Текст книги "В городе древнем"

Автор книги: Сергей Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

Вера молча, с состраданием смотрела на Пелагею Тихоновну.

Обычно все, что касалось Коли, говорилось в первую минуту их встречи, и Вера знала, почему сегодня сделано отступление от неписаного правила. Не хотела Пелагея Тихоновна больше связывать ее, Веру, с горькой судьбой сына. Высказалась, а потом не выдержала… Как она просила: «Сходи, Верочка… Сходи…»

Но идти совершенно незачем. Ни в Хвалынское, ни куда-либо еще. Пора перестать тешиться иллюзиями. Хватит! И Вера мысленно утвердилась в том, что открылось ей в минуты, когда провожали американских гостей: «Кто-то же должен был жертвовать не только свиной тушенкой, но и своими жизнями!»

4

Из происшедшего с Ниной Ободовой и Леней Калошиным Степанов сделал один вывод: шаблон в мыслях, невнимание к человеку, нежелание думать многолики, тянутся из века в век, меняя лишь окраску и форму, и их ни по чьему приказу не отменишь, из минометов не разобьешь и даже «катюшами» не прикончишь. Что-то в человеке должно быть сильнее минометов и даже «катюш». Надеяться больше не на кого. Только на человека! И он себе приказывал: «Ну вот и будь крепче и сильней!»

Утром Степанов вошел в класс бледный. В учительской Владимир Николаевич за минуту до этого спросил его:

– Не заболел ли, Михаил Николаевич?

– Нет, – ответил Степанов и – скорее в класс.

Ученики встали. Степанов удостоверился: Ира здесь, Леня Калошин здесь, Наташа Белкина здесь… Хорошо!

– Вот что, ребята, – приступил он. Глуховатый голос учителя сразу насторожил ребят. На Степанова смотрело четырнадцать пар глаз, четырнадцать душ широко распахнулось, чтобы принять в себя его добрые слова.

– Как по-вашему, полезно ли мучиться? – с неожиданной для самого себя улыбкой спросил Степанов. – Бывает ли лень совести и души?

– Зачем же мучиться, Михаил Николаевич? Мучиться не надо, – сразу же ответила Наташа Белкина. – А лень бывает разная-преразная. Умываться утром холодной водой разве не лень? Мука! Но умываешься. А за хлебом в драном пальто стоять, когда мамка болеет? Тоже лень. Но стоишь и мучаешься. Надо!

– Вот видишь? – подхватил учитель. – Не хочется, но приходится, потому что с самого начала ясно: надо! Но ведь бывает так, что сразу не понимаешь, сразу не все ясно. Допустим, приходит к тебе человек в беде, можно сказать, в крайних обстоятельствах, когда много нужно передумать самому и самому решить, что подсказать, как лучше помочь, а тебе от этих мыслей становится муторно, и ты отмахиваешься от них, как от надоевшей мухи. А потом с тем человеком случается беда. А ты ведь вполне мог ему помочь, если бы не поленился помучиться и поразмыслить.

Степанов сделал паузу: говорить было тяжело, и он, пожалуй, впервые испытывал подобное. А класс ждал и, Степанов видел, сочувствует ему. Вот это и облегчило разговор.

– Или, – продолжал он, – тебе задают вопрос, а ты, не вникнув, чем он вызван, отвечаешь по шаблону, о чем этому человеку уши прожужжали.

– Это он о Леньке, – громко прошептал кто-то.

– Без учения каждый день, без овладения знаниями, накопленными до нас, человек не может стать личностью. Так сказал Ленин… Человек учится с рождения: дома, в школе… Его воспитывает пионерская и комсомольская организации, газеты, радио, искусство… Но самое неистребимое в человеке – истина, добытая собственным опытом. Случилось так, что вы на деле познали немецкий фашизм. Разве можно себе представить, даже допустить на минуту, что кто-то из вас когда-нибудь перестанет его ненавидеть и вдруг даже полюбит его? Дикая мысль! Это всем ясно. Человека от начала и до конца жизни обступает неисчислимое количество вопросов и проблем. На какие-то мы отвечаем, повторяя чужие слова, они нам кажутся правильными. Перед какими-то останавливаемся: надо поразмыслить… А если думать трудно, не хочется? Нельзя ли сжульничать перед самим собой?

