Текст книги "В городе древнем"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)
На спуске к мосткам через Снежадь учителя повстречали Евдокию Павловну Нефеденкову. Поздоровавшись, она спросила:
– Ты не забыл про меня, Миша?
С палкой в руке, в пальто, перепоясанном ремнем, в платке, повязанном по-старушечьи, она была очень похожа на странницу. Но что-то было в ее фигуре и от той прежней Евдокии Павловны, которую хорошо знал Степанов до войны. «Боря, – почему-то звенел в ушах голос той, далекой Евдокии Павловны, – Боря, Конан Дойл, конечно, очень интересно, но почитай, пожалуйста, и Гете, и Гейне… Они стоят вот на этой полке… И хорошо бы знать язык настолько, чтобы обходиться без переводчика… Воспитанный человек, Боря, – это, прежде всего, человек сильный духом. Лишь слабый прощает себе то, что делает его в глазах других дурным…»
– Я не забыл обещания, Евдокия Павловна, не забыл… – сказал Степанов. – Сегодня первый день на работе и сейчас, как говорится, к вашим услугам…
– А не поздно? – спросила Нефеденкова.
– Почему же поздно?
Владимир Николаевич почел за необходимое оставить их вдвоем.
– Где бы нам спокойно посидеть, Миша? – озабоченно спросила Евдокия Павловна. – Живешь все там же?
– Там же… Не знаю даже, что и предложить, – нерешительно сказал Степанов.
– Тогда пойдем ко мне… Только пусть уж тебя не смущает обстановка.
Оговорка показалась Мише несколько странной: не знает он, что ли, как живут в городе, не бывал в землянках?
– Как себя чувствуешь? – мягко спросила Евдокия Павловна.
Разговаривая, они обогнули темный и тяжелый массив церкви, стали подниматься в гору.
– Разве вы не в самом Дебрянске живете? – спросил Степанов.
– Нет, Миша… – В голосе Евдокии Павловны был оттенок обиды, но Степанов не уловил его.
– Впрочем, сейчас живут где придется и где удастся обосноваться…
– Пойдем, пойдем, Миша. Ничего, что я тебя по-прежнему?..
– А как же еще, Евдокия Павловна?!
Из-за дальнего леса стал выдвигаться диск красноватой лупы и, бледнея, полез на темное небо, различимое только там, где он спокойно плыл. Его слабенькому, умиротворяющему свету открылись луга за Снежадью, в одном месте, но ярко засверкала разбитым зеркалом сама древняя река, открылась по дороге на Ружное чья-то усадьба с четким углом, который образовали не то липы, не то березы…
Пригорок все поднимался, но стежка вдруг свернула вправо и пошла вдоль довольно крутого холма. Они прошагали еще с минуту – холм стал почти отвесным – и остановились.
Степанов увидел черный проем входа. Нефеденкова постучала и, не дожидаясь ответа, распахнула перед гостем слепленную из кусков фанеры и дощечек невысокую дверь. За дверью оказалась занавеска о двух половинах. Евдокия Павловна оттянула одну из них в сторону, и Миша увидел землянку. Один угол занимала большая черная доска, перед которой мерцала лампадка, в другом углу сидела женщина в черном, с черным платком на голове.
Степанов, недоумевая, поздоровался.
Женщина в углу поднялась и молча низко поклонилась.
Сейчас, когда женщина встала, можно было разглядеть, что черное на ней не что иное, как подобие монашеской рясы, и платок повязан не как у простых женщин, а очень строго.
«Монашенка!»
– Раздевайся и садись, Миша, – просто, будто Степанов бывал здесь не раз, сказала Нефеденкова, указывая на табуретку перед некрашеным столом, сделанным из какого-то ящика. На столе лежали небольшие пестрые картинки.
Степанов разделся и сел, все еще не понимая, где он очутился.
– Сестра Мария, – обратилась Нефеденкова к женщине в углу, – это Миша Степанов, сын Александры Артемовны, они жили на Орловской… Сама она из Ружного…
– Помню… Помню… – милостиво ответила женщина в черном, подчеркивая свою приязнь к Степанову.
– Скажи мне, Миша, ты и сейчас не веришь, что мой сын виновен? – спросила Евдокия Павловна, садясь на табурет против гостя.
– Нет, – ответил Степанов.
– А Ваня Турин верит?
– Говорит, что там разберутся…
– Ну, а он сам? Сам? – Голос Евдокии Павловны зазвенел.
Сестра Мария подняла глаза на Нефеденкову. В них было осуждение, и Евдокия Павловна великолепно это поняла.
– Ну, а он сам? – тише повторила она.
– Допускает возможность…
– Допускает! Боже мой!.. Допускает! У него словно нет своей головы, своей совести, своих суждений. Допускает! – Евдокия Павловна охватила голову руками и закрыла глаза. – Если люди перестанут думать, проверять свои поступки совестью, торжества правды не будет никогда!
Степанов понимал, что, стараясь как можно точнее передать отношение Турина к аресту Нефеденкова, он выступает как бы в роли холодного наблюдателя, всего лишь информатора или кого-то еще в том же духе. Не мог же он рассказать, как спорил с Туриным, как отстаивал свою позицию, как чуть не поругался с ним, как ходил к Цугуриеву… Евдокия Павловна горестно качала головой, а Степанов вынужден был молчать, хотя прекрасно понимал, что мать Бориса права.
Пестрые картинки на столе, которые раньше не заинтересовали Степанова, сейчас как-то незаметно очутились у него в руках.
«Что это?.. Святые?»
Степанов взглянул в угол. Лампадка висела перед большой и, видимо, древней иконой, кажется, Николы угодника. «Картинки» были маленькими иконками с изображением все того же святого Николая. Одни были закончены раскраской, другие расписаны наполовину. В самом конце стола заметил он и ученические акварельные краски: разноцветные кружочки на овальной картонке…
Собрав рисунки в стопочку, он машинально хотел подровнять края и постучал ею по столу.
Сестра Мария протянула желтую руку к иконкам:
– Не надо так…
– Да, да… – спохватился Степанов и оставил иконки в покое. – Кто же их раскрашивает? – спросил он.
– Сестра Мария и я… – ответила Нефеденкова.
Степанов от неловкости опустил голову. Евдокия Павловна раскрашивает иконки! Уж не чудится ли ему все это? Не чудится ли все, что видят его глаза, слышат его уши? Раскрашивает иконки!
– Зачем вам это?.. – неуверенно спросил Степанов.
Он спрашивал Евдокию Павловну, но ответила ему сестра Мария:
– Михаил… А как по батюшке?
– Николаевич… Простите, а ваше отчество?
– Ни к чему оно. Я – сестра Мария. – Она выдержала паузу и спросила: – Михаил Николаевич, вы веруете во что-нибудь?
Вопрос застал Степанова врасплох. Не потому, что не было у него твердых убеждений, а потому, что не любил споров на эти темы. «Что есть бог?», «Истина в каждом из нас», «Правда в нашей душе» – невольно вспомнил он случайно попавшиеся когда-то на глаза не то названия журнальных статей, не то тем диспутов…
– Я верю в разум человека и его победу. Я верю в наше дело, в его справедливость.
– А мы верим в бога, – ответила сестра Мария. – И теперь, в войну, не только мы поняли, какая это сила, и в трудный час призвали ее на помощь, вспомнили о верующих. Сам товарищ Сталин вспомнил! В церквах служат молебны о даровании победы русскому воинству, собирают пожертвования в помощь фронту.
– Уж не думаете ли вы, что наша армия бьет врага благодаря вашим молебнам? Что же касается денег, то в дни войны лозунг, даже, можно сказать, заповедь, для всех одна: «Все для фронта! Все для победы!» И…
– Это вы хорошо заметили: заповедь! – Сестра Мария наставительно подняла палец: – Именно! Именно! Но извините, что перебила.
– И одно устремление: победить! Спасти Родину! Во имя победы не щадят своих жизней солдаты на фронте, во имя победы рабочие иногда сутками не выходят из цехов, где делают танки, самолеты, орудия… Женщины, старики, подростки – каждый вносит свой вклад…
– Верующие тоже работают, как все…
– И правильно, ведь война – Отечественная! Отстаиваем Отечество, а оно для всех – и верующих и неверующих – одно!
– Святая правда! Именно так…
Степанов снова вернулся к иконкам:
– Ну и что вы с ними дальше будете делать?
– Наклеим на картонки, батюшка освятит, и займут они положенное место в убогих жилищах, как бог занимает место в душах. Церкви пока нет, а молиться надо. Можно, конечно, и на пустой угол, но след ли так? Мы не язычники какие-нибудь… Вот вы говорите «отстаиваем Отечество»… А ведь Александр Невский именно за это и был причислен к лику святых…
– Святые не могли бы спасти мир от фашистской чумы, – твердо ответил Степанов. – Спасают его простые и подчас грешные люди. А Александр Невский прежде всего был великим полководцем, и именно в этом его заслуга перед историей и русским народом!
Наступило молчание, и сейчас стал слышен тонкий, протяжный вой. Все напрягли слух. Волк или собака тянула звук на одной ноте, пока хватало дыхания.
Сестра Мария поднялась и вышла.
Степанов, словно ждал, когда их оставят вдвоем, повернулся к Нефеденковой недовольный:
– Зачем вам эти иконки, Евдокия Павловна? Эта монашенка?.. Этот скит или пещера?
Женщина молчала, раздумывая о чем-то. Черты лица стали тверже, остановившийся взгляд – напряженнее. Слышала ли она, что говорил ей Степанов?
– Я знаю, вы многое пережили… Многое перенесли… Не просто это, понимаю!.. – горячо заговорил Степанов. – Но – иконки! Никогда бы не поверил!..
– Я не иду против своей совести, Миша. Хотят молиться – пусть молятся. А поверить – я бы тоже никогда не поверила, что моего сына, который честно сражался за Родину, в чем-то заподозрят, а его мать лишат прописки и хлебной карточки!
У Степанова даже в ушах зазвенело. На мгновение голос Евдокии Павловны куда-то исчез, и его окутала неприятная тишина.
– Евдокия Павловна, вы… без карточки?.. Вас не прописывают?.. – тихо, как ему казалось, спросил Степанов.
– Миша, почему ты так кричишь? – остановила его Евдокия Павловна. – Да, я без карточки, меня не прописывают… Некоторые знакомые не узнают меня… И если бы не эта пещера, не сестра Мария, мне пришлось бы просить подаяния тем же Христовым именем, ночевать где придется…
Степанов встал, забыв, что в этой землянке и шагу не сделаешь.
– Что же вы раньше-то?..
– А если бы раньше сказала, то что?
– Сходил бы к Захарову и все уладил.
– Никуда не ходи, Миша…
– Черт возьми! Почему?
– Ты опять кричишь… – Евдокия Павловна с горечью добавила: – Не ходи… Опять скажут что-нибудь такое, отчего еще горше станет…
Он торкнулся в одну сторону, в другую и сел, скованный давящими стенами, низким потолком.
– Вы уже ни во что не верите…
Степанов приподнялся, достал из кармана деньги:
– У меня есть немного… Возьмите, пожалуйста, Евдокия Павловна… Мне они совершенно ни к чему. Возьмите!
Нефеденкова внимательно посмотрела в глаза Степанова и без колебаний взяла полторы сотни – полторы буханки черного хлеба на «черном» рынке.
– Спасибо, Миша…
Когда он уже одевался, вошла сестра Мария.
– Все же это волки… – сказала она. – Обнаглели до того, что подходят к самому городу…
12
В райкоме Степанов, едва раздевшись, повалился на постель. Первый рабочий день – и столько всего!
– Где же ты допоздна ходил? – спросил Турин. – Есть хочешь? Или чаю?
– Если можно, чаю…
– Что с тобой?
Что он мог ответить Ване Турину? Только начать бесконечный и бесполезный спор…
– Устал…
– Извини, Миша… Я понимаю, как тебе бывает трудно, но нужно трудности раскидывать, что ли, а не собирать.
– «Не собирать»… – повторил Степанов. – Как это сделать, мудрый человек? Вот, допустим, матери Бориса не дают карточки и не прописывают… Пройти мимо?
Турин встал.
– Ну, это перегиб! Дадут.
– Конечно… Но само собой все сделается или нужно что-то предпринимать?
– Предпринимать…
– В том-то и дело!.. Ты мне чаю-то дашь? – спросил Степанов, меняя тему разговора.
– А-а!.. – спохватился Ваня Турин и пошел ставить чайник.
На следующее утро, когда в райкоме никого не было, Степанов взял фибровый свой чемодан и понес его на новое место жительства. По пути заглянул к секретарю райкома партии и рассказал ему о Нефеденковой.
Захаров возмутился:
– Это кто же так распорядился, Мамин? Пропишем, дадим карточку. И не только ее. Мамину тоже пропишем! – зло добавил он и взял карандаш. – Как ее фамилия? Нефеденкова? Евдокия Павловна? Так… Хорошо, я этим сам займусь. Заодно проверю, может, еще с кем дров наломали…
Степанов ушел, а Захаров опустил руки на стол и тяжело задумался. К трудностям, которых и так было невпроворот, то и дело добавлялись новые. Из-за чьей-нибудь глупости или чрезмерной осторожности вот такие неожиданные накладки! Вроде бы пустяк, а на деле – дискредитация Советской власти! На днях Троицын в сердцах бросил одной просительнице, пришедшей к нему за стройматериалами, что вы, мол, тут при немцах прохлаждались, а теперь вам сразу все подай. И хотя баба эта на весь город славилась как спекулянтка и где-то в глубине души Захаров понимал, что довела она Троицына своим наигранным нытьем, пришлось дать ему нагоняй. Пусть не забывает, что он не просто Троицын, а представитель Советской власти!.. Сколько говоришь, разъясняешь, инструктируешь – все равно чуть не каждый день какой-нибудь «сюрприз».
В дверь заглянули Мамин и Соловейчик:
– Можно?
– Заходите, заходите, – ответил Захаров и добавил, глядя на Мамина: – Вот кто мне нужен! На ловца и зверь бежит…
Степанов предполагал, что жить в школе будет труднее, чем в райкоме, но чтоб настолько! До самого вечера некуда приткнуться – ни поработать, ни отдохнуть. И потом, в райкоме, у Турина с Власовым, плохо ли хорошо ли, было налажено какое-то хозяйство. А здесь… Из хозяйственных вещей у него была только эмалированная, коричневая с белыми крапинками, кружка. С этой кружкой он еще в общежитии института бегал на первый этаж за кипятком. Она же верой-правдой служила ему и на фронте, и в госпитале. Были у него еще бритва, перочинный нож, небольшое зеркальце. Тоже неизменные его спутники. Но для того чтобы побриться, необходима вода, а в чем ее держать? Чем достать из Снежади или колодца? В школе еще не стоял обязательный бачок с водой и кружкой, прикованной к нему цепью. О бачке только хлопотали…
Где же все-таки найти посудину для воды? Спросить у кого-нибудь из знакомых? Но откуда сейчас у людей может быть лишнее ведро или хотя бы большая жестяная банка? Сам видел: воду носят кто в чем… Пройтись по пожарищам и покопаться в золе? Да разве найдешь! Все давно копано-перекопано…
Безуспешно побродив по городу, он уже хотел бросить свое занятие, но, представив, как завтра утром нужно будет вставать и неумытым идти на уроки, не мог вернуться в школу с пустыми руками. Хватит с него, что он сегодня, стыдно сказать, не умывался и целый день чувствовал себя из-за этого не в своей тарелке.
Наконец он решил попросить ведро в столовой: может, найдется какое-нибудь на неделю-две, а там он что-нибудь придумает. Туда он и направился.
Проходя мимо развалин городского театра, Степанов невольно остановился. До войны в уютном сквере, примыкавшем к театру, стоял памятник Ленину. Фашисты снесли его, у сам сквер превратили в кладбище для своих солдат и офицеров.
И театр, и памятник, и сквер возникли в Дебрянске на глазах Мишиного поколения. Правая сторона Советской улицы с белыми плитами тротуара и этот сквер вошли в жизнь каждого довоенного школьника старших классов. Прогулки… Свидания… Радости и огорчения… Не раз Степанов встречался здесь с Верой…
Но сейчас он думал не об этом. Он смотрел на ровные ряды холмиков без крестов. Здесь немцы хоронили своих! Ведь фашисты считали, что Дебрянск уже вошел в состав земель третьего рейха, так зачем отправлять тела убитых в Германию? Фотографии могил посылались родным и близким, и они, ежели располагают средствами и есть желание, могут приехать в бывший русский город Дебрянск и поплакать над землей, навсегда приютившей сына, мужа, брата…
Не вышло! Дебрянск всегда был и навеки останется русским городом!..
Уже стемнело, и Степанов понял, что надо поторопиться. Проходя мимо стройтреста, он заметил, что там светится окно – правила светомаскировки давно уже соблюдали кое-как, окна закрывали небрежно: не до налетов теперь немцу, нужен ему сейчас этот Дебрянск! – и, сам не зная зачем, зашел. Троицына не было, какая-то женщина раскатывала в углу матрас. Услышав шаги, обернулась и спросила:
– Федора Ивановича? Ушел недавно… Теперь завтра, товарищ Степанов…
Молодой учитель еще раз с удовольствием отметил про себя, что в городе его знают и обращаются к нему весьма уважительно.
– Садитесь, если есть охота…
Степанов сел на табуретку и поднял голову. Над столом начальника стройтреста Федора Ивановича Троицына по-прежнему висела олеография с ангелочками.
– А картинка-то висит! – сказал Степанов.
И хотя в голосе посетителя не было осуждения, женщина, прежде чем ответить, долго вглядывалась в его лицо, разгадывая, с какой целью сделано это замечание.
– Висит…
– А Федор Иванович не ругается?
Не кончив стелить постель, женщина села рядом со Степановым. Поправила платочек, сложила на коленях руки.
– Я утром, товарищ Степанов, снимаю. Федор Иванович приходит – картины нет. А уходит – снова на стенку.
Кто знает, осталось бы от прежней жизни что-либо другое, более верно воплощавшее ее, не приобрела бы эта дешевенькая поделка такой ценности. Но другого не осталось… Только эта картонка с яркими красками, не потерявшими глянца, в коричневой рамочке с завитушками.
– Разве ж не красиво?! – спросила женщина, не понимая, как можно не ценить такую несусветную красоту.
– Да… – неопределенно проговорил Степанов. – Муж на фронте? Никого больше не осталось? – спросил он.
– И мужа не осталось… – ответила женщина. Она поднялась, достала с печки узелок, из узелка – газетный сверток, из свертка – две карточки.
– Вот так порознь и будем… – она подала Степанову фотографии.
На одной была изображена молодая женщина, на другой – мужчина. В женщине Степанов без труда узнал свою собеседницу. Все лишнее и ненужное, как казалось фотографу, на карточках было убрано ретушью, недостающее – добавлено… Вот, например, густота бровей или блеск глаз…
Степанов подержал карточки в руках, посмотрел на изображение неведомого ему молодого здоровяка, на фотографию цветущей девушки и положил на стол.
– Сколько раз говорила, – вздохнула женщина, – «Митя, пойдем сходим к фотографу Мендюку… Сходим к Мендюку…» А он: «Успеется…» Завтра да послезавтра… А в жизни не все на завтра отложишь…
– Да, верно, – посочувствовал Степанов.
– Прослышала я от одной знакомой, – продолжала женщина, – что будто в области есть человек, который вот такие карточки, что порознь, соединяет… И становятся муж с женой рядом, невеста с женихом… Может это быть, товарищ Степанов? Как вы думаете?
– Может. – Степанов посмотрел на женщину, и ему захотелось приободрить ее. – Конечно, может. Это называется «фотомонтаж».
– Выберусь как-нибудь в область, непременно его найду… А вы, случаем, не поедете, товарищ Степанов?
– Пока не предвидится.
– Соберетесь – скажете, а? Не забудете?
– Соберусь – не забуду, – вздохнул Степанов.
Ни слез, ни жалоб на судьбу, одно желание – хоть после смерти мужа быть на фотографии с ним рядом.
– А Федора Ивановича вы завтра утром пораньше придете и застанете… – давала добрый совет женщина. – Приходите…
– Спасибо… – Степанов встал и только сейчас за толстым шкафом увидел кадку с невысоким фикусом. – А за фикус Федор Иванович не ругает?
– Не ругает. Вот за это ругает. – Женщина кивнула на олеографию. – Забудешь снять – и попадет…
– Скажите, пожалуйста, – спросил Степанов неожиданно для себя, – можно где-нибудь раздобыть ведро?
– Ведро? – переспросила женщина.
– Да.
– Где ж вы его найдете?.. А у вас нету?
– В том-то и дело…
Женщина пошла на кухню, повторяя про себя: «Как же без ведра-то?.. Как же без ведра?..»
На кухне что-то звякнуло, что-то прогремело, и через минуту-другую она вернулась с оцинкованным ведром в руке:
– Возьмите Степанов оторопел:
– Мне? А как же вы-то будете?
– У меня есть! Есть! – стала уверять Степанова женщина. – А в городе вы нигде не найдете.
Степанов все еще не отваживался взять словно с неба свалившееся ведро.
– Да берите же, берите! – настаивала женщина.
– Ну, спасибо вам, – принял он драгоценный подарок.
Это ведро, наверное, стоило не меньше буханки хлеба, если не целых две. Но Степанов понимал, что ни хлеба, ни тем более денег женщина ни за что не возьмет…
13
В школе свет не горел, видно, учителя давно уже разошлись. Но в аллейке, ведущей ко входу в школу, Степанов заметил чью-то фигуру. Почти сразу угадал в ней Таню Красницкую.
– А я вас жду, Михаил Николаевич… – Таня быстро пошла ему навстречу. – Соломенный матрас принесла…
– Какой матрас? – Степанов даже остановился.
– На чем спать… Девочки рассказали, что учитель спит на голом столе, а наши сразу всполошились: «Как же так? Разве это порядок?»
– Кто «наши»?
– Наши, Михаил Николаевич, это те, кто здесь жил. – Таня кивнула на здание школы.
Когда подошли к широкому крыльцу, Степанов увидел свернутый матрас, прислоненный к двери.
– Спасибо…
– Где же вы тут обосновались?
Степанов, взяв Таню за руку, ввел в один из классов и, опустив светомаскировочную штору, зажег лампу:
– Вот здесь, – и показал рукой в угол.
Там стоял один из шести столов и скамейка, такая же, как и остальные в классе. Под столом – чемодан… На подоконнике одиноко красовалась коричневая в белую крапинку кружка…
– Вот здесь?
– Да, Таня. Тепло, сухо, просторно, – похвалил свое неуютное пристанище Степанов.
Девушка, соглашаясь, покивала головой, добро улыбнулась: «Конечно… Конечно…»
– Теперь можно и железную койку притащить, – заметила она.
– Да?.. – спросил Степанов. – О койке как-то не подумал: можно ведь и на столе раскладывать матрас. На днях займусь…
– Зачем «на днях»? Давайте сейчас! – предложила Таня.
– Сейчас?..
– Да, да… Пойдемте!
Мысль устроить неприкаянному учителю мало-мальски сносный быт захватила Таню, и Степанов невольно поддался: пошел за девушкой. Но на крыльце остановился: темень!
– Ничего, Михаил Николаевич!.. Я койку уже присмотрела… Недалеко отсюда… Пойдемте!..
Здесь же, на Бережке, неподалеку от школы, на одном из пожарищ Таня и Степанов выдрали койку, ножки которой увязли в золе.
– Почти новенькая, – шутя уверяла Таня. – А если покрасить – как из магазина!..
Перед крыльцом койку поставили, обтерли тряпкой и наконец внесли в класс.
– Ну?! – торжествуя победу, спросила Таня, когда койку водрузили в углу и накрыли матрасом. – Как у людей… Михаил Николаевич, если что нужно, не стесняйтесь попросить, мы вам всегда поможем: мужчине ведь одному хозяйничать трудно, – просто, с искренней убежденностью сказала Таня и заспешила домой – топить печурку на ночь.
14
Этот день Степанов будет потом долго вспоминать, пытаясь восстановить в памяти все подробности… Утром, перед уроками, к нему подошел Леня.
– Михаил Николаевич… – В руках у него была записка.
Степанов взял ее, развернул:
Миша!
Ждем тебя в шесть. Пожалуйста, не опаздывай. Явка обязательна.
И. Турин
Ну вот, опять какое-нибудь срочное заседание… Совещание… Тоже срочное, важное, политически необходимое… Опять новое поручение дадут, а у него и так дел по горло. От одних тетрадей можно с ума сойти, а тут еще статья в газету… Но опаздывать и тем более не являться было не в правилах Степанова, и в половине шестого, едва окончился педсовет, он отправился в райком. Подходя, заметил, что свет горит не в «зале», где проводили все заседания и совещания, а в маленькой комнате, служившей спальней.
«Странно!»
Он вошел в дом, распахнул дверь в «залу» и в недоумении остановился. Конечно же, как он уже догадался, никакого заседания нет. Из маленькой спальни навстречу Степанову вышла Тоня Агина:
– Раздевайтесь, Михаил Николаевич… Проходите…
Она была нарядной, праздничной и еще более красивой. И двигалась Тоня еще более плавно и уверенно.
– Я вам помогу… – Не успел Степанов снять шинель, как она очутилась в руках Тони.
– А Турин?.. – спросил Степанов.
Чем-то занятый, Иван просунул в дверь голову:
– Проходи, проходи…
Маленький стол, за которым иногда они делили скромный свой ужин и пили чай, был накрыт белой, свежей скатертью. На ней стояли бутылка вина, водка, капуста в миске, хлеб и конфеты. Турин что-то доставал из мешка, привезенного Тоней.
– Помоги, Миша. Боюсь опрокинуть…
– Ну что ты, что ты, Ваня! Беспокоить гостя!.. – Тоня уже ловко подхватила глиняную миску с жареной свининой, от запаха которой у Степанова потекли слюнки.
– Та-ак… – протянул Степанов. – Судя по некоторым данным, я должен вас с чем-то поздравлять?
– Тоня выходит за меня замуж, – пояснил Турин, и эта форма объяснения очень понравилась Степанову: Тоня выходит!.. Могла и не выйти, не оказать такой чести.
Степанов обнял Ивана. Потом, легонько оттолкнув от себя товарища, подошел к Тоне и поцеловал в щеку.
– Садитесь, други. Садитесь, – предложил Турин.
– Здо́рово!.. Здо́рово!.. Когда же вы это?.. – удивился Степанов, когда все расселись. – Ты, Иван, казалось бы, о себе и не думал…
Турин увлеченно разливал по стаканам вино и водку. Ответила Тоня:
– Он ко мне часто заезжал… Едет в Снопы – завернет. В Верхнюю Троицу – завернет.
– Нищему деревня не крюк, – отозвался Турин.
– Нет, Ваня, нищим тебя никак не назовешь, – запротестовал Степанов.
– Конечно, конечно! – согласился Турин.
– Ну что же… – Степанов встал со стаканом в руке. – За ваше, милая Тоня и старый мой товарищ, счастье!
Они с силой чокнулись, не боясь разбить толстые стаканы из зеленого стекла, выпили.
– Михаил Николаевич, – предупредила Тоня, – это мы так… Предварительно. Хоть и война, а настоящую свадьбу устроим. У нас ведь родственников душ двадцать, если не больше. У Вани с десяток друзей. Всех созовем. И вы, пожалуйста, приезжайте.
– С удовольствием! – подчеркнул Степанов. – С великим, величайшим, Тоня, удовольствием! – И взмахнул рукой: – Я совсем забыл, что надо кричать «Горько!» Горько! Горько!
Тоня улыбнулась. В улыбке – и смущение, и счастье одарить другого, чем может: лаской. И еще – это в особенности нравилось Степанову в Тоне – радостное сознание, что может многое дать от доброты и любви своей. Что-то похожее было и в Вере, той, далекой, почти уже никогда не существовавшей…
– Где будете жить? У вас все так продумано, что не удивлюсь, если где-нибудь на примете окажется квартира из пяти комнат?..
– Пока все остается по-прежнему, – сказал Турин. – А через неделю, другую, третью обещают комнату дать в бараке.
Степанов не заметил, как Турин отлучился. Вернулся он с Верой. Веру наперебой стали угощать, она для порядка тоже прокричала неизбежное «Горько!», и вечер, отведенный Ваней Туриным для помолвки, потек своим чередом… Часов в восемь решили расходиться. Быть может, посидели бы и дольше, но в единственной лампе выгорел керосин, фитиль начал коптить. Лампу пришлось погасить. Кромешная тьма вдруг напомнила, что действительно поздно и пора уходить.
Вера и Степанов вышли вместе. По Дзержинской молча дошли до Советской. Ей – в подвал, где давно уже спят полтора десятка человек, ему – в школу, где – ни одного.
– До свидания, Миша…
– До свидания, Вера…
Он – налево.
Она – направо.
Вернувшись к себе и оглядев нестерпимо скучные казенные стены, Степанов расслабленно опустился на скамью. И не только потому, что устал. Просто очень муторно было на душе. Невольно сравнивал он свое положение с положением Турина, и сам собою возникал вопрос – правильно ли живет? Ведь говорил ему Турин не раз: нельзя так! Теперь Иван, считай, женат и, значит, он, Степанов, станет еще более одиноким. Есть, правда, рядом с ним Таня Красницкая, но кто она ему? Верный, преданный друг, не больше. Хотя и это уже много, очень много…
Посмотреть со стороны, так все идет прекрасно. Он стал заметной фигурой в городе. Его утвердили членом бюро райкома ВЛКСМ. Он выполняет поручения райкома партии, недавно провел в школе для жителей города беседу об успехах нашей армии на фронте, провел, кажется, удачно. Захаров сказал: «Вы умеете подобрать ключ к душам людей…» Недели две назад его разыскала работник областной газеты и попросила дать материал о восстановлении города, о жизни в освобожденном Дебрянске. Кандидатуру его как автора поддержал, по ее выражению, «сам Захаров».
На педсоветах Галкина очень прислушивается к его замечаниям и рекомендациям, похоже, считает их самыми авторитетными. Как-то даже сказала ему, что, мол, жалеет, что с первых дней не «взяла курс на Степанова»; к роли директора школы он, как бывший фронтовик, подошел бы, как она теперь считает, больше, чем Вера Леонидовна, хотя и Вера Леонидовна неплохо справляется со своими обязанностями…
Однако вся его напряженная и небезуспешная работа не могла полностью заполнить душу, заглушить боль разрыва с Верой. Известно: человек жив не одной работой, тем более в его-то возрасте… Степанову иногда казалось, что и напрягается он в своих трудах и заботах, чтобы забыться, отвлечься… Как только он оставался в школе один, тут-то все и начиналось. Он и не подозревал, что может так тосковать, так страдать. Все это, казалось ему, было и навсегда осталось в девятнадцатом веке: в произведениях классиков герои постоянно мучаются от неразделенной любви, тоскуют, страдают… Ну а он-то? Он?!
«К черту!»
Степанов рывком поднялся. Надо заниматься делом! Делом!
Он сел за стол, придвинул к себе стопку тетрадей, сшитых в основном из старых газет. Лишь редкие были собраны из разного формата листков бумаги. Нельзя было брать эти тетрадки в руки без чувства благодарности к плохо одетым, полуголодным мальчикам и девочкам… Как они старались – не всегда, правда, успешно – вспомнить, чему до войны учили их в школе, наверстать упущенное за месяцы немецкой оккупации! Как аккуратно сшивали свои тетрадки, как усердно писали крупными буквами по газетному тексту! Как слушали его, своего учителя! Как на переменах расспрашивали о Москве, о фронтовой жизни, о будущем!.. Ради этих детей, так трогательно относящихся к нему и к своим занятиям, можно было отдать все.
Да, дети стараются. А вот пишут еще плохо: «совецкий»… «дикабристы»… Ведь объяснял же, что эти знаменательные и трагические события произошли в декабре, откуда и название!.. Впрочем, они, верно, забыли, как пишется слово «декабрь». Многое забыли…
На дорожке в парке, куда выходило окно, послышались шаги, негромкий разговор. Через полминуты кто-то осторожно постучал в дверь.
Степанов кишел открыть.
На пороге стояли две женщины. В темноте трудно было рассмотреть кто, но, пожалуй, незнакомые.
– Можно к тебе, Михаил?
– Пожалуйста… – пригласил Степанов, гадая, кто это пожаловал к нему.
Когда вошли в класс, увидел: одна – сестра Мария, другая, маленькая, с пухлыми щечками и острым носиком, тоже показалась знакомой… Степанов вспомнил, что это одна из приятельниц его матери, правда, не из самых близких. Лукьяновна… Лукинишна… Что-то вроде этого.
– Садитесь, пожалуйста… Располагайтесь… – Обескураженный этим визитом, он не знал, что им и сказать.
Лукинишна обернулась к сестре Марии и предложила:
