Текст книги "В городе древнем"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)
– Сталинградец… Защищал Сталинград…
Уорфилд первым протянул Сергею руку и крепко пожал ее:
– Впервые вижу участника этой небывалой по своему значению и масштабам битвы. Очень рад!
Гости с интересом рассматривали щуплого Латохина, дотом Гейбл потащил всех фотографироваться на фоне стройки.
– Пусть только карточки пришлют, – сказал Латохин после того, как Гейбл сделал несколько снимков.
Гейбл взглядом спросил Веру: о чем он говорит?
Вера перевела, и гость обещающе улыбнулся.
Со стройки проехали по городу – в один конец, в другой… До сих пор еще это была печальная картина – холмы кирпича, печи с торчащими трубами, норы землянок…
– Россия может продавать эти кирпичи, – сказал Гейбл. – Завертывать в целлофан и продавать как сувениры. Их купят все, кто помнит, что решалось на ее полях.
Как ни понравилась ей оценка роли России в войне, Вера заметила:
– Не только на полях. В городах, селах. Это, как видите, не только поля, но и бывшие города и деревни. Как бы вам перевести… Пустыни, оставшиеся от городов… И продавать не надо… Мы бы давали эти кирпичи-сувениры бесплатно, дарили бы всем, кто действительно понимает и навсегда запомнит, что здесь решалось и сколько людей полегло в борьбе за избавление мира от фашизма.
– Дарили? Вам не осталось бы и сотни, чтобы печь в землянке сложить… – заметил Гейбл.
– Но разве у вас так много людей, которые действительно хорошо понимают, что́ здесь происходило? – спросила Вера.
– Не знаю сколько, – сказал с сознанием превосходства Гейбл, – но в городе наверняка не осталось бы ни одного кирпича.
В колхозе за Бережком строили скотный двор, ремонтировали веялку. Всё это объехали за несколько минут.
Вера удивилась, что так быстро все осмотрели и что, по существу, больше не на чем остановиться, нечего показать. Тогда она рассказала о том, как освобождали этот город, как здесь боролись подпольщики и партизаны, как немцы, оставляя его, угоняли жителей на запад.
Гейбл записывал.
– Вы были партизанкой? – спросил Уорфилд, теперь с особенным любопытством рассматривая Веру.
– Да, воевала.
– Ваш муж? – продолжал Уорфилд.
– Муж? – Вера помолчала. – Он не вернулся. Пропал без вести.
Джек Уорфилд кивнул, закрыл глаза, он искренне соболезновал этой красивой, умной женщине.
Машина уже шла по отлогому берегу реки о кустами ивняка и склоненными к воде ракитами.
– Кстати, – заметила Вера, – здесь недалеко место расправы фашистов с советскими людьми. Не угодно ли?
– Проехать туда? – спросил Гейбл.
– Да, – сказала Вера. – Осталось несколько километров.
– Как вы думаете, Гейбл? – спросил Уорфилд.
– К сожалению, время торопит нас обратно, шеф.
– Жалко, – сказала Вера. – Очень жаль. Там лежат те, кто ждал открытия второго фронта, но так и не дождался.
– Сильно сказано, – заметил Гейбл. – Танки, да? – Он указал в поле.
– Да, – ответила Вера.
Автомобили свернули с дороги, покачиваясь, подбрасывая пассажиров, помчались к черным танкам с торчащими стволами пушек. По огромному полю было рассеяно десятка полтора-два мертвых машин.
Это был величественный памятник отгремевшему сражению стальных чудовищ… Группами и по одному «тигры», «пантеры», полусожженные, с разорванными гусеницами, подбитые, врастали в землю. Автомобили проехали полкилометра, километр, и, сколько ни расширялся горизонт, гости замечали новые танки, самоходные орудия, бронетранспортеры, автомобили…
– Техника… – сказал мистер Уорфилд. – Она видна. Но сколько здесь жизней и крови, храбрости и бессмертия… – Мистер Уорфилд снял шляпу. Гейбл последовал его примеру.
– Остановите, – сказал Уорфилд, когда проезжали мимо русского танка.
Мистер Уорфилд первым вышел из машины, помог выйти Вере. У танка не было одной гусеницы. Люк распахнут, и на нем лежал слой пыли.
– Экипаж этого танка сражался до последнего снаряда, – стала рассказывать Вера. – Когда кончились снаряды, танкисты вышли из машины и дрались врукопашную… Похоронены они вон там, в деревне. – Вера кивнула головой в сторону деревеньки. – Там есть очевидцы боя.
Мистер Уорфилд снял шляпу.
– Эти места достойны паломничества людей со всех краев света, миссис, – сказал он, обращаясь к Вере как к полномочному представителю народа, совершившего здесь чудо, проливавшего кровь во имя счастья – своего и других. Это преклонение сквозило в его топе, выражении лица и особенно во взгляде. В руках он держал шляпу, и слабый ветерок шевелил его легкие с серебром волосы.
– Благодарю вас. – Вера поклонилась, принимая это преклонение перед ее народом и выражение благодарности ему, и, помолчав, настойчиво добавила: – Отсюда совсем близко до лагеря смерти.
Уорфилд взглянул на своего спутника, ожидая ответа. Сам он, очевидно, был склонен, даже более того – считал необходимым, посетить эти священные места. Озабоченный Гейбл, употребляя идиомы и жаргон, конечно, недоступные Вере, сказал:
– Не забывайте о своем желудке, Уорфилд. Ваше время… – и показал на часы. – И не думайте, что в этом городе, как и на сто километров вокруг него, есть что-либо похожее на приличный туалет. Вернемся в салон-вагон… – И, обратившись к Вере, сказал: – К сожалению, мы спешим…
– О да, – согласился мистер Уорфилд.
Поехали обратно.
Прощались с гостями у райкома.
– Вы восстановите город, – говорил Уорфилд Захарову. – Я верю в это. Русские – удивительный народ. Самое главное – понять их. Что касается меня, то я своими скромными силами буду стараться способствовать этому. Две великие нации, выступающие сейчас спасителями человечества, должны прийти к полному взаимопониманию. Мы ценим ваши усилия.
И далее Уорфилд говорил о том, как велики эти усилия. Выходило, что русские чуть ли не заслонили собой Америку от агрессора…
Вера переводила. Захаров внимательно слушал, лицо его оставалось невозмутимо-строгим. После того как мистер Уорфилд закончил свою краткую речь, Захаров крепко пожал ему руку и поблагодарил. Мамин приятно улыбался столь великодушному гостю. Гейбл стоял, по-прежнему заложив руки в карманы пальто, хотя что-то в его позе было от желания подчеркнуть значительность момента и речи шефа.
Когда прощались, Уорфилд задержал Верину руку в своей и сказал:
– Я признателен вам. Вы – очаровательная женщина. – Он поцеловал ее руку. – Искренне желаю, чтобы ваш муж, который, несомненно, вернется, нашел вас именно такой.
– Он не вернется, – сказала Вера, неожиданно для самой себя вдруг окончательно осознав это.
– Почему вы так думаете?
– Кому-то нужно было, как вы говорите, спасать человечество, рискуя не только машинами, свиной тушенкой, но и своей жизнью, мистер Уорфилд. Он не вернется. Не вернется, – упрямо повторила она с какой-то отрешенностью и неожиданным, странным для самой себя облегчением: теперь не на что больше надеяться, нечего томительно ждать. Эта встреча с людьми из-за океана, эти минуты, проведенные бок о бок с ними, невольно позволили ей как-то реальнее представить себе картину борьбы… Николай не вернется. Убит. Война же ведь, какая война! И в ней мы выступали, по существу, одни, один на один с Германией, пущенной фашистами по пути преступлений.
Автомобили тронули с места и сразу набрали большую скорость. Мистер Уорфилд и мистер Гейбл спешили в теплый салон-вагон.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
1
Два дня Степанов по заданию райкома партии ездил по деревням и селам выступать с сообщениями о победах нашей армии. Всегда в таких поездках, раньше я теперь, главным оказывалось не собственно сообщение, как бы серьезно оно ни было, а ответы на многочисленные вопросы. Когда кончится война? Когда, наконец, союзники начнут оказывать более действенную помощь?
Иногда Степанову задавали вопросы курьезные, к примеру: правда ли, что у Гитлера есть двойник? И правда ли, что этот двойник умнее его?
Возвращаясь через железнодорожный переезд, Степанов увидел такое, отчего пришел в негодование. Неподалеку от переезда, почти у самой станции, стояла платформа со строевым лесом. Стояки были сломаны, большая часть бревен слетела на землю, и вчерашний (а может, и более ранний!) дождь успел их забрызгать коричневой землею и песком… Это в городе, где на вес золота каждая щепка!
Степанов погнал лошадь в стройтрест. Оказалось, что Троицын заболел. Мамина на месте не было. Оставался, как всегда, райком. В кухоньке-приемной сидела Вера, дожидаясь Захарова, который должен был подойти с минуты на минуту.
Вера к сообщению Степанова о неразгруженной платформе отнеслась внешне спокойно:
– Все мы научились возмущаться безобразиями, и я тоже…
– И ты – о платформе?
– Да, о ней. И все бежим в райком…
Входная дверь открылась, и быстро вошел озабоченный Захаров. На приветствие ожидавших его лишь кивнул, и у них создалось такое впечатление, что он и не распознал, кто именно его ожидает.
Вера и Степанов переглянулись.
– Ты, что ль, пойдешь? – спросила Вера. Ясно, что и одному-то у секретаря райкома делать нечего, если не предложить чего-нибудь дельного.
– Пойду… – неуверенно ответил Степанов, совершенно не представляя себе, как и о чем он будет говорить с Захаровым, чтобы не выглядеть просто очередным информатором.
Секретарь райкома уже сидел за столом и что-то писал. На минутку оторвавшись от работы, поднял голову:
– А-а, Степанов… Пришли отчитаться о командировке? – И Захаров кивнул на стул: садитесь, мол. – Я сейчас…
«Бог мой! – вспомнил о ней Степанов. – Я же действительно должен хоть несколько слов сказать о своей поездке!»
Кончив писать, Захаров, вместо того чтобы выслушать Степанова, заговорил с ним сам как с человеком, который поймет его лучше других:
– Как, Михаил Николаевич, бывают, по-вашему, безвыходные положения или нет?
Вопрос был совершенно неожиданным для Степанова. Он пересел за стол и не сразу ответил:
– По-моему, нет, Николай Николаевич…
– Хм… Хорошо… Одну платформу не сумели вовремя разгрузить, а тут через четыре дня прибудут еще пять – с кирпичом, железом, стеклом… Троицын болен, оба шофера призваны в армию, треть рабочих тоже вышла из строя… Вы, случайно, на фронте не шофером были?
– Минометчиком… – ответил Степанов, а сам подумал: «Он уже в курсе дела…»
– Жаль… Нужны шоферы…
И оба замолчали.
Затруднения возникали каждый день, если не час, но это, пожалуй, было одним из самых больших и досадных: материал есть, а строить нельзя! В деревнях и селах лес возили на буренках, но в городе сейчас не было ни одной коровы, хотя до войны держали их многие, особенно те, кто жил на окраинных улицах. Что делать? Опять та же мысль: звать на помощь солдат из воинской части? Но за чем уже только не обращались в воинскую часть? Не просили, пожалуй, лишь «катюш» и птичьего молока…
Собственно, заниматься такими вопросами, как обеспечение разгрузки, шоферами, у Захарова не было возможности: не хватало ни сил, ни времени. Но сейчас был случай особый: почти сразу – шесть платформ. Эту очередную трудность Захаров воспринял как некую нелегкую задачу, которую во что бы то ни стало нужно решить. Выход непременно будет найден, но какой именно?
– Невозможно, Михаил Николаевич, выжить, не умея смотреть на некоторые трудные дела как на самые интересные.
Зазвонил телефон в коричневом ящике. Захаров снял трубку.
По нескольким коротким фразам, оброненным Захаровым, Степанов понял – на проводе была область. Разговор шел о хлебозакупках. С Захарова, видимо, требовали зерна больше, чем было намечено… «Надо!»
Ух, как умели разговаривать на том конце провода! Захаров тяжело вздыхал, слушая, суровел, но отвечал, ни разу не изменив уважительного тона, не повысив голоса.
Что можно было возразить? Захаров сказал, что завтра он доложит новые цифры, и положил трубку. С полминуты сидел молча, потом стал листать тощее «Дело». Еще более озабоченный, взглянул на Степанова, словно припоминая: «А он здесь к чему?»
Взгляд этот удивил Степанова: словно всего несколько минут назад и не говорили о платформах со стройматериалами и тем более об отчете о поездке… Захаров весь ушел в себя, поглощенный другим и более важным…
Наконец Степанов нарушил молчание:
– Николай Николаевич, вам сейчас не до стройматериалов… Я переговорю с Туриным, думаю, что райком комсомола возьмет это на себя…
– Что?.. Ах, хорошо бы! Значит, еще пять платформ через четыре дня. Пожалуйста, Михаил Николаевич, возьмите на себя… – обрадовался Захаров, не скрывая облегчения. – Дела!
Захаров встал и протянул Степанову руку.
Идя в райком комсомола, Степанов думал о том, что вдвоем с Туриным они сегодня же наметят мероприятия: что делает райком комсомола, что стройтрест… Если нужно будет, в поисках рабочей силы обойдут все землянки и сарайчики… Метод не новый, но что придумаешь другое? И Ваня, с его организаторскими способностями, конечно же блеснет ими в этом сложном деле…
Но оказалось, Турина в городе не было: уехал на два дня в Ружное и Ревну.
– Хлебозакуп… – только и ответил Власов, не ожидая вопроса Степанова.
Но Степанов уже знал: где два дня, там может быть а три, и четыре… И вернется Турин измотанным до предела…
«Придется все начинать одному…»
Но с чего и как, он пока не знал.
2
В столовую Степанов попал поздно. И вот, когда ушли все, Евгения Валентиновна Галкина, явно затягивавшая обед, подсела к Степанову:
– Михаил Николаевич, я хочу с вами поговорить… Скажите, это верно насчет вашей ученицы?
– Какой ученицы?
– Относительно девочки Наташи… Вашего ответа на ее непростой вопрос?
Степанов припомнил разговор в школьном коридоре, отчетливо увидел сгорбленную фигурку остроносой некрасивой девочки в чулках без ботинок, сидящей на груде поленьев, вспомнил, что предлагал свои сапоги, и самым последним всплыл в памяти ее недетский вопрос.
– Да, да… Она интересовалась, простите, таким понятием, как «шлюха».
– Вот, вот! – Галкина помолчала и, покусав от чувства неловкости нижнюю губу, спросила: – Михаил Николаевич, а вы не находите, что ваш ответ на ее вопрос был несколько, если не ортодоксален, то по крайней мере неосторожен?
– Ортодоксален?
И это говорила ему та самая Галкина, которую он считал ортодоксальным и односторонним человеком? Та самая?..
– Не понимаю вас, Евгения Валентиновна!..
– Да вы хоть знаете, что произошло в вашем классе? Знаете?
– Нет…
– Как же так?!
– Виноват, хотя и не осведомлен. – Претензии Евгении Валентиновны показались Степанову чрезмерными, и он не упустил случая съязвить. – А в чем дело?
– Вчера произошло весьма неприятное событие. Ваша эта девочка… Наташа и мальчик Калошин…
– Леня? – уточнил Степанов.
Леня Калошин был одним из самых старательных и способных учеников. Степанов считал, что Леня оттаял не без его помощи. Удивляло, с каким упорством, буквально стиснув зубы, преодолевает трудности этот мальчик и учится, учится… Ни одной жалобы, никаких ссылок на обстоятельства… Как будто живет в хорошем доме, в нормальных условиях. Ведя урок, Степанов выверял его доходчивость, чаще всего поглядывая на Леню Калошина: понятно? Не понятно? Нравится? Не нравится? Ему трудно было представить себе класс без Калошина. Не будь Лени, заниматься стало бы трудней…
– Да, Леня Калошин… Вместе с Наташей они как-то нашли на пожарище коньки… Коньки Ленины, и он долго их искал…
– Не сумели поделить?
– Слушайте, слушайте… Калошин спросил, умеет ли Наташа кататься. Та ответила, что не умеет. Тогда Калошин попросил отдать коньки ему, тем более что они его. Так эта девочка, Михаил Николаевич, заявила, что коньки не отдаст, хотя кататься не будет и учиться кататься тоже не будет. Мальчик обиделся, но промолчал.
– Да, эта девочка не простая…
– А несколько дней назад, – продолжала Галкина, – Калошин снова попросил отдать ему коньки, которые Наташе совершенно не нужны. Девочка сказала, что не отдаст. Тогда Леня заметил, что это не по-человечески вообще, а в условиях их города трижды не по-человечески, а по-фашистски. Наташа, вспылив, ответила, дескать, не Лене говорить о фашистах, потому что его брат – сын фашиста, а мать – фашистская шлюха, и еще кое-что в этом роде…
Степанов вспомнил тот день, когда, придя в класс, почувствовал неладное. Вспомнил и разговор с Леней на пепелище о его матери.
«Мать у меня болеет…»
«Не тиф, надеюсь?»
И уклончивое: «Нет, не тиф…»
Выходит, Леня все знал, все понимал и молча нес непосильную для ребенка тяжесть беды и позора, а он, Степанов, посчитал его судьбу благополучной и даже ни разу не зашел к нему в землянку, когда мальчик жил уже с возвратившейся матерью… Ведь Леня не пропустил ни одного занятия, никогда не опаздывал, всегда справлялся с уроками…
– Ребята вступились за Калошина, – продолжала Галкина. – Быть может, ничего бы дальше не произошло, если бы не ваши, Михаил Николаевич, неосторожные, скажем так, слова, которых, по совести говоря, я от вас никак не ожидала…
– Что я сказал?.. – припоминал Степанов. – Я сказал Наташе, что это слово грубое…
– Но заслуженное?
– Да…
– Вот видите! Вы почему-то не поинтересовались, идет ли речь вообще или о каком-либо конкретном человеке, а конкретный человек этот, как говорят, достойная женщина, с которой случилась беда… И вы, Михаил Николаевич, рубите вдруг с плеча топором!
– Это не так… Не так, Евгения Валентиновна… Я настойчиво пытался узнать: вопрос вообще или о ком-либо конкретном. Но она сказала, что просто так спрашивает…
– Михаил Николаевич, дети просто так не спрашивают. Всегда за вопросом стоит нечто конкретное: случай, факт… Всегда!
– Это верно…
Галкина помолчала, готовясь к самому неприятному в разговоре.
– Но это еще не все… Вы сами не знаете, как велико ваше влияние в городе! И вот девочка, когда одноклассники стали ее укорять, заявила: «Я права, а не вы. Права потому, что так думает и наш Михаил Николаевич!» Леня Калошин обвинил Белкину во вранье: «Наш Михаил Николаевич не может так думать!» – и ударил ее. Началась драка… А потом какая-то другая девочка, которая была в коридоре, подтвердила, что Белкина не врет… Мальчик не мог заниматься, его отвели в землянку. Матери не было, но, когда она вернулась, видимо, выпытала о причинах драки.
Степанов сидел озадаченный. Словно издалека слышал он голос Галкиной:
– Мать Лени собрала вещички, взяла ребенка и решила уехать в Бежицу, к сестре…
– Уехала? – сдержанно спросил Степанов.
– Соседи отговорили… Да и Леня стал у двери и не пускает мать…
– Спасибо, – сказал Степанов и поднялся.
Галкина ожидала всего чего угодно, только не этой лаконичной концовки разговора и недоуменно посмотрела на Степанова.
– Благодарю вас, – повторил он, оделся и вышел на улицу.
Галкина положила руки на стол, сцепила пальцы и задумалась.
Мальчики и девочки, учившиеся в школе, как и взрослые, пережили чрезмерно много. И жизнь раньше времени вооружила их житейской мудростью и даже стариковской осмотрительностью. Кто был пособником ненавистных оккупантов? Конечно же, полицаи, старосты и другие предатели, которых давно постигла суровая, но заслуженная кара. Как будто все ясно… Но вот соседка тетя Нюша стирала немецкому офицеру белье и получала за это деньги и продукты… А соседка напротив, у которой уцелела корова, продавала немцам молоко… Возьмет какой-нибудь неумный и недобрый человек и скажет теперь: «Пособники!» А ведь это не так. В оккупации надо было как-то продержаться, чтобы выжить…
И вот безмолвно сложившееся товарищество много перестрадавших людей сотрясает происшествие в школе. И настораживает: если сегодня можно вот так оскорбить одну и не заметить этого, значит, завтра можно оскорбить другую, третью и усугубить и без того сильное у некоторых чувство вины неизвестно за что…
Но почему же он, Степанов, ничего не знал, что произошло у Лени? А мог бы знать! Должен был знать!
Никто из горожан ничего не скажет ему в упрек, но и не простят. И правильно! Это только доказывает, что люди сохранили в себе, пронесли через унижения, бесправие и муки оккупации все человеческое. Досадно было одно: он совсем не хотел обижать кого-либо, ответил на вопрос как бы абстрактный, а жестокий ответ пришелся на живого человека!
3
Вера решила навестить Пелагею Тихоновну: давно у нее не была, да и часок-другой свободный выдался. Но случилось так, что сама Пелагея Тихоновна заглянула в подвал, где жила Вера.
Чуть ли не каждый день наведывалась Пелагея Тихоновна в райком партии, хотя, казалось бы, зачем сыну, останься он в живых, писать на адрес райкома?.. Она утешала себя тем, что он не мог знать, что их дом остался цел, а сама она, слава богу, вернулась.
В райкоме ее уже хорошо знали, и сегодня тоже, едва Пелагея Тихоновна показалась в дверях, инструктор, молодая женщина, отрицательно покачала головой: «Нет… Нет… Нет…»
Тем не менее Пелагея Тихоновна подошла к столу и, тяжело вздохнув, начала – в какой раз! – перебирать треугольники и конверты; некоторые из них уже были порядком замызганы.
– Нету… – убедилась Пелагея Тихоновна, но не ушла, а опустилась на табуретку. – А твой пишет? – спросила у инструктора уже на правах старой знакомой.
Не отрывая взгляда от бумаг, которыми была занята, инструктор ответила:
– Все мои мужья на фронте… И ни один не пишет…
– Что говоришь-то? – удивилась Пелагея Тихоновна.
– Не успела я мужем обзавестись… Воюет мой суженый-желанный… Вот так-то, Тихоновна… А ты, случайно, не знаешь, Клецова вернулась?
– Которая? – Половина Дебрянска была из Клецовых и Калошиных…
Взяв конверт, инструктор прочла:
– Татьяна Михайловна.
– Господи! – спохватилась Пелагея Тихоновна. – Как же я не заметила письма! Говорят, вернулась…
– А мы не можем ее найти.
– Дай-ка мне… – Пелагея Тихоновна решительно взяла конверт. – Найду. Не иголка в стогу.
Почти каждый день Пелагея Тихоновна находила адресатов одного-двух писем. Но бывало и так, что, как ни старалась, как ни билась, найти кого-либо из близких не удавалось. Погибли? Угнаны в Германию? Еще не вернулись? Распроклятая доля сталкиваться еще и с горем чужим! Но бывает ли горе чужим?
Но зато сколько радости выплескивалось на Пелагею Тихоновну, если письмо от мужа, брата или сына попадало к нетерпеливо ждущим родственникам! Ее обнимали, целовали, пробовали угощать, делились последним…
Танюха Клецова, дородная, не в меру полная женщина, с громким голосом и, как ни странно, спорая в работе и скорая на руку – влепить непослушному сыну подзатыльник, огреть прутом поросенка, – раньше жила на улице Урицкого. Где теперь? Пелагея Тихоновна обошла ее знакомых и узнала: в подвале на Остоженской. Там она ее и застала.
– Мне?.. – неуверенно спросила Танюха, когда Пелагея Тихоновна протянула ей треугольник. Она его развернула, но читать не могла: голова начала дрожать, буквы расплывались, и, как ни пробовала, разобрать, кроме обращения и подписи, ничего не могла. Конечно, ее уже окружили жильцы.
– Жив… Жив… Сыночек жив… – твердила Танюха и попросила добрую вестницу: – Прочитай…
Письмо было бодрым, но сын Танюхи не столько писал о себе, сколько спрашивал о родных и их судьбе. Цел ли дом и сад? Где устроились, если он сгорел? Как себя чувствуют? Сколько хлеба в день дают?
Танюха вдруг присела на койку и обмякла:
– Что же я ему напишу? Ведь ничего не осталось… И где ж он теперь? Может, и близко где… – Она тихо заплакала.
– Вот что, – неожиданно для себя сказала Пелагея Тихоновна. – Никаких слез в письме! И так ему лихо! Отпиши, все, мол, хорошо! Хлеба хватает… Люди помогают… Здоровье еще ничего… Надеемся на скорую победу… Бей их, гадов! И поскорее возвращайся… Поняла?
– Верно… Верно… Нечего ему душу кислотой травить… – согласилась Танюха. – Жив! Живой!
Уходя от Танюхи, Пелагея Тихоновна заглянула за занавеску, где жила Вера, и потащила ее к себе.
Дом и двор Пелагеи Тихоновны стоял в том захолустном окраинном месте, которое обошли злостный огонь и взрывчатка.
Некоторые сотрудники финансового и земельного отделов райисполкома, которому Пелагея Тихоновна сдавала комнаты, сначала и спали в них – на своих столах и прямо на полу. Потом постепенно попристроились кто где: один, что побойчее, нашел в Орасове молодую вдову, у которой и ночевал; другой ушел жить в сносный сарайчик… Оставался ночевать лишь тощий пожилой человек с впалыми щеками, Елисеев, да и то не всегда – его часто посылали в район с различными поручениями.
Работники райисполкома не тронули ни фикусов в кадках, ни картинок в рамках – «Ласточкино гнездо», «Лунная ночь», ни фотографий: пусть висят, даже как-то уютней – напоминает потерянный дом и семейную жизнь.
В первые дни по возвращении в город Вера часто оставалась ночевать у Пелагеи Тихоновны.
Ночь… Тихо…
За стенами дома – разоренный, почти уничтоженный дотла, но свой – без немцев – город. На кухне – две койки. На одной – Пелагея Тихоновна, на другой, принадлежавшей Николаю, – она, Вера. В комнатке Николая – столы финотдела. Заняли и стол Николая. А его самого нет… И от этого пусто в душе, пусто в доме, даже если и толкутся здесь пришедшие по делам люди.
В такие ночи Пелагея Тихоновна, случалось, вставала и подсаживалась к спящей Вере. Еле угадывая в темноте руки и лицо, подолгу смотрела на неожиданно объявившуюся невестку и порою, не выдержав, осторожно и ласково касалась потрескавшимися пальцами любимой сыном женщины.
Потом вернулась в город Верина мать и Вера стала ночевать у Пелагеи Тихоновны все реже и реже – мать хворала. Затем окончательно перебралась в подвал.
В этот вечер конторщики, как называла Пелагея Тихоновна работников райисполкома, уже разошлись, а Елисеева, как обычно, куда-то послали.
– Долгонько не была, – сочла нужным заметить Пелагея Тихоновна. – Долгонько…
– Да, Пелагея Тихоновна, давно.
– Возвращаются, приходят, да только не мой Николай, – вздохнула Пелагея Тихоновна. – Сгинул… Сгинул…
Вера сейчас не знала, что ответить. Обычно говорила, что, мол, всякое бывает… Ведь действительно возвращаются и находятся даже те, кто не раз был оплакан, кого уже похоронили… Но с каждым днем надежды на возвращение становилось все меньше и меньше. Вера, собственно, уже не надеялась на возвращение Николая. Но что сказать его матери? Лгать во имя утешения? Чуткая ко всякого рода фальши, Вера ответила:
– Возвращаются, Пелагея Тихоновна, надо ждать. Но я уже не надеюсь, как раньше…
Она смотрела на мать Николая: сейчас укоризненно покачает поседевшей головой или скажет что-нибудь не без упрека: «Как это не надеяться? Перегорело в сердце? Стала забывать?..»
Но Пелагея Тихоновна не обиделась, не удивилась.
– Да, да… – после молчания бесстрастно проговорила она. – Дай я тебя чайком угощу, Верочка.
Вера не отказалась от сладкого чая и хлеба, угощения в этих условиях щедрого: все равно Пелагея Тихоновна настоит на своем. Не побаловать гостя, родного человека хотя бы чаем?.. Как же это можно? И Пелагея Тихоновна угощала, часто отдавая последнее. Вера тоже старалась принести ей что-нибудь из съестного посущественнее: граммов сто сливочного масла, сахара… Ваня Турин, вернувшийся из очередной поездки, как-то преподнес ей и Козыревой по кусочку ветчины. Потом Вере удалось совершенно случайно выменять на кофточку фунт сала. И этим богатством поделилась Вера с Пелагеей Тихоновной.
– Сейчас я взогрею. – Пелагея Тихоновна ушла на кухню, а Вера оглядела знакомую обстановку и закрыла глаза.
Пелагея Тихоновна принесла побитый жестяной чайник, с которым она вместе с другими горожанами проделала крестный путь до Погар и обратно, принесла две чашки, накрыла на стол.
– Эх, Верочка, Верочка, пей, милая… Что есть…
– Спасибо, Пелагея Тихоновна…
Пелагея Тихоновна держала блюдце на растопыренной пятерне, подносила ко рту и втягивала глоток-два горячего, обжигающего чая. От сахара откусывала крохотные кусочки мелкими, удивительно белыми зубами. И вдруг тихо проговорила:
– Погоди, Верочка, еще немножко да выходи, милая, замуж…
Вера поставила кружку на стол.
– Пелагея Тихоновна… – В растерянности она не знала, что сказать.
– Не обижайся, я старше тебя. Не во всем глупее.
– Я не об этом… Не думала я ни о каком замужестве…
– Верю, знаю. Ты такая. А все же подумай.
– Что вы, Пелагея Тихоновна!
Но Пелагея Тихоновна либо не слышала возражений Веры, либо не хотела принимать их в расчет:
– Вон Степанов-то, Миша, ходит неприкаянный. Раненый, побитый войною… Ты одна, он один. Я же знаю, как вы дружили… На вас все смотрели и говорили: пара!
Вера закрыла глаза: боль слепила. И казалось бы, неожиданная боль.
– Зачем вы об этом, Пелагея Тихоновна?..
– Вот видишь! Не забылось…
Вера опустила голову, ладонью охватила лоб. Молчала.
– Не обижайся, Верочка, послушай, что скажу. Отец – один, мать – одна, а вот жены и мужья… Мало ли что в жизни бывает… Я тебе, Верочка, счастья хочу.
Горькие слова… Но что случилось, то случилось: сына нет. Пропал. Сгинул. И она, мать Коли, давала его жене Верочке, которую успела полюбить, добрый совет.
Они попили чаю, поговорили о делах в городе, о положении на фронте и взятых нашей армией городах.
– Вот, Верочка, Гомель на днях наши отбили… У меня ж там сестра, племянники. Живы ли? Написала, вот жду. Все жду и жду…
– Да, все, наверное, так, Пелагея Тихоновна. Даже если ждать некого. Мои тоже совсем покой потеряли, как наши вошли в Белоруссию. У нас ведь в Минске тоже много родственников. У тетки там сын, он инвалид, не в армии, так она вон что учудила: написала письмо и пометила, что, мол, переслать в Минск, когда освободят. Чтобы, значит, как можно скорее до него дошло…
– Говорят, многие так делают. Да, материнское сердце никогда покоя не имеет… Сколько писем ходит по свету в поисках человека! А у людей подчас и адреса-то нет.
– Миша мне рассказывал, по радио передают письма, в которых люди разыскивают своих близких…
– Скорее бы у нас радио наладили! – вздохнула Пелагея Тихоновна. – Может, и Коленька отыщется… – И хотя она и сама прекрасно понимала, что прежде всего он приехал бы или написал сюда, в Дебрянск, эта неведомая им передача по радио добавила ей немножко надежды…
– Мне, пожалуй, пора. – Вера накинула свое пальтишко, застегнула надежный ремень.
Пелагея Тихоновна сидела за столом в прежней позе: руки сжаты, голова опущена. Надо было попрощаться, сказать ей что-нибудь хорошее. Вера подошла к столу:
– Пелагея Тихоновна. – Она погладила шершавые, сухие руки свекрови. – Пелагея Тихоновна, спасибо вам…
Пелагея Тихоновна вдруг взяла Верины ладони в свои:
– Слышишь, Верочка… Колю-то, говорят, видели в Хвалынском…
– Ох, Пелагея Тихоновна. Если бы видели в самом деле!.. – вздохнула Вера. – Ведь сколько раз это уже было.
Но Пелагея Тихоновна тоже знала об этом. Проходил слух: видели там-то, мелькнул здесь, шел в колонне… А потом ничто не подтверждалось. Знала и все же говорила:
– Сходи, Верочка… Я бы сама, да разве дойду? Сходи, милая…
Несчастная мать забыла обо всем: о вольной, только что данной ею Вере, и о том, что и ждать-то вроде как бы нечего. Вдруг из Хвалынского потянется ниточка, которая приведет к счастью? Как же пренебречь хотя бы тенью надежды?