– Как это?.. – вдруг раздался вопрос. Он вырвался у Вити Клецова неожиданно для него самого.

– А так, Витя, как я уже рассказал. – Степанов сделал паузу. – Помните, ребята, человек отвечает за все на земле, и, если он хочет приобрести подлинные знания о жизни, он не должен освобождать себя от раздумий, даже сомнений, душевных мук в поисках правды, точного, единственно верного решения. Стало мне однажды тяжело, и решил я облегчить себе жизнь, освободить себя от трудной работы – каждый шаг свой проверять собственной совестью. И вот: беды одного человека не разглядел, другого невольно оскорбил… Передай своей маме, Леня Калошин, что я прошу у нее прощения.

Леня Калошин поднял руку:

– Можно, Михаил Николаевич?

Уверенный, что Леня хочет задать вопрос, Степанов ответил:

– Пожалуйста…

Потеснив соседей, кому-то наступив на ногу, Леня выбрался из-за стола и выбежал из класса. Все проводили его взглядом. Дверь за ним захлопнулась, а ребята с возрастающей тревогой ожидали: должно произойти что-то еще…

Теперь уже внимание всех было обращено на Белкину. Озираясь по сторонам, девочка кусала полные губы.

– Думаете, побегу просить прощения? – недобро сощурив зеленоватые глаза, спросила она. – Да? Не ждите!

Никто не ответил Наташе. Одни смотрели, узнавая ее с какой-то неведомой им стороны и удивляясь, другие – оторопело: и это при учителе? После всего, что сказал сейчас?..

И, чувствуя неодобрение и неприязнь класса, Наташа с вызовом повторила:

– Не ждите! И не подумаю…

– Никто, Наташа, не заставляет тебя просить прощения, – тихо и спокойно заметил Степанов. – Тем более что извинение из-под палки и не извинение вовсе, а так, незнамо что… Нет, мы не заставляем тебя бежать за Леней, но хотели бы знать, почему ты не хочешь извиниться перед ним?

Со всех сторон Наташа чувствовала недоуменные, неприязненные взгляды. Чувствовала даже спиной. Она постаралась придать лицу каменное выражение и, явно подражая кому-то, ответила:

– Убежал!.. Стукнул бы меня табуреткой по голове, если он такой правый! Вот и весь разговор, цирлих-манирлих… А то – бежать. Слабак!.. – И сразу остановилась: не слишком ли далеко зашла?

– Та-а-ак, – печально и тяжело протянул Степанов. – Наташа Белкина, ученица пятого класса дебрянской школы, высказалась. Кто согласен с Наташей, поднимите, пожалуйста, руки.

У девочки застыл взгляд. Стоявшая за первым столом, она могла только догадываться, что делалось у нее за спиной.

Ни одна рука не поднялась.

Наташа не удержалась: повела большими зеленоватыми глазами направо, налево… Все против нее!

– Как же так можно!.. – осудила Наташу Ира. – Леня столько перенес…

И снова – тишина…

Какие скрытые силы управляли Наташей? Кто и что кроме школы, новой обстановки в городе влияло на нее?

– Наташа, – спросил Степанов, – скажи, пожалуйста, а я, по-твоему, тоже человек слабый? Признался в ошибках, просил прощения. Разве сильные личности так поступают?.. Скажи откровенно.

Наташа все еще продолжала смотреть в угол. Нижняя губа ее мелко дрожала. Чего доброго, девочка разрыдается.

– Ладно, не будем сейчас об этом… – сказал Степанов. – А сейчас – объявление, и приступим к собственно уроку… Таких городов, как наш Дебрянск, ребята, десятки, если не сотни. Всем им без исключения страна протягивает руку помощи. Мы восстановили больницу, клуб, школу, построили детский сад, новый корпус больницы, пять бараков… Это только начало. Завтра на станцию прибывает новая партия строительных материалов. Их нужно срочно разгрузить. Рабочих не хватает. Скажите всем, кто может помочь в этом, что учитель Степанов просит прийти в воскресенье на станцию. Только тем, кто может.

Когда уроки кончились и школа опустела, в коридоре показался Леня. Он заглянул в класс, где обычно сидел Степанов:

– Можно к вам, Михаил Николаевич?

– А-а, Леня… Заходи! – И Степанов поднялся навстречу мальчику.

