Текст книги "В городе древнем"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)
Стоял ровный гул, когда кажется, что никто вокруг тебя ничего не говорит, а шум рождается где-то там, дальше. В сплющенные на концах гильзы был налит керосин, вставлена пакля. От движения воздуха пламя примитивных светильников, прикрепленных к стенам, металось в стороны, иногда гасло.
На сцене, невидные из зала, топились две круглые, блестевшие новенькой черной краской печи. Сам Николай Николаевич Захаров попросил топить как можно жарче. Он не рассчитывал, что они смогут нагреть высокий зал, но полагал, что дадут возможность членам президиума сидеть за торжественно украшенным столом не в шинелях и пальто, а в костюмах и гимнастерках, на которых будут гордо поблескивать ордена и медали…
Таня восторженно оглядывала клуб: какие высокие потолки, какой простор! Правда, в свете коптилок трудно было разглядеть все как следует: взнесенные над грешной землей своды тонули в полумраке и копоти, но то, что они только угадывались, делало высоту клуба еще большей.
Постепенно гул в зале стихал – все отчетливее и отчетливее становилось ожидание. В прочно установившейся тишине лишь слышно было, как кто-то осторожно кашлянет да как нечаянно скрипнет скамья без спинки: сидевшие теснее прижимались друг к другу, чтобы освободить место для пожилой женщины или старика, примеченных добрым взглядом.
Не было обязательных для всех мероприятий опаздывающих – рассеянно-озабоченных или беспечно-небрежных. Все, кто мог и хотел, давно пришли и ждали.
Члены президиума занимали места за столом, покрытым красной скатертью, взятой все в той же воинской части. Захаров, Прохоров, Галкина, Ваня Турин, Мамин, бригадир Дмитрий Иванович, другие ударники восстановления города…
Машинально или от волнения Мамин взял карандаш, чтобы привычно постучать по графину, призывая к порядку, и вдруг понял, что стучать не надо: все давно ждали этой минуты и сидели в полной тишине. Рука, в которой Мамин держал синий ученический карандаш, остановилась на полпути к графину…
– Товарищи! – Голос Мамина на мгновение пресекся. Председатель райисполкома оглядел зал, словно вбирая в себя эти внимательные и добрые взгляды, ожидающие совсем-совсем малого: человеческого слова и участия, и продолжил: – Друзья мои! Разрешите от всей души поздравить вас с двадцать шестой годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции! Мы отмечаем этот праздник, когда Красная Армия, ведя наступление на фронте протяженностью в 2000 километров, менее чем за четыре месяца наступления возвратила Родине обширную территорию. Освобождены Донбасс, Харьков, Орел, Таганрог, Брянск, Смоленск, Днепропетровск, Днепродзержинск, Запорожье и другие крупные промышленные центры. Товарищи! – Мамин глубоко вздохнул и как можно торжественнее и четче произнес: – На рассвете 6 ноября войска 1-го Украинского фронта штурмом овладели столицей Советской Украины – городом Киевом!
И вот уже, впервые после двадцати двух месяцев оккупации, аплодисменты, нарастая и нарастая, гремели в Дебрянске, заполнив зал и, казалось, стремясь вырваться наружу.
Когда аплодисменты стихли, Мамин предоставил слово Николаю Николаевичу Захарову. Он стоял у самой кромки помоста, как можно ближе к собравшимся. Сознавая, что наконец-то видит большинство тех, к кому давно хотел обратиться, вдруг ощутил нехватку нужных, достойных этих людей слов. И «неслыханные жертвы, понесенные народом», и «невиданный героизм, проявленный им ради жизни на земле» – все это хорошо, все – правда, но Захарову хотелось сказать как-то иначе – сильнее и проще.
– Товарищи мои… Пройдут годы, и подвиг народа и армии, великий сам по себе, не только не померкнет, но станет еще величественней. Внуки и правнуки будут гордиться нами и вспоминать о нас как о людях из легенды. Вы действительно люди из легенды, но вам самим – и тем, кто сейчас на передовой, и тем, кто здесь, в Дебрянске, – не дано этого ощутить. Вы дарите эту возможность другим – вашим потомкам.
Захарову долго аплодировали стоя.
После его выступления Мамин прочел Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении группы солдат и офицеров за самоотверженность и героизм, проявленные в боях с немецкими захватчиками.
Среди названных фамилий зал услышал и фамилию «Степанов», но отреагировал не сразу. По мере того как люди, спрашивая друг у друга, тот ли это Степанов – их, дебрянский, учитель, и убеждались, что тот, аплодисменты все нарастали.
Степанов сам не заметил, как встал и двинулся к сцене вдоль рядов, стараясь никого не задеть. Он не слышал ни аплодисментов, ни стука собственного сердца.
…С угрожающим шумом надвигались немецкие танки, покачиваясь, палили из пушек, а за танками, в небольшом отдалении, – фрицевские молодчики с закатанными по локоть рукавами. В руках – автоматы. Один танк, второй… Вот из ложбины выползает третий… Разнесут! Втопчут в землю! Наши орудия молчат. Кажется – нестерпимо долго. Когда же начнут стрелять? Когда?..
Всегда в таких случаях мгновения растягивались, и привыкнуть к этой напряженной тишине было невозможно. Но вот танки чуть развернулись, и грохот ударившей по ним артиллерийской батареи сделал неслышными выстрелы вражеских пушек. Подбит один танк, остановился и крутится на одной гусенице второй… Ряды гитлеровских молодчиков дрогнули, растеклись в стороны… Вот тогда и показали себя минометчики…
Сколько это длилось?.. Где это было?.. Кажется, под Воронежем. Да, точно – под Воронежем! Били так, что вражеское наступление захлебнулось, наши рванулись вперед.
Может, награда за этот бой?.. А может, за деревеньку, название которой так и осталось Степанову неизвестным. Деревенька была неприметной. Мало ли таких!
А может, за горячий бой у переправы?..
Степанов шагал уже по сцене, а майор Бердяев, в парадном мундире, при орденах и медалях, шел ему навстречу, торжественно неся в вытянутой руке раскрытую красную коробочку.
– Мне выпала почетная обязанность вручить вам от имени Президиума Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик орден Красной Звезды. – Майор протянул Степанову коробочку: – Поздравляю!
– Спасибо!
После Степанов жалел, что не ответил по-армейски: «Служу Советскому Союзу!»
В перерыве, перед художественной частью, Таня сдержанно поздравила Степанова: кругом были люди. К нему подходили многие пожать руку, посмотреть орден.
На концерте Таня была оживлена, от души смеялась шуткам конферансье. Один номер сменялся другим, и концерт окончился как-то неожиданно. А она б еще смотрела и смотрела!
Жалко было покидать клуб и идти в землянку… Но что поделаешь!
Трехтонки с гвардейцами одна за другой выезжали из ворот, а горожане не спеша, оживленными группами растекались по тропкам, кучками стояли у выхода, все еще под впечатлением зрелища. Одни молча улыбались, другие шумно обсуждали виденное:
– Этот-то! Этот!.. А?!
И как вновь не рассмеяться, вспомнив бойкого конферансье, который так и сыплет шутками; комическую пару: маленького росточком лейтенанта и огромного бойца… А гимнаст? Ставит две ножки стула на трапецию, подвешенную к потолку, усаживается на него, находит равновесие, а потом, освободив руки, берет газету и как ни в чем не бывало читает. Вдруг зал в испуге ахает, стул соскальзывает, все летит: гимнаст, газета, стул, но вот ноги гимнаста цепляются за перекладину, стул оказывается у него в одной руке, газета – в другой… А пляска! Живой клубок веселья, радости… А этот из «Свадьбы в Малиновке»!.. Босой, в растерзанной рубашке без пояса, ходит, прыгает по холодному полу… А хор? Какие голоса!..
– А этот-то! Этот!..
Все зрелища, которые видели горожане за последние двадцать два месяца оккупации, – это фильмы вроде «Только ты» (арийцы красиво любят и красиво живут), «Песнь о Нибелунгах» (арийцы самые смелые и опять же самые красивые люди), рекламные ролики о том, какую счастливую и сытую жизнь обеспечили в Германии русским их новые благодетели… Как-то приезжал в Дебрянск «Ансамбль русской народной песни и пляски под управлением г-на Боголюбского А. П.». Кое-кто из жителей побывал на этом концерте и не столько слушал и смотрел, сколько тяжело раздумывал: «Кто же это пляшет, кто поет? Что это за русские? Где их взяли? Зарабатывают на хлеб или поют – чудовищно представить! – от души? И что делал этот господин Боголюбский до прихода немцев?»
Степанов с Таней вышли за ограду клуба. Народ уже рассеялся. Несколько десятков шагов – и они остались вдвоем.
Небо было темным, вечер – холодным, впереди – длинная дорога, проложенная по усыпанной кирпичом Первомайской улице, то идущая прямо, то вдруг кидающаяся в сторону…
– Посмеялась немножко? Отошла? – спросил Степанов.
– Еще как!.. Вот только гимнаст меня напугал. Вдруг бы разбился!
– У него все десять раз выверено, Таня.
– Страшно подумать, а ведь все могло быть иначе, Миша, – сказала она неожиданно. – Все! Все!
– О чем ты?
Таня стала рассказывать о жизни при немцах. Объявления на стенах с четким указанием, кому когда явиться… Биржа труда… Вагоны, при одном взгляде на которые пробирала дрожь: сядешь в него здесь, в России, а выйдешь там, в Германии, вечной рабой… Там тебя и закопают или сожгут, а пеплом удобрят поля под брюкву или картошку… Всё, не было никакой Тани Красницкой!..
Степанов не сразу осознал, что Таня перешла с ним на «ты» и стала называть его просто Мишей, и понял, что рубеж, разделявший их, перейден, и перейден, наверное, для нее незаметно и непроизвольно.
7
Что-то постоянно давило на совесть Степанова и заставляло задумываться. То ли неожиданный, а потому особенно чувствительный, упрек старого учителя? То ли отказ Нины вернуться?
Где бы он ни был, что бы ни делал, нет-нет да возникала мысль: «Может, старик Воскресенский прав в своем упреке?..»
Жизнь в школе шла, казалось, уже заведенным порядком. Но однажды утром, как только Степанов вошел в класс, он сразу почувствовал неладное. Внешне все выглядело как всегда: ученики дружно встали, ответили на его приветствие и ждали разрешения сесть.
Степанов бегло оглядел ребят и сказал:
– Садитесь…
На минутку поднялся шум и стих. Все как всегда.
Однако Степанов успел заметить, что Ира чем-то возбуждена: лицо покрыто красными пятнами, глаза блестят… Наташа Белкина, некрасивая, остроносая девочка, стояла напряженная, с каменным лицом… Леня Калошин почему-то закусил губу…
Драка? Но это была та удивительная школа, в которой дети не дрались ни на переменках, ни расходясь домой, где не опаздывали на уроки, не отлынивали от учения… Это была та школа, куда шли с радостью и откуда с неохотой расходились… Где по вечерам порою собирались вместе учить уроки, приходили, притянутые сюда светом лампы, теплом, стремлением побыть вместе…
Так что же произошло?
Шутка, невольно ставшая грубостью и причинившая кому-то боль?.. Но эти девочки и мальчики, объединенные общей бедой, были внимательны друг к другу, знали цену товарищескому участию.
– Что случилось? – спросил Степанов, садясь за стол.
Никто не ответил. Пожалуй, только стало еще тише.
– Ничего не случилось? – Степанов еще раз осмотрел учеников. – Ну что же, тогда пойдем дальше…
Он начал урок.
Собственно, с первого и до сегодняшнего это был цельный и единый урок, назначение которого Степанов представлял совершенно отчетливо. И стихи Пушкина, и поэмы Лермонтова, правильное звучание и написание русского слова были важны в нем не только сами по себе, но и потому еще, что должны были служить и большему. Это большее давно, в первые дни его приезда в разоренный Дебрянск, и стало содержанием жизни и работы Степанова: надо было сделать все, чтобы мальчишки и девчонки уразумели величие своего народа, богатство истории и культуры своих предков, всю огромную значимость совершающегося на их глазах, скрытого в скупых сводках Совинформбюро…
Урок прошел, как всегда, интересно, и Степанов забыл о впечатлении, которое произвели на него ребята вначале.
Занятия давно уже кончились, когда Степанов, проходя по коридору, заметил в полутьме Наташу Белкину. Она сидела в уголке, на поленьях, сгорбившись, сложив на коленях руки.
– Ты что, Наташа? – спросил Степанов.
– Так… – Она вытянула ноги в чиненых чулках.
– И на уроках сидела без ботинок?
– Нет, только на одном. Тетка взяла, брата в больницу сводить…
– А когда принесет?
– Скоро обещала…
Степанов предложил Наташе принести свои сапоги, чтобы девочка немедленно могла пойти домой, но та отказалась:
– Что вы, что вы, Михаил Николаевич! Не надо. Тетка скоро придет…
– Зря, Наташа… – Степанов уже хотел продолжать путь, как девочка спросила:
– Михаил Николаевич, можно вас спросить?
– Пожалуйста…
– Можно ли женщину, которая… – Наташа на секунду замялась, – ну… путалась с немцами, называть шлюхой?
Степанов не поверил своим ушам:
– Что?!
– Шлюхой. Немецкой подстилкой…
Что делать… В свои двенадцать-тринадцать лет подростки сталкивались и с этим. Быть может, не понимали полностью, что таили в себе неприличные слова, но слышали их не раз. И женщин, которых так называли, встречали не раз…
– Видишь ли, Наташа… – замялся Степанов. – Слова эти грубые. Очень грубые…
– А женщины? Разве они хорошо поступали?
– Плохо.
– Значит, они заслужили эти слова?
– Выходит, да. – Степанов заметил Машу Тетерникову, появившуюся в коридоре. Девочка явно прислушивалась к их разговору. – А ты кого, собственно, имеешь в виду?
– Да так… – замялась Наташа.
– Вообще или кого-нибудь конкретно? – допытывался Степанов.
– Вообще… Вообще! – обрадовалась подсказке Наташа.
– Хм!.. – удивился Степанов. – Вопросы у тебя… – Он укоризненно покачал головой и поспешил перевести разговор: – Ну ладно. Значит, не хочешь взять сапоги?
– Спасибо, Михаил Николаевич…
8
Сразу после праздников Вера поехала в Ямное, где до сих пор не открыли школу. Нужно было решать: добиваться ли открытия своей школы в Ямном или укреплять соседнюю, чтобы она обслуживала и ребят Ямного. Вера знала, какие мытарства испытывают дети, вынужденные ходить за пять – восемь километров в «чужую» школу, особенно зимой и в распутицу, и уже в Дебрянске настроилась отстаивать во что бы то ни стало школу в старинном селе Ямное…
Именно в тот вечер, когда Вера приехала, село было взбудоражено совершенно неожиданным возвращением Якова Хомякова. Еще в сорок первом получила Марья Хомякова похоронную, а сейчас он вернулся живой и невредимый, приехал на побывку после госпиталя…
Народ повалил к Марье, и до поздней ночи Яков рассказывал свою историю. Вера, которая остановилась у председателя сельсовета, не пошла вместе с ним к Хомяковым, а осталась в доме одна. Рыжий щенок выполз откуда-то и тыкался мокрой мордочкой в ноги Веры. Взволнованная происшествием, которое с особой силой вновь заставило ее ощутить боль собственной утраты и в то же время пробудило зыбкую надежду, Вера не сразу сообразила, кто копошится в ее ногах. Потом она наклонилась и, все еще отрешенная, машинально взяла щенка на колени. Щенок сейчас же принялся лизать ее руки, чуть слышно повизгивая от удовольствия. Вера увидела, какой он маленький, беззащитный и трогательный, и стала гладить по мягкой, не огрубевшей еще шерстке. Она сама не заметила, как прижала щенка к груди и прильнула щекой к его пушистой спинке…
В дом вошел председатель и принялся рассказывать о том, что услышал от Якова:
– Вера Леонидовна, чего только не бывает на свете! Чего только не бывает! Товарищи уверяли, что видели его убитым, похоронили, а он и не думал погибать…
– Действительно чудеса, Петр Петрович. Но такое чудо – одно на десятки тысяч…
Однако ночью она долго не спала: «А почему бы не вернуться и Николаю?» Сколько раз жизнь подкидывала ей надежду: Николай вернется! Вернется!
Утром, окончательно решив с председателем отстаивать открытие школы в Ямном, для чего нужно было найти двух учителей, Вера возвращалась в Дебрянск.
Подвезти ее могли только до Унечи, примерно половину пути, но и это было более чем удачно. От Унечи она уж как-нибудь доберется! Лошадка попалась резвая, мальчишка-возница, в большом не по росту полушубке, оказался забавным, и Вера боялась признаться себе, что возвращается она, несмотря ни на что, окрыленной.
– Тетя Вера, правду говорят, что есть капуста красная? У нас у всех зеленая, а где-то есть красная? Правда?
– Есть, Толя…
– Вот я такую и выращу! – уверенно заявил возница.
– Как же ты вырастишь?
– Буду поливать землю красными чернилами, и вырастет красная капуста! Вот только где чернил взять?..
Вера смеялась.
– Но сначала я выращу черную капусту, тетя Вера…
– Почему же черную?
– А у меня черная тушь есть. Подарили…
– Ну что ж, начни с черной… Что ты там еще предполагаешь совершить?
– Хочу автомобиль сделать…
– Из чего же?
– Два велосипеда, а посредине – моторчик. Все как у настоящего: четыре колеса и мотор. Вот только где взять? Пушка у нас в селе есть, и не одна, а велосипедов нету… Я б и самолет сделал. Но там – измеритель высоты. Без измерителя ничего не выйдет!
Лошадка бежала без понуканий, рассуждения Толи вызывали добрую улыбку, Вере становилось легче, вспоминалось детство…
…Маленькая девочка с папой и мамой едет в санях к щедрым родственникам на елку… На елке ей подарят куклу, которая сама закрывает глаза, красивый мешочек с конфетами, напоят горячим чаем с пирожным, покажут туманные картины на огромной белой простыне и после уложат спать в теплой комнате с лампой под розовым абажуром на столике…
«В город, в город, скорей в город…» – выбивали по дороге копыта лошадки.
Куда же, как не в Дебрянск, вернется, если ему суждено, Николай или дойдет весть о нем?
«В город, в город, в город…»
В ушах Веры серебряными бубенчиками звучала необыкновенная песня о тройку, необыкновенная потому, что едва она касалась слуха, как вспоминались, зримо виделись равнинные просторы, голубое под луной сияние снегов, черные фигуры лошадей с удальцами на санях, для которых стоверстные пространства – пустяк…
«В город, в город…»
Брызгала пыль из-под копыт честной лошадки, мелькали ее тонкие ноги, и хотелось, чтобы ветер свистел в ушах, чтобы неясное солнце отлетало назад.
9
Не заходя домой, Вера завернула в районо и высказала Евгении Валентиновне свое категорическое мнение: школу в Ямном открыть!
Галкина кивнула, соглашаясь, и, не задав ни одного вопроса о поездке, что было так на нее не похоже, сказала, что завтра в город приезжают два американца из торговой делегации. Сопровождать гостей по городу поручено ей, Вере Леонидовне, поскольку она знает английский и к тому же сама воевала. Короче, ее ждет Захаров…
– Американцы! – только и проговорила Вера. – Вот уж не думала, не гадала!
– Да, выразили желание взглянуть, как выглядят наши города после фашистской оккупации. Были в областном, а теперь пожалуют к нам в Дебрянск…
Поколение, к которому принадлежала Вера Соловьева и ее товарищи, любило Америку. Они знали ее по увлекательным бодрым книгам, по динамичным фильмам, по людям, прославившим свой народ, – Томасу Альве Эдисону, Марку Твену, Теодору Драйзеру, Джону Риду, Франклину Делано Рузвельту.
С детства они слышали с уважением произносимое и казавшееся чудесным слово «Америка». Северная и Южная – это были географические понятия; более емким, манящим, загадочным и недоступным было просто «Америка».
Индейцы и прерии, золотоискатели и авантюристы, Ниагарский водопад и дом в сто тридцать этажей, движущиеся тротуары и газеты в сто страниц, статуя Свободы и завод автомобилей Форда… Борьба за независимость… Уморительный и грустный человек в котелке и огромных ботинках – Чарли Чаплин…
Деловой энергичный народ не мог не нравиться, не мог не быть любим энергичной пытливой молодежью. Воспитанная в уважении к любому народу, американский она почитала. Он выступил нашим союзником в борьбе с фашистской опасностью. Америка заявила о своей готовности всячески помочь России, совершающей подвиг во имя человечества. Сталин разговаривал с Рузвельтом, их фотографии были помещены во всех газетах.
И вот представители заокеанской страны завтра приедут в Дебрянск.
И снова – иностранцы в России…
Не с ухаба на ухаб, не на возке с занавесками – на мощном «виллисе», по шоссе, размозженному гусеницами десятков танков, кое-где разбитому бомбами.
Встреченные Захаровым и вечно улыбающимся Маминым, гости не захотели «отзавтракать» и выразили желание поскорее приступить к осмотру города, чем вызвали к себе расположение: стремление сейчас же заняться работой выявляло в них тех самых деловых американцев, которых уважали наши люди.
Мистер Джек Уорфилд был высоким, стройным пожилым мужчиной, у которого все продолговатое, длинное – фигура, лицо, пальто, трость, пальцы. Волосы совершенно седые, с тем оттенком серебра, который принято упоминать в связи с определением «благородный». Лицо худое, тщательно выбритое, глаза умные, усталые. Его спутник, журналист Гейбл, был меньше ростом, моложе, неопределеннее и мельче. В коротком спортивном пальто, перекрещенном ремнями двух фотоаппаратов, он стоял, заложив, чувствовалось, сильные руки в карманы, жевал резинку.
Знакомясь с Верой, Уорфилд приподнял шляпу, поклонился и взял ее руку, чтобы поцеловать.
Вера начала снимать варежки, вышитые крестиком, не могла быстро сдернуть, смешалась. Мистер Уорфилд отодвинул край варежки и поднес Верину руку к своим твердым сухим губам. Гейбл поклонился, приподнял шляпу, пригласил в машину, сказав по-русски:
– Пожалуйста.
Она села в машину о американскими гостями. Мамин, не знавший по-английски ни одного слова, кроме «гуд бай», устроился на второй машине с представителем облисполкома Савельевым и Захаровым и считал свое положение наиболее выгодным: о чем бы он с иностранцами говорил? Да и вообще, такие солидные американцы, вдруг он скажет что-нибудь не так или сделает не так? А вот с Савельевым и Захаровым – свободно и легко.
Машины тронулись.
– Значит, город и ближайший колхоз? – спросила Вера, быстро, как ей казалось, составив английскую фразу. Только первое слово она сказала по-русски.
Уорфилд ответил по-английски. О! Понимать живую разговорную речь американцев было гораздо труднее.
– Пожалуйста, повторите, – попросила Вера. – И не очень спешите.
Уорфилд в знак того, что он слушается, наклонил голову и повторил фразу. Вера поняла, что он согласен с ее предложением и вообще согласен следовать за ней куда угодно, доверяется ей.
Проехали уже несколько кварталов. Приготовившись, Вера начала:
– Ну вот… Здесь был древний русский город. В летописях он упоминается много раньше Москвы. Города сейчас нет. Он уничтожен не стихией, не случайно – преднамеренно, по плану. Специальный отряд гитлеровцев взрывал каменные дома, поджигал деревянные. Поэтому вы и видите пустыню. Но город будет.
– «Будет»… Конечно. Но где живут люди сейчас? – спросил Уорфилд.
– Лучше всего посмотреть самим, – посоветовала Вера. – Остановите машину. – Не успел Уорфилд помочь, как Вера выпрыгнула из нее. – Пройдемте в землянку. Они все одинаковы.
Она сама не думала, что так поступит. Но как рассказать американским гостям об условиях жизни наших людей? Посредством слов «коттедж», «сандвич», «макинтош», «виски»?
Вера по отлогому скату сбежала ко входу в землянку, постучала. Боясь поскользнуться, держась за Гейбла, медленно сошел Уорфилд.
Дверь открылась.
– Тетя Паша, гости, – сказала Вера.
Мистер Уорфилд согнулся, молодцевато нырнул в подземное жилище, за ним Гейбл, потом Вера.
– Гм, гм, – прокашлял Уорфилд, стоя полусогнутым и не зная, что делать. В руках он держал предусмотрительно снятую шляпу.
– Все преимущества на моей стороне, – сказал улыбаясь Гейбл, который хотя и доставал головой до потолка, но стоял свободно.
– Не на вашей стороне, а на стороне вашего роста, – поправил Уорфилд.
Услышав чужую речь, хозяйка растерянно посмотрела на гостей, которые ей поклонились, потом на Веру.
– Американцы, – сказала ей Вера.
– Садитесь, – предложила женщина и что-то стряхнула полотенцем с невидимых в полутьме табуреток. – Пожалуйста.
Гостей встретила с уважением, но без особого удивления – в этих невероятных землянках люди уже ничему не удивлялись.
Прежде чем сесть, Гейбл сказал, знакомя:
– Джек Уорфилд.
Уорфилд поклонился. Потом Гейбл представился сам.
– Сибирякова, – сказала женщина и осведомилась у Веры: – По-русски ни бельмеса или понимают что?
– Кое-что.
Женщина засуетилась. Конечно, надо было угостить, но чем? Напоить хотя бы чаем, но где его взять?
Вид жилища искренне опечалил Уорфилда. Он качал головой, и его усталые глаза выражали еще большую усталость. Гейбл – руки в карманы – безразлично рассматривал убогое жилище.
– Спросите у нее, где муж? – попросил Уорфилд Веру.
– Я и так знаю. Убит. Сын на фронте.
Женщина по взглядам, по выражению глаз повяла, о чем шел разговор.
– Угостить вас нечем, – сказала она. – Картошку и хлеб стыдно предложить. Ты им переведи, – попросила она Веру.
Уорфилд придвинулся к женщине и, положив руку ей на плечо, пытался и жестом, и словом успокоить гостеприимную хозяйку.
– Весь город живет так? – спросил Гейбл.
– Почти весь, – ответила Вера. – Увидите еще сараи, несколько домов.
Женщина задумалась. Что-то решив, смущаясь, что прямо обращается к гостю, спросила Уорфилда:
– У нас говорят о втором фронте… Говорят, что непременно будет и об этом с вашим президентом договорились. Ну, а как же так? До сих пор ведь нету!
Она виновато посмотрела на Веру: правильно ли поступает? Можно ли с ними так? Вера кивнула ей и с особым удовольствием перевела.
– Второй фронт… – произнес Уорфилд. – У вас еще поют песню: «Англичанин-мудрец, чтоб работе помочь, изобрел за машиной машину…» Воевать можно не только людьми, хотя и наши люди тоже воюют.
Он встал и по возможности вытянулся, словно отдавая дань уважения погибшим и воюющим.
Сибирякова закивала головой: ну да, ну да…
Через несколько минут гости вышли. Гейбл – по-прежнему спокойный и невозмутимый, Уорфилд – строгий, грустный. Мамин, вместе с Савельевым оставшийся в машине, при виде опечаленного гостя почувствовал себя виноватым, и потом это чувство уже не покидало его.
Следующая остановка по плану Веры – стройка бараков. Переселиться из землянки в барак – мечта многих, и объект этот, фигурировавший в сводках, упоминаемый на летучках, совещаниях, в отчетах, был, пожалуй, номером один. Но вот подъехали к строительной площадке на Тургеневской улице, и Вера поняла, что американцам, живущим у себя дома на каком-нибудь сороковом этаже, глядеть здесь не на что. Стояли продолговатые каркасы, еще не подведенные под крышу остовы домов, стены которых собирались из двух тесовых стенок, между которыми засыпался толстый слой шлака… Валялись бревна, доски, но было очень мало щепы, стружек, обрезков: их тщательно подбирали и уносили жители.
Плотники, заинтересованные появлением двух машин сразу, посмотрели на гостей и продолжали работать. Одни обтесывали бревна, другие вгоняли тесины в пазы стояков, возводя стену барака…
– Самый первоначальный этап собственно строительства, – сказала Вера, кивнув на будущие бараки. – Бригады работают на основе социалистического соревнования.
Боясь, что американцы не поймут этот сложный термин, Вера пытливо взглянула на гостей.
– Здоровая конкуренция на русской почве, – сказал Гейбл.
– Но бригадиры – друзья. И они помогают друг другу, – пояснила Вера. – В этом смысл социалистического отношения к труду.
Уорфилд вспоминал прочитанное о России, в книгах ему встречалось и это многозначащее определение – «социалистическое отношение к труду», чем так гордились советские руководители; но сейчас он видел плотников, нагнувшихся с острыми топорами над бревнами, такую картину можно было увидеть и в годы освоения Америки первыми переселенцами из Англии, что было очень и очень давно, и он не мог понять, при чем тут «социализм» и «социалистический»? В трудную минуту хорошие люди всегда помогают друг другу, а плохие не помогают, стараясь урвать себе кусок побольше… При чем же тут громкое и столь любимое в теперешней России понятие «социалистический»?
Об этом Уорфилд и спросил у Веры.
Захаров и Мамин переглянулись. Они не понимали, о чем именно идет речь, но догадывались, что этот американец спрашивает Соловьеву о чем-то непростом.
Надо сказать, что Вера – наверное, так же как и ее товарищи – не раздумывала над природой социалистического соревнования, усвоив со школьной и институтской скамьи основное: оно предполагает взаимопомощь, товарищество… Но ведь взаимопомощь, как говорит Уорфилд, действительно была свойственна хорошим людям всегда… Об этом знает, помнит и она.
Вера подумала и ответила:
– Мистер Уорфилд, мы бы хотели, чтобы в принцип человеческих отношений в труде вошли традиции именно хороших людей, а не плохих. Вошли в принцип, стали бы их основой! Вы не против этого? – Вера улыбнулась, открыв дужки белых мелких зубов.
– О-о! – воскликнул Уорфилд. – Я «за»!
– И вообще, – продолжала Вера, – социализм, о котором вы столько читали, мистер Уорфилд, по-моему, предполагает прежде всего узаконение в обществе отношений, свойственных именно, как вы говорите, хорошим людям. Но это возможно при известных социальных преобразованиях.
– Революция? – как о само собой разумеющемся спросил Гейбл.
– И революция, – ответила Вера.
Гейбл улыбнулся: ну конечно же!
– Я вас отнюдь не агитирую, мистер Гейбл… Что же вам еще показать?
Вере подумалось, что смотреть больше нечего: сарайчики, клуб, строящийся дом, что же еще?
– Вера Леонидовна, – вмешался Мамин, – скажите им, что за люди строят дома, как они работают. – И сразу же обратился к американцам: – Никто на стройке не ограничивается нормой. Все стараются дать сверх…
Мамин повел гостей за собой, желая показать этих обыкновенных и в то же время особых людей. Уорфилд, когда перешагивали через бревна, осторожно и элегантно поддерживал Веру за локоть. Вера каждый раз наклоняла голову, благодаря. Ее трогали забота и внимание пожилого корректного человека. Подумала, что эти иностранцы, видно, привыкли уважать женщину, ухаживать за ней, если даже она занята их обслуживанием, и почувствовала еще большую симпатию к случайным гостям из далекой Америки. За последнее время никто из своих не оказывал ей таких мелких, но приятных знаков внимания… Да и раньше… Могли отдать за нее жизнь, пойти вместо нее на задание… Когда готовили взрыв немецких эшелонов, старались уберечь Веру, отвести в этой операции роль, выполняя которую она меньше всего рисковала бы жизнью… Да, делали и могли сделать для нее многое, а вот такие, на первый взгляд, пустяки – о них как-то не думали…
Мамин меж тем привел гостей к Латохину, который, как и некоторые другие строители клуба, работал уже «на бараках». С гордостью представил американцам:
