Текст книги "В городе древнем"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)
– Как же, – отозвался Степанов, – видел…
– Так и считалось, да и сейчас считается, что там жил преподобный Тихон, основатель монастыря. Некоторые церковники поддерживают эту версию. Может, конечно, и жил… Однако высоковато было старцу подниматься в свою «квартиру»… И потом – почему это келью прилепили так высоко и на углу, который обращен на юго-восток? Одно оконце – на юг, другое – на восток. Ни в одной церкви, насколько я знаю, нет подобных келий. Все дело в том, что эта была не просто кельей, а сторожевой вышкой, а с юго-востока чаще всего и нападали на древний Дебрянск татары. Врага можно было заметить на дальних подступах и дать знать горожанам. Вот тебе и «келья»!
Почти у самого сарайчика Владимир Николаевич остановился.
– Пойдем, я тебе кое-что покажу, – сказал он, но тут же подумал, что в сарайчике наверняка давно спят и его появление со Степановым потревожит женщин, вызовет их недовольство. – Он печально махнул рукой: – Нет, Миша, лучше потом…
– Хорошо, Владимир Николаевич… А все же что вы мне хотели доказать?
– Успеется… Покажу…
Простившись, Степанов пошел к себе. Райком стал чем-то привычным, удобным… Часть работы можно было делать за столом Турина: светло, тепло… Здесь же можно было назначить деловое свидание. Сама обстановка райкома позволяла глубже вникать в жизнь города и района, быстрее узнавать новости, стоять ближе к молодежи…
Степанов уже отвык от домашнего уюта: в течение нескольких лет – железная койка в общежитии, потом – окопы, землянки, койка в госпитале.
Сворачивая с Первомайской, Степанов услышал голоса и остановился. Шли, видимо, со стороны реки двое…
– Хор-рошая ты девчонка!.. – лениво улещал кого-то мужчина.
– Да отстань ты!.. – ответил женский голос.
– Хор-рошая!..
– Ладно, ладно… Когда надо, все становятся хорошими. Отстань…
Сейчас Степанов уловил в этом голосе знакомые интонации Нины Ободовой. Где-то там, у реки, по слухам, обосновалась женщина, у которой чуть ли не всегда – и днем и ночью – можно было раздобыть самогон. И эти двое шли оттуда. «Неужели Нина?» – подумал Степанов. Но голоса затихли, прохожие, видимо, свернули в сторону.
После разговора на почте Степанов хотел наведаться к Нине, посмотреть, как живет. Ничего не стоит затюкать человека, труднее – поддержать… Но что-то помешало. Сейчас Степанов решил все же выкроить время и обязательно встретиться с Ниной.
У райкома Степанов замедлил шаги… Турин теперь, если никуда не уехал, наверное, сидит за столом, работает… Они сейчас, поговорив о новостях, опять волей-неволей вернутся к Нефеденкову, поспорят, снова, быть может, поругаются, а Борису ни холодно ни жарко от этих бесполезных разговоров. Что изменится в его судьбе?..
И Степанов решился: он зайдет сначала к Цугуриеву.
У Цугуриева горел свет.
На его стук майор вышел в застегнутой шинели, словно не встречал посетителя, а куда-то уходил.
– Кажется, не вовремя? – спросил Степанов.
– Смотря с чем пришли, – ответил Цугуриев, пропуская Степанова вперед. Похоже, Цугуриев догадывался о цели визита и не одобрял этого.
В комнате было холодно и сыро, хотя давно уже не проветривали: пахло застоявшимся табачным дымом.
– Садитесь, – суховато предложил Цугуриев. Степанов сел и, не принимая официального тона, спросил, кивнув на печь:
– Не топят у вас, что ли?
Цугуриев ответил не сразу. Кашлянул, посмотрел на посетителя, снова кашлянул:
– С уборщицей что-то… С чем пришли? – Он остался стоять, и опять, как и в прошлый раз, его лицо оказалось в тени, а Степанов – весь на свету.
– Я по поводу Нефеденкова… – начал Степанов и, заметив легкую усмешку, тенью пробежавшую по лицу Цугуриева, почувствовал, что ничего не добьется.
– Что ж, говорите, Степанов…
– Я хочу сказать, товарищ майор, что, по моему глубокому убеждению, Нефеденков не мог пойти на подлость, даже под пулей. Если слова его старого друга что-то значат для вас, прислушайтесь к ним. Вот, собственно, все.
Цугуриев прошелся по комнате и остановился перед Степановым.
– Сколько раз умирали, Степанов?
Неожиданный и неизвестно к чему клонящий вопрос озадачил Степанова.
– Что имеете в виду, товарищ майор?
– Фронт. Ранения… Опасные моменты, когда смерть – вот она!
– Не считал… Но раза два, ничего не преувеличивая, думал, что конец.
Цугуриев шумно вздохнул, словно подвел под чем-то черту.
– Ладно… Припомните, Степанов, случайно не рассказывал ли Нефеденков о Дубленко? Может, хвалил его…
– Рассказывал…
– Что?
– Это не из области ожидаемых вами похвал…
– Из какой же тогда?
– Серьезных обвинений…
– Расскажите…
– Могу. Но тут уж, товарищ майор, – предупредил Степанов, – я всего лишь исправный телефон…
– Это не так уж мало. Слушаю.
Стараясь быть как можно более точным, Степанов изложил рассказ Нефеденкова. Майор слушал как будто без интереса, но в его еле заметном покачивании головой и во взгляде, который вдруг останавливался неизвестно на чем, Степанов чувствовал сосредоточенность.
Цугуриев не задал ни одного вопроса, как будто рассказ был ему совершенно ни к чему. Подошел к столу и, вынув из ящика лист бумаги, протянул Степанову:
– Напишите.
– Что написать? – спросил Степанов, хотя в последний момент понял, что от него требуется.
– То, что рассказали.
Степанов помедлил. Ну что ж… Он готов и в письменной форме изложить то, что изложил устно. Подвинул стул к столу, взял ручку, обмакнул в чернила, поудобней положил лист…
– Бумага у вас, товарищ майор, не как у всех… Отличная!
Цугуриев покашлял, и только теперь Степанов понял, что покашливанием этим майор указывал на неуместность его замечаний.
– Так… – сказал Степанов. – На ваше имя писать?
– На мое.
Степанов склонился над листом.
– Ладно, Степанов… – Майор отодвинул бумагу в сторону, сел напротив Степанова. – Сколько человек знает о том, что рассказал Нефеденков?
– Я, Турин и он сам, Нефеденков.
– Трое… Дубленко встречался с Нефеденковым?
– Думаю, что нет… Но Нефеденков видел его с Котовым.
– И Дубленко, конечно, знает, что Нефеденков вернулся?
– Очевидно…
– И еще… Вы встречались с Дубленко?
– Да.
– Зачем?
– Случайно, обходил землянки. Но смотрел на него и говорил с интересом… На фронте предателей или возможных предателей не видел, только явных врагов.
– И что подумали, когда посмотрели? Стал менее подозрителен? – уточнил Цугуриев.
– Пожалуй, да. Держится с достоинством, хотя чем-то вызывает чувство жалости.
– А в Нефеденкове вы как не сомневались, так и не сомневаетесь?
– Не сомневался и не сомневаюсь, товарищ майор.
– Похвально… В общем, арестовываем невиновных… – тихо, как бы про себя, произнес Цугуриев.
– Подозрительных для вас, – уточнил Степанов. – Ведь будет разбирательство?
– Конечно.
– Скоро?
– Не знаю, Степанов.
– А если поинтересоваться, товарищ майор?
Цугуриев покашлял.
– Понятно, – заключил Степанов.
– Так… Интересно, почему же Дубленко вызвал у вас чувство жалости? – вернулся к прерванной теме Цугуриев.
– И сам не знаю…
– Может, отчасти потому, что заикается?
– Заикается? – Степанов задумался. – А знаете, заикание, пожалуй, сыграло свою роль… Определенно – да…
Майор что-то прикидывал в уме, и потому наступило довольно продолжительное молчание.
Утверждаясь в каких-то своих выводах, Цугуриев тряхнул головой и достал папиросы:
– Ку́рите?
– Спасибо, не курю… Если не тайна, товарищ майор, происшествие с Туриным – действительно покушение? Или нет?
– Ну-у, Степанов, – протянул Цугуриев, – все хотите знать!.. – И, помолчав, ответил: – Есть данные, что изменник Семин кружит вокруг Дебрянска…. Озлоблен до того, что потерял всякую осторожность…
Послышалось, как дверь из коридора в кухню медленно открылась со скрипом и кто-то сбросил дрова на лавку.
Цугуриев спросил:
– Павловна?
В комнату вошел Леня Калошин.
– Это я, товарищ Цугуриев… Здравствуйте, Михаил Николаевич…
– Добрый вечер, Леня… Как мать? Все болеет?
Леня, словно к горлу что-то подкатило, сделал судорожное движение и, закрыв глаза, кивнул.
– Я пойду топить, – заторопился Леня, – а то мне еще я райисполком надо и в милицию…
Степанов попрощался. В кухне он замедлил шаги. Леня Калошин, что-то бормоча про себя, видимо повторяя наставления матери, шарил рукой возле трубы, нащупывая спички.
5
Когда Степанов вернулся в райком, Ваня Турин сидел за столом и беседовал с парнем в ватнике. Речь шла, как понял Степанов, о трудоустройстве.
– Рабочая сила, всем известно, нам нужна. Выбирай, Виталий, любую стройку или иди на станцию платформы и вагоны разгружать.
– Об этом я и сам бы догадался. – Давно не стриженный парень понуро свесил голову. Молчал. И в этом молчанки таилась какая-то обида.
– Тогда в чем же дело?
– Рука у меня перебита. – Виталий поднял левую руку и неловко пошевелил ею. – Когда немцы гнали, фриц стукнул прикладом. Память о себе оставил… Не забудешь!..
– Лечили? Может, помочь чем? – встрепенулся Турин.
– Лечили… – безучастно ответил Виталий. – В армию не берут. Всё!
– Что же мне с тобой делать? – задумался Турин. – Мать, говоришь, болеет, отец на фронте, нужна рабочая карточка… Что будем делать, Степанов? – Он посмотрел на Степанова, который готовился пришивать к шинели пуговицу. – Вот тебе вопрос, лишенный какой-либо философской премудрости, а поди-ка разреши его!
– Право, не знаю, – вздохнул Степанов.
– А я должен знать! – заметил Турин. – Собрать бы всех этих Лассалей, Кантов… Кого там еще? И задать бы им этот вопрос! – В последних словах оказывалась неприязнь к отвлеченным, как Турин считал, умствованиям знаменитых философов: им всем вместе не решить ничтожный с философской точки зрения практический вопрос, с которыми он сталкивался каждый день десятки раз.
– Что ж, мне идти, что ль? – спросил Виталий и хотел встать.
– Погоди, – остановил его Турин и обратился к Степанову: – Может, в школу истопником или еще кем возьмешь?
– Школа еще не открыта. И потом, я не директор. Им, видимо, будет Вера Соловьева, а завучем – Владимир Николаевич. Но на месте директора, прости, Виталий, я истопника или уборщицу в школу не стал бы брать. Роскошь! У ребят руки не отвалятся: напилят, наколют дров, протопят печи… Организовать только надо…
– И то верно, – согласился Турин.
– Может, на почту?.. – предложил Степанов. – Письма разносить? Вернее, не столько разносить, сколько находить адресатов.
– На почте почтальонша есть, только болеет. Так что единица занята. А вводить вторую – роскошь, как ты говоришь…
– Да ладно, я пойду, – встал Виталий, который все более понимал, что задал секретарю райкома непростую задачу.
– Да постой ты! Садись! – осадил его Турин. Чувствовал он себя неважно: температура все еще держалась, голова была тяжелой. Но он не прилег ни днем, ни вечером – работал, превозмогая себя.
Виталий уже понял, что работает Турин через силу: и лоб в поту, и эти поморщивания от головной боли, и нечаянные вздохи. Он решительно поднялся:
– Хорошо, Иван Петрович, я наведаюсь через несколько дней. – Про себя он подумал: «Дурак я, дурак! Ну рука, допустим, одна, а плеча-то два! Все работают через силу! На стройку!.. И нечего было сюда ходить, жалобить людей».
– Обязательно зайди через пару-тройку деньков, – сказал Турин. – Обязательно! Что-нибудь придумаем…
Когда Виталий ушел, Ваня Турин стал писать очередную бумагу в обком комсомола.
– Я не могу заменить тебя? – спросил Степанов. – Лег бы…
– Не заменишь…
– И срочная эта бумага?
– Срочная, а потом, не исключено, будет лежать в чьем-нибудь столе месяц-другой. Известное дело…
Степанов подумал, что, если он посидит рядом, чем-нибудь займется или хотя бы почитает газету, Ване все же не так будет тягостно.
Перед Степановым лежала потрепанная папка с какими-то бумагами и газетами. Листок с призывом «Смерть немецким оккупантам!» привлек внимание, и Степанов выдернул его. Это был один из номеров газеты подпольного Дебрянского райкома ВКП(б) «За Родину!». На листке, гораздо меньше тетрадочного, редакция умудрилась передать сводку Советского информбюро, сообщение о действиях местных партизан (взорван вражеский эшелон), иностранную хронику. Одна колонка была отведена статье «Германия – каторга для русских». Газета издавалась без нумерации, указывалась только дата выпуска. По одному номеру нельзя было определить, как часто выпускался листок.
На шершавой бумаге, кое-где измазанной типографской краской, не все буквы были оттиснуты достаточно четко, некоторые совсем не видны… Колонки перекошены…
– Какой же тираж газеты? – спросил Степанов.
– Тираж?.. Двести, триста, максимум пятьсот экземпляров.
– Это надо сберечь, Иван, для музея…
Турин махнул рукой.
Кроме номеров газеты Степанов обнаружил в папке листовки: обращения к молодежи, к женщинам района. Листовки эти говорили о неизбежной победе над фашизмом и были полны коротких, энергичных призывов всячески помогать армии и партизанам. Лаконизм и выразительность обнаруживали в их авторе или авторах незаурядные литературные способности.
– Кто писал листовки? – спросил Степанов.
– Чаще всего Прохоров, теперь второй секретарь…
– Здорово! Все это надо сохранить.
Среди листовок была и обращенная к… полицаям. Степанов держал ее в руке, невесомую, небольшую, и с каждой строчкой сильнее чувствовал тяжесть слов, адресованных людям, ставшим лютыми, жестокими врагами.
Вот она – от марта 1943 года, как пометил чей-то карандаш:
Смерть немецким оккупантам!
ПОЛИЦЕЙСКИЙ!
Ты пошел в услужение к немцам, в немецкую полицию, – русский человек, рожденный на русской земле, вскормленный русской матерью.
Ты совершил тягчайшее преступление перед Родиной!
Что бы ни толкнуло тебя на этот позорный путь – животный страх перед немцами или немецкие сребреники, все равно не будет тебе пощады, предатель, если ты вовремя не опомнишься и не искупишь свою тяжкую вину перед Родиной.
Час расплаты близок, Красная Армия наступает, освобождены десятки городов и населенных пунктов, скоро она придет в те края, где творишь ты свое черное, подлое дело.
Тогда не сносить тебе головы. Народ проклянет тебя, вынесет смертный приговор и приведет его в исполнение.
Хочешь жить, хочешь искупить свою вину перед Родиной – забирай немецкое оружие и уходи в партизанский отряд.
Там встретят тебя родные русские люди. Вместе с ними ты сможешь выполнить свой священный долг перед Родиной, перед русским народом.
Повернешь немецкое оружие против немцев – Родина простит тебя; останешься в полиции – она жестоко покарает тебя.
ОПОМНИСЬ, РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК!
ОТКАЗЫВАЙСЯ СЛУЖИТЬ ПРОКЛЯТОЙ НЕМЧУРЕ, ПЕРЕХОДИ К ПАРТИЗАНАМ!
Эта листовка является пропуском в партизанский отряд. Предъявляй ее вместе с оружием.
Миллионы, не жалея своей жизни, воевали против фашистов, миллионы жили одной заботой, работали в тылу, помогая фронту, и вот против этих миллионов своих поднялись – пусть их было ничтожно мало! – люди, тоже вскормленные и вспоенные родной землей. Кто такие? Почему так случилось?..
– Миша, ты что? Не слышишь? – окликал Турин Степанова уже во второй раз.
Степанов положил листовку в папку, посмотрел на товарища:
– О чем ты?
– Говорю, если тебе будут предлагать жилье, ты от него не отказывайся.
– Какое жилье?
– Не век же, понимаешь, в райкоме…
Степанов никак не мог понять: с чего это вдруг Турин о жилье? Вот уж о чем, казалось, не могло быть и разговора: о жилье для живущего под великолепной крышей!
– Неужели могут предлагать?.. Мне и в голову не приходило такое… Почему мне, когда другие – в землянках.
– Именно поэтому я тебе и говорю: если предложат – не отказывайся.
– В райкоме – неудобно?
– Конечно же… Организация, официальное учреждение, а тут, понимаешь, какой-то клуб бывших однокашников!.. Пьем, спим, едим, встречи всякие… Вот и с Нефеденковым…
Теперь Степанов начал понимать, чем был так озабочен Иван.
– Ничего дурного в том, что райком стал клубом, как ты говоришь, я не вижу. Но если ты считаешь, что жить здесь неудобно, я готов переехать куда угодно – в сарай, в землянку…
– Если и переезжать, то в дом, что будет на Советской.
Степанов встал, пожал плечами:
– И все же было бы целесообразнее, больше согласовывалось бы со здравым смыслом и простой человечностью, отдать дома тем, кто сейчас в землянках. По-моему, так!
Турин тоже поднялся.
– Эх, Миша, Миша! – сказал с сожалением. – Чувства, всё чувства! Нельзя, чтобы они играли такую роль в жизни. Дадут – бери! Ты – человек заслуженный. Тут надо распределить свои силенки на долгие месяцы…
– Ты, я вижу, все распределил, – с укором заметил Степанов. – Нефеденкова, видите ли, арестовали в райкоме, и это бросило тень на твою незапятнанную репутацию! Преступник пришел спасаться к своему лучшему другу – секретарю райкома комсомола!
– Конечно, бросило, – с готовностью согласился Турин. – А ты что думаешь?
– Ты уверен в виновности Бориса?! – Степанов уже не сдерживал раздражения.
– Опять двадцать пять!
Оба, возбужденные, шагали по комнате, обходя друг друга, и молчали.
– Никого из местных на руководящие посты не выдвигали, как ты заметил, – снова заговорил Турин. – И правильно, мудро поступали. Никаких личных связей! Никакой предвзятости, Прохоров – талант! – и тот вторым секретарем! И только меня в виде исключения… И, верно, ошиблись… Не надо делать исключений!
Степанов понимал, как трудно Турину быть этим исключением, как больно переживал он все, что могло квалифицироваться: «не оправдал доверия», и в то же время не мог побороть обиды на Турина, готов был сейчас же взять вещи и уйти из райкома. Завтра же он узнает, куда ему можно переселиться, и, если найдется хоть малейшая возможность – сейчас он совершенно не представлял ее, – уйдет из райкома. Пусть Ване Турину будет легче.
– Ты, пожалуйста, ничего плохого не думай, – пояснил Турин, – я тоже отсюда переберусь, был бы угол. И Власов. Все!
– О плохом-то я как раз и думаю, – признался Степанов. – Скажут тебе авторитетные товарищи, что я дезертир и трус, и ты поверишь. А если и не поверишь, то все равно сделаешь вывод, что держать меня под боком и считать другом совсем ни к чему.
– Что ты говоришь?! – Турин остановился против Степанова. С осуждением молча смотрел ему в лицо.
– К сожалению, ничего такого, что оказалось бы фантастическим…
– Зря ты, Миша, так, – тихо заметил Турин. – Совсем зря… Нефеденков, о котором ты все время думаешь и кем меня попрекаешь, признался, что был связан со Штайном…
– Был связан со Штайном! – рассмеялся Степанов. – Со Штайном и мы с тобой были связаны несколько лет. Разве не правда?
– Да, но не в период, когда он служил в немецкой администрации и…
– …и когда к Штайну ходили многие и, стало быть, «были связаны»? – подхватил Степанов. – Нет, Иван, я верю Борису.
– Ладно, Миша… Поздно уже… Спать надо…
6
Утром Степанов зашел в районо: передали, что его вызывала Галкина. За столом Галкиной сидела Вера. Перед нею лежала «простыня», как обычно называли в школах расписание.
– А где Галкина? – поздоровавшись, спросил Степанов.
– Неважно себя чувствует… Опять сердце… – Вера продолжала заниматься расписанием: в одном столбце название предмета зачеркивала, в другой вписывала. – Обращался бы ты к Евгении Валентиновне по имени-отчеству… А то: «Товарищ Галкина…»
– Хорошо, учту, – сказал Степанов, садясь в сторонке, подальше от Веры. – Так за этим и приглашали?
– Нет, дело есть. Евгения Валентиновна просила меня поговорить с тобой: может, ты перейдешь жить в школу? Понимаешь, время тревожное, народ ходит всякий, мало ли что может случиться… Сожгут ненароком, еще что-нибудь… Нельзя, чтобы школа ночью пустовала… Вроде сторожа, что ли, – грустно пошутила она. – Только учти, платить за совместительство не будем, нам по штату сторож не положен.
Степанов молчал, о чем-то размышляя, и Вера, решив, что ее доводы оказались неубедительными, продолжала:
– Я понимаю, в райкоме тебе веселее, там Иван, да и Власов, там у вас, так сказать, мужская компания… Но кого другого в школу?.. У всех если не семьи, то все равно кто-нибудь из близких, с кем они живут, а ты один… И потом, сам посуди, нужен все-таки мужчина, и не старый… А то посади туда меня или Паню, так мы к утру от страха умрем…
– В школу! – наконец нарушил молчание Степанов. – Хорошенькое дельце – в школу! Что же это получится – сам людей оттуда выселял, сам и поселился. Что народ скажет?
– А ничего не скажет, Михаил Николаевич! Поймут правильно! Вечером туда и взрослые на огонек пойдут, ведь больше-то идти некуда, и дети смогут оставаться, уроки делать, играть, наконец, а не сидеть по землянкам, где подчас им и приткнуться негде…
Степанов снова задумался. С одной стороны, предложение Галкиной было как нельзя вовремя, а с другой… Но ведь и выхода иного нет, деваться ему некуда…
– Ну что ж, договорились. – Степанов поднялся: дело закончено, а ни за чем иным, кроме дела, он не заходил.
– Подожди, Миша…
«Миша» произнесено было певуче, так, как она произносила тогда, давным-давно… Степанов снова сел.
– Евгения Валентиновна просила всех, кто в состоянии, выехать в одно-два из этих мест. – Вера протянула листок бумажки с перечнем сел и деревень.
Степанов поднялся, взял листок.
– Что ты выбираешь?
– Мне все равно. Допустим, Красный Бор, колхоз имени Буденного… А что нужно делать?
– Посмотреть, что там со школами, определить, чем можем помочь. Тебя Евгения Валентиновна хвалила…
– Спасибо, – сухо сказал Степанов и спросил: – А где взять лошадь?
– В райисполкоме. Когда окажется свободной. Есть еще велосипед, но сейчас на нем в Красный Бор не проедешь…
– Понятно.
Вот и все! Можно было спокойно уходить.
Степанов уже направлялся к двери, как вошла Паня.
– Здравствуй, Вера. Миша, и ты здесь?! Ах… – Паня почему-то вздохнула и села. – Десятый наш класс… – Но тут же спохватилась и даже встала: – Вера! Чуть не забыла! Кузьма Жириков вернулся!
Вера силилась вспомнить, что это за Кузьма.
– Что-то я не припомню… Какой Кузьма?..
– Ну как же! – Паня стала длинно и подробно объяснять, что Кузьма Жириков дальний родственник того самого Жирикова, который до войны работал в райисполкоме, Павла Семеновича… Суть ее речи заключалась в том, что Кузьма Жириков считался погибшим: семья получила похоронную… Верующая бабка поминала его за упокой. И вот этот «погибший» Кузьма, по которому пролили столько слез, на днях, оказывается, вернулся в свою деревню живой и почти невредимый, если не считать ранения…
– Хорошо, – порадовалась Вера. – Но ты говоришь с таким пафосом, будто я этому Кузьме родная тетка.
– Вера Леонидовна! – воскликнула Паня, дивясь Вериной недогадливости. – Вот так может и с твоим Николаем статься! «Погиб… Погиб…» А потом дверь откроется – и в дверях Николай… Живой…
Вера закрыла глаза. Нужно ли цепляться за надежду, убеждать себя, что Николай может вернуться, и потом еще раз, но уже более мучительно пережить то, что пережила?
– Все случается на фронте, Вера, – сказал Степанов. – Все может быть… – И, собираясь уходить, добавил: – Скажи Евгении Валентиновне, что Красный Бор и колхоз имени Буденного за мной. Удастся – выеду сегодня же.
Он попрощался и вышел.
Денек был хмурый, правда, иногда проглядывало солнце, и тогда на площадь, казавшуюся огромной, потому что на ней мало что осталось, проливался теплый и яркий свет. Хорошо!
Время от времени Степанов вскидывал голову: долго ли еще простоит солнце? – и радовался, когда разрыв между серыми тучами оказывался большим.
7
Лошади в райисполкоме не оказалось, сторож сказал, что освободит ее только во второй половине дня, поближе к вечеру. Не обманывал ли Степанова сторож, зная, что в лесу небезопасно. Не каждый решится на ночь глядя пускаться в путь: темно, дороги и без того плохие, да и в лесах мог таиться всякий сброд…
Уловив в разговоре со сторожем желание попридержать лошадь, которую могли потребовать другие, к тому же более важные, чем учитель в старой солдатской шинели, Степанов сказал, что он зайдет еще и обязательно сегодня уедет – хоть и вечером.
А пока что стоило пообедать.
Единственным местом, где каждый день можно было увидеть весь актив города, являлась крохотная столовая все в том же уцелевшем, далеко не лучшем, квартале. Дом с низкими потолками, с принятой здесь планировкой быстро переоборудовали под столовую. В одной комнате поставили два сбитых из теса стола, в другой соорудили плиту.
За обедами, ужинами, завтраками в столовой было жарко, людно и тесно. Секретари райкома, председатель райисполкома, его заместители, заведующие многочисленными «райями»: «топом», «зо», «оно», «собесом», «фо» и другими – весь партийный и советский актив питался здесь.
Быть может, существование такой столовой для избранных, где подавали наваристые щи, а на второе – горячие котлеты с картошкой, могло показаться и несправедливым: горожане жили на скудном пайке, общедоступных столовых не было, но никто не считал это несправедливостью. Понимали: у этих людей забот и дел больше, чем у кого-либо. И забот – не о себе, и дел – не своих. А поухаживать за ними некому: сами нездешние, живут многие без семей…
О делах разговаривали в столовой почему-то мало. Наверное, именно здесь, в теплом доме, где вкусно пахло хлебом и щами, где все обещало покой, невольно наступала реакция на утомительную и бесконечную в своей мелочности работу, неустроенность жизни, тяжелый быт…
На глухой стене висела старая, порванная карта европейской части Советского Союза. Первый, услышавший по радио сводку, отмечал флажками на булавках взятые нашей армией города, переносил на запад красную нитку, обозначавшую линию фронта.
– Новороссийск снова наш, – приближался кто-нибудь к карте и вдруг замечал, что Новороссийск уже отмечен.
Через минуту-другую входил новый посетитель, быстро раздевшись, шел к карте:
– Взят Новороссийск, – и видел, что его опередили.
Потом появлялся кто-нибудь еще, смотрел на карту:
– А-а, отметили…
Однажды при Степанове пришел в столовую небритый человек, вернувшийся из какой-то дальней поездки за строительными материалами, посмотрел на карту и заплакал. Накануне был освобожден город, где у него осталась семья…
Красная нитка на карте ползла все дальше и дальше – на запад, на юг. Миллиметры на карте – десятки городов и сотни сел на земле, с десятками, сотнями тысяч людей.
Николай Николаевич Захаров приходил в столовую не часто и тоже первым делом привычно бросал взгляд на карту, хотя такая же висела у него в кабинете.
Сегодня он обедал здесь. Степанов едва вошел, как увидел его.
– Товарищ Степанов, – позвал его Захаров, – присаживайтесь… – и указал место рядом с собой.
Задание выяснить состояние школ в районе дал Галкиной Захаров. Теперь он хотел узнать, в каких селах и деревнях побывает Степанов.
Степанов ответил.
– Поезжайте, поезжайте! Вернетесь – зайдите и ко мне. Успехов вам!
Когда Захаров ушел, Троицын, сидевший у окна, спросил:
– Степанов, это не вы Орлика зафрахтовали?
– Я…
– Придется транспорт у вас отобрать, – не переставая жевать, проговорил Троицын, уверенный в своем праве.
Степанов подсел к нему.
– Эх, Федор Иванович! – сказал с сожалением. – Был здесь Захаров – вы молчали, ушел – завели спор.
– Погодите вы! – Троицын недовольно махнул толстой короткой рукой и полез во внутренний карман пиджака, достал вчетверо сложенный листок: – Читайте…
Степанов взял листок, развернул… Записка была написана на отличной белой и плотной бумаге с зубчиками по краям.
– На такой немецкие господа писали, – заметил он, разворачивая записку.
Простым карандашом на ней было старательно выведено:
Товарищ Троицын!
Приезжайте в Костерино. Мост не строют.
– Кто это пишет? Какой мост?
– Неподалеку от Костерина – строительного материала на пять бараков…
И Троицын рассказал Степанову о лесе, заготовленном полицаями для постройки новых домов:
– Думали, что немцы здесь – на века, хоромы хотели себе поставить. Лес заготовили превосходный… А тут пришлось драпать… Не до хором стало!.. Я ездил на место, выяснил: штабеля – неподалеку от шоссе, подъезд к ним удобный, машины пройдут. Правда, на дороге Костерино – Дебрянск нет моста… Вернее, есть небольшой мосток, на телеге переехать можно, а машины с грузом не пройдут. Решили строить… Договорились: машины дает воинская часть, рабочую силу поставит Костерино… Но, видно, что-то случилось… Так что придется лошадку у вас отобрать… – заключил Троицын.
– А кто пишет?
– Не знаю, подписи нет…
Степанов понимал, что дело у Троицына важное и, пожалуй, срочное, но отдавать лошадь ему не хотелось.
– А другой лошади нет? – спросил он.
– Откуда?..
В дальнем углу звякнула алюминиевая ложка и послышался голос Соловейчика:
– И кто же это срывает план работ? – Соловейчик забарабанил пальцами по столу. – Выходит, все есть, а мостика-то не будет? Так, что ли?
– Выходит, так… – Троицын положил листок на стол, хлопнул по нему ладонью: – Сигнал в обход председателя сельсовета…
– Что же он за человек такой? Не может даже известить, что и как? – спросил Степанов.
– Фронтовичок, – с иронией ответил Троицын.
– Бросьте вы это дурацкое слово! – рассердился Степанов. – Фронтовичков нет, есть фронтовики!
– Хотелось, чтобы было так. А на деле иногда… Вот недавно ехал в область, вдруг появляется в вагоне «артист»… Поет что-то жалостливое, а потом протягивает шапку: «Пролившему кровь за Родину подайте на пропитание!» А от самого сивушный дух за версту…
– Значит, не фронтовик! – ответил Степанов. – Не достоин этого звания. А «фронтовичок» – такого слова нет, есть – «спекулянт». Выходит, в Костерине как раз такой «герой»?
– А черт его разберет. Мне он показался каким-то шалым… А может, случилось что с ним… в тифу свалился… надорвался, таская бревна… А моста нет, – повернул на свое Троицын, – и выкручивайся, начальник стройтреста, как знаешь и умеешь! Надо мне ехать, Степанов.
– И мне надо, Троицын.
– Что вы спорите, – снова вмешался Соловейчик. – Тебе… – обратился он к Степанову, но тут же поправился: – Вам куда нужно ехать? В Красный Бор? Так?
– Да, в Красный Бор и в колхоз имени Буденного.
– А Костерино твое, Троицын, почти на дороге в Красный Бор.
– Восемь верст в сторону, Соловейчик, – поправили из другого угла.
– Ну, восемь километров, – согласился Соловейчик. – Степанов довезет, тебя до твоего заветного Костерина, сбросит, а сам поедет дальше.
Троицын, отвернувшись от Соловейчика, неожиданно резко двинул через плечо большим пальцем руки в его сторону и, обращаясь ко всем, но только не к нему, ядовито сказал:
– Все знает! Все организует! А на чем я обратно вернусь? Или мне в Костерине оставаться?
– Проявишь инициативу на месте – и вернешься.
Троицын, которому, судя по всему, успели надоесть всегдашние хитросплетения Соловейчика, ответил ему, обращаясь опять-таки ко всем:
– Брось Соловейчика, связанного по рукам и ногам, в муравьиную кучу – через пять минут он будет ехать на муравьях в коляске.
