Текст книги "В городе древнем"

Автор книги: Сергей Антонов

– Да, это задача не из легких…

Степанов взглянул на часы. Подумал: «Вот бы эту «грандиозную» операцию описать лейтенанту Юрченко. Он не поверит, как сущие мелочи вырастают в проблемы».

– Пойдем, Таня.

Борисов, намекая на что-то, весело пожелал:

– Успехов, товарищ Степанов! – и проводил Таню откровенно завистливым взглядом.

Теперь на тропке они увидели Захарова и Троицына, которые, видно, обходили новостройки, как ни странно звучит это слово в применении к землянкам и баракам. Вскоре стал слышен их громкий разговор.

– А что я мог сделать, Николай Николаевич? – судя по всему, оправдывался Троицын. – Мамин – добрая душа. А каково мне?

Степанов догадался, что речь шла, по-видимому, о решении Мамина выделить строительные материалы всем выселенцам.

– И откуда ж ты взял столько бревен?

– Откуда берут хозяйственники, Николай Николаевич? Из своего загашника…

– Буду иметь в виду, – принял в расчет это признание Захаров. – Все твои отговорки с этого часа не принимаются.

– Николай Николаевич! – взывая к справедливости, взмахнул короткими руками Троицын. – У меня всё уже выскребли до дна! Честное слово!

– Ладно, ладно, – покровительственно ответил Захаров. – Когда тебя лучше заслушать на бюро? Сейчас или подождать?

– А мне все равно, Николай Николаевич… – равнодушно ответил Троицын.

– Это ж почему?

– Сейчас или погодя – все равно ругать будете! Должность такая…

– У меня хорошая, – иронично скривил губы Захаров. – А ты сегодня не греши, Троицын… Вон сколько у тебя помощников! – Взмахнув рукой, Захаров указал в сторону землянок и бараков, где работали воины.

Степанов стал сворачивать с тропки, уступая дорогу Захарову и Троицыну. Поравнявшись, поздоровался.

– А-а, Степанов!.. – приветствовал его Захаров и вдруг досадливо щелкнул пальцами: – Не догадался я о помощи военных сказать!.. Тогда, может, задержались бы…

На вопросительный взгляд Степанова ответил:

– Журналисты приезжали… Не остались. Подполковник и майор… – Захаров назвал фамилии двух известных писателей, корреспонденции и статьи которых часто появлялись в московских газетах и пользовались большой популярностью на фронте и в тылу. Газеты с их материалами передавали из рук в руки, читали вслух… – Не остались!.. – За сдержанностью в голосе Захарова все же слышались горечь и обида. – Не заинтересовали мы их!

– Николай Николаевич, – возразил Степанов, – это же фронтовые корреспонденты. Сами знаете, все они приписаны к определенной газете и должны освещать ход войны на определенном участке фронта.

– Понимать-то я понимаю… Но дело и в другом, Степанов. Еще и в другом…

Однако развивать эту мысль, чувствовал Степанов, Захарову почему-то не хотелось.

Степанов все же спросил:

– А в чем «другом», Николай Николаевич?

– Дотошный ты человек, Степанов! – Захаров не заметил, как перешел на «ты». – В чем другом? Допустим, остались бы. Хотя бы один. Ну и что? О чем писать? Землянки, жалкие бараки, бесценные для нас сейчас… Где героизм? Где пафос созидания? Энтузиазм, наконец? Где? А на фронте все просто и ясно. Подбили пять вражеских танков? Молодцы! Представить к награде! Освободили столько-то сел и деревень, взяли железнодорожный узел? Герои! Штурмом овладели городом? Герои! И ведь правда – герои! Но и у нас тоже герои! Только чем и как измерить их неброский героизм?

Степанов и сам думал неоднократно о мало кем замечаемой несправедливости. Но Захаров кроме чувства несправедливости испытывал еще и явное чувство обиды. Не за себя, конечно, а за тех, кто не щадил себя, возвращая землю к жизни. Не щадил так же, как на фронте.

– Да… – как бы подвел итог Захаров, – на описании сегодняшнего Дебрянска славы не заработаешь, орденов тем более. Как говорится, фактура не та. Верно, Троицын? – обратился он за поддержкой к человеку, который однажды, подавленный и разбитый, пришел к нему отпрашиваться на фронт и получил такую отповедь, что и сейчас помнил.

– Хм! – энергично воскликнул Троицын. – Да будь я на фронте даже каким ни на есть захудалым обозником, и то что-нибудь да заработал бы кроме замечаний и нареканий! Да бог с ними, с наградами!.. Лишь бы душа не ныла, как здесь… Нет, Николай, Николаевич, о нас с вами не вспомнят. Помяните мое слово…

Степанов все же возразил:

– Николай Николаевич, конечно, о Дебрянске писать трудней, чем о наступлении, но это вы зря так… о славе и об орденах…

– Не знаю, не знаю… Могли бы хоть заметочку написать о тружениках тыла, раз на очерк не тянем…

– А почему вы думаете, что не напишут?

– Как «почему»? Цифрами даже не вооружились… Материалом… О чем же писать? Что представляет из себя Дебрянск, увиденный с крыльца райкома? Или из машины? Не защищайте, Степанов, кого не следует защищать. Все проще, чем вы думаете… Ну, ладно… – закончил Захаров, – пойдем, Троицын, дальше осматривать величайшее строительство. А ругать тебя на бюро, конечно, будем… Готовься!

– Всегда готов!

Таня, чтобы не мешать разговору, который ее не касается, отошла в сторонку и теперь, когда начальство продолжило путь, вернулась на тропку.

– Начальники, оказывается, тоже люди… – улыбнулась она. – А все-таки обидно, что о нас не напишут…

…Как это и случалось частенько, Мамина у себя не было. Захаров еще не вернулся. Сторож без их «добро» лошадь не давал.

Степанов и Таня разыскали Мамина в военкомате… Снова явились к сторожу, взяли наконец лошадь… На это ушло полтора часа.

Но с чего начать? Сначала, видимо, нужно приготовить в сарайчике место для Марии Михайловны. Пока доехали, пока, выкраивая метры еще для одной койки, переставляли другие койки и стол, прошло еще добрых полтора часа. На завтрак Степанов давно уже опоздал. От станции до Бережка километров восемь. Туда-сюда – еще два часа. Когда управились, можно было наконец и пообедать, но ему вдруг захотелось проводить Таню на Бережок.

Девушка охотно, даже с радостью согласилась!

– Проводите…

– Вы работаете, Таня? – спросил Степанов.

– В больнице, санитаркой. На безрыбье и рак рыба, – оценила Таня себя в новой должности.

– А по вечерам что делаете?

– Иногда дежурю. А так что можно делать, Михаил Николаевич? Негде собраться, некуда пойти… Да никого и не осталось… Тоска страшная. Днем ничего: заботы. А вечером!..

Все отчетливей и отчетливей осознавал Степанов беды Дебрянска: порабощенность бесконечными заботами и мелочами, вынужденное одиночество людей. Стремясь прорвать этот круг отчужденности, знакомились в очереди за хлебом, на почте. Других мест общения не было.

Степанов простодушно предложил Тане приходить к нему – будут вместе гулять, разговаривать… Она охотно согласилась.

– Тишина у нас… А в Москве, наверное, народу-у!.. – мечтательно протянула Таня.

– Народу много, но и Москва сейчас не такая шумная и многолюдная, как раньше.

– Наверное, скучаете по столице?

– Знаете, Таня, как-то не было времени скучать. Конечно, вспоминаю, да еще как часто.

– А что вы меня на «вы» величаете?

– Ну хорошо, буду на «ты», если ты так хочешь.

– Театры, музеи… – продолжала Таня, как о чем-то совершенно недосягаемом. – В театр бы раз в жизни сходить…

– А ты разве не была ни разу?

– Приезжала как-то к нам оперетка и драматическая труппа, но вряд ли это настоящий театр… Скажите, Михаил Николаевич, теперь ведь не все будет так, как раньше?

– Ты о чем?

– Всякое слышишь… – уклончиво ответила Таня.

После выступления Захарова в райкоме партии стенды со свежими газетами регулярно вывешивались возле хлебного магазина и больницы, на почте, на рынке. Около них с утра и дотемна толпился народ. Гораздо яснее стала для людей обстановка на фронтах, международное положение, отношение союзников, жизнь в больших промышленных центрах Урала и Сибири, как писалось, «ковавших победу». Особенно ревностно следили за статьями, в которых описывалась жизнь в городах после освобождения. Немало было разбитых и сожженных, но, пожалуй, такого, как Дебрянск, если попытаться себе представить по газетным строкам, не было… Читаешь – и вдруг: трамвай… кино… радио… даже театры!..

Да, информации стало несравнимо больше, и все же «сам слышал от верного человека…» совсем еще не перевелось…

9

Большой охоты встречаться с Ниной Ободовой у Степанова не было. «Сначала мечутся между добром и злом, а потом переживают, втягивают в свои душевные муки других… Тут работай сорок восемь часов в сутки, и то не сделаешь десятой доли того, что нужно сделать сейчас, немедленно».

Но как только он увидел, вернее, угадал в густом сумраке худенькую фигурку ожидавшей его Нины, настроение сразу изменилось: «Что же теперь-то?.. Теперь помогать надо…»

Нина с готовностью протянула ему руку, уверенная, что он ответит ей тем же.

Степанов мысленно стал быстро перебирать места, где можно было поговорить спокойно. Но ни одно из них не могло их устроить: в райком Нина не пойдет, да там могут и помешать; в районо – Галкина; в «предбаннике» парикмахерской? Но парикмахерская закрыта. Оставалась почта, где он уже был с Верой. Степанов повел Нину на почту.

– Заходи… Посидим в тепле. – Он не стал подчеркивать, что заботится не о себе.

Дежурила уже знакомая Мише телеграфистка.

Степанов попросил Валю приютить их на часок. Валя окинула Ниву внимательным взглядом с ног до головы, помедлила и, едва заметно пожав плечами, сказала без большой охоты:

– Ну заходите…

Степанов прошел, но Нина так и застыла на пороге, словно остановленная этим взглядом. Однако прошло мгновение, Нина резко подняла голову и не без вызова вошла в помещение почты.

Степанов уже знал, где лампа, зажег ее и притворил дверь.

Нина села на скамью и вдруг вскочила:

– Слушай! А я ведь просто эгоистка!

– Что ты? – Степанов даже испугался.

– В какую я тебя историю втравила!

– О чем ты, Нина?

– Ты не понимаешь, но я-то должна была знать! – не прощала себе Нина какой-то промашки. – Найдутся такие, кто будет говорить, что новый учитель связался со шлюхой.

– Перестань! – тихо потребовал Степанов.

– Ой… Ничего ты не понимаешь!..

– Я говорю, перестань!

– Если не скажут, то все равно подумают…

– Мне еще считаться со сплетнями!.. Жить с оглядочкой на дураков и идиотов! Садись и, пожалуйста, успокойся… – Он подошел к Нине и, положив руки на ее плечи, усадил девушку на скамейку в углу.

– Ой, Миша…

Она сложила руки на груди, съежилась, прижав коленку к коленке. Озябшая, сидела так нахохлившись, пока не почувствовала, что согревается.

– Господи! – в упоении воскликнула Нина. – Комната! Тепло!

Она вдруг вскочила и прижалась к плохо покрашенной, изрядно испачканной печке, к которой уже прислонялся не один человек.

– Вот так и буду стоять! Есть же чудеса на свете…

– Холодно в сарае? – спросил Степанов.

– Придешь туда – жить не хочется… Протопят печурку – тепло, а через час – все выдуло…

– Кто хозяева?

– Добрый человек, тетя Маша… Когда-то ей мать в чем-то помогла, помнит…

– А где ты работаешь, Нина?

– На станции…

– Что же ты делаешь на станции?

– Как что? Составы разгружаю… Все, что присылают в Дебрянск, проходит и через меня. Я – важная птица.

Степанов вспомнил, как в день приезда был на станции и видел разгрузку платформы с бревнами. Женщины, девушки… Ни одного мужчины…

– Тяжелая работа. Надорваться можно…

– Можно, зато рабочая карточка. Это тебе не что-нибудь…

Степанов прошелся по комнате раз, другой… Потом остановился возле Нины, сурово посмотрел в ее глаза и не встретил ничего, кроме доверчивости…

Он боялся обидеть Нину проявлением жалости, боялся, что и участие может невзначай уколоть ее самолюбие.

По-своему истолковав, наступившую паузу, Нина спросила, ничуть не сомневаясь, что это так:

– Ты ждешь моего рассказа? Ничего радостного, Миша, ты не услышишь.

Степанов выпрямился, молча смотрел на девушку. «Что она ему скажет?» И сейчас, видя ее прижавшейся к печке – запрокинутая голова с выставленным маленьким подбородком, ноги в шелковых штопаных чулках, эти ясные глаза, которым нельзя не верить, – видя все это, Степанов подумал, что Гашкин не мог быть прав, отпустив по адресу Нины то короткое словечко. А может, он, Степанов, только утешает себя? Нет, нет…

– Расскажи, Нина…

– Ну что ж… Слушай, – начала она. – До войны мы жили хорошо, весело… Меня баловали все: единственная дочь… Когда пришли немцы, я растерялась… Все изменилось в мире и в городе, смерть витала в воздухе, а мне хотелось жить. Я немножко подросла, на меня стали посматривать мужчины, я, как бы это тебе сказать…

– Понимаю, – проговорил Степанов. – Читал в романах.

Нина посмотрела на него и как бы поблекла. После молчания, занятая мыслью – так ли он все понял? – все же продолжила:

– Да, ходила на вечеринки, танцевала, развлекалась… Иногда там бывали немцы… Вернешься домой – мать не спит. Смотрит в глаза, и я знала, о чем она думает. «Нет, мама, нет! Не бойся!..»

– Почему же она не задрала тебе юбку и не выдрала ремнем?

Нина не удивилась откровенному вопросу:

– Допустим, я сижу дома, никуда не хожу – ну и что? Наступит мой черед – и в Германию. Рабыней! Я эти объявления помню наизусть.

– Какие объявления?

– На стенах и заборах, в газете. Если перевру, то самую малость. Вот: «Все женщины тысяча девятьсот двадцать третьего года рождения, проживающие на территории Орла, Дебрянска, Бежицы, включая пригороды, или же временно проживающие на этой территории, обязаны, согласно расклеенным на улицах этих городов объявлениям, явиться в соответствующую Биржу (с большой буквы) Труда (с большой буквы). Лица, фамилии коих начинаются с буквы А до К, безработные – двадцать первого мая до двенадцати часов дня, работающие – пополудни. С буквы Л до Р – такого-то числа, с буквы С до Я – такого-то. При явке нужно иметь на руках явочную карточку Биржи Труда либо рабочий пропуск с места работы. Явке подлежат все женщины указанного года рождения, независимо от семейного положения и независимо от того, работают они или являются безработными. Неявившиеся будут наказаны. Командующие (с большой) Административными (с большой) Округами (с большой)». Думаю, что я ничего не переврала.

– И куда направляли? В Германию?

– В Германию, на работу здесь, на свои фермы и дачи – по-разному… А кто поприятнее и покрасивее, могли попасть и в публичный дом…

– Где?

– У нас, в Дебрянске…

Хотя Степанов не раз уже слышал о публичных домах, устраиваемых оккупантами, сообщение, что такой дом был в его родном Дебрянске, ошеломило. В Дебрянске!..

– На втором этаже, над «красным» магазином, он и был.

Никто за все время пребывания Степанова в Дебрянске и намека не обронил о существовании во время оккупации публичного дома, словно это было не бедой, а виной.

– Все это знали, – продолжала Нина. – Но все было гладко, мирно, размеренно, как в хорошей портновской мастерской. И девушки там часто менялись.

– Что же ты, знала их?

– Не стремилась. Маруся Цветкова рассказывала.

– Это из восьмого «Б»?

– Да.

– А ей откуда известно? – с сомнением спросил Степанов.

– Маруся «работала» там…

– Маруся?!

Нина не ответила, а Степанов поднялся. Он походил, снова сел.

– А вечеринки, выходит, спасали от мобилизации?

– Бывало и спасали…

– Так сказать, блат, что ли?..

– Вроде того… Я работала на квашном пункте, на складе и все тряслась: возьмут! А тут как раз новое объявление: «Все женщины тысяча девятьсот двадцать четвертого года рождения…» Что делать? Мне посоветовали не торопиться с явкой, сказаться больной… Сейчас, мол, у немцев другие заботы: наши наступают… К счастью, наши и пришли… Теперь ты знаешь все.

– Спасибо… Спасибо за доверие, – поблагодарил Степанов, догадываясь, что нигде и никому Нина не рассказывала этого. – А теперь скажи, кто тебе разрешил водку пить?

Нина поправила его:

– Водки здесь не найдешь, сивуха из мерзлой картошки…

– Кто сивуху разрешил пить?

– А я тайком от папы с мамой, дедушки и бабушки, – в тон Степанову ответила девушка. И добавила после молчания совсем просто и негромко: – Боюсь, что не выдержу…

– Я постараюсь найти тебе работу полегче. Хочешь? – спросил Степанов.

– Полегче работа – полегче и паек. Без добавки к нему не проживешь. Большой добавки!.. Вот, может, на строительство клуба перейду… Все-таки под крышей и за стенами…

Степанов был растерян.

Он с удовольствием отдавал бы Нине часть своего обильного для тех времен обеда из столовой актива, но разве девушка пойдет на это? Мог бы помочь деньгами, но что на них купишь? Хотя в деревне можно… Однако и денег она не возьмет. Вот попробуй помоги!

– Тебя гнетет отчужденность, – сказал Степанов. – На твоем месте я пошел бы в райком, сказал бы, что работаю честно, просил бы пересмотреть решение насчет билета…

Как только Степанов заговорил о райкоме и билете, Нина сразу ушла в себя.

– Пойдем, Миша… Мне завтра на работу рано вставать. Пойдем.

10

– Вздыбленная войною земля… Разве это должно быть здесь после восьми веков беспрерывного труда многих поколений, обживавших суглинистую, не роскошную для хлебопашества дебрянскую землю? Бывают минуты, когда я прихожу в отчаяние: и десятой доли не делаешь того, что нужно сделать. С тобой, Иван, этого не случается?

Степанов и Турин возвращались вечером через пригородную деревню из одного села, где проводили первое собрание комсомольской организации.

Турин, шагавший молча, повернул голову, посмотрел на товарища:

– Чувствами живешь, Миша. Так нельзя.

– Почему нельзя?

– Израсходуешься за месяц.

– Может быть. Только иначе не могу.

У колодца сошлось несколько молодых женщин с ведрами на коромыслах. Турин свернул с дороги.

Секретаря райкома комсомола здесь вряд ли знали, но по каким-то одним им ведомым признакам женщины сразу угадали в нем непростого человека – начальника, интересующегося делом.

Разглядев молодые лица, Турин спросил:

– Как живете, девушки?

– Спасибо…

– Вместе собираетесь? Газеты читаете?

– Собираться, конечно, собираемся, но газету видим редко. Председатель себе забирает, говорит: «Приходите вечером». А вечером ее скурят…

– Никто не думает о нас! – сказала девушка в сером платочке.

Ее сразу одернули: мол, не критикуй! Не лезь!

– «Не думает»! – повторил Турин. – Вот, – указал он на молчаливо стоявшего Степанова, – миной его два раза шарахнуло… О ком он думал, когда на них шел?

Степанову стало неловко:

– Да что ты про меня!..

Но Ваня Турин и не слышал. Все, что ему было известно о фронтовой жизни товарища, чрезвычайно скупо рассказанной им самим, Ваня Турин расцветил, кое-что преувеличил, сдобрил юмором и закончил так:

– Вот стоит товарищ Михаил Степанов и, по своей скромности, негодует на меня, его друга и товарища. Но ведь не будет же он сам говорить о своем мужестве и геройстве? Из него только клещами вытащишь два-три слова о том, как он воевал.

– Да брось ты, Иван! – рассердился Степанов. – Невозможно же это!

– Все! Все! – примиряюще сказал Турин.

Степанов от чувства неловкости то одергивал шинель, то расправлял складки… Девушки молчали. Быть может, впервые видели они так близко того самого героя, о котором писали газеты, передавало радио, которых изображали на плакатах, на рисунках в журналах. И это был не какой-то неведомый, неосязаемый Петров или Иванов, а вполне конкретный, высокий с бледным узким лицом, прихрамывающий молодой человек, немного застенчивый и неразговорчивый, когда речь касалась его самого.

Та, что была в сером платочке, подошла к Степанову:

– Не знаю, как вам сказать… Ей-богу, вот честное слово – если вам что-нибудь нужно будет, приходите к нам. Всегда поможем. Ну я не знаю, что там… Случится надобность – приходите!

Столько было простодушия и искренности в этих словах, что Степанов, который и подумать не мог, чтобы кого-нибудь просить о чем-либо, поблагодарил от всей души.

– Спасибо, девушки… Спасибо!

Иван Турин стал выяснять, кто может зайти в райком, чтобы отрегулировать газетный вопрос… Выбор пал на девушку в сером платочке, Катю Пояркову.

Когда уже распрощались с девушками, Степанов спросил:

– Слушай, Иван, зачем ты про меня?.. Я стоял и не знал, куда деваться!..

– А ты знаешь, что такое наглядная агитация? – спросил Турин, судя по всему не только не чувствовавший какой-либо вины перед Степановым, но считавший, что сделал еще одно необходимое, доброе дело. – Знаешь?

– Знаю… А при чем тут я?

– Нет, не знаешь… Можно двадцать часов толковать о героизме вообще и не добиться того, чего добьешься за три минуты, показав героя живого… Вообще тебе нужно бы поездить по району, повыступать с рассказами о войне…

– Пошел ты к черту! – рассердился Степанов. – Только этого еще не хватало! Мало того, что обо мне наболтал! Он еще собирается в предмет наглядной агитации меня превращать!..

– Ладно, ладно, – отмахнулся Турин, который всегда знал, что делает. – Газет, значит, здесь регулярно не читают, радио не слушают, потому что его еще нет… Козыреву, что ль, сюда направить? Или Власова?.. – И вздохнул: – Такая обстановка, Миша, не только тут… А что мы можем сделать: я, Власов, Козырева?

Степанов прекрасно слышал слова Турина, но ответил не сразу: взглянул на товарища, прикинул – стоит ли затевать спор сейчас? Решился.

– Давно я тебя, Иван, хотел спросить: что ты в своей работе считаешь главным?

– Службу родному народу. – Турин недолюбливал отвлеченные разговоры на высокие темы и, полагая, что именно такой разговор товарищ и начинает, ответил полушутя.

– Я тебе – серьезно!

Турин вздохнул:

– Ну что я считаю главным?.. Главное… И-в тридцати последних дней я, наверное, больше половины провел в деревнях и селах.

– Я понимаю… Тебя отрывают от комсомольских дел важными поручениями, но что ты все же сам считаешь главным? – допытывался Степанов. – Сам?

Турин молчал. Они уже быстро шагали по Первомайской. Этот ее участок до пересечения с улицей Советской служил шоссе, соединявшим два больших областных города. Но сейчас и здесь было тихо.

– Черт его знает, – наконец признался Турин. – Сил на все явно не хватает. И главное сейчас все же, пожалуй, хлеб. Без хлеба победы не будет.

– Несомненно, – согласился Степанов. – Но вот послушай. Ты работаешь целый день, другой раз и ночь, и по твоему образцу работают другие. Ни личной жизни, ни отдыха. Работа, работа, работа! Хлебозакуп, другие поручения райкома, восстановление и укрепление организаций, фронтовые бригады строителей, школа, разбор заявлений и десятки других дел, которые ты не успеваешь делать и никогда не успеешь, если будешь тасовать все ту же колоду: Турин, Козырева, Власов, Гашкин…

– Что же ты предлагаешь конкретно? – спросил Турин.

– Я говорил с Таней Красницкой, с Ниной Ободовой… Некоторую работу могут выполнять и они. Хотя бы ту же читку газет.

– Нина Ободова… – с сомнением повторил Турин. – Тут, брат, идеологический участок, а ты – Нину Ободову…

– Да, она небезгрешна. Не хочу оправдывать.

– Ну? – ждал продолжения Турин.

– Небезгрешна… – заметно волнуясь, повторил Степанов, но какой толк отталкивать от себя молодежь, по каким-либо причинам не примкнувшую к подполью? Куда она должна идти? Догонять немцев? Затаить обиду и стоять в стороне от жизни? Надо ее привлекать к общей работе, делать союзником, а не отпихивать. И актив расширишь, и дашь возможность людям показать себя, завоевать полное доверие…

– Говори, говори, – сказал Турин, раздумывая.

– Сколько у тебя лежит заявлений в аккуратной стопочке на столе?

– Не знаю… Штук тридцать…

– Для тебя пока они – мертвые души, а они – живые, живые!

На столе Турина, слева, где стояла лампа, давно уже высилась стопка заявлений – на тетрадочных листках, на форзацах книг, на обоях, на газетных клочках, на оберточной бумаге, даже на обороте какого-то немецкого объявления. Все это были так называемые личные дела, на рассмотрение которых уходило много времени и сил. Одни писали, что потеряли комсомольский билет, другие признавались: уничтожили, испугавшись, что билет попадет в руки фашистам.

Некая Дина Пономарева, девятнадцати лет, описывала свою жизнь при немцах и считала необходимым сообщить: «Во время оккупации выходила замуж». Можно было подумать, что выходила несколько раз…

Писали и так:

«При оккупации города я остался дома (мой год в армию не брали). Напав на след партизанского отряда, включился в него: мне было оказано доверие. При выполнении задания был ранен и с фальшивыми документами переправлен в город. Таким образом, комсомольский билет остался у командира отряда т. Полякова П. О., о котором я пока ничего не знаю. В городе работал на зерноскладе на Первомайской, выполнял отдельные поручения руководителей подполья».

Однако отсутствие билета как бы уравнивало в правах и виноватых, и людей, честно исполнявших свой гражданский долг. Иным действительно было очень трудно, а порою и невозможно сохранить билет: обыски, облавы, уничтожение города…

– Мы непременно найдем в этой куче, – продолжал Степанов, – добрый десяток людей, которым можно смело поручить работу… А может, и большую… Это и им поможет, и общему делу.

– Что ж, – раздумывал Ваня Турин, – в этом что-то есть. – И решительно добавил: – Надо тебя ввести в состав бюро!

От неожиданности Степанов даже остановился.

– Та-ак… – протянул он. – И откуда у тебя такая хватка?

11

В райкоме Турин с Власовым засели за составление какого-то отчета для обкома. Степанов прошел в маленькую комнатку.

Тепло. Тихо.

Если бы знать, что Турин с Власовым будут заняты долго, можно было бы воспользоваться моментом… Прислушался… «Наверное, еще просидят…» И Степанов вынул из кармана шинели вдвое сложенную тетрадь. Не часто он ее доставал, последний раз – в Москве…

На литературном факультете, который закончил Степанов, пишущий человек был не редкость. Сочиняли рассказы, стихи, критические статьи, но больше всего – стихи. Во-первых, их можно было напечатать в институтской многотиражке, во-вторых, стихи казались делом более простым, чем проза. Степанов написал мало: всего несколько стихотворений в институте до армии, несколько на фронте, пожалуй, больше всего после возвращения. Вот и за эти недели набралось кое-что, и, быть может, стоящее… Если сейчас не помешают, можно было бы сесть и записать теснившиеся в голове строки. Название – «Родимый край». Его Степанов подчеркнул. Потом мелким убористым почерком, чтобы больше вместилось в тетрадку, стал заносить, кое-что перечеркивая и поправляя:

 
Вернулся я в родимый край,
В родимое село…
Родимый край,
Мое село
Снегами замело.
Лишь печки, выстроенны в ряд,
Из-под снегов торчат.
 
 
Спешил, спешил в родимый дом,
Бежал – не тяжело!
Родимый дом,
Родимый двор
Снегами замело.
 
 
На месте дома и двора —
Шесть пней и два кола.
 
 
Хотел увидеть старый сад,
Что цвел весной бело,
А старый сад,
Отцовский сад
Снегами замело.
 
 
Хотел увидеть старый сад —
Увидел: пни торчат.
 
 
Все немец сжег. Все враг спалил…
Дотла и на корню.
Вот так бы
Родину его,
Как родину мою!
 

Прочел все заново и отложил тетрадку в сторону…

Слышал, как в окно большой комнаты постучали, но все это: стук, шум отодвинутого стула, с которого кто-то встал, шаги, слова Власова: «Это, наверное, он… Второй раз уже…» – доходило до Степанова откуда-то издалека. Но вот снова шаги. Голоса отчетливее:

– Здесь?

– Здесь…

– Здравствуй, Иван!

– Здравствуй…

– А Миши нету?

– Миша! – позвал Турин.

Степанов уже запихнул тетрадку в карман шинели – до следующего случая, – вышел в большую комнату. Он еще думал о том, что, быть может, последние строчки неправомерны: в них вроде бы сквозит слепая месть, но тут увидел Бориса Нефеденкова.

Нефеденков сел и посмотрел на Власова. Тот настороженно наблюдал за человеком, еще в первый свой приход вызвавшим в нем недоброе чувство.

Турину было ясно, что Нефеденков пришел поговорить с ним или с ним и Степановым, и думал, как это все-таки неловко: выставлять – хотя бы и под благовидным предлогом – Власова, доброго человека, работящего инструктора, Куда его и за чем ни пошли, он прекрасно поймет, что они хотят остаться одни, что он, Власов, мешает им. Поэтому Турин очень обрадовался, когда услышал, как хлопнула калитка и по доскам от ящиков, набросанным в грязь, прозвучали чьи-то шаги. Значит, разговор сегодня не состоится. Потом кто-то дернул дверь в коридор, не вытирая ног, прошел его и открыл дверь на кухню… Еще мгновение – и в большой комнате стояли майор Цугуриев и лейтенант.

– Добрый вечер! Товарищ секретарь райкома, нам нужен гражданин Нефеденков.

«Гражданин Нефеденков… Гражданин!» Это что – арест? Турин в недоумении поднял плечи: как же так? За что?..

Степанов растерянно смотрел на вошедших.

Власов отошел в сторонку, чтобы не мешать.

Нефеденков поочередно посмотрел на своих друзей, хотел что-то сказать, нервно открыл рот, но ничего не проговорил.

Цугуриев кивнул ему: пошли! Тот нахлобучил шапку, поправил ее зачем-то и пошел. Лейтенант – за ним. За лейтенантом – майор. Хлопнула одна дверь, вторая, третья, вот уже шаги по доскам… Скрип калитки… Все стихло…

– Может, просто расспросят… как меня? – убеждал себя и других Степанов, отметая возможность ареста.

– За вами, Михаил Николаевич, товарищ Цугуриев не приходил, – заметил Власов.

– Тогда в чем же дело?! Значит, его в чем-то обвиняют?

Турин и Власов промолчали.

– Надо, Иван, завтра же тебе сходить к Цугуриеву, поинтересоваться… – предложил Степанов.

– Никуда я не пойду, – тихо, но твердо ответил Турин. – Кто я такой, чтобы вмешиваться в дела органов?

– Да не вмешиваться, а спросить!

– Разберутся, Миша…

Такое спокойствие, если оно было даже только внешним, казалось Степанову все же оскорбительным по отношению к товарищу.

– Сколько дней, как Нефеденков в городе? – спросил озабоченный Турин.

– Три дня, – подсказал Власов.

– Да… – мрачно вздохнул Турин. – Садись, Власыч, продолжим… Надо кончать и завтра отправить в обком, а то опять нагоняй получим…

Степанов надел шинель. Турин оторвался от бумаг и взглянул на товарища:

– Ты куда?

– Пройтись… – сухо ответил Степанов.

Происходило нечто, чего он не понимал, а отношения товарищей к происходившему – не принимал, не мог принять. Арестован человек, которого Турин как будто знает не один день, и вот нате: «Там разберутся!»

12

Когда Степанов очутился на улице, вечер уже наступил. Из-за непривычно низкого, удивительного в городе горизонта выползала луна.

Одно из пепелищ, перед которым торчал обгоревший пень толстого дерева, было все разворочено и чернело золой и углем сильнее других, выделяясь среди пустыни с печами, призывно вздымавшими в небо трубы. Кто-то, вооружившись железным прутом или палкой, ковырял в золе… Похоже, мальчик…

Степанов подошел поближе. Паренек в ватнике и огромных сапогах сосредоточенно, сантиметр за сантиметром, прощупывал прутом от железной кровати пепелище.

– Здравствуйте, Михаил Николаевич. – Паренек оторвался на минутку от дела, почтительно поклонился.

– Здравствуй… А-а! Леня!.. – узнал Степанов мальчика. – Не помню, прости, твоей фамилии…