогда?
– Как тебе объяснить… – До сих пор идея фронтовой бригады казалась Латохину настолько ясной, что он не дал себе труда подумать, что кроме общих слов может сказать о ней другим. – Понимаешь ли, Оля, не буду тебе повторять того, что пишут в газетах… Думаю, что, взяв высокое имя фронтовой, будем чаще думать о тех, кто сейчас заботится не о себе, своей жизни, а только о том, чтобы победить.
– Будем думать… – согласилась Оля-солдат. – И тогда процентов будет больше?
– Постараемся, – просто ответил Латохин.
На том и кончили. Дядя Митя решение одобрил.
Нина Ободова не принимала никакого участия в разговоре, стояла в сторонке, полуотвернувшись от Латохина. Выбрав момент, Сергей подошел к девушке.
– Я, может, вчера слишком… – произнес он, как вполне искупающее вину, извинение.
Нина повернулась к Латохину:
– «Может»! – неожиданно громко повторила она. – Уй-ди!
Яростный по своей силе, но сдержанный крик этот вызвал у Латохина не возмущение – его вдруг пронзила жалость к ожесточившейся так девушке. Какую боль нужно носить в себе, чтобы она остро отозвалась и в других!.. Вчера он погорячился совсем некстати. Переборщил… Надо будет поговорить с Ниной в другой обстановке, постараться найти общий язык, помочь, если нужно…
Шли дни.
Латохин нет-нет да посматривал на Ободову. Как она работает! Не щадя себя, стараясь не только не отстать от девчат физически крепче ее, но и явно обогнать.
С Латохиным Нина не разговаривала, хотя тот не раз пробовал вовлечь ее в беседу. Стала молчаливей, сдержанней и с другими: спросят – ответит, редко когда задаст вопрос сама или вступит в разговор подруг.
– Нина, ты что? – спросила ее как-то неунывающая Оля-солдат.
– А что? Работаю… Претензии есть?
По работе претензий быть не могло. Что же касается настроения… Слишком много было причин для огорчений, и разве могли догадаться об истинной эти простодушные девчата. Ведь у каждого могло быть свое. Похоронка с фронта… Смерть близкого… Слух о том, что без вести пропавшая мать, брат или сестра, которых немцы гнали в Германию, погибли… Пропажа хлебной карточки, которая ни по какому случаю не возобновлялась… Тоска, вдруг нападавшая ночью в землянке, когда вдруг мерещилось, что ты лежишь в сырой могиле… Первые признаки заболевания кипящим вокруг тифом… Горькая обида на человека, который подвел. А таких могло быть много: пообещал привезти дровишек – и не привез, день просидели в нетопленой землянке или сарае… Пообещали выдать два листа фанеры – и не выдали, а крыша течет… Родственники, которым когда-то столько сделали хорошего, сейчас не внимают просьбам о помощи… Одна из вещей, которую закопали перед угоном в самом потайном месте и которая потом исчезла, вдруг обнаружена на человеке, считавшемся хорошим знакомым… День рождения, который, как выяснилось, был вчера и о котором забыла сама и некому было напомнить… Случайно приобретенные сапоги или ботинки, которые так натирают ноги, что невмоготу ходить, а другой обуви нет…
Подруги могли долго перебирать напасти из этого нескончаемого списка, и все же им было не угадать подлинной, вогнавшей Нину Ободову в такую тоску, почти отчаяние.
9
Бригадир послал Нину к Троицыну поторопить с доставкой кирпича. В стройтрест она могла пройти и по Первомайской, и по Дзержинской улицам. Нина пошла по Дзержинской, где находился райком…
Отослали ее нарочно. Латохин, улучив удобный момент, успел перемолвиться с дядей Митей: надо поговорить с девчатами без Нины, и дядя Митя согласился.
Когда она ушла, Латохин позвал:
– На минутку, девчата.
Те скинули с плеч «ко́зы», обступили Латохина.
– С Ниной происходит неладное…
Все и сами видели это. Но разве можно угадать из ста возможных причин одну подлинную? Девчата гадали-гадали и решили, что, скорей всего, кто-нибудь обидел Нину, напомнив о сплетне…
И тогда Латохин признался:
– Я напомнил.
Девчата молча, в недоумении смотрели на Латохина: «Почему?.. Отчего?.. Кто бы мог подумать!..»
– А не шутишь? – спросила Оля-солдат.
Латохин отрицательно покачал головой и криво усмехнулся: разве этим шутят?
– Как же это ты? – опять спросила Оля-солдат..
– Вот так… – И Латохин рассказал, как было дело. В разговор вступил до сих пор молчавший дядя Митя:
– Извинился?
– Извинился… – неохотно отозвался Латохин. – Но Нина не простила.
– Быть с Ниной внимательными, как никогда, – подвел черту дядя Митя. – С теми, кто оскорбит Нину, расправляться по-свойски, не стесняясь, не жалея кулаков. В случае чего можете ссылаться на меня. Мол, бригадир велел.
Латохин нарочито круто сгорбился, как бы подставляя спину под кулаки, которых не надо жалеть.
– Ты, Сергей, на первый раз – прощенный. Бить не будем. Когда у Нины день рождения? Кто-нибудь знает?
– Конечно! – откликнулась Оля-солдат. – Восьмого ноября, легко запомнить. Седьмого годовщина Октября, а восьмого у Нины день рождения…
– Вот и отметим всей артелью… В отряде, когда кругом были фашисты, и то отмечали… Да еще как! Ну а теперь-то!.. Вот здесь собьем стол из досок. – Дядя Митя показал руками, каким он будет длинным. – Сложимся талонами, накупим белого хлеба, сахара, масла, чтобы всем вволю… Восьмое не за горами… Сергей, поручаем это тебе, и начинай, пожалуй, сразу.
– Есть, начинать! – Латохин был рад, что таким образом он как бы загладит свою вину перед Ниной. – Но что начинать-то, дядя Митя?
– Денег нужно будет немало, а, говорю, восьмое ноября не за горами…
– А-а! – понял Латохин. Он достал бумажник, из бумажника – три десятки и талоны, положил в карман гимнастерки. – Вот сюда и будем откладывать.
И потянулись девичьи руки с десятками и талонами к карману застиранной гимнастерки Латохина…
– Вот еще что… – раздумывая, сказал дядя Митя. – Надо, чтобы Нину в комсомол обратно приняли. Примут – значит, вину сняли! А то ходит сгорбившись, и каждый самодовольный болван может в нее камнем бросить! Не обижайся, Латохин, не про тебя…
– Камнем-то что!.. – заметила Оля-солдат. – А вот словом ударить по сердцу… А в райкоме, дядя Митя, там не очень-то к Нине…
– «Не очень»! – подхватил дядя Митя. – А почему? Потому что, какая она по-настоящему, не знают. А вот когда придем к Турину всей бригадой и расскажем, как Нина живет и работает, то примут.
– Да, – авторитетно подтвердил Латохин. – Придем, расскажем – и примут!
– Я заходила на днях… – призналась Оля-солдат. – Хотела сказать о Нине… Да Турина в райкоме не было. Вечно он в разъездах.
– Надо, стало быть, сначала узнать, когда будет, а потом уж и заявляться, – сказал дядя Митя. – Поручается тебе, Оля.
– Хорошо.
У здания райкома Нина остановилась и подумала о том, что давно уже, не отдавая себе отчета, не признаваясь самой себе, хотела зайти в райком. Не случайно она и пошла по этой улице…
«Есть правда на земле или нет?»
Не зная еще, как трудно подчас бывает искать эту правду, она все же открыла калитку и робко прошла во двор.
На кухне никого не было, в большой комнате шло не то совещание, не то заседание. Оттуда доносился голос Турина:
– На бумаге организация есть! А в каком деле она показала себя? Да ни в каком! Одна формальность ваша организация! Миф!
Нине сразу же захотелось уйти. До нее ли этим людям, по горло занятым важными государственными вопросами? Она решила сходить в стройтрест, а на обратном пути, если хватит смелости, еще раз заглянуть в райком.
Уже у двери Нина услышала, как Турин, видимо закончивший свое выступление, сказал:
– Слово имеет первый секретарь Дебрянского райкома партии товарищ Захаров. Прошу вас, Николай Николаевич.
Стало слышно, как Захаров встал – скрипнул отодвинутый стул.
– Ну что ж, товарищи… Наш многоуважаемый Иван Петрович кое-кого подверг здесь довольно резкой критике. Конечно, критика – вещь неприятная, а что делать?..
Нина застыла у двери, держась рукой за скобу. Она отвыкла от собраний, речей, неизбежных суматохи и забот, связанных с проведением походов, вечеров самодеятельности, в которых она оказывалась самой активной. Как давно это было!.. Это обычное из обычных выступлений Захарова она сейчас воспринимала почти как музыку. Нина уже не могла уйти, не послушав.
– Иначе поступать нельзя, – продолжал Захаров. – И я, как секретарь райкома партии, разделяю мнение нашего товарища Турина. В самом деле, товарищи, посмотрите на линию фронта, вдумайтесь, в какие исторические дни мы живем и работаем. Красная Армия гонит врага с нашей земли. Уверен, мы услышим на днях о новых замечательных победах наших воинов. Нам, коммунистам и комсомольцам, есть на кого равняться. Больше участия в восстановлении! Больше хлеба для фронта! А для этого нам нужны жизнедеятельные организации, о которых здесь так подробно говорил товарищ Турин. Работайте не с массой, а с отдельными людьми. Не стесняйтесь лишний раз зайти в дом или землянку…
– Извините, Николай Николаевич, – послышался вдруг чей-то уверенный голос, – но Иван Петрович предупредил, что это совещание секретарей сельских комсомольских организаций он хотел бы провести в форме, что ли, беседы…
– Да, – подтвердил Турин, – но перебивать все-таки не следовало бы, Михеев!
– Нет уж, Иван Петрович, – вмешался Захаров, – сказал «а» – говори и «б». У тебя, видимо, вопрос? Спрашивай, товарищ Михеев.
– Может, действительно не стоит отвлекать… – замялся Михеев.
– Спрашивай, спрашивай! – настаивал Захаров…
Дальнейшего Нина уже не слышала. Помешала Козырева, которая вошла в кухню поворошить в печке дрова.
– Здравствуй, Ободова. Что скажешь?
Козырева носила сапоги, гимнастерку и юбку защитного цвета. Всячески подчеркивала свою приверженность к людям военным. Взглядом опытного, как ей казалось, человека она оглядела Нину.
– С чем пришла, Ободова? Говори… Работаешь?
– Работаю.
Козырева оглядела Нину более внимательно: ватник, перетянутый ремнем… потрепанные брюки… сухая кожа лица… красные ладони…
– Да-а… – многозначительно протянула она, и по выражению ее полного лица Нина догадалась, о чем она подумала: носить кирпичи труднее, чем танцевать или любезничать с немцами…
Нина была откровенно красива, притягательна для мужчин, в ней была изюминка. Варя Козырева ничем этим не обладала. И не была она человеком столь высокой духовной культуры, чтобы это обстоятельство помимо воли не могло не сказаться на ее отношении к Ободовой.
И все же Варя решила быть с Ободовой как можно более мягкой, не поступаясь, конечно, большевистской принципиальностью. Сам товарищ Турин Иван Петрович с некоторых пор не столь бескомпромиссен в подобных делах.
– Это хорошо, что работаешь на стройке, – продолжала Козырева самым благожелательным тоном. – Именно на стройке тебе и надо работать… Не в канцелярии, не в парикмахерской…
Нина поняла: подразумевается, что всякая стройка, в отличие от десятков других мест приложения труда, быстрее и надежнее перевоспитает такую девушку.
Какую?! Это, пожалуй, теперь известно воем: четко и ясно определил Гашкин, перестаравшись – Латохин, совершенно невольно – тетя Маша, любившая ее, Нину.
А ведь все могло быть иначе.
«Мы знаем, как тебе трудно, – сказали бы ей. – В тяжелое положение ты, Нина, попала потому, что отчасти виновата сама, отчасти потому, что в такой ситуации легче оступиться».
«Ой, как вы правы! – ответила бы Нина, поражаясь проницательности людской и справедливости. – Я конечно же виновата, только не в том, о чем думают некоторые…»
«Мы знаем, как тебе трудно, Нина. Но мы видим, как ты стараешься загладить свою вину…»
И Нина ответила бы с радостью и энтузиазмом:
«Давайте любую работу. Я ничего не боюсь, никакой работы! Даже самой тяжелой! Я буду так работать!.. Только не нужно обо мне плохо думать. Хуже, чем я есть… Нельзя этого!.. Непереносимо!.. Нельзя выдержать!..»
«Ну, а как же насчет газет? Не читаешь ведь ничего…»
«Что вы?! Читаю, – сказала бы она. – Все, что только можно достать, все читаю. «Правду», «Комсомольскую…».
«А книги?»
«Конечно же. Без них нельзя…»
«Как ты живешь, Нина Ободова? – спросили бы ее. – Есть у тебя кто-нибудь из родных?»
«Одна. И могу навсегда остаться одной, если все обо мне будут думать так, как некоторые… Кому же я нужна такая?..»
Поговорили бы о житье-бытье, а потом бы ей сказали:
«Нет, Нина, так плохо о тебе не думают. Но работы этой тебе мало. Ты можешь сделать гораздо больше».
«Правда. Я больше могу сделать. И я хочу больше!»
А на прощание ей сказали бы:
«Желаем успехов, Ниночка… Товарищ Ободова! До свидания, Ниночка Ободова!»
Ей крепко бы пожали руку, и тот, кто так поговорил бы с ней, непременно почувствовал бы, как дороги ей понимание, человеческое участие и тепло.
Но ничего этого не случилось.
Нина Ободова постояла, не отвечая Варе Козыревой, и, почувствовав, как гулко стало колотиться сердце, пошла, еле передвигая ноги, вдруг ставшие такими тяжелыми. Она не слышала, как на улице остановилась машина, как рокотал ее мотор…
– Хозяюшка!
Распахнув калитку, к Нине легко шла девушка – лейтенант медицинской службы.
– Хозяюшка, это ведь улица Дзержинского?
– Да…
– Значит, здесь. – Девушка-лейтенант обернулась и крикнула в открытую калитку людям на машине: – Здесь!
К ней подошли двое пожилых солдат, а девушка-лейтенант все оглядывала двор и огород, выискивая что-то и не находя.
– Федоренков, ведь здесь же вот, правда? – обратилась она к одному из солдат.
– По-моему, здесь, товарищ лейтенант. – Внимательно вглядываясь из-под седых мохнатых бровей, солдат метр за метром словно прощупывал двор. – Вот здесь где-то. – Солдат кивнул на тополь в углу двора.
– И мне кажется, здесь, – подтвердила девушка-лейтенант. – Хозяюшка, – снова обратилась она к Нине, – тут могила с дощечкой была… Не припомните?
– Я не хозяйка…
Нина рассматривала эту беленькую, года на три-четыре старше себя девушку. В длинную шинель, сапоги было упрятано такое же хрупкое тело, как и у нее… И в лице, фигуре ничего мужественного, что так любят изображать на плакатах. И быть может, впервые Нина вдруг подумала, что вот в эту самую шинель и сапоги могла быть упрятана не эта неизвестная ей девушка, а она сама, Нина Ободова. Годков не хватает? Не только годков, но чего-то, наверное, и еще…
Между тем, заметив во дворе военных, Турин, Козырева и два паренька – секретари первичных организаций – вышли из дома.
У Нины уже не было желания встречаться ни с Туриным, ни с кем-нибудь еще из райкома. Встретилась бы она, пожалуй, только с Мишей Степановым, он не похож на всех остальных и может понять ее… Нина шагнула и в нерешительности остановилась за воротами.
Она слышала, как Турин представился девушке-лейтенанту и, узнав, по какому они делу, спросил:
– А кто похоронен?
– Командир наш… Константин Петрович Евлампиев… – Девушка прошла к тополю: – Вот здесь должна быть. Когда опускали, я держалась за дерево, помню…
– Тополь и в соседней усадьбе был, спилили недавно…
Много могил разбросано по Дебрянску…
Армия шла дальше на запад, наспех хороня павших. Могилы рыли на Советской, в парке, в садах неизвестно чьих домов…
Нина видела, как все вышли со двора и зашагали к соседнему дому. Ей очень хотелось пойти вместе с ними, вместе со всеми склонить голову перед размытым дождями холмиком, постоять в молчании минуту-другую, по стародавнему обычаю отдавая дань уважения погибшему. Но какое отношение она имеет к делу, за которое отдал свою жизнь Евлампиев? Нет, она не причастна к этому делу. Не причастна…
10
Степанов остался в райкоме до выздоровления. Однако трех дней из предписанных врачом не долежал: вставал, ходил и, наконец, отправился в школу.
Момент, о котором он столько думал, наступил.
Совсем иначе представлялся ему когда-то этот день. Более торжественным, каким-то особым…
Трех человек встретил Степанов на пути от райкома до школы. Все еще пустынный, безлюдный Дебрянск! Да и не мог он быть сейчас иным. Но Степанову казалось, что за время, которое он бездарно провалялся в больнице и в райкоме, за это разуплотнившееся, медленно тянувшееся время, что-то должно было измениться во внешнем облике города…
Степанов явился в школу за добрых полчаса до начала уроков. В маленькой учительской комнате – собственно не комнате, а отгороженной тесом половине коридора, делившего дом, – Вера проверяла тетради.
Увидев Степанова, она лишь подняла голову в очевидном намерении посвятить ему минуту-другую и вернуться к главному – работе. Ответила на приветствие, спросила, как здоровье.
– Ты знаешь, совсем неплохо. Я думал, будет хуже… Что у тебя?
– Говорят, Акимова видели в Девяти Дубах…
– В Девяти Дубах? Почему же там?..
– Опять слухи, – устало махнула рукой Вера.
– А может, не только слухи? – раздумывая, проговорил Степанов. – Чего только не бывает!..
Но Вера уже склонилась над тетрадями.
Отсутствующим взглядом Степанов посмотрел на нее, потом в окно, снова на Веру: «Поговорили о пропавшем без вести или погибшем ее муже и должны заняться каждый своим делом… Неужели вот так и нужно, вот так и будет?»
Подошли Владимир Николаевич, Паня, однако и разговор с ними не рассеял какого-то недоуменного состояния Степанова. Но он заставил себя отрешиться от него: прочь ненужные раздумья! Он пришел в школу на свой первый урок!
Когда прозвенел звонок, стали стихать ребячий топот и шум, Степанову, который остался один в коридоре, почудилось пение. Откуда?! Радио? Но ведь радио в городе еще не было. С улицы? Может быть. Но вот он различил слова песни «Широка страна моя родная…» и ускорил шаги.
Он шел, а голос, вот теперь можно было сказать – девичий голосок, тихонько и осторожно выводил:
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек…
И вдруг пение оборвалось. Его заметили.
В дальнем закутке коридора на куче поленьев, наверное напиленных из подгнивших поваленных дерев, сидела девочка. Степанов всмотрелся. Ира!
– Извини, Ира. Я, наверное, тебе помешал.
– Нет, Михаил Николаевич, нет… – Девочка встала.
«Вот же с чего надо начинать!» – подумал Степанов.
– Ну, пойдем на урок.
Он потянул на себя высокую и тяжелую дверь и, поздоровавшись, вошел в класс. Полтора десятка мальчиков и девочек встали со скамеек перед некрашеными столами, приветствуя нового учителя.
Степанов осторожно рассматривал ребят. Леня Калошин с широко раскрытыми глазами… Мальчик с пепельно-серым лицом, в отцовском пиджаке с широкими полосками и подвернутыми внутрь рукавами, кажется – Толик Корнеев… Девочка без ботинок, в одних чулках…
– Как же ты пришла? – спросил ее встревоженный Степанов.
Смущенная девочка встала:
– Я… Меня мама провожала… Я ботинки ей вернула: сестре на работу идти… А потом мама принесет… Я не босиком, нет…
Степанов кивнул, разрешая ей сесть, и обратился к детям:
– Дорогие ребята! Как я рад видеть вас в школе… – Голос Степанова пресекся.
Как несравнимо мало он может дать этим изголодавшимся, измученным человечкам! Они сидели притихшие, ожидая от него умного и проникновенного родного слова.
– Почти два долгих и тяжелых года, – продолжил Степанов, – вы жили, как чужаки, в своей собственной стране. Враги пытались навязать вам дикие мысли и чувства, отбивая память о родном и привычном. Не вышло! И не могло выйти! – Он помолчал. – Я хотел бы начать свой первый урок с вами с песни «Широка страна моя родная…»
От неожиданности ребята стали переглядываться: петь на уроке литературы? Потом почувствовали, что это не просто урок и не просто песня, а начало новой жизни, ее ознаменование, и, когда Степанов затянул:
Широка страна моя родная, —
ребята, вспоминая слова песни, недружно подхватили:
Много в ней лесов, полей и рек.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек!
Вскоре пели уже более слаженно:
От Москвы до самых до окраин,
С южных гор до северных морей
Человек проходит как хозяин
Необъятной родины своей.
Кто-то приоткрыл дверь, заглянул в класс, и через мгновение песню подхватили в соседнем классе:
Всюду жизнь и вольно и широко,
Точно Волга полная, течет…
Когда песня кончилась, Степанов помедлил, стараясь справиться с волнением, но, поняв, что ничего из этого не выйдет, дрогнувшим голосом продолжал:
– Дорогие ребята! Мы с вами будем изучать родной язык и литературу. Познание творчества Радищева и Пушкина, Толстого и Чехова поможет вам понять, как велик, могуч и красив наш народ. Войну, эту страшную войну, нельзя выиграть без танков, пушек, самолетов и «катюш», однако и без силы, таящейся в великом прошлом Родины, – тоже нельзя. В поименных списках фронтовиков нет ни Пушкина, ни Толстого, ни Кутузова, ни Суворова, ни революционеров. Но они всегда с нами, и без них мы эту войну не выдержим… – Степанов помолчал и неожиданно сказал: – Однако давайте сначала познакомимся…
Он взял классный журнал, сделанный из тетради, и, по стародавнему обычаю, стал выкликать учеников. Когда ученик вставал, Степанов, если не знал, расспрашивал, где живет, из кого состоит семья и кто на фронте, что прочел или прочла из произведений русской литературы за эти почти что два года немецкой оккупации…
Надо было бы все пометить, но Степанов прекрасно знал: увидев, что он записывает, ребята смутятся и это сразу нарушит атмосферу доверительной и дружеской беседы…
– Ну и что же ты, Паша, еще читал из Гоголя?
– Из Гоголя еще читал «Полтаву»…
– А разве «Полтаву» Николай Васильевич Гоголь написал?
В классе стало еще тише, и по этой настороженной тишине, желанию многих из ребят никак и ничем не обратить на себя внимание, Степанов понял, что большинство не может ответить на его вопрос. И это пятый класс – тринадцати-четырнадцатилетние подростки, а есть один и пятнадцатилетний! Понял Степанов и другое: нельзя отпугивать вопросами, подчеркивать, что они так угнетающе мало знают. Степанов хотел было ответить сам на свой вопрос, но девочка в углу подняла руку.
– Что ты, Вера Масленникова?
– «Полтаву» написал Александр Сергеевич Пушкин, – встав, ответила Вера.
– Пушкин, – подтвердил и мальчик в отцовском пиджаке с подвернутыми рукавами.
Но остальные, выходит, не знали или сомневались в своих зыбких догадках.
Ответив, Вера Масленникова не спешила сесть, и Степанов спросил:
– Ты что, Вера?
– Михаил Николаевич, а верно, что Пушкин – не русский?
Не успел Степанов ответить на этот вопрос, рассказав о Пушкине, как спросили о Петре Первом: правда ли, что он прославился и стал «передовым» царем потому, что делал все на немецкий манер? Степанов почувствовал, что есть и еще подобные, на первый взгляд, казалось бы, неожиданные вопросы, которые боялись задавать в первый день, но которые обязательно зададут… Ничто не проходит бесследно, и он, Степанов, здесь для того, чтобы дать этим детям истинные знания!
11
После обеда Степанов снова вернулся на Бережок: хотел быстрее войти в школьную жизнь. Большинство учителей собиралось здесь по вечерам: можно спокойно проверить тетради, подготовиться к завтрашнему уроку… Кроме того, были и дела, требовавшие частых и общих усилий.
Самыми последними вышли из школы Владимир Николаевич и Степанов. Старый учитель, почувствовав себя в родной стихии, среди тех, ради кого он жил, за последнее время заметно окреп, приободрился.
– Михаил Николаевич, я переживаю счастливые дни… – взволнованно говорил он Степанову. – Ведь я уж думал – конец! Уже под самым Почепом, помню, сел я на дорогу, свесив ноги в канаву, – не мог больше идти! Откуда-то вырос немецкий бандит с пистолетом. Запомнил я его физиономию: узкая, с глазами навыкате… Поднимает свой пистолет, и я чувствую, как он сейчас выстрелит и влепит мне в грудь кусок свинца… Поверь, в этот миг вспомнил школу: ребята ко мне лицом, я к ним… Вот так всю жизнь – лицом к лицу с теми, кто пойдет дальше нас, будет лучше нас, счастливее нас…
– Но все же не выстрелил, гад?..
– Не выстрелил, как видишь… Может, потому что я сказал ему что-то по-немецки… Случайность, в общем…