Леня попятился и в нескольких шагах от учителя остановился. Степанов подошел к нему вплотную, тронул за локоть. Мальчик дрожал.

– Пойдем, Леня… Сядем…

Почему-то Степанов вспомнил, что в «его» школе вот так, вытянув руку, выставив ученика впереди себя, водил провинившихся к директору самый непопулярный и, к счастью, пробывший в школе совсем немного учитель биологии Богатых. Вспомнил и сейчас же отпустил локоть Лени, обнял мальчика за плечи.

Они сели, и Степанов, глядя на бледного, тоненького мальчика в рваном пальтишке, из которого он давно уже вырос, ужасался от сознания беззащитности этого неокрепшего и уже много перенесшего существа. И вот одним из тех, кто совершенно бессознательно нанес ему удар, стал он…

– Замерз, Леня?

– Нет… – Леня вскинул на него взгляд и, превозмогая волнение, вдруг сказал: – Я сегодня убежал из класса, Михаил Николаевич… сам не знаю почему… Может, это нехорошо. Но я не против вас… – Он поправился: – Я хочу сказать, не из-за вас… – Запутавшись, он замолчал.

– Ну что ты, Леня, я все понимаю… Бывают минуты, когда человеку надо побыть наедине с собой, – пришел ему на помощь Степанов.

– Вот правильно, Михаил Николаевич, я хотел побыть один… – И вдруг с каким-то облегчением добавил: – А в школу я завтра приду! Обязательно!

– Вот и хорошо, Леня!

– Я пойду… – Но Леня не уходил. Видно, хотел сказать что-то еще и никак не мог решиться. Наконец проговорил: – А вы не расстраивайтесь, Михаил Николаевич! Не расстраивайтесь. Не надо…

– Нет, Леня, – твердо ответил Степанов, – бывают случаи, когда необходимо расстраиваться, чтобы в другой раз крепче думать, что делаешь и что говоришь…

5

После разговора с Леней Степанов еще долго не в силах был ни за что взяться, ходил по классу, стоял у окна, глядя на старый парк. Потом решил набросать список дел на завтра. Он мог начать заниматься ими с самого утра – уроков у него не было. Прежде всего надо найти Бориса Нефеденкова, сегодня в школе Паня сказала ему, что видела Бориса в городе. Потом продумать, как организовать воскресник, зайти к Мамину насчет машин, к Троицыну… Сама мысль о воскреснике возникла у него неожиданно, на уроке, когда он говорил с детьми об инциденте в школе… Ну хорошо, дети скажут кое-кому, в основном женщинам, те придут… А сил-то у них хватит?

Бригада грузчиков, состоявшая сплошь из девушек и женщин, как могла, разгружала товарные вагоны, платформы. А вот вывозить все эти грузы в город подчас было не на чем. Пакгаузов же на станции не осталось, хранить негде. Иногда приходило сразу несколько платформ, девушки не справлялись, платформы стояли неразгруженными, железнодорожное начальство рвало и метало, грозясь заслать груз в другой город.

Так случилось и на этот раз.

На какое-то мгновение у Степанова мелькнула мысль: «И черт дернул идти к Захарову! Сам и напросился на задание!» Но он сразу же отогнал ее и снова принялся мучительно искать выход. С какими предложениями он придет завтра к Мамину?

Степанов перебирал возможности – реальные, полуреальные и совсем фантастические… Но в том-то и беда, что порою фантастические казались ему легко осуществимыми, а реальные – фантастическими…

Что можно придумать еще, кроме уже не раз испробованного: обращения к населению и в воинскую часть? Что?!

И еще вопрос: пойдет ли народ в воскресенье?

В воскресные дни город обычно оживал. Сговорившись с владельцами тележек, по двое, по трое жители отправлялись на разживу. Одни – за дровами: подобрать сухие сучья, распилить на чурбаки поваленные бурей и войной дерева, на худой конец, подпилить усохшую невысокую елку или березу. Другие – в близкие и дальние деревни за картошкой, мукой или капустой. Меняли последнее, что оставалось из имущества, меняли сэкономленное жидкое мыло и кусочки сахара…

Неожиданно дверь в класс распахнулась, и Степанов увидел Веру и Власова, а за ними Латохина с Гашкиным. Он даже не слышал, как они прошли через парк, по крыльцу. Задумался!

– Принимай гостей, Миша! – вместо приветствия сказала Вера.

Степанов понял в один миг: пришли помочь… И собрала всех Вера!

Он осторожно, испытующе посмотрел на нее, но Вера ничем и никак не выдала себя.

– Разрешите присутствовать на совещании военного совета, – шутливо сказал Латохин, выступая вперед. У него осталось прежнее, еще школьное уважение к старшему, хотя фронт давным-давно уравнял их.

Степанов улыбнулся и предложил рядовому Латохину Сергею на совещании военного совета присутствовать.

– Вот что, – с ходу начал Латохин, подчеркивая, что совещание носит сугубо оперативный характер, – я пройдусь с Власовым по землянкам и сарайчикам и всех, кого можно, на воскресник вытащу!

– Первый воскресник… – заметил Степанов. – Я детям сказал, чтобы они тоже обошли жителей… Кое-кто, конечно, придет, но вот сколько? Хватит ли людей?

Вдруг из какого-то дальнего класса послышалось нестройное пение:

 
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой…
 

– Хоровой кружок, – объяснил Степанов несколько удивленным товарищам.

Хоровой кружок стал неожиданно многолюдным. Спевки вела Паня. Искусства в пении еще было немного, но песня напомнила всем о многом: о первых днях войны, о проводах на фронт, об утратах и победах…

 
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна.
Идет война народная,
Священная война.
 

– Значит, вы пройдетесь, – прервал молчание Степанов, обращаясь к Латохину и Власову.

– Ты, Миша, иди к Мамину и Троицыну, – сказала Вера. – Это же и их дело, а в воинскую часть я сама схожу.

– Самочинно? – спросил Степанов.

– Я выступала у них… Майор меня знает, а просить буду самую малость: хотя бы человек пятнадцать…

– Смотри, – предупредил Степанов, – влетит тебе от Захарова.

– Майор на меня ссылаться не будет. Мол, узнали – и сами!..

– Договорились, – подвел итог Степанов. – Все!

Когда стали расходиться, Степанов окликнул Веру. Она была уже у выхода. Остановилась, но распахнутой двери не закрыла. Слышно было, как, оживленно беседуя, удалялись Латохин и Власов, как стучал костылями Гашкин. С крыльца послышался голос Латохина:

– Вера Леонидовна! Где вы там?.. – Конечно же, ее хотели проводить.

– Идите! Сама доберусь! – откликнулась она.

Шаги и разговор затихли, только Паня заставляла хор повторять один и тот же куплет, исполнение которого почему-то не нравилось ей.

Степанов сказал:

– Твоя работа, Вера? Спасибо тебе…

– За что?.. Как же иначе? – почти без выражения, тихо ответила она и, подойдя к столу, села. Подперев голову руками и невидяще глядя впереди себя, грустно продолжила: – Вот ведь как получилось, Миша! Ты не думай, что все забыто… Все-таки, это наша юность. Но люблю я Николая…

Они сидели и молчали, прочно связанные прошлым. Казалось бы, что теперь-то?.. О чем тут думать?.. Но вот, оказывается, сразу не поднимешься и не уйдешь. Степанов знал, что любит ее до сих пор, но, если бы каким-то чудом вернулся Николай, он, конечно, был бы только рад за него и за нее. Вера же, прекрасно понимая разумом, что никакой вины за ней нет и что в таких делах вины вроде не бывает, и думая, что Миша, видно, страдает (слово-то какое, господи!), нет-нет да и ловила себя на том, что все-таки она, как ни оправдывай случившееся властью неподвластных разуму чувств, – все-таки в чем-то перед ним виновата.

– Ну что же, Миша, надо идти. – Вера поднялась.

– Проводить тебя?

– Не надо, Миша…

Степанов долго с грустью смотрел вслед Вере. Помогать ближнему, делать ему добро, приходить в тяжелую минуту на помощь – как умела это делать Вера! Не каждый так умеет и готов к тому. Ой, не каждый. Хотя считается, что доброта и отзывчивость в природе человека.

И Степанов, в какой уже раз, вспоминал своего фронтового командира. Ведь он был так еще молод! Сколько душевной щедрости, внимания к людям таил он в себе! Каким был справедливым и добрым! Вспомнилось, как однажды, после долгого ночного марш-броска, вышли они на какое-то заброшенное кладбище: могилы заросли травой, кресты почти все повалились, березы глушили его.

Едва лейтенант Юрченко скомандовал привал, Степанов, скрывая предельную усталость, опустился на первый попавшийся холмик.

– Подкрепись. – Командир уже протягивал ему ломоть хлеба и кусок сала.

Откуда он узнал, что силы бойца иссякают? Степанов старательно скрывал свое состояние, но это было так. Откуда же узнал? Значит, был внимателен и видел то, что незаметно другим… Внимательность и желание помочь… Мелочь? Как сказать… И что считать мелочью?.. И все же, почему он мог больше остальных? Да потому, прежде всего, что был богат совестью и состраданием, не пытался Иван Федорович Юрченко облегчить себе жизнь. И еще потому, что никогда не боялся признаться в ошибке или незнании…

6

Утро у Степанова началось с неудач.

В стройтресте он узнал, что Троицын все еще болен, сильно простудился.

В райисполкоме застал одного Мамина, да и то, как говорится, за хвост поймал – его вызывали в область. О платформах Мамин уже знал, но сказал, что помочь ничем не может, так как две машины у него есть, а вот шоферов нету – обоих на днях призвали в армию, новых еще не нашли. Не было надежды и на Соловейчика (ох, как бы он пригодился сейчас!), его накануне увезли в больницу – тиф. Соловейчик – и тиф! Эти два слова так не вязались друг с другом в сознании Степанова, что он готов был не поверить. Но факт оставался фактом!

Райком комсомола был закрыт. Никого!.. С тех пор как он перестал быть местом жительства сначала для него, потом для Турина, не раз случалось, что на дверях висел амбарный замок, наверное, еще из имущества бывшего владельца дома. Все в разгоне: сельские организации требовали к себе внимания значительно большего, чем городские. Разъехались райкомовцы… Всех пораскидал Ваня Турин…

Степанов стоял в растерянности.

– Товарищ Степанов! Михаил Николаевич!

Степанов оглянулся. Игнат Гашкин прыгал к нему на своих костылях. Всегда, видя вот так скачущего Гашкина, Степанов испытывал чувство страха: упадет, черт! Он поспешил навстречу Гашкину.

– Как дела, Михаил Николаевич? Удалось что-нибудь сделать?

– Пока неважно, Игнат. Машины есть, шоферов нет.

Гашкин на минуту задумался, потом решительно сказал:

– Надо к дяде Мите идти. Он что-нибудь придумает! – И, кивнув на закрытую дверь райкома, спросил: – А вы небось к Ивану Петровичу. Он уехал. Позавчера еще…

– Послушай, Игнат, ты Нефеденкова не встречал? Говорят, он вернулся.

– Нефеденков-то? Вернулся. – И воскликнул с осуждением: – Ну и типчик этот ваш сумасшедший приятель! Не желает Нефеденков с товарищем Туриным даже здороваться!

– Как?.. А где это было? Он приходил в райком?

– Будет он приходить в райком!..

Игнат Гашкин, уверенный, что наверняка знает, кто безусловно прав, кто безусловно виноват, рассказал о возмутившем его случае.

…Два дня назад Гашкин убедил Ивана Петровича неприменим пойти и посмотреть, как вселяются в барак семьи фронтовиков. Окончание строительства барака Игнат считал и личным достижением, чем немало гордился и что отнюдь не думал скрывать. Иван Петрович пришел, пришел Троицын, кто-то еще из начальства. Пришли соседи и знакомые новоселов – посмотреть и поздравить, а если нужно, и помочь. Можно сказать, только музыки не хватало… И вот в торжественную минуту, при стечении народа это все и произошло…

Откуда-то вдруг появился Нефеденков. Ваня Турин радостно бросился ему навстречу:

– Борис! Здравствуй!

Борис Нефеденков на глазах у всех прошел мимо Турина, словно его и не было. Ваня ничего не понял и опять:

– Борис! Здравствуй!

Нефеденков, не оборачиваясь, дальше, дальше своей дорогой. Все видят: секретарь райкома комсомола стоит и ждет, когда его изволят заметить, когда к нему повернутся, поздороваются… Но его не замечают, к нему не поворачиваются, с ним не здороваются…

– Так, – наконец вымолвил Ваня Турин. – Обиделся…

А кругом народ, все смотрят. Турин был и уязвлен, и растерян… Троицын сделал вид, что ничего не заметил, некоторые последовали его мудрому примеру.

– Скажи ты!.. – все же проговорил кто-то из новеньких в городе, провожая Нефеденкова неприязненным взглядом, в котором сквозило твердое убеждение, что, во всяком случае, с секретарем райкома следует обходиться по-иному. – Скажи ты!..

Слава богу, что в радостной суматохе и хлопотах вскоре забыли об инциденте.

– А где Нефеденков? – спросил Степанов Игната. – Живет где?

– Михаил Николаевич, про это ты у кого-нибудь другого спрашивай! – отмахнулся Гашкин и стал упрашивать: – Написал бы ты, Михаил Николаевич, в какую-нибудь центральную газету о нашем бараке, как в него семьи фронтовиков въезжали… Такой материал газеты охотно помещают… Я бы тебе все рассказал, а ты бы – заметочку!

– Ты и сам можешь не хуже других, Игнат. Карандаш в руку – и по бумаге… – Потом с улыбкой добавил: – А чтобы не запутаться в придаточных предложениях, пиши короткими фразами.

– Чего, чего?

– Пиши, говорю, короткими фразами. Это так называемый газетный стиль.

– Ты не шутишь? – подумав, спросил Игнат.

– Если и шучу, то все равно говорю истину. В газете любят лаконизм. Это сущая правда. И что писать короткими фразами легче – тоже правда.

Гашкин радостно хлопнул Степанова по плечу:

– Умнейший ты человек, Степанов! Ведь я же и спотыкаюсь всегда именно на этих длинных предложениях, черт бы их драл! А если короткие… Короткими я напишу. Короткими я смогу… Спасибо, Михаил Николаевич! Так до завтра, я побегу. Мне еще одну улицу обойти надо! А вы к дяде Мите все-таки сходите.

7

Степанов подошел к землянке-пещере в горе, где жила Евдокия Павловна. У двери он остановился, постучал. Ему не ответили. Но вот послышались шаги, что-то нащупывая, пальцы поскребли по тесине, щелкнула задвижка, и наконец дверь открылась.

Ничего не видно!

– Проходите, проходите… – прозвучал приветливый и словно помолодевший голос Евдокии Павловны.

В сторону отодвинулась занавеска, сберегавшая драгоценное тепло, Степанов пригнулся и нырнул головой вперед…

На столе – коптилка, за столом – Борис. Он напряженно смотрел в сторону двери: кого это бог принес? Степанова вскоре узнал, однако выражение напряженного внимания не исчезло…

– Здравствуй, Борис!

– Здравствуй… – Нефеденков встал и пожал протянутую товарищем руку. – Садись.

– Я рад тебя видеть, Борис. Ни секунды не сомневался в тебе. – Степанов нащупал ногой табуретку, сел.

– Спасибо.

– Я тоже сомневалась не в своем сыне, а в сыновьях других матерей, – сухо сказала Евдокия Павловна. – Что же будет, если мы начнем жить не разумением своей совести, а упованием на мудрость другого? Ведь Турин спал с Борисом в одной землянке! Однако своей совести не доверился… Впрочем, хватит об этом: у кого что болит, тот о том и говорит. Я сейчас угощу тебя чайком, Миша.

– Что вы! Что вы! Не надо чаю, я завтракал, Евдокия Павловна, – запротестовал Степанов.

– Надо, Миша, надо.

Нефеденкова чиркнула спичкой, щелкнул замок керосинки, на потолок вскинулся и встал на свое место неясный желтый кружок. Сильнее запахло копотью.

– Я разденусь… – сказал Степанов, снимая шинель.

– А не замерзнешь? – спросила Евдокия Павловна. – Впрочем, сейчас станет теплее.

Только теперь Степанов обратил внимание на то, что Борис сидит в ватнике, Евдокия Павловна – в пальто.

Холод! И это сейчас, когда еще не ударили настоящие морозы!

– Где думаешь работать? – спросил Бориса Степанов.

– До лета где угодно. А потом подготовлюсь – и в духовную семинарию. – Борис смотрел с вызовом: «А что?! Запрещено, что ли?..» – Не бойся, поступлю в юридический, если пройду. Буду стоять на страже законности… Порадовался за тебя: работаешь с большой отдачей. Хвалят.

Степанов покосился на Бориса: не знаешь, как я провинился, как мучает меня совесть, а то бы так не говорил!

– Да, да, – подтвердил Борис. – Хвалят!

Степанов, чтобы не вступать в спор по этому поводу, лишь махнул рукой: пустое!

– Зря, Миша, скромничаешь. Ты в классе был нашей надеждой, как говорил Владимир Николаевич, и приятно, что оправдываешь ее. Хорошо, что твое влияние в городе растет.

Степанов поежился – от неуютности, от холода, от невозможности рассказать Борису о том, что тяготило его, об истории с Ниной, с Леней Калошиным, о завтрашних заботах. Что сейчас Борису его беды, его заботы!.. Справиться бы ему со своими…

– Евдокия Павловна, вам карточки дали? Прописали?

– Да, да, Миша… Наверное, и ты руку приложил? Спасибо тебе!

– За что?.. И ты, Борис, не тяни, оформляй все…

Поговорили о том о сем, а тут подоспел чай. Степанов захватил с собой граммов двести хлеба и несколько кусков сахара. Намеревался отдать сразу, да совсем забыл. Сейчас вспомнил, достал из кармана шинели, положил на стол. За скромным чаем Борис вдруг яростно сжал кулаки:

– Эх вы! Нину чуть не загубили! Она здесь родилась, выросла, хотела работать с вами. А вы!..

И по тому, каким Степанов неожиданно увидел Бориса – ожесточившимся, решительным, с глазами, не предвещавшими ничего хорошего, – он понял, что этот невысокий и не богатырского склада, прекрасно воспитанный Борис, поклонник Блока и Тютчева, способен на решительные поступки.

Евдокия Павловна незаметно для сына дотронулась до колена Степанова рукой, как бы предостерегая его.

– Боря, – как можно осторожнее сказал Степанов, – Нину в комсомоле восстановили… Работает… Ну не в Дебрянске, в другом городе. Разве это так важно? Так ей самой, может быть, легче…

Но Борис словно не слышал:

– Когда я вернулся и увидел Нину, я поразился ее глазам. В них не было жизни. Я пришел к ней в сарайчик. Как она обрадовалась мне! Как будто я сделал для нее невесть что. Какая она была ласковая! Как ловила каждое доброе слово, каждый знак внимания и доверия!.. Больше ей ничего и не нужно было…

Борис отпил глоток чаю, но чай застревал в горле, и Борис отставил чашку.

– Ты говоришь, работает, восстановили. Но такие травмы не проходят для человека даром. И никто не виноват. Вот в чем дело: нет виноватых!

Степанов, который ни одним словом не перебил Бориса, приложил ладони к вискам, сжал голову. В голове звон становился пронзительным, жгучая боль все чаще и чаще быстрой молнией пробегала в затылке.

– Что с тобой, Миша? – первой заметила неладное Евдокия Павловна. – Голова?

– Ничего… Ничего…

– Аспирина бы таблетку… Но аспирина нет. Хотя подожди…

Она поднялась, достала из-под койки маленький фанерный чемоданчик и стала копаться в нем.

От керосинки в землянке заметно потеплело, но это всего на каких-нибудь полчаса. У потолка запах копоти был ощутимей, крепче. Лампадка у черного лика в углу, заметил Степанов, не горела.

– А где же хозяйка? – кивнув на икону, спросил он, лишь бы нарушить молчание.

– В область уехала, – ответила Евдокия Павловна, задвигая чемодан обратно под койку. – Вот, Миша… – Она подала ему порошок в желтоватой провощенной бумаге. Евдокия Павловна явно дожидалась момента, когда можно было вмешаться и притупить остроту разговора, успокоить сына: – Вот я и говорю, Боря, что непросто все. Конечно же!.. И с Ниной непросто.

Степанов всыпал порошок в рот и запил остатками чая.

– Непросто, – подхватил Борис. – Наши предки разбили шедших на Русь половцев, монголо-татар, псов-рыцарей, шведов, поляков, французов… Мы разобьем и этих фашистских недоносков, которые, на свою беду, не знают истории. Но какая будет жизнь на этой трижды испепеленной земле? – спросил Борис, не обращая внимания на старания матери и Степанова успокоить его.

– Такая, какую мы все заслужим своими делами. Не лучше и не хуже.

– Вот я вернулся… Что мне теперь делать? Скажи…

– Хотя я и не директор, говорю: приходи к нам в школу работать и будь непримирим к пошлости, нежеланию думать, мещанству.

– В школу? Я же не кончил вуза!

Борис рос без отца и после окончания школы, вместо того чтобы, как большинство одноклассников, поступить в институт, пошел библиотекарем на прядильную фабрику. Он не мог, как говорил, сесть на шею матери: на одну стипендию не проживешь, а мать бы выбивалась из сил, но обязательно подбрасывала ему деньги. Библиотекарем Борис стал неплохим, кроме того, иногда читал лекции о литературе, и они пользовались успехом у молодежи.

– Не кончил вуза. Неважно. Есть такие, кто кончил два, а толку от них – грош. Преподавай черчение, труд, физкультуру, пение… Хочешь – немецкий, ты хорошо его знаешь…

– Да ну его к черту! Теперь его учить и силой не заставишь. А вот черчение… – Борис задумался. – Черчение, пожалуй, смог бы с грехом пополам… До прихода дипломированного… Эх, библиотеку бы мне… Собрать из ничего, выбить из области и работать… Очень даже привлекательно!

– Так приходи, Борис, в понедельник… Чего откладывать? Вера тебя знает. С Галкиной мы поговорим. Впрочем, прийти можешь уже завтра – на станцию, на воскресник…

– А что? Вот возьму и приду.

– Ждем.

8

Когда Степанов возвращался от Бориса, по дороге на Ружное проехала зеленая новенькая трехтонка, полная молодых солдат в полушубках и шапках.

Степанов увидел их, и его словно что-то толкнуло: «Действуй! Не упускай момент!» Но что именно нужно было делать? Остановить машину и просить помощи?..

Трехтонка скрылась за пригорком… И хотя Степанов сам не знал, как он должен был поступить, но вид этих здоровых ребят, машины, без всякого усилия преодолевшей крутой подъем, не мог не оставить ощущения, что он упустил то, что должен найти: рабочую силу, машины и шоферов. Ему даже представилась картина, как эти ребята без особого труда и наверняка с шутками и прибаутками разгружают платформу за платформой, перевозят доски и бревна на уже приготовленные площадки для строительства бараков.

Степанов даже остановился, словно можно было вернуть машину с гвардейцами, которая была поистине чудесной силой. Но шум мотора затихал, затихал и наконец перестал быть различимым…

Минут через двадцать Степанов был уже возле сарайчика, в котором жил дядя Митя. Постучал в дощатую, обитую клоками лохматого войлока дверь и вошел в сумрак человеческого жилья с запахами копоти и керосина. Степанов поспешил захлопнуть за собой дверь, и неяркий день словно померк. Окошечко было маленьким, перед ним сидел дядя Митя и крутил ножную мельницу. Увидев вошедшего, оторвался от работы, поднял голову, пытаясь распознать, что это за посетитель.

– Дмитрий Иванович, это я, Степанов…

Но дядя Митя не слышал, а понять сказанное по движению губ не мог: темно. Он поднялся и наконец-то узнал вошедшего:

– А-а, Степанов! Проходи, садись.

– Ты не очень спешишь? – осведомился хозяин. – А то я закончу, и тогда спокойно поговорим.

Степанов удивился: дядя Митя словно угадал, что к нему пришли по серьезному делу…

– Конечно, подожду, Дмитрий Иванович…

Хозяин вернулся к прерванной работе и, казалось, забыл о присутствии Степанова. Ножная мельница, пожалуй одна из немногих в городе, сооружение капризное. Принцип работы ее такой же, как и у ручной, которую Степанов уже видел в сарайчике учителя, только здесь был прилажен ножной привод, поэтому мельница была более мощной.

Рассеянно разглядывая жилище, Степанов обратил внимание на два топчана, стоящие в противоположных углах, и вспомнил, как Таня Красницкая рассказывала, что дядя Митя приютил у себя совершенно незнакомую больную старуху, три сына которой на фронте…