Текст книги "В городе древнем"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)
– Сядемте, Мария Александровна… – Но в тоне был и вопрос: «Будем садиться или нет?»
Сестра Мария кивнула и первой опустилась на скамью.
– Послушай, Михаил, что мы тебе скажем… – начала она. – Извини, конечно, что от дел отрываем…
– Пожалуйста, пожалуйста… – ответил Степанов.
– Вот о чем мы с тобой хотели поговорить… О церкви.
– О церкви?.. – переспросил Степанов.
– Да. Сам ты, может, и неверующий, но должен верующих хорошо понимать.
«Почему ж это? – подумал он. – Почему они обращаются именно ко мне?»
– Посоветуй ты нам, с кем лучше поговорить насчет церкви – с Маминым или Захаровым? Ведь ты, Михаил, хорошо их знаешь, не раз встречался… Конечно, открыть скоро не откроют, не до того теперь. Но пока собор пусть хоть затвердят за нами…
– Простите, за кем? – спросил Степанов.
– За верующими…
– А много вас?
– Наберется. Думаем переписать…
– А почему нужно «затверждать», как вы говорите, сейчас? – спросил Степанов. – Собору что-нибудь угрожает?
Мария Александровна сурово посмотрела на Степанова и сказала с ноткой наставления:
– Молодой человек… Или уж лучше по имени-отчеству… Михаил Николаевич… – Она, очевидно, привыкла и любила наставлять и даже сейчас, понимая, что говорит с учителем, не считала нужным поступиться чем-либо. – Не ради куска хлеба хлопочем, не ради сребра и злата для себя… Для того сообщества людей, которое именуется «миром»: «Миром господу помолимся!» Нам обязаны отдать собор. Уж коли учредили комитет по делам православной церкви, то и церкви должны быть. Собор нам отдать обязаны!
Очевидно, сестра Мария говорила только «основополагающие» и высокие слова, а на долю Лукинишны приходились разъяснения и житейская проза:
– Сам знаешь, Михаил, могут под склад занять, на кирпич разобрать…
– Ваши заботы понятны, – сказал Степанов. – Поговорите с Маминым. По крайней мере, начать надо с него.
– А если, не дай бог, станут чинить препятствия, тогда к Захарову? – уточнила Лукинишна.
– Выходит, так…
Лукинишна подробно расспросила Степанова о Мамине и Захарове: кто такие, откуда, каковы характером?.. Прощаясь, с уважением сказала:
– Спасибо, Михаил. Не ошиблись в тебе… Спасибо.
Мария Александровна поклонилась:
– Рука дающего да не оскудеет… Спасибо.
Они ушли, дверь захлопнулась, шаги затихли. Степанов в раздумье постоял у окна, потом снова сел за тетради. Их осталось всего две. Закончив, решил наконец взяться за статью. Из редакции уже звонили Захарову: торопили, спрашивали, чего там Степанов тянет… Кое-что он уже обдумал на ходу, надо хотя бы записать…
Только начал – опять шаги на крыльце, опять хлопнула входная дверь.
«Ну вот, еще кого-то несет…» – с раздражением подумал Степанов.
В класс вошла Паня.
– Михаил Николаевич, я тут задержалась на Бережке, так решила к вам забежать, может, чем помочь надо…
Степанов понимал: и помочь она готова, и в сырую землянку неохота идти, лучше скоротать вечер в теплом доме. В другое время он предложил бы ей посидеть с ним, поговорили бы… Но сейчас сухо ответил:
– Спасибо, Паня… Мне ничего не нужно…
Паня ушла, а он стал ходить по классу, чувствуя, как в нем еще больше нарастает раздражение. Дел по горло! Послезавтра – бюро райкома, где он должен выступать с сообщением о работе школы и ближайших задачах учителей. Малышев из Верхней Троицы прислал письмо, вроде бы ни словом не обмолвился о трудностях, а между строк читалось, как ему непросто в новой роли. Надо было бы поехать, поговорить с ним, помочь… Десятки практических, неотложных дел по восстановлению жизни! А он сидит и беседует о церкви. Нина, Нефеденкова, богомолки – все тянутся почему-то к нему. Степанову казалось, что теперь может прийти и жена какого-нибудь полицая или старосты и поплакать ему в жилетку: он годится и для этого… Выходит, прав Ваня Турин – так нельзя!..
Он постарался взять себя в руки, сел за стол. Минут пятнадцать спокойно работал, набросал страницу… И вдруг снова чьи-то шаги! К нему?
В ожидании неотвратимой помехи Степанов в досаде оторвался от статьи… Уж не насчет ли церкви опять?.. А то и самого батюшки?.. Не поможет ли он, Михаил, найти им попа? Его охватила злость. Как же! Он, Степанов, самая подходящая кандидатура для этого!.. И почему все идут именно к нему, все?! Не к Турину, не к Вере, даже не к Владимиру Николаевичу… Но что общего может быть у него, допустим, с этими несчастными богомолками?.. Неужели в нем есть нечто близкое им?
За дверью стало тихо, но никто и не вошел. Однако Степанов чувствовал, что на крыльце кто-то есть.
«Ну и пусть! Невозможно же так!» – мысленно отмахнулся он и постарался углубиться в статью.
«Древний город Дебрянск будет восстановлен и станет еще краше…» Он перечитал всю страницу и подумал, что надо подчеркнуть: таких городов, как Дебрянск, сотни… И еще – отметить роль армии в восстановлении Дебрянска. Рассказать, как помогли им стройматериалами, как солдаты добровольно приходили на строительство больницы, как командование присылало машины… Но сознание того, что на крыльце кто-то стоит, мешало сосредоточиться. Накинув на плечи шинель, он вышел из класса и распахнул входную дверь.
Луны не было. Со всех сторон школу и старые липы окружала сырая и зябкая темнота. Степанов поежился, глубоко вдохнул уже стылый по вечерам воздух.
На аллейке никого.
– Кто тут? – проверяя себя, окликнул он.
Никто не отозвался.
Степанов уже хотел повернуться, но что-то удержало его. Он чувствовал присутствие человека.
На ступеньках, в самом низу, он увидел чью-то сгорбленную фигурку.
«Таня?» – подумал Степанов. Она единственная, кто приходил к нему всегда помочь, а не просить… Вот и сейчас пришла.
– Что ты, Таня? – Он нагнулся, помог девушке встать и тут увидел, что обознался: это была Нина Ободова.
– Здравствуй… Ты ко мне?
– К тебе… Но ты, видно, занят… Таню ждешь…
– Я действительно занят, но Таню не жду, – ответил Степанов. – Проходи.
В классе Нина осмотрелась и тяжело опустилась на скамью. «Ну, вот! – неприязненно подумал Степанов. – Сейчас и Нина будет плакаться!»
– Ну, говори, с чем пришла… – не очень любезно обратился он к Нине, поглядывая на начатую статью.
Нина вздохнула и тоже остановила взгляд на лежащем на столе листке бумаги. От нее пахло духами «Ландыш». Нижняя губа разбита или порезана. Ранку Нина пыталась закрасить помадой…
«Хороша!» – с осуждением подумал Степанов, предположив, что ссадина на губе – следствие попойки, кончившейся скандалом.
– Ну что же ты? – снова обратился он к ней, невольно заглядывая в исписанный, изрядно уже помятый листок. В глаза бросилось три раза повторенное слово «город», и он переправил одно на «Дебрянск», затем еще раз начал перечитывать абзац…
Нина подняла голову. Глаза ее широко открылись, она глубоко вздохнула, будто хотела оторвать от себя какое-то слово или фразу, и вдруг заметила, что Степанов и не смотрит на нее. Она застыла на мгновение и сразу обмякла, словно сломалось что-то последнее, что поддерживало ее.
– Ты опять насчет комсомольского билета? – Степанов теперь внимательно взглянул на Ободову. – Или что другое?.. С работой?..
– Да, насчет билета… – тихо проговорила Нина.
– Все ясно. – Степанов порадовался собственной проницательности. Но, черт побери, неужели об этом обязательно ночью надо говорить, да еще когда человек работает?! И почему обязательно с ним?! – Ты должна знать, что такие дела решают в райкоме, коллективно. Начинай с райкома, с Турина…
– С райкома… с Турина… – машинально повторила Нина, словно стараясь запомнить его совет.
– Я, в конце концов, всего лишь учитель, а ты уже вышла из школьного возраста…
– Да, да… вышла… – эхом отозвалась девушка. – Да… Я пойду…
И все же она не вставала, ждала, что Степанов удержит ее. Но Степанов не удерживал.
И Нина Ободова ушла.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
1
Малолюдный Дебрянск, наполовину ушедший в суглинок, спал. И хотя забот был непочатый край, больших и малых, причем десятки мелочей вырастали в проблемы, порой, казалось, неразрешимые, спал крепко. Лишь метались в бреду больные тифом. Не одному из них представали в горячечном воображении пугающие картины недавнего прошлого: и объявление на стене дома или заборе о том, куда жителям этой улицы явиться для отправки на запад, и горящий город, которому ты не можешь помочь, и само ощущение неизвестности, полной зависимости и бесправия…
Малолюдный Дебрянск спал.
Было уже за полночь, когда Нина Ободова вошла под свод церкви, которую их бригада переделывала под клуб…
Совершеннейшая темнота!
Веревка, вспомнила она, была привязана к ведру, которым подымали наверх раствор. Само ведро могло быть и внизу, и на лесах.
Натыкаясь на стояки, штабеля кирпичей, бочки, Нина шарила руками в поисках ведра. Руки нащупывали песок… глину… обрезок шершавой, закапанной раствором доски…
Бог мой! Как же ее не унесли? Обрезки, стружки, всякую щепку – все, что могло служить каким-никаким топливом, строители уносили домой. Нина подняла доску, взяла под мышку… Хоть небольшая, а все же помощь тете Маше. В воскресенье можно лишний раз подогреть чай, на ночь протопить посильнее – не так противно будет вставать утром… Хотя о чем это она? Ведь она же не вернется домой… Не вернется! Зачем же доска? Нина положила ее на штабель кирпича: чтобы не затерялась. Увидят и возьмут. Та же Оля-солдат…
А карточки?!
Господи, как же она чуть не забыла о карточках! Пусть останутся товарищам и они. Нина достала два сложенных вчетверо листка и аккуратно положила их под обрезок доски, оставив снаружи лишь уголок, так чтобы не смахнул кто-нибудь нечаянно и в то же время чтобы бросились в глаза.
Вот теперь все!
Нина снова принялась искать ведро. Оно обнаружилось под лесами. Присев на корточки, Нина нащупала дужку, стала отвязывать веревку. Заляпанный раствором узел не поддавался. Нет, не отвязать…
Ладно! Сгодится и так… Она взобралась на леса и принялась прилаживать веревку… И тут в тишине послышался протяжный гудок паровоза. Нина вздрогнула, прислушалась. Паровоз призывно гудел, словно звал ее куда-то. Уехать! Уехать далеко, где ее никто не знает. Никто! Нина спрыгнула с лесов.
Она выбежала из глухой, давившей ее темноты под небо, с которого жидко светила луна.
На станцию!
Утром, как всегда, пришли строители и сразу же заметили придавленные куском доски карточки.
Никакого сомнения быть не могло: с Ниной что-то случилось – карточки просто так не оставляют. На всякий случай, правда, толкнулись к тете Маше, к знакомым Нины, в больницу – не попала ли туда? Нины не было нигде.
В этот день бригаде не работалось, все валилось из рук. Хмурый дядя Митя нет-нет да бросал внимательный взгляд то на одного, то на другого, пытаясь понять, нет ли в исчезновении Нины их вины. Девочки хлюпали носами, Оля-солдат украдкой вытирала слезы.
Латохин тоже был мрачен. Невольно вспомнилось, как он тогда обидел Нину. Правда, извинился потом… Нина вроде простила. Но простить можно все, а вот забыть… Случилось еще что-нибудь?.. Нины нигде нет. Карточки остались… Неужели и правда покончила с собой? Но где? Может, на кладбище?! Помнится, он читал, что женщина, любившая Сергея Есенина, застрелилась на его могиле ночью…
Ничего никому не сказав, Латохин в обеденный перерыв отправился на кладбище, хотя был почти уверен, что Нины там нет. Пошел убедиться именно в этом – нет…
Кладбище на бывшей окраине города давно уже вышло из каменной ограды, наползало на картофельное поле. Подходя, Латохин увидел женщину, склонившуюся над землей.
«Что она там делает?»
Он приблизился. Крышкой от чемодана – чемодан лежал рядом – она выгребала из ямки землю. «Роет могилу?!» В двух шагах от нее, на меже, лежало что-то продолговатое, завернутое в широкое полотенце. «Ребенок! Мертвый!» – мелькнула у Латохина страшная догадка.
Никакого внимания на Латохина женщина не обратила. Она тяжело дышала и беззвучно плакала, смахивая слезы испачканной в земле рукой.
– Дайте помогу, – сказал Латохин.
Женщина незрячими глазами взглянула на незнакомца и молча продолжала свое занятие.
Латохин отобрал у нее крышку и попробовал копать. Зряшная работа! Верхний мягкий слой земли кончился…
– Лопата нужна! – сказал он. – Погодите, я сейчас вернусь. – И, бросив крышку, побежал обратно.
Вернулся он с дядей Митей, в руках у обоих – лопаты.
Женщина так же упорно и безуспешно продолжала свое занятие.
Дядя Митя внимательно посмотрел на женщину, на завернутого в полотенце ребенка, спросил:
– Сынок?.. – Он повернул голову в сторону мертвого ребенка.
– Дочка… Валечка… – с трудом проговорила женщина.
– Ну погоди уж… Посиди. Мы сами. – Он отвел женщину в сторону.
Вдвоем с Латохиным они быстро вырыли могилку, но, когда дядя Митя взял ребенка, чтобы опустить его туда, женщина вдруг встрепенулась, запричитала в голос:
– Валечка моя!.. Валечка!.. – и, схватив девочку, прижала к груди.
– Ну, будет, будет тебе. Что поделаешь – кругом беда. – Дядя Митя погладил женщину по голове и мягко, но решительно взял у нее девочку и осторожно опустил на дно могилки.
Несколько мгновений они постояли молча. Потом дядя Митя тронул женщину за плечо:
– Пора!
Женщина нагнулась, взяла горсть земли и, закрыв глаза, кинула ее вниз. Бросили по горсти и Латохин с дядей Митей.
Когда над могилой вырос маленький холмик, они наломали хвои и обложили могилку зелеными ветвями. Потом Латохин взял женщину под руку:
– Пойдем к нам…
Подавленная горем, женщина безучастно дала себя увести.
Когда они проходили неподалеку от сарайчика, где жил дядя Митя, тот сказал Латохину:
– Обождите, я сейчас…
Вернулся он с авоськой, в которой виднелась бутылка и что-то завернутое в газету.
Женщина отрешенно сидела в углу на досках, ничего и никого не видя. Никто не подходил к ней, не докучал расспросами, утешениями. Понимали: в таком горе не утешишь, пусть немножко посидит одна, отойдет. Все работали, теперь – даже с каким-то ожесточением. Ну и денек сегодня!
Когда кончился рабочий день, дядя Митя поставил на самодельный стол бутылку с мутной жидкостью, положил на газету несколько вареных «в мундирах» картофелин, порезал на дольки два соленых огурца. Девушки выложили на стол кто кусок хлеба, кто сахару. У Оли-солдата оказалась даже большая луковица.
Дядя Митя подошел к женщине и повел ее к столу:
– Пойдемте… Помянуть девочку надо…
Женщина сидела, все еще не понимая, где она, как здесь очутилась и кто они, эти совсем незнакомые ей, вроде бы чужие и такие добрые люди.
Только выпив несколько глотков водки, она наконец заговорила, рассказала о себе. Сама из Людинова. Вторую неделю она шла домой, кормясь нещедрым подаянием. Всю дорогу несла Валечку, и были ее ручки, которыми она обхватила шею матери, горячими-горячими, а уж у самого Дебрянска стали холодеть и сделались совсем холодными… Вот теперь придет домой, если есть еще у нее дом, а Валечки – нет…
…О Нине вечером не говорили, хотя помнили о ней все.
2
Вокзал в довоенном Дебрянске был небольшим, но красивым, уютным и основательным. В буфете – огромная пальма, всегда чай, вина, коньяки. В зале ожидания – прочные дубовые скамьи-диваны, на спинках которых вырезаны – на века – четыре буквы: РОЖД. Только маленькие дети не знали, что означают эти буквы, и им объясняли: Риго-Орловская железная дорога. О ней говорили как о чем-то величественном, знаменательном, к чему, на радость и гордость жителей, имеет отношение и их маленький Дебрянск. «Риго-Орловская железная дорога!»
А перрон!
Жителю столицы ни за что не понять, что значил он для маленького городка! К приходу вечернего поезда каждый вечер на перроне собирались любители, как говорится, на людей посмотреть и себя показать. Одетые в самые лучшие платья и костюмы, десять – пятнадцать пар торжественно прохаживались по ровному полотну перрона, где до недавнего времени висели огромные серьги керосинокалильных фонарей. В ярко освещенном окне виден был телеграфист Андрей Павлович Козловский. Он стучал на аппарате! Весь мир был под его рукой…
Но вот выходил дежурный в красной фуражке…
Торжественные минуты!
Звякал колокол, шум поезда приближался, с грохотом проносился масляный паровоз, мелькали и останавливались вагоны. На перрон, где становилось еще светлее, высыпали пассажиры: одни, чтобы зайти в ресторан, другие размять ноги.
И дебрянские модницы внимательно изучали проезжих: как одеты… какие прически… на кого больше обратят внимание…
Было что-то патриархальное в этих вечерних гуляньях по хорошо освещенному перрону!..
До революции все города, даже совсем маленькие, выпускали открытки с видами своих достопримечательностей. Среди дебрянских открыток вокзал всегда был на одном из первых мест. Большая Дворянская улица… Собор… Вокзал…
Сейчас он лежал высокой грудой камня, из которой торчали во все стороны погнутые железные прутья. В первое время устроители землянок попробовали было добывать здесь кирпич, но ушли ни с чем. От мощного взрыва толстенные стены не распались на кирпичи, а рухнули огромными, сцементированными глыбами. Из этих глыб-монолитов, как ни били их лопатами и топорами, нельзя было высечь ни одной кирпичины. Лишь тупился, портился и без того дефицитный инструмент.
Пожарный сарайчик справа каким-то образом уцелел. В нем сейчас и оборудовали вокзал. Раз в сутки – поезд в одну сторону, раз – в другую. И бессчетное количество воинских эшелонов, товарняка…
В сарайчике пахло овчинами и погребом – деревенские бабы в полушубках везли картошку: кто своим в город – подкормить, кто на рынок – продать или поменять. Хлеб и картошка – самая ходовая меновая ценность, единицы намерения. Ботинки – мешок или два картошки… Рубашка – полмешка… Буханка хлеба – сто рублей, за две, если повезет, можно выменять штаны… Но для этого надо ехать в областной город.
Возвращались заплутавшиеся на дорогах войны, чуть было не оказавшиеся в неволе… Или те, кто потерял кров, имущество, переезжали к родственникам…
Сергей Латохин то сидел на скамейке в «зале», то выходил на площадь, где когда-то ожидали пассажиров извозчики.
В приезд Леночки он верил и не верил, боялся думать о том, что через какие-то минуты обнимет ее: подумает – и вдруг спугнет этим и без того призрачное счастье.
После длительного ожидания он наконец получил от Леночки сначала одно, потом другое письмо. В первом она писала, что ранена и поправляется, во втором, что приедет. Выходит, не зря он волновался: случилось-таки! Солдатский нюх его не подвел. Но что значит «ранена»? Пишет, что теперь все хорошо, но как понимать это «хорошо»? Оба письма размашисто набросаны карандашом прежним круглым почерком: руки или рука, выходит, в целости и сохранности… «А ноги?.. – подумал Латохин. – Лицо?..»
Как это ни существенно, главным было другое: Леночка едет в Дебрянск! Фразу о приезде Латохин прочел несколько раз: нет ли ошибки? В самом деле приедет?! В Дебрянск?! Убедившись, что все действительно так, Латохин забеспокоился: где Леночка будет жить? На чем спать? Удастся ли раздобыть хотя бы соломенный матрас?.. Он мог бы отдать ей свой топчан, но захочет ли пустить еще одного человека в сарайчик Аня Ситникова?
Однако все его опасения и суета оказались совершенно напрасными: едва Аня Ситникова узнала, что Лена приедет в Дебрянск, всплеснула руками.
– Приедет? – обрадовалась она. – Жива? Господи!.. – И бросилась к своей постели, как будто Леночка была уже в сарайчике, и стала взбивать подушку. – На твоем топчане бока обломаешь, а у меня – перина! Здесь и уложим…
– Тетя Аня, а вы где?..
Аня Ситникова махнула рукой:
– Где я? Пойдем с Раей к Беликовым и проживем неделю! Такое дело!
– Тетя Аня, куда же вы пойдете? Зачем? – всполошился Латохин.
Аня Ситникова склонила голову на плечо, посмотрела на Латохина с печалью и сочувствием:
– Неужели же я ничего не понимаю? Круглая дура и пень пнем и та на моем месте сделала бы то же самое… Господи, господи! Столько на людей напастей и бед! Ведь в каком аду была! Так почему же эту неделю не пожить? Не знаю, кто она тебе: невеста, жена. Да и не мое это дело… Оставайтесь здесь и живите… Живите, живите…
Последние слова были произнесены совсем незнакомым Латохину голосом. Аня Ситникова опустилась на стул и молча сидела, сгорбившись. Потом быстро смахнула пальцами слезы. Латохин подошел к ней:
– Тетя Аня… Тетя Аня… – Он неумело погладил ее по плечу, успокаивая.
Аня Ситникова встала:
– Ладно, Сереженька… У меня уж, видно, ничего не будет, так хоть вы поживите…
Муж Ситниковой, столяр мебельной фабрики, был убит в первые месяцы войны. С тех пор тридцатидевятилетняя женщина не то что постарела или осунулась, а стала какой-то бесцветной на вид, неопределенных лет. Ей можно было дать и пятьдесят, и меньше, и еще больше…
«Поживите…» Латохин как-то не сразу сообразил, что в разговоре совершенно не учитывалась другая сторона – Леночка. Только он, Латохин! Как будто законная жена возвращается к своему законному мужу… Сначала он поддался обаянию и заманчивости, что ли, слов умудренной житейским опытом, как казалось Сергею, Ани Ситниковой. Но прошло время и «обстановка на фронтах» представилась Латохину в более реальном виде: какая же Леночка ему жена? Да и, поселив ее у себя в сарайчике, где, кроме него и ее, никого не будет, не склоняет ли он ее к тому, о чем Леночка, быть может, и думать не думала, и гадать не гадала? По крайней мере, не поступает ли он бестактно, не торопит ли он события?
Но все его сомнения застилала радость: «Едет! Едет! Едет!»
Поезд опаздывал, и пассажиры, заслышав далекий гудок или стук колес, похватав мешки и свертки, корзины и чемоданы, узлы и ящики, выбегали из сарайчика и, обходя развалины вокзала, устремлялись на перрон. Но это все грохотали воинские транзитные: на запад, на запад. Кто оставался на перроне, кто, а таких было большинство, уходил опять в сарайчик до следующего гудка.
Латохин, хотя и решил не суетиться, как это подобает опытным солдатам, однако тоже поддался атмосфере нервного ожидания и тоже не мог не бегать на перрон и обратно. А если все-таки пассажирский? Леночка лихо соскочит с подножки, глазами будет жадно искать его, а он в сарайчике сидит… Уж лучше лишний раз сбегать…
И вот, когда уже казалось, что пассажирский и не придет сегодня, из-за мылинского невысокого леска показался паровоз, потянулись вагоны с окнами и невысокими трубами: пассажирский! Паровоз, обдав стоявших на перроне паром, с шумом проскочил мимо, уже тормозя… Еще минута, и поезд совсем замедлил ход, остановился.
Пассажиры с вещами сгрудились у вагона, пихали свой скарб на подножки, пытались просунуть или закинуть его в тамбур… На них кричали, не пускали: мест не было… Вдруг толпа ринулась к вагону в конце поезда: там пускали…
Вот уже пассажиров на перроне почти не стало: каким-то непонятным образом они рассосались по вагонам; вот уже паровоз дает гудок, вот уже отчаяннее кричат те, кто не сумел втиснуться хотя бы в тамбур… Леночки нет…
– По местам, ребята! – слышится чья-то команда. Группа солдат и два лейтенанта, стоявшие почти что посередине перрона, с кем-то прощаются, спешат к своему вагону…
И когда они разошлись, Латохин увидел Леночку: стоит, машет рукой вслед поезду. Он подбежал к ней, обнял, а она все еще никак не могла переключиться с прощания на встречу… И только через минуту-другую уткнулась лицом ему в шею и тихонько всхлипнула… Сергей почувствовал ее горячие, обжигающие слезы. Он крепче прижал ее к себе. Потом Леночка рывком отстранилась от него и, улыбаясь ему сквозь слезы, прерывисто выдохнула:
– Ну ладно… Здравствуй, Сереженька… Ну, покажись, какой ты теперь стал! – Она внимательно оглядела его и тихо прошептала: – Ой, Сережа, Сережа!.. Мне даже не верится… И ты… И наш Дебрянск…
Она повернулась, чтобы взглянуть на город, но тополя мешали ей увидеть его. Однако она догадывалась, что предстанет ее глазам, Сережа писал…
– Пойдем… – попросила она. – Ночевать-то есть где? Где ты меня устроишь?
– Есть… Есть… – Латохин взял Леночкин чемоданчик, снял с нее заплечный мешок.
– Я в любой землянке, лишь бы не на улице…
– Ты знаешь, тетя Аня Ситникова предлагает нам свой сарайчик…
– А сама?
– Сама к знакомым пойдет с дочкой. Поверь, я ни о чем таком ее не просил. Даже не заикнулся. Муж ее убит, и она как-то по-особенному относится и ко мне, и к тебе. К нам обоим…
Они вышли на вокзальную площадь, и Леночка невольно остановилась. То, что предстало ее глазам, конечно, трудно вообразить, если и опишут словами не один раз…
Латохин стоял рядом молча: пусть впитает в себя горечь свидания с родным городом. С городом, которого нет… Эту картину не загородишь, не утаишь, не прикроешь…
– Так куда мы, Сережа? – тихо спрашивает Леночка. – Говоришь, сарайчик… – И совершенно неожиданно для Латохина: – Ой, Сережа!.. Если хочешь, пусть это и будет нашей свадьбой… Пока живы!
3
Весть о том, что, оставив карточки, исчезла Нина Ободова, быстро разнеслась по городу.
Захаров срочно вызвал Турина.
Встретил его он, стоя за столом, держа руки в карманах брюк, что было верным признаком недовольства.
– Что там у тебя происходит, Иван Петрович? – спросил сдержанно и холодно. – Что с Ободовой?
– Ни товарищи по работе, ни милиция, ни Цугуриев, к сожалению, ничего о ней не знают.
– Не будем, товарищ Турин, прятаться за других: милиция, друзья, Цугуриев… Что известно райкому комсомола, товарищ Турин?! Райкому.
– Райком тоже ничего не знает, Николай Николаевич.
Захаров помолчал, напряженно раздумывая, потом спросил:
– Карточки, говорят, оставила?
– Да.
– Мы ничего толком не знаем, а в городе молва, что комсомолки руки на себя накладывают…
– Ходят такие слухи… Только она, Николай Николаевич, не комсомолка, – уточнил Турин, – и одна.
– А тебе нужен десяток, сотня? Так?
– Нет, Николай Николаевич…
– Почему же в городе говорят, что Ободова – комсомолка?
– Она действительно была членом ВЛКСМ, и, пожалуй, даже активным, до войны. Но запятнала себя во время оккупации, и мы ее в комсомоле не восстановили.
– Почему же Ободова осталась в памяти людей не как «запятнавшая себя», а как комсомолка?
– Не знаю, Николай Николаевич. Для этого достаточных оснований нет. Многим известно, что она путалась с немцами, с офицерами…
– Те, кто путался с немцами, переживать, считать себя замаранными не будут. Утрутся – и все! А Ободова, выходит, очень переживала. Страдала! Что-то здесь не так! Где же она?
Такой постановки вопроса Турин не ожидал.
Что здесь непонятного? Наверное, покончила с собой. Не в бывшей церкви, так в реке, не в реке, так в пруду… Турин твердо знал, что самоубийством кончали люди, запутавшиеся в личных отношениях, люди изломанные и духовно опустошенные, у которых нет в жизни большой цели… Под одну из таких категорий и подходила Ободова. О чем тут раздумывать? Конечно, жаль человека, но причина гибели ясна.
– Николай Николаевич, по-моему, конец ее закономерен…
– Что же тут закономерного? Как она относилась к работе? К тяжелой работе на стройке?
– Говорят, добросовестно. Хорошо работала… Замаливала грехи…
– Непонятно… На работе ее не обижали? Никаких осложнений не было?
– Да вроде нет, Николай Николаевич. Товарищи к ней относились неплохо.
– Что же, крах личной жизни – у такой еще девочки? Неудачная любовь?
– Не думаю… Какая там, Николай Николаевич, любовь! – Турин махнул рукой. – Смазливая… Ступила не на тот путь и запуталась, – тянул Ваня Турин свою линию. – Пьяной ее видели. Ночью встречали…
– Опустившиеся пьяницы не оставляют карточек друзьям, Иван Петрович! Не о себе, стало быть, думала… Садись-ка… – Секретарь райкома партии как бы приглашал Турина к обстоятельному разговору. Его интересовала и политико-воспитательная работа, и то, как райком комсомола помогает трудоустраивать молодежь – ведь рабочих рук городу не хватает: требуются грузчики, строители и еще раз строители, землекопы, печники… А что предлагают тем, кто почему-либо не может работать на стройках? Как трудоустраивают их? Как привлечь к восстановлению города тех, кто работает на почте, в пекарне, в магазине и других подобных местах?
Работа райкома комсомола и жизнь молодежи проходила на виду у Захарова, и Николай Николаевич хотел не столько узнать, что именно делается, сколько услышать, как оценивает работу своего райкома сам Турин.
Турин отвечал, ничего не скрывая:
– Дел невпроворот… Слишком много времени отнимают (да он, Турин, понимает, что это необходимо и неизбежно!) поручения райкома партии, особенно хлебозакуп… Трудоустройством молодежи занимаются, направляют в основном на стройки. Да все и сами стремятся туда – там ведь рабочая карточка. Кто послабее – работают в больнице. Там не легче, но хоть в тепле. Политико-воспитательная работа по-настоящему развернулась лишь в последнее время, когда райком смог сколотить актив и направить его в землянки и сарайчики… До этого работники райкома пытались почти всю работу вести сами… Дельные предложения внес Степанов. Собственно, с него и наступил перелом… Комсомольцы, привлеченные райкомом, ходят с газетами по землянкам и проводят беседы – форма, пока не заменимая никакой другой…
– Где живет Степанов? – прервал Турина Николай Николаевич. – В школе?
– Да.
– Надо будет ему помочь… – И перешел на другую тему: – Читал? Американская торговая делегация приезжает в СССР.
– Читал, Николай Николаевич.
– Пусть приедут – увидят… – Николай Николаевич как бы размышлял вслух. – Ведь войны они, по сути, не знают, лишь нюхали… Пока мы одни… Иван Петрович, ты чаю хочешь? – Он нагнулся и поднял откуда-то из-за стола термос. – Вот, кажется, только он и остался от дома…
– Спасибо, Николай Николаевич, выпью.
Захаров достал из ящика стола стакан зеленого стекла. Его предложил Турину, себе налил в крышку термоса.
– Бери… – придвинул он Турину сахар на листке бумаги. – Так как думаешь, Иван Петрович? Может, теперь сдвинется дело? Откроют второй фронт?
Хотя приезд торговой делегации был не бог весть каким важным событием, но он, однако, в какой-то степени знаменовал давно ожидаемые сдвиги в отношениях союзников, вселял надежду на еще большие контакты.
– Хотелось бы верить, Николай Николаевич…
– Эх, если бы!.. Подсобили бы нам немного… А то ведь фашизм угрожает всему миру, а отдуваемся мы одни. Сколько наших жизней загублено этой войной…
Они молча пили еще горячий чай, и Турин считал, что думают они сейчас об одном и том же – о втором фронте, когда Захаров неожиданно сказал:
– И все-таки что же случилось с Ободовой? Не дает мне эта мысль покоя! У многих сложных явлений или событий частенько бывают простые причины. Так в чем же они?.. Мы с тобой этого не знаем, а должны бы знать! Говоришь, никто ее не обижал?
– Да нет, Николай Николаевич, никто вроде не обижал… – начал Турин и осекся. Из вороха событий, больших и малых, в памяти вдруг всплыла сцена: Гашкин в гневе стучит костылями и произносит грязное слово… А если мог Гашкин, могли и другие. И сколько их, в общем-то порядочных людей, которые и не думали подталкивать Нину к беде, но так или иначе способствовали этому? Никто не хотел ей худого, но никто и не проявил к ней чуткости, заботы…
