Текст книги "В городе древнем"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)
– Нет еще, но обязательно повидаю… Не подкосило ее?
– Держится… Что делать? Не одна она… Сегодня Галкиной похоронку принесли…
– Кто такая?
Турин объяснил.
– Обо мне тут никто не спрашивал? – спросил Нефеденков. – Не проявлял здорового любопытства?
– Кто именно?
– Ну, мало ли…
– Не спрашивали…
– Не интересуются, стало быть, Нефеденковым… – Борис говорил не то всерьез, не то с иронией – трудно было понять. – От матери, случайно, никаких вестей не было? – Нефеденков хотел быть небрежным, но на слове «мать» голос все же дрогнул.
– Не слыхал…
– Понятно…
Ваня Турин хмурился, раздумывая.
– Вот что, Борис, – сказал он, – ты отдохни, приди в себя, потом поговорим обстоятельно. А то и у меня дела, и ты устал…
– Можно и так, – согласился Нефеденков. – Однако я не устал… Но помыться, постричься надо… – Он поднялся.
– В бане поосторожней, – предупредил Турин.
– Тиф?
– Тиф, и всякий… Будь очень осторожен…
Нефеденков кивнул и вышел.
Все время молчавший Власов посмотрел на озабоченного Турина и спросил:
– Кто это?
– Учились вместе… В отряде у нас был…
– Странно себя ведет…
Турин не ответил, но Власов знал, что эта мысль мелькнула и у секретаря. И разговор, наверное, Турин перенес, чтобы побыть с Нефеденковым с глазу на глаз.
5
Группу, направлявшуюся к школе, ее обитатели заметили давно. Здесь ждали начальства каждый день: придут и будут требовать освободить помещение…
Многие подошли к окнам, к тем из них, что не были забиты листами горелого кровельного железа. Старики и старухи приподнялись на кроватях. Тревога передалась детям: то бегали, кричали, путаясь под ногами взрослых, а тут вдруг притихли…
Одного из ребят быстро отрядили за Зоей. Не жалея сил, мальчонка помчался на дальнее поле, где женщины копались в перекопанной дважды земле в надежде отыскать несколько картофелин.
В комнатах, в коридоре школы возбужденные жильцы, разбившись на группы, почти не слушая друг друга, пытались выработать план совместных действий. Высокая женщина с узким восковым лицом по привычке прижала стиснутые руки к груди и ходила от группы к группе. А вокруг гудело:
– Если начнут выгонять – плеснуть керосином и запалить!
– С ума сошла! В тюрьме не сидела? Да?
– У своих не сидела. У немцев сидела!
– Не будут же они просто вышвыривать на улицу…
– А в землянке, по-твоему, жить сладко?
– Да кому сейчас до школы? Кому?
– Боже мой!.. Боже мой!..
– Кончилось наше житье…
– А ты не ной! Будешь ныть – и кончится!
Но постепенно разговоры и шум, как это ни странно, начали затихать. Городская власть и учителя уже шли по аллее ко входу в будущую школу.
Мамин первым взошел на крыльцо, открыл дверь.
– Здравствуйте! – Его голос был бодрым, тон самым благожелательным.
Жильцы молчали, настороженно смотрели на представителя власти.
– Здравствуйте, – первой ответила высокая женщина с восковым лицом.
За ней поздоровались сразу несколько человек.
– Товарищи, – начал Мамин, – мы пришли к вам по серьезному делу.
Мамин был улыбчивым, мягким человеком. Но, зная за собой это не всегда, как ему думалось, практически-полезное качество, он в минуты решительных действий взнуздывал себя, заставляя быть и более суровым и более грубым. Но так как это все же не было органично присуще ему, то и суровость и грубость получались какими-то странными, будто человек, не сообразуясь ни с чем, говорит и говорит давно заготовленные слова, не желая знать, какое действие они производят.
– Решено, товарищи, – продолжал Мамин, – это помещение передать школе. Решение окончательное, да другого и быть не может.
В комнате справа заплакала женщина. Это был тихий плач человека, у которого давно уже иссякли силы.
Мамин, который ожидал встретить в школе все что угодно – ругань, угрозы, сжатые кулаки, только не этот немощный, а потому особенно терзающий душу плач, растерялся и невольно обернулся к стоявшим сзади него учителям.
Владимир Николаевич тронул председателя райисполкома за плечо: мол, погодите! – и молча вышел вперед.
Кивнул одному, другому, пробираясь в угол комнаты, откуда доносился плач.
– Мария Михайловна… – позвал Владимир Николаевич, став у железной койки, на которой под лохмотьями одеяла еле угадывалось, наверное, уже почти невесомое старческое тело. – Мария Михайловна…
Та, кого Владимир Николаевич с таким уважением назвал Марией Михайловной, седая, с блуждающим взглядом темных глаз, не сразу поверила, что это внимание и уважение адресовано ей, с которой все уже так намаялись, что порою, чувствовала она, ей старались меньше дать чаю, чтобы лишний раз не подставлять таз, заменявший больничную посудину…
– Владимир Николаевич… – послышался слабый голос. Мария Михайловна попыталась даже привстать, но не смогла. Только голова чуть приподнялась и сейчас же завалилась на сторону. И все. – Помираю, Владимир… Николаевич… – еле слышно проговорила она.
Старый учитель хотел сказать, что, быть может, не все так печально, как она думает, хотел как-то утешить ее, но вдруг все утешительные слова показались ему совершенно неуместными здесь и сейчас.
Владимир Николаевич закрыл глаза словно от боли, вздохнул глубоко и сказал, взмахнув сжатым кулаком:
– Да, не так мы думали доживать свои дни, Мария Михайловна… Не так… Но все же они не увидели нас на коленях. Мы свое дело сделали. Ничего не забудем, Мария Михайловна. Ничего!..
Видимо, не все из того, что говорил Владимир Николаевич, могло дойти до сознания угасавшего человека. Но Мария Михайловна чувствовала, что, как всегда, старый учитель говорит о чем-то большом и важном в жизни… И сейчас, на пороге небытия, она может что-то сделать для этого большого и важного…
– Да… Да… – соглашаясь, тихо повторила Мария Михайловна. – Да…
Мамин, который остался как бы не у дел и на которого жильцы, наблюдая встречу двух стариков, не обращали внимания, заволновался: учитель увел разговор куда-то в сторону, говорит совсем не о том…
– Товарищ Воскресенский, – напомнил ему Мамин. – Нам нужно поближе к делу…
Владимир Николаевич чуть не задохнулся от негодования, он побледнел и не сразу смог проговорить с неизбежной для него учтивостью:
– Простите, но ближе уже некуда, Василий Васильевич! – Он помолчал. – Мы говорим с Марией Михайловной о самом существенном. Выше нет ничего!
Степанов с Верой встревоженно переглянулись. Вера была уверена, что потом Мамин станет упрекать ее: зачем взяли этого старика?
Мария Михайловна с трудом повернула голову, долго блуждала взглядом, пытаясь найти человека, сделавшего какое-то замечание Владимиру Николаевичу, но не смогла – он стоял в стороне. Устав, махнула учителю рукой: мол, довольно, довольно!
Владимир Николаевич, взяв руку Марии Михайловны в свою, несколько секунд подержал ее и молча вышел.
Мамин, который по дороге к школе наметил примерно, что он должен сказать, переступив ее порог, вдруг не то чтобы понял, но скорее почувствовал, что все заготовленные заранее слова – это не то… Не то… И, окончательно разделавшись с прежним решением говорить сурово и непреклонно, тихо произнес:
– Матери и сестры…
Хотя в школе стояла тишина, не все в дальних углах комнат услышали его слова. Кто-то переспросил:
– Что он говорит?
А Мамин вдруг ощутил, что ему доставляет радость повторить вот эти простые слова, и странно, почему он лишал себя такой радости раньше.
– Матери и сестры, – повторил он громче. – Вы сами знаете, что школа эта нам очень нужна… Как правильно сказал здесь преподаватель Воскресенский, нам нужно учить детей, чтобы было будущее, о котором мы все мечтаем… Нелегко вам будет на первых порах, мы это знаем…
Мамин стал говорить о том, какую помощь окажут выселяемым из школы. Все семьи – фронтовиков и нефронтовиков – получат строительный материал. Все!
Степанов тронул Веру за плечо: слышала?
