Текст книги "В городе древнем"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)
– Французские?
– Да… Французские остались после нашествия Наполеона, польские – после Лжедмитрия… Земля обнажена, как никогда, и сейчас в ней можно найти такое, что коллекционерам и не снилось…
– Разве тут проходил Наполеон?
– Проходил… И польские интервенты… До них – татары… И все – жгли! А город воскресал… В летописи наш город упоминается раньше Москвы… Дай-то бог, чтобы и сейчас воскрес!
Послышались громкие голоса, дверь распахнулась, в ней показались две женщины.
– Крупы опять нету! Опять на картошке сиди!
Это адресовалось Владимиру Николаевичу, вероятно, возвращало к давнишнему спору или разговору с ним, и можно было почувствовать, что Владимир Николаевич будто в чем-то виноват.
Говорившая, еще крепкая, рослая женщина в платке, только сейчас заметила постороннего и бесцеремонно всматривалась в него: это кто ж такой, чего ему надо?
Степанов наклонил голову, а учитель вдруг заторопился: встал, закрутил вокруг шеи шарф, начал застегивать пальто…
– Пойдем, Миша, на улицу… – предложил он.
– Да… Да… – Степанов поднялся, первым вышел из сарая.
Неудобно было спрашивать, но, видно, это были дальние родственницы или хорошие знакомые, у которых Владимир Николаевич жил. Да и то: хватило бы у старого учителя сил и средств построить такой сарайчик?
По тропке они выбрались на Первомайскую улицу, от которой осталось лишь название, и пошли к центру, туда, где чернели редкие деревья горсада.
– Не знал я истории города, – заметил Степанов.
– Мало кто ее знает. Говорю не в утешение… Петр Великий, или, если хочешь, Первый, приезжал в наш город…
– Зачем?
– Снимать колокола с церквей… Снежадь, видно, была более полноводной, чем сейчас: на плотах колокола оплавляли в Десну, оттуда – к медеплавильным заводам. Лили пушки… Жил Петр в Свенском монастыре, неподалеку от города… Ходил вот здесь, распоряжался… Высокий, узкоплечий… Вот там, – Владимир Николаевич показал вправо, – жили купцы Масленниковы. Не знаю, знамениты ли они чем-нибудь еще, но именно у них останавливался Фонвизин…
– Автор «Недоросля»?
– Денис Иванович, он самый… Был уже болен, ехал в Вену лечиться. Брился у пьяного солдата, который чуть не содрал с него кожу. Денис Иванович искусством бритья не владел…
Степанов посмотрел направо, куда указал Владимир Николаевич, увидел такие же холмы и трубы печей, какие были всюду. Но теперь на те холмы смотреть стало почему-то интересней.
– Тургеневскую улицу знаешь? – спросил меж тем Владимир Николаевич.
– Как же!
– Стоял там дом купца-мецената Шестакова, где педтехникум потом разместили… Иван Сергеевич был в дружеских отношениях с меценатом, не раз приезжал в наш город, останавливался у Шестакова… Ездил с ним на охоту…
– Это вы про Тургенева? – спросил Степанов.
– Да… В 1903 году, в ознаменование двадцатилетней годовщины со дня смерти писателя, Шестаковскую улицу переименовали в Тургеневскую… Что тебе еще сказать? – Владимир Николаевич остановился.
Все это – приезд Петра, Фонвизина, Тургенева – словно было на его памяти. Степанов не удивился, если бы учитель начал с мельчайшими подробностями рассказывать о пребывании в городе Тургенева, точно сам видел его торжественную встречу, обед у Шестакова, выезд на охоту.
– Был у нас свой Совет Народных Комиссаров, – продолжал Владимир Николаевич. – Просуществовал до августа 1918 года.
Степанов не поверил:
– Свой Совнарком?
– Да.
– Может, ревком? – не поверил он.
– Совнарком, Миша! – немного наставительно, как на уроке, заметил Владимир Николаевич. – Тогда в некоторых городах были не городские советы, а Совнаркомы, чтоб все как в Москве! И соответственно – народные комиссары. Был и народный комиссар просвещения, я отлично помню его… – Владимир Николаевич вдруг зло затопал валенком о землю: – А когда эти бандиты жгли город, они не только дома жгли – они хотели выжечь у нас память о прошлом. Они хотели обокрасть нас духовно, сделать нас скотами, думающими только о хлебе и щепотке соли! Люди – в землянках и действительно поглощены заботой о хлебе насущном. Но ничего! Пусть я думаю о хлебе, хожу в драном пальто и белье, я все помню! И пока жив, я постараюсь напоминать другим: великая Россия – и здесь, вот на этом месте, где все, казалось бы, сожжено, взорвано, вытоптано, поругано и оскорблено!
Владимир Николаевич приложил руку к груди: сердце.
Степанов молча взял учителя за локоть.
– Ничего, Миша… Теперешний народный комиссар просвещения города Дебрянска товарищ Галкина этого не понимает. Пробовал с ней толковать – ни до разума, ни до сердца и души не достучался. При взгляде на город она видит только кирпичи, пепел и изломанное железо. А я – все события восьмисот лет, что существует Дебрянск… Пройдем еще немного, Миша…
Они прошли, свернули в переулок, где недавно еще стояла школа. Вот оно, это место… Здесь отзвенели отрочество и юность Миши Степанова. Каменный прямоугольник полуподвального этажа… Печь… Груда кирпичей… И опять все то же железо!..
Они стали спускаться к реке. Дорога уходила все ниже, а справа все больше и больше вырастал, загораживая небо, крутой склон холма. У Снежади Владимир Николаевич остановился и повернулся спиной к ней. Степанов сделал то же. Он видел теперь оба склона холма.
Застроенный домиками и домишками, сарайчиками и сараями, поросший липами, тополями, березами, малиной, крапивой, яблонями, раньше он не имел такого впечатляющего вида. Сейчас огонь и взрывчатка смахнули с него деревья и все сотворенное человеком, и он стал таким, каким был когда-то, сотни лет назад.
– Наш кремль, – сказал Владимир Николаевич. – Когда построен, точно не известно, но не позднее XIII—XIV веков.
Теперь стало отчетливо заметно, что склоны холма были крутыми и довольно ровными не только от природы: справа склон подымали, насыпая землю, слева, чтобы образовать такую высоту, прорывали ров, сверху тоже насыпали… Казалось, если бы еще пустить тын по самой кромке холма с дозорными башенками по углам, в этой тишине можно было бы услышать пронзительное гиканье и крики кочевников, которые готовятся переплыть Снежадь и приступом взять богатый город…
Былинной силой, седой стариной веяло с высот холма.
– Ладно, Миша, иди… Ребят я переписываю, думаю, двухэтажной школы нам не потребуется, – сказал учитель с горечью. – Пока хотя бы простую хату…
Когда Степанов несколько дней назад впервые увидел Дебрянск, пустыня на месте зеленого, уютного города ужасала, угнетала, захлестывала ненавистью. Теперь он понимал, для чего это было фашистами сделано. Вместе о уничтожением материальных ценностей фашистам надо было выжечь у русских память о великом прошлом.
Да, это прекрасно понимали те, кто вырабатывал подробные инструкции послушным Гансам и Фрицам, как именно и с помощью чего уничтожать города и с ними память народа о своей истории.
Враги это понимали. А мы сами?
Понимаем ли, что умаление славной истории, небрежение к зримому ее воплощению в камне, дереве, бумаге, а пуще того уничтожение ее реалий – преднамеренно ли совершенное явным врагом или по причине пустоты в голове своим человеком – не только делает нас беднее, а прежде всего – безоружнее. Предатели и шпионы, мерзавцы всех оттенков и калибров – люди без памяти, люди без прошлого и будущего.
Опасение, что некоторые недостаточно знают о силе истории, что она не взята ими на вооружение, уже не могло не волновать Степанова.
8
Надо было разузнать в райкоме и в стройтресте, что предполагают сделать для бережанских. Ведь ясно – людей на улицу не выгонишь… Потом уже можно было идти к Галкиной с конкретным предложением…
Разговор с Владимиром Николаевичем многое прояснил для Степанова. Он понял: все, что делала и говорила Галкина, в основе своей правильно и нужно, но это не было все скреплено большими чувствами, которые руководили, допустим, Владимиром Николаевичем: Россия… Родина… Крутые повороты ее истории, совершенные вот на этих полях, историческая судьба народа. Хотя бы легкий отголосок этого чувства не затрагивал деятельность Галкиной. Как-то получалось так, что она непроизвольно умаляла масштаб событий, прогремевших здесь.
А ведь школа, допустим, была не просто добытым в трудах зданием для занятий, а утверждением и продолжением того, что начато здесь давным-давно и что бандиты, как называл фашистов Владимир Николаевич, пытались отнять… прекратить связь времен.
Перед теми, кто первыми вернулся в Дебрянск, лежала пустыня. Что будет здесь? Что должно встать над этим пепелищем? Владимир Николаевич, Галкина, Турин, Власов, другие, с кем увиделся Степанов, несомненно, думали об этом. Но чувство связи прошлого с настоящим и будущим, чувство необходимости этой связи у всех было разным.
Никого, кроме начальника, невысокого, рыхлого Троицына, Степанов в стройтресте не застал. Но и это была удача. Степанов сумел уже убедиться, что самое трудное в Дебрянске – найти нужного человека, вернее, застать его на работе. Одни уехали в глубинку, другие болели, третьи оказывались где-нибудь в городе, на объектах.
Однако и Троицын собирался уходить. Заметив человека в дверях, но не разобрав еще, кого это бог послал, Троицын энергично накинул на себя бушлат, выхлопотанный по знакомству в воинской части, что стояла под городом, и стал быстро застегивать пуговицы, всем своим видом показывая, что он уже ушел, ушел!..
– Здравствуйте. Я – Степанов, из районо…
– Ухожу… Ухожу, товарищ Степанов… – проговорил Троицын бабьим голосом и, только сейчас рассмотрев, что «учителишка» в шинели, оставил пуговицы в покое. – Ты, значит, ко мне?
– К вам, – с ударением сказал Степанов, которого кольнуло это панибратское «ты». – К вам…
– Ну, садись, – добродушно разрешил Троицын, совершенно не восприняв стараний Степанова.
Как был в полузастегнутом бушлате, Троицын сел за стол, намереваясь, видно, за несколько минут покончить с этим Степановым. Но в это время кто-то мелькнул в окне – невысокого роста, проворный, – и Троицын, привстав на стуле, проводил его настороженным взглядом: не к нему ли?
Суматошливый человек, мелькнувший за окном, был Ефим Петрович Соловейчик – работник райисполкома.
В хилом теле Соловейчика заключался источник дьявольской энергии и предприимчивости. Скромный по должности – всего лишь инспектор, – он был своим человеком во всех учреждениях Дебрянска. Случайно вот так заглянет в стройтрест во время какого-нибудь разговора его работников и обязательно вмешается:
– «Лампы»… «Лампы»… А почему бы тебе, Троицын, не наведаться в хозяйство майора?
– При чем тут майор?
– У него на объекте через неделю движок пустят, – объяснял всезнающий Соловейчик. – Как ты думаешь, керосиновые лампы после этого будут ему нужны? А?
Но, оказывается, для того чтобы лампы очутились в руках Троицына, а не в чьих-нибудь еще, хорошо бы девушкам дать в воинской части концерт самодеятельности: солдаты соскучились и по искусству, и по девушкам…
– Какое искусство?! Какие девушки?!
– В Красном Бору девчата собираются по вечерам и поют… Заслушаешься!
– Ну и что? Как это все практически осуществить: Красный Бор в одной стороне, воинская часть – в другой… Да и вместо шефства какая-то торговля получается: ты – мне, я – тебе…
– Как хочешь, – сурово говорил тогда Соловейчик, – покупай лампы в центральном универмаге города Дебрянска. И проси, чтобы тебе их доставили на дом. – Он делал паузу и доверительно добавлял: – Завтра заседание райисполкома, на котором будет председатель и из Красного Бора… Я скажу, чтобы он к тебе зашел. Жди.
Удаляясь, он говорил с укором:
– Развел детский сад.
И Троицын был уже впутан в хитроумную комбинацию, не осуществить которую вроде как непатриотично по отношению к городу.
Сейчас Соловейчик прошел мимо.
Слабо махнув рукой, мол, слава богу, что пронесло, Троицын спросил, обращаясь к Степанову и не видя его:
– Что у тебя? Откуда явился?
– Из Москвы.
– А-а… – удивленно протянул Троицын, теперь уже внимательнее вглядываясь в Степанова. – Воевали?
– Да.
– А теперь, значит, направлены к нам? Учителем? И учились там?
– Совершенно верно.
– Располагайтесь, располагайтесь, – неизвестно что имея в виду, предложил Троицын. – Значит, из самой Москвы?
Уже не первый раз замечал Степанов, как люди меняли отношение к нему, узнав, что он из Москвы и что шинелька на нем не чужая.
– Из Дебрянска я сам, из Дебрянска, – настойчиво сказал Степанов. – В школе здесь учился!
– Ах, вот что!.. На родные места потянуло? Ну что ж, хорошо…
Заметив, что взгляд посетителя остановился где-то у него над головой, Троицын в догадке, с какой-то опаской, повернулся и поднял голову. Он словно не верил своим глазам.
– Висит! – воскликнул он, словно призывая Степанова в свидетели.
Под потолком, над Троицыным, висела выцветшая, засиженная мухами старая олеография, изображавшая счастливых влюбленных среди роз и каких-то непонятных цветов. Над влюбленными витали ангелочки, тоже безмерно счастливые.
– Семь раз сказал, чтобы сняли эту… пакость! Сам, наконец, снял. И вот пожалуйста – висит! – Троицын показал рукой на олеографию, но заметил, что посетитель лишь метнул на эту картинку безучастный взгляд и не проявил ни к ней, ни к его словам никакого интереса.
– Я хотел спросить, товарищ Троицын, – начал Степанов, – намечено ли что-либо строить для бережанских, которые сейчас живут в здании школы?
– Нет, – с проворностью, совсем неожиданной для такого с виду медлительного человека, отрубил Троицын. – Нет, не собираемся.
– Как же так?! Почему?
– А почему мы для них должны строить в первую очередь? – вопросом ответил Троицын и, чувствуя, что разговор может затянуться, стал снимать свой бушлат. – Почему?
– Не понимаю… – все еще недоумевал Степанов. – Не гнать же людей на улицу?
Троицын поднялся и в нетерпении помотал головой:
– Не с того конца! Не с того конца, товарищ Степанов!
– Что «не с того конца»?
– Не с того конца смотрите на положение вещей! – Троицын стал перед Степановым. – Семьям воинов-фронтовиков трест отпустил стройматериалы в первую очередь! – Троицын резанул рукой. – Так? Так! Семьи фронтовиков эти материалы без шума реализовали и землянки себе построили кто на Бережке, кто в городе. Они не позарились на школу! А другие, кто и прав-то меньше на эту школу имеет, ее захватили. Там, если копнуть, товарищ Цугуриев может для себя немало работы найти! А мы им, выходит, землянку на подносе!
– Подождите… Подождите… – остановил Троицына Степанов. – Я не знаю, кто такой товарищ Цугуриев и что он там должен делать.
– Напрасно не знаете. Товарищ Цугуриев проводит большую работу. Хочешь ты того или нет, а факт остается фактом: одни шли к партизанам, а другие – к немцам. Правда, – здесь же уточнил Троицын, – последних немного, но они были… Или возьмите просто темные личности – ни вашим ни нашим. Кто их знает, кто такие?.. У всех теперь одна отговорка: при немцах пострадал! Документов нет, справку навести не так-то легко: архивы сожжены…
– Цугуриев это…
– Из органов, из органов, – подхватил Троицын. – Работки у него хватает!
Степанов тяжело задумался. Чем больше он вникал в обстановку, тем больше сложностей и трудностей выявлялось…
– Вот так-то, товарищ Степанов, – закончил Троицын. – У меня одна бригада настоящих плотников, и все дырки ею не заткнешь. Не фокусник я!
Степанов не обратил внимания на эти, как бы заключающие разговор, слова.
– Ну, хорошо! Допустим, часть людей, живущих сейчас в школе, не стоит наших забот, скажем так. Но ведь там же есть и вернувшиеся только что из-под Почепа или Погар, ни в чем не повинные или даже заслуженные люди. Куда же их из школы?
Тысячи горожан немцы гнали на запад. Под Почепом и Погарами конвой разбежался – стремительно наступали наши, – и невольники из Дебрянска оказались предоставленными самим себе. Кто как мог возвращались домой. О них и говорил Степанов.
– Как куда? – Для Троицына вопросов словно не существовало. С какой-то невидимой Степанову полочки брал он давно приготовленный ответ и давал его непонятливому собеседнику: – Пусть строят землянки!
– А материалы дадите?
– Далеко не всем.
– А как же остальным? Где им жить?
– А вот как!.. Вернулся недавно в город учитель. Никуда не ходил, ни к кому не обращался, а землянку построил. Я и не знал: оказывается, уважаемый здесь человек. А сейчас и во времянку, кажется, перебрался…
– Воскресенский?
– Во-во! С религиозной фамилией… Поактивнее, по-фронтовому нажать на бережанских, и все решится, товарищ Степанов. Уверяю. Будет вам школа. А мы, что следует, вам подремонтируем, не откажемся… Сразу сделаем… Только дай команду. А забивать голову излишними заботами не надо. Вот! – С этими словами Троицын положил перед Степановым бумаги, сшитые в левом верхнем углу суровыми нитками вместо скрепки…
Степанов стал их просматривать. Прачечная… Баня… Больница… Столовая… Детский сад… Клуб… Даты… Объем работ… Сроки… Он заметил, как вошла женщина, но отвлекаться от бумаг не стал, краем уха слышал разговор:
– Обои?
– Да, Федор Иванович…
– Последние, что ль?
– Все, что осталось, Федор Иванович…
– Испишут и эти. Писать на них противно, а испишут… Тебе деньгами или, так сказать, натурой?
– Мучицы бы, Федор Иванович…
– Натуральный обмен! Ладно, зайди завтра…
– Когда, Федор Иванович? Утром?
– К вечеру, к вечеру…
Степанов обернулся: голос этой женщины был ему знаком.
– Миша! – воскликнула она и, положив тяжелый рулон обоев на стол, в то же мгновение оказалась перед Степановым.
Это была Пелагея Тихоновна, мать школьного товарища Миши – Николая Акимова.
– Живой! Вернулся? – спрашивала она. – К нам, на работу? Молодец… Молодец… А Коля-то мой без вести пропал!.. – Пелагея Тихоновна утерла платочком нос. – Никто ничего не знает… Ты, случаем, не слыхал?
– Нет, Пелагея Тихоновна…
Троицын снова накинул на себя бушлат, просунул в рукава руки: он, наконец, должен уйти! Да, видно, и знал наперед, как несчастная женщина будет сейчас допытывать Степанова, как допытывала каждого нового в Дебрянске человека. Но что-то все же не позволило ему уйти, лишь нетерпеливо захлопал фуражкой по колену!
Пелагея Тихоновна достала из-за пазухи завернутый в тряпочку прямоугольник, вынула фотографию сына. Каждый раз, когда судьба сводила ее с новым в городе человеком, она доставала ее с надеждой, что на карточку непременно взглянет этот человек и, быть может, заставит себя получше припомнить: не встречал ли где, не встречал ли вот этого светленького, узколицего паренька с зачесом на левую сторону, ее сынка?
– Помню я эту фотографию, – сказал Степанов, беря карточку в руку. – Я его и снимал…
– Вот видишь!.. А самого-то, значит, не встречал там?
– Где ж там встретишь, Пелагея Тихоновна…
Женщина молча, медленно и аккуратно, завернула карточку. Спрятала ее где-то за пазухой, молча же пошла к выходу.
Степанов взглянул на присмиревшего Троицына и двинулся вслед за Пелагеей Тихоновной.
9
Надо зайти к Пелагее Тихоновне, посидеть, поговорить, вспомнить прошлое. Встречами с людьми, сотнями мелочей оно напоминало о себе. Подумав, что ему, пожалуй, не миновать завтра разговора о бережанской школе в райкоме партии, Степанов решил, что этот вечер он может провести у матери товарища…
Однако вышло все по-другому.
Когда Степанов с Пелагеей Тихоновной проходили мимо райкома комсомола, его тихо и неуверенно кто-то окликнул:
– Товарищ Степанов…
Он обернулся. У ворот – девушка с косами, в коротком пальто, больших мужских сапогах.
Девушка подошла, однако остановилась шагах в пяти от него.
– Что я хотела спросить у вас, товарищ Степанов…
– Пожалуйста…
– Только вижу, вы заняты…
– Пожалуйста, пожалуйста… – сказал и только сейчас рассмотрел: а ведь это, кажется, та самая девушка, которая выбежала за ним после ужасной сцены в бережанской школе. Случай подкинул Степанову возможность хоть немного реабилитировать себя… Ведь наверняка обитатели школы подумали про него весьма нелестное…
– Пожалуйста, – повторил он еще раз.
– Я хотела, товарищ Степанов, попросить у вас газет…
– Газет? Каких газет?
– А какие есть…
– Что? Оклеивать что-нибудь?
– Зачем оклеивать? Читать…
– Подождите, подождите… Что ж, у вас, выходит, газет нет?
– Нет…
«Вот это здорово!»
Степанов посмотрел на Пелагею Тихоновну.
– Иди, иди, – сказала та. – Занимайся… Зайдешь в другой раз… Только не забудь уж, Миша! Не забудь…
В райкоме, иуда Степанов с девушкой пришли, никого не было. Турин не вернулся, не вернулась, стало быть, и Вера…
– Раздевайтесь… Как вас зовут?
– Таней…
– Раздевайтесь, Таня, садитесь…
– Я ведь на минутку шла…
Тане, видно, и хотелось посидеть, снять пальто, и что-то удерживало ее.
Не без колебаний она все же сняла свое коротковатое и узкое в плечах пальтишко, присела на край стула, положив ладони на колени…
Она стыдилась чиненой кофты, старой, не имеющей цвета юбки, чулок в заплатах, которые тщилась скрыть, перекрестив ноги и спрятав их под стул.
Степанов сделал вид, что не замечает ни смущения девушки, ни убогой ее одежды.
– Почему же у вас нет газет? Значит, вы ничего не читаете? Не знаете, что делается в мире, что на фронте?
– Мало что знаем… А тут всякие разговоры.
Уж о «всяких разговорах» Степанов был наслышан.
Кончилась оккупация, и жители освобожденных районов узнали, что в жизни страны произошло много перемен. В разговорах и газетах замелькали слова «офицер», «офицерская честь», «митрополит», «патриарх», и все это без издевки, а с большим уважением. На офицерах и солдатах – погоны, как при царе, глава церкви пишет Сталину и получает благодарность, патриарх обращается к верующим, как какой-нибудь крупный государственный или политический деятель… Ничего этого до войны и представить себе было немыслимо…
А немецкая пропаганда старалась эти факты преподнести как отречение Советской власти от своих принципов, как сдачу своих позиций, наконец, как крах всей большевистской системы.
Конечно, Таню интересовало, допустим, введение погон не само по себе, а как предвестие других крутых поворотов: «Вот, говорят, и колхозы будут пораспущены…»
Степанов невольно улыбнулся, чувствуя удовлетворение оттого, что может снять часть груза с Таниной души, объяснить ей, что правда, а что ложь, преднамеренно посеянная фашистами, чтобы сломить дух людей, на время оказавшихся в их власти.
– А политбеседы у вас проводят?
– Что-то я не припомню… Товарищ Степанов, можно вас спросить?
– Конечно же!
– Только вы не подумайте, что я из-за этого пришла, я действительно за газетами…
– Таня, что вы все время извиняетесь?
– Правда, что всех нас выкинут из школы?
– Кто это сказал? Как же можно людей – на улицу?..
Таня не ответила, опустила глаза.
– Это после моего… посещения? – спросил Степанов, догадываясь. – Да, появление мое… – Он в досаде махнул рукой. – Кто у вас там живет?
– Всякие…
Степанов встал, собрал газеты – не так-то их много оказалось, – подал Тане.
– Пожалуйста, составьте мне список жильцов. Кто они… Есть ли семьи фронтовиков… Инвалиды… Сможете?
Таня сидела, держа в руках газеты, сейчас совершенно безучастная к тому, что говорил Степанов.
– Таня, вы слышите меня?
– Слышу… Слышу… Список составить… – Таня помолчала и горько вздохнула: – Михаил Николаевич, вы не узнаете меня? Какая же я стала! Боже мой! – И поднялась, словно для того чтобы Степанов смог лучше рассмотреть, какой она стала.
– Таня… – чуть слышно проговорил Степанов, отыскав на лице ее знакомые черты, которые вдруг сразу слились в облик славной Танечки с Бережка. – А я-то смотрю…
Теперь Степанов удивлялся, как это он не узнал ее раньше.
Давным-давно, то бишь года три-четыре тому назад, приехав на летние каникулы в Дебрянск, Миша возвращался вечером из кино и познакомился с девушкой. Им было по пути, и они разговорились. Обменялись впечатлениями о фильме. Узнали друг у друга, кто где живет… Таня, так звали новую знакомую, несла сумку с продуктами. Как истый джентльмен, сумку у Тани он скоро отобрал и тащил ее сам, вызывая у девушки еще не испытанное ею чувство гордости. Какой парень на Бережке стал бы нести за девчонку хозяйственную сумку? Было как-то просто и хорошо с этой девушкой, и он проводил ее до самого дома… Вот и все… С тех пор Степанов не встречал Таню и ничего не слышал о ней.
И вот она снова перед ним… В убогой одежде, хватившая лиха…
10
В райкоме партии допоздна горел свет. Первый секретарь Николай Николаевич Захаров засиживался там частенько и до утра – дел было много, и самых разных, но определяющим, главным был лозунг: «Все для фронта!»
Но разве мог чем-то помочь фронту начисто уничтоженный Дебрянск и ограбленный, опустошенный немцами район? Оказывается, мог.
Хлеб…
Еще стояла на полях неубранная рожь. Ее нужно было немедленно спасать. Заготовленный при немцах для отправки в Германию хлеб не весь был вывезен и хранился в амбарах и сараях. Сколько его, никто не знал. Как хранится, неизвестно. Какую-то долю хлеба нужно оставить крестьянам, остальное дать фронту.
Люди…
Оккупация длилась двадцать два месяца. Стало быть, не было двух призывов в армию. Где эти люди? Ну, часть ушла в партизаны, в подпольщики, часть была угнана немцами в Германию в качестве дешевой рабочей силы, часть погибла. А остальные? Остальные должны быть призваны в армию. Конечно, это дело военкома, но он не мог справиться с ним без помощи партийного актива, а значит, и без его, Захарова, помощи.
Вот Захаров и просыпался ночью и долго не мог заснуть от переутомления. Где взять силы для всего? Его первейшая забота – восстановление города, но при этом возникают и еще десятки неожиданных забот и вопросов. Сейчас на столе перед ним лежало письмо от семей репрессированных полицаев и старост.
Странно распорядилась людьми судьба. Рядом с деревнями и селами, где почти все, кто в силах были взять в руки оружие, стали партизанами, находилось село Костерино, которое поставило немцам несколько исправных полицаев. Кто они? Было бы все ясно, если бы можно было ответить: кулацкие сынки, сынки помещиков, попов и торговцев, выходцы, допустим, из Верхней Силезии. Но потомков классовых врагов, выходцев из Силезии, так же как и марсиан, в Костерине не было. Обыкновенные здоровые дрянь-мужики, праправнуки крепостных. Эти мужики сочли, что вовремя смекнули: «Немцы теперь навсегда… Нужно служить новым хозяевам… Чего же упускать момент?» И стали служить.
И вот полицаи, не успевшие скрыться, понесли кару, а их семьи остались без кормильцев. Теперь эти семьи, видно собравшись на совет и немало поспорив, писали в райком. Бумаги не нашли, и пришлось запятнанным костеринцам оторвать четвертушку газетного листа, на которой не было клише, и крупными буквами, так чтобы затмить черный шрифт, «отписать» руководителю райкома, что они голодают: при дележе спрятанного немцами хлеба их обошли, дров привезти не на чем, денег нет и взять неоткуда… Костеринцы писали далее, что они понимают: главы и члены их семей, служившие этим немцам (будь они трижды прокляты!), виноваты, хотя и в разной степени, но разве виноваты их малые дети, старухи-матери и жены?
Николай Николаевич прочел письмо раз, прочел другой… На эту исписанную газетину уже поставили входящий номер и дату получения, а что он может ответить? Конечно, им несладко, этим костеринцам… Возможно, что-то преувеличили ради доходчивости, но, видно, положение действительно тяжелое…
Однако Николай Николаевич знал, что до этого письма очередь дойдет не так-то скоро: подчас семьи фронтовиков живут, как кроты, в земле, голодают, стынут…
И снова, в какой уже раз, Захаров, работавший днем и ночью, без выходных и праздников, чтобы накормить и одеть вернувшихся, построить им жилища, ощутил свою беспомощность: он не может тотчас же вызволить всех людей из землянок, не может досыта накормить их…
Эх! Мотануть бы сейчас на Ревну!
Захаров не был страстным рыболовом, но рыбалка, о которой он мечтал много недель и на которую ни разу не выбрался, сулила отключение от бесконечных и однообразных забот… Хоть посидит на берегу речки, где-нибудь за кустами, и перед глазами будут не землянки, не утонувшие в золе кирпичи, не обгорелые железные остовы коек… Но конечно же, никуда он не соберется… Может, только по пути в какое-нибудь село посидит полчасика на берегу…
Когда открылась дверь, Захаров подумал, что начали собираться на очередную летучку и что, как всегда, первым пришел Мамин, председатель райисполкома. Но появился Степанов.
– Вы, наверное, учитель Степанов? – признал его Захаров, уже наслышанный о приезде нового учителя.
– Совершенно верно.
– Слушаю вас, товарищ Степанов… – Секретарю райкома партии было интересно, с чего начнет этот новый в городе человек. Будет просить что-нибудь для себя или пришел с другими заботами?
Степанов рассказал о положении с бережанской школой. Если бы жильцам дать лес для землянок, школу можно было бы освободить без большого скандала…
– «Если бы»!.. – воскликнул Захаров. – Ох, это «если бы»! Но лесу нет, и в райкоме он не растет… – Захаров уже листал бумаги, сшитые суровой ниткой, отыскивая нужную.
Степанов подумал, что многие приходят, как он, в райком и чего-то просят, а то небось еще и требуют, а секретарь, словно маг и волшебник, должен решить каждый вопрос, должен помочь…
– А что вы скажете о настроении людей, товарищ Степанов? – найдя нужную бумагу, спросил Захаров.
– Что я могу сказать, Николай Николаевич? Я в городе без году неделя.
– У вас есть тем не менее преимущество – свежий взгляд.
– В таких условиях, – начал Степанов, – вообще-то, жить немыслимо. Но тем не менее люди живут, растят детей, обживают заново дедовскую землю да еще, наверное, пишут на фронт, чтобы за них не волновались. Не люблю громких слов, но я бы назвал их героями. Что помогает? Обретенная наконец свобода, освобождение от иноземного ига. Это, я бы сказал, большое духоподъемное чувство.
– Как? Как? – перебил Захаров, который внимательно слушал Степанова и приглядывался к нему. – Духоподъемное… Хорошо, товарищ Степанов, определено. Духоподъемное… Продолжайте, пожалуйста…
– Но радость освобождения, надо признать, несколько приглушена: уходили – стоял дом, вернулись – рой землянку. И все-таки именно сознание свободы дает силы преодолеть и эти трудности, и те, которые ожидают впереди. А их, думаю, немало…
– Да, не будем преуменьшать…
– Но есть и замкнутость или отчуждение у некоторой части жителей, переживших оккупацию.
– Да, да, – согласился Захаров. – Показывают себя некоторые «герои». Может, и в партизанах-то был с месяц, а зайдет спор или, не дай бог, вспыхнет ссора: «А ты, милая, что делала во время оккупации? А?» А «милой» – седьмой десяток, но вроде бы уже и виновата… Негде собрать людей и поговорить, – с упреком самому себе сказал Захаров. Он помолчал, тягостно раздумывая, и продолжил: – А потом… если по совести… какие слова скажешь полуголодному, а то и больному человеку, который придет послушать тебя, допустим, с того же Бережка?