Та лишь кивнула головой, озабоченно соображая: не минутную ли слабость проявил Мамин? Сумеет ли защитить свою позицию? Найти стройматериал в Дебрянске!
Но Мамин, словно узнав мысли Веры, повторил, чтобы подчеркнуть твердость своих слов:
– Получат все семьи – фронтовиков и нефронтовиков.
Он сказал относительно сроков: торопить не будут, но хотелось бы, чтобы жильцы управились за недельку…
Произнося это слово «недельку», Мамин имел в виду продолжить фразу: «недельку, полторы…» Но продолжить не пришлось: женщины одобрительно загудели: неделька, видимо, устраивала…
Степанов проверил список жильцов, составленный Таней, чтобы никого, не дай бог, не забыть. Узнавал исподволь, кому не под силу рыть землянку… Ничего не обещал, но что-то брал на заметку…
Уходили из школы и уносили с собой нечаянную радость и печаль. Кто бы мог предположить это, когда шли сюда?
Оказывается, кроме слов: «Мы так решили!» – есть и другие: «Матери и сестры…» – которые возвышают прежде всего того, кто их произносит.
Степанов был полон радостным сознанием: все решено по законам самой высшей справедливости. Как можно было выселить людей из школы, одним дав строительный материал, другим – нет? И Мамин понял это. Сумел перечеркнуть прежнее свое решение, взвалив на себя нелегкий труд выполнить обещание. Степанову хотелось всеми силами помочь этим людям в устройстве жизни. Выселенные из школы, несомненно, столкнутся с такими трудностями, которые не каждый выдержит.
«Помочь… Помочь…»
6
Немыслимо представить себе трудности сооружения простой землянки в условиях Дебрянска 1943 года, особенно для людей, не знакомых с плотницкими и землекопными работами.
Под Вязьмой, в первые недели войны, Степанов рыл землянки, окопы, склады для мин. Инструмент был случайный, земля – каменистая. Лопаты гнулись… Но там работали мужчины, а здесь…
Пообедав, Степанов пришел на площадь возле больницы. За это время солдаты сумели положить несколько венцов узкого и длинного корпуса будущей больницы. Пахло смолою, дымом цигарок… В сторонке были сгружены тес и бревна, недавно привезенные из части.
Степанов разыскивал солдата Андрея Сазонова, которого принял было за Семена Вырикова. Тот сидел на обрубке бревна и писал письмо. Другие курили, читали газеты: наступил перекур.
Солдаты с интересом смотрели на Степанова: этот человек оттуда, куда им только предстояло попасть. Был на фронте. Ходил в атаку. Где-то ранило… Прислали восстанавливать город…
Степанов присел на бревно рядом с Андреем. Старательно выводивший химическим карандашом слова, тот покосился на Степанова и продолжал писать, но, правда, уже не так сосредоточенно, как раньше.
Неподалеку от них ходила, как бы от нечего делать, Ира, которая приглядывала себе щепу и небольшие чурбачки, непригодные для строительства.
– Ты что, Ира? – догадываясь, зачем она сюда пришла, спросил Степанов.
– Дяденька, – обратилась девочка к Андрею. – Можно мне щепки взять?
– Чего? Щепки?.. Бери…
– А вот этот чурбачок?
– Бери и его…
– Только вы никому не отдавайте… Я сначала щепки снесу, а потом чурбачок… – попросила девочка. – Нет, сначала чурбачок, потом щепки… Только не отдавайте!
– Я посторожу, – сказал Степанов.
Солдаты смотрели, как девочка собрала щепу, аккуратно сложила пирамидкой… Когда она ушла, унося драгоценный чурбачок, Степанов сказал:
– А я к тебе по делу, Андрей, – и рассказал вкратце: не все выселенцы из школы могут построить землянки сами. Нельзя ли помочь?
Они не заметили, как на строительной площадке появился лейтенант, который прислушивался к их разговору.
– Почему, товарищ фронтовик, обращаетесь с просьбой не ко мне, а к моему подчиненному? Забыли устав? – обратился он к Степанову.
Андрей встал. Поднялся и побагровевший Степанов. Подумал: «Вот такие, как этот молоденький, во всем новеньком и старательно пригнанном обмундировании, больше всего и говорят об уставах! Больше всего и придираются! А я с товарищами учил уставы на ходу, направляясь на фронт. Вот так! И пилотку получил такую, что она налезала на глаза. Не было другой. И не было кому жаловаться. Слава богу, что попался кусок алюминиевой проволоки, которой защемил край пилотки, таким образом укоротив ее. Только потом выпал случай сменить головной убор. А этот весь в новеньком, с иголочки!»
– Что же вы молчите, товарищ фронтовик? – уже мягче спросил лейтенант.
Степанов смирил себя и как можно спокойнее проговорил:
– Я не думал, что вы придете, товарищ лейтенант.
– Понимаю… – Лейтенант разглядывал Степанова. – Где воевали? Кем?
Степанов заметил: взявшиеся за топоры солдаты оставили их, прислушиваются. Он ответил, как всегда, кратко, и это, наверное, понравилось лейтенанту.
– Давайте знакомиться. Лейтенант Борисов. – Лейтенант протянул руку.
– Бывший солдат, а теперь учитель Степанов. – Он пожал широкую и холодную ладонь лейтенанта.
Тот удивился:
– Хм… В городе будет школа? Вот теперь-то?..
– Должна быть. Обязательно должна быть! Но не хватает рабочей силы. – И Степанов рассказал о затруднениях с переселенцами.
– Действительно… – задумался Борисов. – Говорите, есть больные?.. Семьи фронтовиков?.. Да-а… Надо помочь. – Теперь он уже обращался к своим подчиненным: – Буду давать увольнительную желающим помочь переселенцам.
– Спасибо, лейтенант! – И Степанов стал объяснять, где находится школа, кого нужно спросить – лучше всего Таню с косами, которая по справедливости рассудит, кому пособить в первую очередь.
Как будто все. Можно быть уверенным: помощь будет оказана. Но чего-то еще не хватало… Пожалуй, того, чего в какой-то степени не хватало в общем хорошему человеку и самоотверженному работнику. Галкиной… Эти ребята должны увидеть в малом великое, и для них эта поруганная земля должна стать не просто клочком отвоеванной у врага территории, а землей со своей историей и лицом.
Степанов обратился к Борисову:
– Товарищ лейтенант, разрешите два слова о Дебрянске…
– Что, политбеседа?..
– Если хотите – да.
– Пожалуйста, товарищ Степанов. – И приказал солдатам: – Слушать всем!
Степанов как мог короче изложил историю города, то, что знал сам и что услышал от Владимира Николаевича, который яростно хотел накрепко связать прошедшее с настоящим и будущим.
Солдаты с удивлением оглядывались вокруг: вот по этой земле ходил сам Петр Первый? Ходил автор «Недоросля» Фонвизин? Сам Иван Сергеевич Тургенев? В городе существовал Совет Народных Комиссаров? А вот там до сих пор можно увидеть остатки кремля? В этом городе когда-то стоял настоящий кремль?
Вот теперь, пожалуй, все. Только совершенно глухой к зову предков, зову самой земли, матерей и вдов солдат не возьмется за лопату или топор.
Борисов прохаживался меж сложенных бревен, невольно раздумывая над силой слова, над тем, как мало еще он умеет использовать ее и другой раз применяет власть тогда, когда можно было бы обойтись убеждением, сделай он это вовремя.
– Ну-у, Степанов, – наконец протянул лейтенант. – Боюсь, что моя казарма с завтрашнего дня опустеет!
– Допустим, – принял комплимент как должное Степанов. – А как же тогда больница? Не получился бы тришкин кафтан…
– Нет, нет! – быстро и категорично ответил лейтенант. – Буду просить майора добавить людей на стройку…
– Не откажет?
– Уважит, – уверенно заявил лейтенант. – Такое дело!
7
Поздно вечером они остались втроем – Степанов, Турин, Борис Нефеденков. Не зря Турин отложил серьезный разговор до более удобного времени: и поговорить, чтобы никто не мешал, и отметить возвращение товарища.
Закуска у Турина была – неизменные лепешки, огурцы, вареный картофель. И чай. Водку не любил, да и странно было бы видеть ее в райкоме.
Они сидели все за тем же единственным столом, за которым обычно работали Турин, Власов, Козырева: Турин на своем месте, Степанов и Нефеденков – по бокам.
– Ну что ж, – не без вызова сказал Борис после того, как Степанов расспросил его о некоторых общих знакомых. – Первым пунктом пойдет, конечно, Николай Акимов. Акимов так Акимов.
Турин и Степанов переглянулись: они, несомненно, дотошно расспросили бы о Николае. Но почему Борис лезет на рожон? Нервы?..
– Что ж… – спокойно согласился Турин. – Хочешь сначала об Акимове – давай об Акимове… Нашем Коле…
– Итак, – начал Нефеденков, – четвертое августа тысяча девятьсот сорок третьего года. Мне приказано сменить Николая, который, как вы помните, – впрочем, помнишь только ты, Иван, – следил за проходом немецких эшелонов и поездов, чтобы составить расписание их движения.
Судя по закругленности фраз, их стройности, можно было предположить, что Нефеденков готовился к этому рассказу.
– Еще не доходя до указанного мне места, – продолжал Нефеденков, – я услышал крики двух фрицев. Немецкий мы в школе долбили, кое-что знали…
– Не скромничай, – заметил Турин, – ты немецкий знаешь хорошо.
Нефеденков лишь рукой махнул: пустое, мол! И продолжал:
– Из криков я понял, что русского во что бы то ни стало хотят взять живьем. Двое на двоих – не так уж страшно, я побежал на крики и уложил одного из фрицев. Потом – второго. Не думайте, пожалуйста, что такой герой – просто меня выручили фактор внезапности и хорошее укрытие.
– Да-а… Один жив – другой пропал… – как бы самому себе заметил Турин.
Нефеденков тяжело вздохнул и провел рукой по глазам. Провел медленно, чтобы хоть какие-нибудь секунды не видели, что в них.
– Что ты? – спросил Турин. – Продолжай, Борис…
– Продолжаю, – уже отчужденно проговорил Нефеденков.
Степанов, молча и с интересом слушавший разговор о неизвестных ему событиях, сейчас готов был вмешаться: замечание Турина, его тон могли показаться Борису оскорбительными: его вроде как в чем-то обвиняют. Неужели Турин не замечает этого?
Нефеденков опять рукой закрыл на миг глаза и сказал:
– Я слышал, что всякого рода бродяг, окруженцев встречают настороженно… Наверное, так и нужно – мало ли… Так вот, Николай был ранен в ногу, я помогал ему тащиться. А потом он сел и сказал, что дальше не пойдет.
Нефеденков сделал паузу, видимо, тяжело было вспоминать, а Турин смотрел на него, и вопрос, с которым он мысленно обращался к Борису, легко было прочесть в его глазах: «Ну, а ты что?»
– Мне пришлось тащить его на себе, Николая… Идти стало труднее… Немцы всполошились: нас быстро догоняли… Меня схватил длинный, косоротый… Я вырвался… Николай не смог…
– Схватили?.. А ты?
– Вырвался. И надо ж?! – Нефеденков будто удивлялся самому себе. – Побежал в сторону лагеря. Потом сообразил: что же я делаю, молодой осел?! Круто изменил курс… Удалось скрыться. Скитался… Стал похож на бродягу. Боялся и своих, и чужих: документов-то нет. Только здесь могут что-то подтвердить…
Перед Туриным и Степановым действительно сидел бродяга. От Нефеденкова даже пахло дымом костров, одежда обтрепана и грязна. И что-то в поведении осталось от человека, привыкшего жить под открытым небом и ожидать беды. Нефеденков часто, словно к чему-то прислушиваясь, осторожно поводил головой, и тогда казалось, что он поймал нужные ему сигналы и следит за ними, боясь упустить.
– Миша мне верит, а ты, Иван, человек ответственный, в чем-то, видно, сомневаешься… – печально подвел итог Нефеденков.
– Верю, верю, Борис, – поспешил откликнуться Турин.
– Хорошо бы… – сказал Нефеденков. – Легче было бы жить…
Турин встал и, подойдя к Нефеденкову, похлопал его по плечу. Он знал, что Нефеденков сам считал себя в чем-то виноватым. Виноватым, быть может, но совсем не в том, в чем винил его он, Турин. Почему так долго колесил, бродил, избегая своих. Неужели они не разобрались бы? Так думал Ваня Турин сейчас и решил, что во время разговора он переусердствовал, вот и похлопал Бориса по плечу, выказывая приязнь и участие.
Борис даже как-то выпрямился от этой, как ему показалось, дружеской поддержки.
– Я тут одного фрукта видел, – сказал он, ни к кому не обращаясь, нарочито равнодушно.
– Какого фрукта?
– На станции груз получал, для райторга, сказал… В шинели, невысокий такой, смуглый. Вроде как заикается…
– А-а… – догадался Турин. – Дубленко, Виктор Афанасьевич.
– Дубленко… – повторил Нефеденков. – Фамилия-то у него подлинная, только сам он не тот, за кого себя выдает. – Он сидел на стуле сгорбившись, скрестив на груди руки. То ли мерз, то ли было ему неуютно.
– Тогда кто же он? – поинтересовался Степанов.
– Когда он появился в городе? – не ответив, спросил Нефеденков.
– С неделю, не больше, – припомнил Турин. Он подошел к печке, остановился и ждал продолжения. Нет, он не хотел выспрашивать или торопить Нефеденкова. К подобным заявлениям надо относиться настороженно.
– Если с неделю, то он и есть.
– Кто? – снова спросил Степанов.
– Это длинный разговор… – Нефеденков был в затруднении: рассказать коротко – ничего не поймут, да и события покажутся маловероятными; рассказывать подробно – неизбежно придется коснуться и своих злоключений, а этого ему совсем не хотелось.
– Уж если начал, продолжай, – сказал Степанов.
Нефеденков взглянул на Турина. Лицо Вани было непроницаемо.
«Отстранился. И как это ловко он умеет!» – подумал Нефеденков.
– Боюсь, что Ваня мне не поверит…
– Почему же не поверю? – возразил Турин. – Ты пойми, – доверительно добавил он, – просто Ване легче жить, чем Ване – секретарю райкома комсомола.
Простодушное признание это дошло и до Нефеденкова и до Степанова: нельзя же забывать, в самом деле, что товарищ их давно уже перестал быть просто Ваней.
– Ты рассказывай, Борис, – подбодрил Турин, – рассказывай не спеша и без оглядки на кого-либо… Ешь и рассказывай…
Борис ел жадно, забыв, чего от него ждут. Сидеть за чистым столом, в теплом помещении, есть вкусную пищу, в кругу своих! Когда это было вот так?
– Лепешки у тебя!.. – похвалил он. – Во рту тают… Неужели такие в городе пекут?
– Лепешки – оброк, Иван привозит их из деревень, – пошутил Степанов.
– Чай настоящий! – Нефеденков охватил стакан обеими руками, склонился над напитком и вдыхал полузабытый аромат. – И сахар! Живете, как в раю.
Смакуя хрустящий, пахнущий укропом и чесноком огурец, Борис сказал:
– Забыть бы все к черту: фрицев, предателей, трусов… Только ведь не забудешь. Так вот, слушайте! – Он отставил пустой стакан. – Представьте себе, приходит, к примеру, в дом к рабочему парень и говорит, что он хорошо знает хозяина, всю его семью, верит в них и что группа «Мститель» считает их своими. Нужна помощь: деньги, медикаменты, какие-либо вещи из тех, что сейчас имеют цену… Что-нибудь да находилось для святого дела… А парень – в другой дом, в третий… Второй парень, с тем же делом, – по пригородам, еще один – по деревням… Кто мог отказать им? Отдавали последнее, необходимое, лишь бы хоть немного приблизить победу. Группа местных подпольщиков – а дело было в Нижнем Осколе – насторожилась: что это за «Мститель»? В городе возникла еще одна организация? Кто руководит? Какие у нее планы? Стали искать связь и выяснили, что группа, пожалуй, как некое единое целое существует, однако к борьбе с фашизмом никакого отношения не имеет: мародеры! Дошли до того, что в одном селе увели свинью и забрали с десяток кур: мол, партизанам. Что делать? Подпольная группа только-только становилась на ноги, правда, немцам уже успела насолить… Не ходить же по домам и объяснять, что настоящие подпольщики они, а не те. Выпустить листовку с обращением к населению быть менее легковерными? Но не приведет ли это к тому, что перестанут верить и подпольщикам подлинным? Все предложения отметались. Командир предложил спекулянтов на святом деле уничтожить. Именем Родины. Но половина группы такое решение сочла незаконным: судить – да, но сразу казнить?.. Меж тем вражеская пропаганда начала свое дело: партизаны и подпольщики – это грабители, от которых страдает население, все еще верящее, будто возможна какая-либо борьба с «новым порядком». Каратели не заставили себя ждать: обыски, облавы, расстрелы участились…
– Немцы и без того не стеснялись, – обронил Турин.
Степанову показалось, что Ваня в чем-то сомневается. Впрочем, Турин тотчас же одернул себя:
– Извини, что перебил… Продолжай, пожалуйста…
Но Борис уловил недоверие Турина.
– Я, братцы, рассказываю так, как было…
– Продолжай, Борис, продолжай! – повторил Турин.
– Ну так вот… Положение создалось небывало критическое. Пришлось пойти на такой шаг… Самый старший из группы выследил одного из мародеров и передал ему ультиматум: прекратить грабеж населения, иначе все они будут уничтожены.
– Прекратили? – не выдержал Турин.
– Прекратили… Однако и подполье немцами было вскоре разгромлено. В живых осталось двое: один в городе укрылся, другой, Котов, сумел уйти… Он-то мне и повстречался на пути… Так вот, когда пришли наши, их встретили мародеры, выдали себя за подпольщиков, а подлинных подпольщиков объявили грабителями. Даже документы какие-то предъявили… Короче говоря, все поставили с ног на голову… Тот, что остался в городе, пытался восстановить истину, но был еще больше оклеветан: он один, а тех – пятеро… С Котовым мы трое суток шли вместе: он пробирался в область, чтобы рассказать о случившемся, я брел, еще не зная, что мне делать… Ни у него документов, ни у меня…. Шли ночами… У одной из станций встретили вот этого Дубленко. Дал нам из своей кружки воды попить – «добрый человек»!.. Он успел вскочить на подножку поезда, мы замешкались… Тут-то Котов мне все и рассказал. Дубленко – он, правда, не самый активный из мародеров, – выходит, подался вон из города, заручившись, ясное дело, соответствующей бумагой: что, мол, был участником подпольной группы и прочее… Вот так, братцы… – Нефеденков замолчал.
– Борис, а тебе не приходило в голову, что мародер, может, не Дубленко, а твой, как его там, Котов?.. – спросил Турин.
– Нет, не приходило, – быстро ответил Нефеденков.
– Почему ты так уверен в нем?
– То, что он рассказывал о подполье, может знать только подпольщик.
– Или опытный провокатор! – добавил Турин.
– Вот-вот, – угрюмо проговорил Нефеденков. – Так Котова и могут встретить!
– По крайней мере, на слово не поверят. Расследуют…
– Хорошо бы так…
– Да, Борис, – вмешался Степанов, – ты поверил Котову, другие – Дубленко. Быть может, у него тоже есть какие-то основания на доверие.
– Все может быть, – отчужденно проговорил Нефеденков. – В общем, я вам сказал. – И поднялся, намереваясь уходить.
– Ваня, – спросил Степанов, – а если Борису все же зайти к Цугуриеву? В органы, – пояснил он специально для Бориса.
– Как же я пойду?.. Запятнанный…
Нефеденков поблагодарил за угощение и пошел ночевать к знакомым.
8
В этот день, утром, произошло в Дебрянске событие, которое было отмечено не одним человеком. На шоссе, тщательно объезжая воронки и кирпичные завалы, появился видавший виды газик, остановился возле женщины, несшей ведро с водой. Шофер что-то спросил у нее, поехал дальше и снова остановился, теперь уже у райкома партии.
Из машины вышли подполковник и майор, оба средних лет, оглядели с невысокого крыльца то, что осталось от Дебрянска, и направились к секретарю райкома.
Пробыв в райкоме минут десять, они вышли в сопровождении Захарова, поспешно докурили папиросы и, еще раз оглядев с крыльца Дебрянск, распрощались с Захаровым и уехали. На запад. Их интересы были, видно, там.
Те, кто наблюдали эту сцену, не могли сомневаться, что они едут на фронт. А куда еще нужно подполковнику и майору? Куда? Армия наступала, освобождала в день десятки городов и сел, пора была горячей – только поспевай…
Но все же это были не простые офицеры – это уезжали военные корреспонденты, и они-то могли бы и задержаться в Дебрянске… Однако не задержались.
Степанов направлялся в столовую и увидел только удалявшуюся машину и Захарова, который, входя в дом, громко хлопнул дверью: остался недоволен визитом.
Но внимание Степанова было почти тотчас отвлечено другим. Что-то изменилось в знакомом до мелочей пейзаже. Столовая была неподалеку от райкома, и нужно было выйти за пределы уцелевшей улицы, чтобы понять, в чем дело. В одной стороне, в другой, в третьей, то пропадая за буграми кирпича, то вновь появляясь, копошились люди. Рыли землянки. Три сразу!
Степанов направился к ближайшей. Работавшие не обращали никакого внимания на подходившего к ним человека. Один копал землю, другой топором ошкуривал стояки.
– Товарищ лейтенант? – удивился Степанов, признав в плотнике Борисова.
Лейтенант отложил топор в сторону:
– Я… А что ж?.. Чем хуже других?.. – Он как бы оправдывался перед Степановым. – Все равно придется блиндажи на фронте строить и те же землянки рыть… Ведь так? Выходит, практика!
– Наверное, придется… Здравствуй, Андрей! – Степанов только сейчас смог поздороваться с землекопом.
– А, Степанов… – Андрей вытер пот со лба. Наверное, рад был передышке. – Никогда не думал, что так трудно рыть простую землянку!
– Лейтенант, а обязательно ли ошкуривать стояки?
Борисов посмотрел на белые столбы, валявшуюся на земле кору, пожав плечами, ответил:
– Я не плотник, но знаю: положено бревна ошкуривать… Иначе все сгниет раньше срока…
– Когда строят дом, конечно, ошкуривают… Но это ж землянка. Простоит несколько месяцев – и хватит с нее!
– «Несколько месяцев»! – Быть может, впервые лейтенанту ощутимо, вещно представилась жизнь в такой землянке. – «Несколько месяцев»! – раздумчиво повторил он.
– Наверное, так… И там ваши копают? – Степанов указал глазами на работающих в других местах. – Значит, майор пошел навстречу?
– Да… И вот что интересно: все хотят жить на месте своих домов. Все. А чем этот клочок земли лучше других?.. И здесь – кирпич, и там – кирпич…
– Воспоминания… Мы забываем подчас, что история есть не только у государств и народов, но и у каждой семьи – славная или бесславная…
– Пожалуй, да… Тут эта женщина, допустим, родилась или сама родила… Кто знает?.. Или, опять же, выходила замуж… Жила…
Степанов вместе с лейтенантом пошел посмотреть, что делается на строительстве больницы. Корпус заметно поднялся на несколько венцов. Таня Красницкая беспокойно ходила возле.
– Хотят вход сделать с улицы… Не знаете, Михаил Николаевич, где здесь была улица? – спросила она подошедшего Степанова.
– Здравствуй, Таня! – радостно сказал он.
– С ума сошла!.. Я думала, мы уже виделись… Здравствуйте, Михаил Николаевич.
– Ничего… А улица была вот здесь… – Степанов провел рукой в воздухе прямую линию. – Как дела, Таня?
– Идут… – И, погрустневшая, умолкла. Ни легкости в движениях, ни доброй улыбки, которой обычно так и светилось круглое Танино лицо.
– Что случилось, Таня?
– Опять все к вам…
– Рассказывай, рассказывай! – настаивал Степанов.
– Мария Михайловна, больная и одинокая, плачет тайком ото всех. Зовет своих сыновей Степу и Диму, просит, умоляет, чтобы забрали ее отсюда. Но на Степу еще в первые дни войны пришла похоронка, а от Димы до сих пор ни слуху ни духу. Все собираются разъезжаться, может, боится, что оставят ее в школе. Я договорилась со знакомыми, они живут в сарайчике за станцией. Марию Михайловну могут взять. Но как и на чем ее перевезти?
