Текст книги "В городе древнем"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)
В городе древнем
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Степанов ехал в Дебрянск.
По обеим сторонам дороги, а подчас и прямо на ней стояли, валялись, громоздились друг на друга танки, бронетранспортеры, самоходные орудия, автомашины, остовы огромных платформ…
Разбитая дорога бросалась из стороны в сторону – то обходила сожженный танк, то орудие, осевшее набок словно для того, чтобы удобнее было ударить по цели, то колдобину, выбитую колесами и гусеницами сотен машин. Длинные прицепы – их каркасы скреплены массивными двутавровыми балками, – эти тяжеленные, громоздкие и неуклюжие сооружения, покинутые тягачами, застыли на склоне оврага. Искореженные части машин – гусеница танка, какое-то колесо, остов сожженного грузовика, остатки платформ – все это железо разбросано по полям.
Степанов не видел здесь сёл. Впрочем, каких там сёл!.. Сколько едет – и ни одного дома. Из-за пригорков не вылезали ни крыши с трубами, ни березы со скворечнями, даже дымка не видно.
Справа торчали стволы не то лип, не то кленов с немногими сучьями вверху: артиллерийский огонь скосил крону. Кое-где стояла еще не сжатая, полусгнившая рожь. Черные стаи птиц кружились над нею.
Тихо было на поле отгремевшей битвы. Сравнительно недавно, пятого августа, отгромыхал первый в истории войны салют войскам Западного, Брянского, Центрального, Воронежского и Степного фронтов в честь освобождения городов Орла и Белгорода. Он был услышан далеко, и все поняли, и друзья и враги, – это первый, но не последний. Продолжалось – после Сталинграда – неотвратимое.
Степанов всматривался. Что же осталось здесь?
Тянулась, все тянулась искромсанная земля… Слегка подпрыгивая, проплыл мимо расщепленный снарядом или миной березовый пень, промелькнул черно-серый прямоугольник – пепелище чьей-то усадьбы. Еще один прямоугольник, поменьше. Колодец – сруб есть, а журавля нету. Воронка. Еще одна. Перемолотая машинами черная земля. Следы гусениц танков – с дороги в сторону…
Все здесь участвовало в поединке. И вот враг отогнан, машины отдали все силы и валялись железным хламом, земля испепелена и оголена, люди – кто прошел вперед, кого снесли вон на ту высотку, где виднеется размытый дождями холмик и пирамидка с пятиконечной звездой…
И вдруг проскочил мимо покосившийся телеграфный столб с провисшими проводами, а на нем белела, поблескивая, фарфоровая чашечка изолятора. Цела?!
Так и запомнилось Степанову: поля, поля с танками и остовами сгоревших машин, пожарища, воронки и над ними – целехонькая фарфоровая чашечка.
Машина, на которой ехал Степанов, прогудела встречной трехтонке, в кузове которой стояло человек семь военных, и снова – тишина.
Грузовик с военными нырнул в ложбинку, скрылся за горочкой.
Минут через тридцать – сорок шофер, открыв дверцу кабины, сказал Степанову, стоявшему в кузове:
– Здесь…
На дороге был вкопан столб, а на столбе прибита доска с надписью:
«Это город Дебрянск. Боец! Запомни и отомсти!»
И сразу за столбом начиналась пустыня, усеянная битым кирпичом, скомканным, полусгоревшим кровельным железом, койками, скрюченными, вздыбленными или распластанными по земле. Сколько же здесь коек! Торчали еще на этом поле печи, холодные, одинокие, с жадно раскрытыми черными топками… И старательно обходящие груды кирпича тропинки, проложенные, как кому вздумалось, видимо, напрямую, но непонятно, от чего и к чему… В самом деле, куда они вели?
И ничего больше не видно было за столбом – необычными воротами города.
Грузовик остановился. Миша Степанов спрыгнул. Выл он высоким, немного горбившимся молодым человеком, в шинели.
Машина, взревев, тронулась дальше, а Степанов, держа в руках небольшой чемодан и заплечный мешок, медленно зашагал по дороге. Уже ко многому подготовленный, он все же не ожидал увидеть такое. В смятении прокралась глупая мысль – сюда ли его привезли? Может, высадили не там, где надо? Но вот чернеют деревья поредевшего городского сада (горсад – так его называли до войны), за ним – спуск к реке… Чуть правее, над рекой, – куб собора с куполом, очень похожий на чернильницу с металлической крышкой… Но сейчас через купол просвечивает небо. В другом конце города, там, где был маслозавод, – очертания стен церкви со снесенной колокольней…
Дебрянск! От него, казалось Степанову, давно уже и навсегда отлетела жизнь…
Неподалеку от городского сада стоял дом, где Степановы снимали квартиру, рядом – школа, где он учился, телеграфный столб, до которого он всегда провожал Веру и где обрывались их свидания. Эта пустыня всего несколько недель назад была красивым, уютным и зеленым городком, в котором четырьмя огромными окнами смотрел на тихую улицу Верин дом, где произошло так много памятного. Помнилось, здесь стояло наклонившееся к земле дерево, и им с Верой нужно было пригнуться, чтобы пройти мимо. Истертые, с выемками, тротуары из белых плит были исхожены вдоль и поперек и знакомы до последней трещины…
Степанов посмотрел в сторону реки и увидел под горой, на которой некогда возвышалась школа, а сейчас торчат печные трубы, остатки свай деревянного моста, разрытые берега, увидел кучи земли, выброшенные взрывами и осевшие на русле…
Степанов остановился. В глазах щипало от слез. В груди – едкая боль. Жаль было города и чего-то еще, невозвратимого, что он сейчас не смог бы определить.
Ходил Степанов и раньше по золе, головешкам и кирпичам, видел и раньше печи и остовы сожженных домов, испытывал боль и ненависть, но такое терпеть еще не приходилось. Ведь это е г о город! Знал каждую улицу, почти каждый дом, и все напоминало о прошлом, частице его жизни…
2
Советская, главная улица города… Кое-где остались от двухэтажных кирпичных домов, самых высоких в Дебрянске – трехэтажного не было ни одного, – островерхие углы. Несколько деревьев… И вот здесь-то Степанов впервые увидел людей. Вон женщина, а вон еще одна… Остановились, пристально всматриваются с надеждой: не муж ли это или сын в шинели и с вещевым мешком?
Сейчас Степанов подойдет и заговорит, расспросит о знакомых. Он ускорил шаги, но не так-то просто здесь было идти: под ногами кирпичи, стекло, проволока…
– Здравствуй, милок. Чей же ты будешь? – спросила одна из женщин.
– Степанов…
– Вернулись, значит… А мой-то, мой… – И отошла, утирая глаза.
– Ну, погоди, Аннушка… Погоди… – стала утешать ее другая.
Вскоре он встретил еще одну женщину. В старом ватнике, в платке, чиненых-перечиненых чулках… Заметив нового человека, она остановилась в ожидании.
– Здравствуйте, – как можно участливее приветствовал ее Степанов.
– Добрый день, милый… Вернулись? Вернулись… – Это был, к сожалению, не тот, о ком она думала дни и ночи. И указала взглядом на город: – Вот ведь как!.. Кто ж будете?
– Степанов я…
Женщина покачала головой:
– Не помню таких…
– Соловьевы, Кореневы здесь? – спросил Степанов.
– Не знаю, милый… Сама только нынче ноги приволокла. Ничего не знаю…
Квартал за кварталом шел он то по улице, то по тропинкам, проложенным вдоль и поперек, вкривь и вкось. Ни одного прямого угла!
Теперь Степанову долго никто не попадался.
Безлюдье. Тревожный покой. Тишина. И что-то еще, неотступно преследовавшее его… То был запах пепелищ…
Начало темнеть, когда Степанов вдруг заметил, что он прошел весь бывший город: впереди линия железной дороги, груды кирпича, оставшиеся от небольшого, но красивого вокзала.
Окраина. А за этой окраиной – такая же пустыня, как и в центре, только без печей…
Знакомое железнодорожное сооружение – кажется, пожарный сарай, теперь служивший, видимо, временным зданием станции, – оказалось справа от Степанова, и он вышел прямо к путям, где стояли платформы. Они были гружены бревнами. Две женщины наверху кольями придвигали к тонким скатам тяжелые кряжи, и те с грохотам свергались на землю.
– Осторожно! – кричали сверху. – Майка, не лезь под бревно!
Степанов посмотрел на Майку: девочка-подросток, тоненькую комплекцию которой не мог скрыть даже просторный, не по плечу, ватник.
Но, сбрасывая бревна, верхние сами все время работали с некоторым риском: перекладин между бревнами не было, не было поэтому, собственно, и рядов. Скатывая одно, можно было рассыпать все остальные и вместе с ними слететь вниз.
Шесть женщин относили бревна в сторону, укладывая их в невысокие штабеля. Степанов поставил чемодан на землю, на чемодан – мешок, молча взялся за еловый ствол.
От девушек на станции Степанов узнал, что все организации и учреждения района размещены на краю города. Здесь уцелело с десяток домов. В небольших полукрестьянских домиках этой самой захолустной окраины жил и работал весь так называемый районный актив. Секретарем райкома комсомола, как выяснил Степанов, был Ваня Турин, его одноклассник.
После окончания школы Ваня Турин, комсомольский активист, не стремился, как почти все его товарищи, в Москву, Ленинград или Смоленск. (Почему-то три эти города притягивали дебрянскую молодежь больше всего.) Он остался на родине и устроился на мебельную фабрику, где его вскоре выбрали секретарем комсомольской организации. Так он и пошел по комсомольской линии. В последний приезд Степанова в Дебрянск Ваня Турин был инструктором райкома. Степанов даже присутствовал на каком-то молодежном митинге в горсаду, слышал выступление Турина.
Здесь, в этой части города, уже чувствовалась жизнь. Прошли двое мужчин, за шторами в окнах – свет керосиновых ламп, даже, кажется, голоса…
Степанов спросил, где райком комсомола, и ему указали домишко в три окна. Никакой вывески, как и на остальных, на нем не было. Планировку этих домов Степанов знал превосходно – все на один манер: тесовый холодный коридорчик, из него ход на кухню, где добрую греть занимает русская печь. Чистая половина, за кухней, разбита тесовой перегородкой надвое: «залу» – самую большую комнату в доме – и крохотную спаленку…
Так оно и оказалось. Степанов прошел коридор и очутился в кухне. Здесь было бы совсем темно, если бы не свет топившейся печки. Из «залы» слышались голоса. Степанов понял, что идет бюро и оно, видимо, в самом разгаре. Войди он сейчас, Ваня бросится ему навстречу, полчаса будет толковать с ним: что? как? откуда? – а может, и совсем перенесет бюро, в общем, нарушит ход своих дел. Поэтому, как ни хотелось встретиться с другом сию минуту, Степанов остался на кухне, сел у топившейся печи, стал смотреть на горевшие поленья.
– Следующий вопрос, – услышал Степанов голос Турина, – заявление Ободовой…
Кто-то вздохнул, стул с шумом отъехал в сторону, видимо, Ободова встала.
«Какая Ободова? – вспоминал Степанов. – Ободова, Ободова…» «Нина Ободова, ученица седьмого «А» класса, прочтет стихи «О Родине», – вспомнил он голос и интонацию преподавателя литературы, объявившего на каком-то школьном вечере ее выступление. На сцену – это было, кажется, в Доме пионеров – вышла невысокая девочка в короткой юбке. С ходу, едва дойдя до рампы, она начала читать стихотворение.
Нина Ободова читала громко, выразительно и под конец, когда окончательно освоилась с аудиторией, свободно и с большим чувством. Зал, где было много родителей, долго аплодировал. Слушателям нравилось и само стихотворение, и то, что читает его милая девочка, вся какая-то ясная и радостная, дочка Георгия Петровича и Нины Семеновны Ободовых, людей, уважаемых в городе.
Нина поклонилась в ответ слегка и с достоинством. Ободренная, она продекламировала второе стихотворение уже совершенно свободно и с еще бо́льшим чувством. Ей опять аплодировали.
И вот сейчас Степанов услышал, как Турин читал заявление этой девочки. Нина Георгиевна Ободова, 1924 года рождения, комсомолка, русская, во время оккупации города работала в организованном немцами квашном пункте, потом – на каком-то складе, участвовала в вечеринках, куда заглядывали и офицеры. Свой комсомольский билет она спрятала. Когда пришли наши, отрыла его, но увидела, что билет испорчен сыростью… Стали задавать вопросы:
– Где же ты его зарыла?
– В сарае… Он все время был у нас сухим, сарай, а потом протекать стал, а я не знала, что протекает…
– В этом и вся твоя вина?
– Нет…
– Вечеринки где устраивались?
– У соседей… – Нина отвечала с уважением к спрашивающим, но коротко, не оправдываясь. Чувствовала ли она себя виноватой или считала, что говори не говори – не поймут?
– Немцы всегда бывали?
– Иногда…
– Что же они делали на вечеринках?
– Танцевали…
– Только и всего? – Кто-то хихикнул нехорошо, с намеком.
Молчание. На этот раз Нина уже ответила не без вызова:
– Только и всего!
– Ну, ну, Ободова! – осадил ее Турин. – Значит, фашисты танцевали с девушками… С твоими подругами, русскими?
– Да…
– А с тобой?
– И со мной…
Степанов услышал, как сразу, словно сговорившись, тяжело вздохнуло несколько человек, зашуршало, наверное по толстой оберточной бумаге, перо секретаря.
– Ну, хорошо, – продолжал Турин. – Ты рассчитывала, что наши, видимо, вернутся, и решила билет не бросать, а запрятать… Да еще, говоришь, в тряпочку завернула?
– Да.
– Значит, все-таки надеялась?
– Надеялась…
– Ну, а как же так: сидеть дома, работать на наших врагов, ждать, пока другие, такие же, как ты, снова вернут тебе родину?
Нина не ответила.
– Все ведь хотят жить и веселиться, – пояснил Турин.
И сейчас девушка не ответила.
– Значит, не такие, – сказал кто-то зло, и слова эти прозвучали приговором. – Воевали не такие.
В «зале» снова помолчали. Потом Турин попросил Ободову, пока бюро вынесет решение, подождать на кухне. Нина вышла.
Увидев солдата, освещенного пламенем звонко трещавших в печке поленьев, Нина прошла в темный угол и только там тихо всхлипнула.
Степанов со смешанным чувством жалости и неприязни посмотрел на нее. Нина немного подросла, повзрослела, и красота ее стала не детской… Свет из печки падал то на ноги в шелковых чулках, то на платье, казавшееся сейчас сиреневым, с аккуратной овальной заплатой внизу… Овал этот был верной приметой нужды, и Степанов уже не чувствовал недавней неприязни к Нине Ободовой…
Вытирая лицо, она вдруг повернулась и узнала его.
– Миша? – чуть слышно проговорила она и непроизвольно подалась к нему.
Степанов не ответил и не поднялся.
– Вот как… – заметила Нина Ободова и с укоризной покачала головой. Всхлипывать она перестала.
Из «залы», откуда последние минуты доносились лишь приглушенные голоса, вдруг послышалось громкое:
– Да я бы ни одной такой билета не дал! Суки…
– Товарищ Гашкин! – одернул Турин одного из самых ретивых. – Выбирай выражения!
И вслед за этим донесся отчетливый глухой стук. Так могли стучать только костыли.
– «Выражения»… – повторил Гашкин. Видимо, он в гневе, стукнул костылями или переставил их с места на место. – Нас убивали, а они?! Немцев на своих пуховых постелях ублажали?
– Хватит, Игнат! – сказал Турин.
В «зале» стало тихо. Нину вызвали и, осудив ее поведение, объявили, что пока выдать ей новый билет райком не считает возможным.
Нина Ободова пробежала к выходу, не взглянув на Степанова.
3
Сразу все разошлись, быстро минуя темную кухню, где к тому времени дрова в печке догорели. Степанов проводил взглядом плотную фигуру одноногого, глухо стучавшего костылями – это был, очевидно, Гашкин, – и с широко распростертыми для объятий руками вошел в комнату, где остался Турин.
Тот сразу узнал старого приятеля, но – странно! – даже не выказал большого удивления.
– А-а, Миша? Откуда ты?
И тут же, словно только в этот миг поняв, что руки распростерты для того, чтобы обнять его, и что перед ним Маша, Ваня Турин бросился к Степанову.
– Не думал… Не думал… – говорил он. – Вот не думал… Раздевайся, садись…
Степанов разделся и сел.
Районный комитет комсомола занимал дом Клецова, бывшего при немцах владельцем ресторана и обежавшего с ними. В комнатах остались цветы, стол, комод, кушетка, вазы. Вазы использовались то как пепельницы, то как подставки для керосиновых ламп.
– Рассказывай, рассказывай! – теперь уже торопил Турин друга, не без удивления рассматривавшего необычную обстановку райкома. – Воевал, ранили?.. Серьезно?.. Где?.. Что будешь делать?..
Рассказывать… Да как о войне, в которую столько всего вместилось, вот так взять и все выложить? Год будешь рассказывать – и то всего не расскажешь!
Степанов ответил не сразу:
– Крещение получил под Вязьмой в сорок первом, – и пытливо взглянул на Турина: «Понимаешь?»
Турин лишь кивнул, хотя обо всем, что вкладывал в этот безмолвный вопрос Степанов, мог лишь смутно догадываться. А Степанов помнил…
К 7 октября моторизованные корпуса врага отрезали пути отхода 19, 20, 24, 32-й армиям. Но наши войска продолжали упорные, неравные и потому особенно кровопролитные бои, вначале сковывая действия двадцати восьми немецких дивизий. Вражеская группировка не добилась решающего успеха в наступлении на столицу, однако сражение в районе Вязьмы очень дорого обошлось нашим войскам.
– …Но была не только Вязьма, – продолжал Степанов, – потом был и Воронеж, и Курск, и, конечно, десятки сел и деревень…
– Освобождал?
– Участвовал…
– А служил кем?
– Минометчиком…
– Ранило где?
– Под Курском…
– Тяжело?
– Нет… Бывает хуже! Я-то еще, можно сказать, легко отделался! Правда, еще контузия была. Вот и списали. Негож!.. Да хватит обо мне! Как вы здесь?
Но Турин все не унимался:
– А к нам как попал?
– Попросил назначения…
– Молодец! – похвалил Турин. – Не каждый поедет.
– Да брось ты, Иван!.. – оборвал его Степанов.
И этот рассказ о себе, и похвала Турина показались Степанову зряшными: города нет, что-то в его жизни и сотен других людей сломалось навсегда…
– Ты где ночуешь? – спросил Турин.
– Не знаю…
– Останешься у нас, – решительно сказал Турин. – Ничего лучшего не найдешь… – И позвал: – Власыч!
Из комнатки, служившей, видимо, спальней, вышел рыжеватый парень.
– Вот председатель нашего «колхоза», – представил его Турин Степанову. – А это, Власыч, мой лучший друг, Миша Степанов, из самой Москвы… Как, примем?
Власыч и Степанов пожали друг другу руки.
– Конечно! – И Власыч сейчас же вышел.
Турин сказал, что он и инструктор Власов живут здесь, в райкоме.
– Совсем недавно, – продолжал Турин, – условия жизни были еще хуже. Войска и партизаны, партизанил и я, вступили в горящий город. Немцы взорвали все каменные дома, подожгли деревянные и по шоссе отступали на запад, оставляя позади себя пустыню. Пустыню в буквальном смысле слова. Нашим потомкам трудно будет поверить, что все делалось совершенно сознательно, со старанием, с целью уничтожить все следы человеческой деятельности на протяжении веков. Население: женщин, стариков, детей – всех, кого можно и кого нельзя, под конвоем угоняли на запад. И если бы не наша армия – не вернуться бы им назад! А вернулись – ни жилья, ни воды, ни хлеба. Негде вымыться, постирать белье… Теперь-то мы живем – не сравнить! Теперь у нас почти все есть!
– Что «все»?
– Мельница есть, сами муку мелем… Пекарню открыли… Магазин… Работают парикмахерская, почта. Ты их видел?
– Нет. Ничего я еще не видел…
– Обязательно сходи посмотреть. И амбулаторию не видел?
– Нет.
– Посмотри, посмотри…
– Заболею, схожу…
– Нет, ты так посмотри, – настаивал Турин.
Несколько раз Степанов перебивал его, узнавал о школьных товарищах, одноклассниках. Турин сначала переспрашивал: «Кто это?» Потом, вспомнив, говорил:
– Ах, Колька? Ну да, Колька Журавлев? Колька не знаю где.
– Зоя?
– Зоя? – повторил Турин. – Зоя давно замуж вышла. В войну с матерью эвакуировалась.
И так же коротко говорил о погибших:
– Катю повесили. Она у нас связисткой была… Выследили… Будешь идти по Советской, могилку увидишь против фотографии. Это ее могилка.
О некоторых товарищах Турину сообщил Степанов. Окончили институты, многие работают на военных заводах. Но большинство, как выяснили сообща, на фронте: лейтенанты, капитаны и майоры. Есть даже один подполковник.
– А Маша Полымова?
– Вышла замуж за немца и уехала в Германию.
– Маша?!
– Да. Работала на квашпункте. Теперь мы там восстанавливаем склад для продуктов. Обязательно посмотри, – советовал Турин.
– А Лида?
– Лида? – Турин припоминал.
– Сасова. Перед тобой сидела на парте.
– Лиду немцы угнали. Видели ее бережанские в толпе… Отбили наши или нет, не знаю… Да, брат, дела… – заметил Турин и после паузы спросил: – Не женился?
– Да нет… А ты?
– Не успел…
Степанов спросил о родителях.
– Приткнулись в Белых Берегах… Дом неплохой… А мать твоя все еще в Саратове?
– Пока там… Слушай, а где Иван?
– Иван Дракин?
Степанов промолчал: «Сам знаешь! Кроме тебя был только один Иван».
– Дракин у нас уже с орденом… Был в партизанском отряде, потом ушел в армию. Все наши ушли в армию. Вот только Власыча, меня да еще двух-трех товарищей и оставили – город возрождать. Слово-то какое легкое – «возрождать». А на самом деле!.. – Турин лишь рукой махнул: что говорить! – Так вот, Дракин оставил нам в наследство типографскую машину, он в отряде ею заведовал, будем на ней газету печатать… Кстати, ты в райкоме партии еще не был?
– Когда же? – удивился Степанов.
– Тебя наверняка в редколлегию введут. Ты ведь человек пишущий… Не забыть подсказать… В редколлегию! В редколлегию!
Когда Турин начинал говорить о предстоящих делах, он увлекался и уже совсем был не похож на того Турина, который отвечал на расспросы Степанова о прошлом: не переспрашивал, не тянул, становился оживленным.
– В какую редколлегию? – недоумевал Степанов. – Что я могу? Я же ничего не знаю о здешней жизни.
– Ладно… Ладно… Это дело неблизкое… Газеты еще нет… К тому времени разберешься…
Степанов спросил еще кое о ком, Турин отвечал и все время сворачивал к сегодняшнему дню, к текущим делам и заботам.
В семилинейной лампе догорал керосин, и нагоревший фитиль вонюче дымил, протянув кверху тонкую, извивающуюся черно-бархатную ниточку.
Как только на минуту прекратили разговор, глаза у Турина вдруг закрылись, голова упала на грудь… Он вздрогнул, силой заставляя себя бодрствовать.
– Вот так-то, брат… – проговорил он.
Через минуту его опять охватила дремота, тяжелая голова сама собой стала клониться, клониться, подбородок уперся в грудь.
Степанов недвижно, какой-то оцепенелый, сидел и думал о дремлющем Турине. Он не завидовал ему, его рассудительности, спокойствию, отрешенности от прошлого, хотя понимал, что так, может быть, лучше и наверняка легче.
Степанов долго удерживался от вопроса: что с Верой? Где она? Думал: спросишь – Турин сейчас же многозначительно улыбнется, а может, подмигнет: «Я еще тогда, брат, знал все…» Но сейчас Турин вряд ли был способен предаваться лирике, и Степанов решился, спросил:
– А Вера?
Засыпающий Турин вздрогнул, с трудом открыл слипающиеся глаза и, стараясь придать голосу бодрость, ответил:
– Хорошей учительницей будет… – И, помолчав, признался: – Ох уж этот хлебозакуп!.. В четыре часа сегодня встал. Да и спать было холодно… И вчера!..
«Какой хлебозакуп? Что он там говорит?!» Сдерживая нетерпение, как можно спокойнее Степанов спросил:
– Где же она?
– В школе…
– Здесь?!
– Ну да…
– В городе или в районе?!
– Да в городе же! На бюро она была. Разве не заметил?
Степанов хотел что-то сказать, встать – и не мог. Что-то прибило его. Он вспомнил: когда расходились с бюро, через темную уже кухню прошло несколько мужчин, две женщины. На них он даже не взглянул как следует. Его интересовал человек на костылях, кто так безжалостно и строго осуждал Ободову… Вспомнил сейчас: одна женщина была в сапогах, с цигаркой во рту, кажется, в ватнике… Другая… Другая – в пальтишке… Высокая… Так это и была Вера!
Степанов даже рассердился на Турина, словно тот все мог, но не захотел ничего сделать для их встречи. А почему он сам внимательно не посмотрел на проходящих женщин?.. Да потому, что даже и предположить не мог, что Вера – в городе. И как дурак сидел битый час у печки!
– Где она живет? – спросил Степанов, поднимаясь.
– Где жила, там и живет… Только не в доме, конечно, дома нет, а в подвале… Ты уж не туда ли собрался?
– Туда!
– Придется отложить… Во-первых, уже поздно, а она там живет не одна… Во-вторых, она уехала…
– Куда?
– В Красный Бор… Оттуда как раз один товарищ был с подводой, вот он ее и прихватил…
– Когда вернется?
– Завтра я отправлюсь по деревням, заеду за ней, вместе и вернемся…
Радость и досада одновременно охватили Степанова. Радость оттого, что Вера здесь, в городе, досада – что так нелепо он упустил ее и теперь вот жди целые сутки, пока она вернется из Красного Бора. А все-таки радости было больше, и, сразу подобревший к людям, Степанов вдруг проникся жалостью к невыспавшемуся другу:
– Ложись, Иван, ложись!
– Ты ел что-нибудь?
– Ел, ел… Ложись. Ты, значит, и хлебозакупом занимаешься?
– Хлебозакупом-то в основном и занимаюсь… Хлеб всем нужен…
Турин стал устраиваться на столе. Расстелил старое пальто, положил подушку…
– Ты на кушетке ложись…
Он уже расстегнул солдатский ремень, но в комнату, широко расставив руки и держа в них медный поднос с жареной картошкой, вошел инструктор Власов.
– Иван Петрович, – радостно сообщил Власов, – картошка! В райкоме партии жарил. Говорю, так и гак, гость из столицы. Дали под гостя. Садитесь, садитесь… Остынет!
4
Не спалось.
Степанов вышел на улицу. Его мучила какая-то безысходность, чувство, которого он не знал никогда, даже в тяжелые минуты на фронте. Города не было, и казалось, что одновременно с ним он безвозвратно потерял что-то…
Днем, возвращаясь со станции по узеньким тропкам, Степанов увидел неподалеку от большого холма, остатков дома, двух ребятишек. Железными прутами выковыривали они из груды золы и щебня плитки печного кафеля, обгорелые скобы… Попался медный подсвечник… Сковородка… Спорили, ссорились… Ненужное забрасывали как можно дальше… И подсвечник тоже полетел в сторону…
А холм этот – от дома, где жили Степановы. И подсвечник медный стоял у них на комоде. Ребята и понятия не имеют об этом. А через годы? Через годы уже никто не будет знать, что ходит по тем местам, где стоял дом Веры, их школа, живет там, где был небольшой сквер… Но город будет – просторный, светлый, многоэтажный. Будут квартиры со всеми удобствами… Отличный будет город!
В Дебрянске стояла ощутимая тишина. Ощутимой, вещной она казалась потому, что ясно, четко осознавалось: некому и нечему шуметь. Ни собак, ни радио, ни разговора, ни песен… Если посмотреть в сторону центра – три-четыре дымка над землей, над кирпичами. Кто-то в землянках еще не спал, сидел у железных печек… Люди в земле, как кроты.
Степанов свернул за угол и вдруг увидел свет в окне. Сначала не поверил. Но действительно, в окне такого же дома, какой занимал райком комсомола, горел желтоватый слабенький свет. Другое окно, видимо, как и полагалось, отделенное от первого перегородкой, не доведенной до самого потолка, еле светилось. Казалось, кто-то, вопреки позднему часу и правилам маскировки, зажег свет нарочно: пусть люди в беспредельной пустыне остановят взгляд на огоньке и порадуются, что есть, есть свет впереди!
Быстрее зашагал Степанов и вскоре остановился у освещенного окна. Такая же, как у Турина, «зала», дощатая перегородка, стол. Два полевых телефона в коричневых прочных ящиках. На столе – путаница проводов. Наспех прикрепленные к стене, они ведут в другую комнату. У стены, боком к окну, стоит среднего роста сухопарый человек. Полувоенный костюм защитного цвета, сапоги, широкий ремень, за который засунут палец левой руки. Что-то говорит, улыбаясь, поворачивая голову в сторону. Ага! Позади человека, у самой печки, – мальчик на стуле. Он ест картошку из походного котелка, зажатого между колен. Смотрит то на человека, то на картошку. Иногда поднимает голову, слушает. Свет лампы, стоящей близко к нему, падает на лицо – и тогда в глазах мальчика можно угадать настороженность и затаенную боль.
Мальчик доел картошку, что-то проговорил, видно благодаря доброго человека, и встал, собираясь уходить. Из кармана грязного ватника вынул смятую кепку, надел на голову… Человек подошел к нему, что-то сказал, похлопав по плечу. Наверное, это участие трогало душу мальчика, и все же, когда Степанов вновь увидел его глаза, в них по-прежнему стояли напряженность и затаенная боль… Может, они и слабели постепенно от этих неслышных Степанову слов, ласковых похлопываний по плечу, но, наверное, их было так много, настороженности и боли, что исчезнуть сразу они не могли…
Степанов еще раз посмотрел на человека в полувоенном костюме, на мальчика и скользнул взглядом по фасаду. Между окнами была прибита дощечка. В темноте скорее угадал, чем прочел:
Дебрянский
районный комитет
Всесоюзной Коммунистической
партии (большевиков)
5
– Я знал, куда ехал.
– И все же я хочу предупредить вас, товарищ Степанов, о трудностях.
– Простите, но о них, кажется, можно догадаться самому.
– Хорошо. Жилья предоставить вам не смогут. Разве только койку где-нибудь…
– Я уже устроен.
– Вот и ладно… По вашей специальности сейчас в городе делать нечего: школы еще нет.
– Заметил…
– Не думайте, что о ней будут заботиться другие. Прежде чем преподавать литературу и русский язык, вам придется заниматься вещами, имеющими к вашей профессии весьма косвенное отношение.
– Чем именно?
– Помочь выяснить, в каких селах мы можем немедля открыть школы. Составить списки детей в городе… Сколько ребят? Списки есть, но они неполны… Хватит ли нам бережанской школы? Тетрадей нет… Карандашей нет… Чернил нет… Всего не перечислить!.. Сходите пока на Бережок. Это слободка… Там сохранилась школа, но здание ее самовольно занято. Надо освободить.
– Хорошо.
Этот разговор происходил между Степановым и заведующей районо Галкиной, пожилой, с острым лицом женщиной.
Кроме районо в доме помещался райсобес и, судя по репликам из другой комнаты: «Мы этого делать не будем! У коммунхоза сейчас другие задачи!» – коммунхоз. Степанов и подумать не мог, что так жестко будет разговаривать со своим начальством, женщиной намного его старше, у которой время и невзгоды оставили следы на всем облике: морщины, толстые синие вены на больших, много поработавших руках… Но как только Степанов заметил нотки снисходительного сочувствия в ее голосе: «Бедняга! Угораздило же тебя из Москвы попасть в наш город!» – ожесточился в разговоре, хотя и сознавал, что поступает нехорошо.
Раздражало его и что-то еще в Галкиной, но пока он не мог определить, что же именно…
– Перспективных, стопроцентных работников у нас мало, – повествовала заведующая. – Некий Воскресенский уже старик, да и оставался здесь, у немцев. Я совершенно не знаю его… Кто он? Нужно познакомиться как следует, посмотреть. Прошу и вас – со всей армейской решительностью…
Заведующая была приезжая. Она и не догадывалась, что Степанов – дебрянский житель, и говорила как с новым здесь человеком.
Степанов уже знал, что среди районных руководителей очень мало местных, большинство было приезжих, пришедших с армией и из партизанских отрядов. Он понимал, что Галкина, относящаяся к незнакомым ей людям с некоторым недоверием, права. Бдительность необходима. Но в то же время он не мог не удивиться, что Владимир Николаевич Воскресенский стал «неким Воскресенским», человеком, гражданские качества которого требуют проверки. Вот она, Галкина, человек проверенный, безупречный, а всякие здесь личности, остававшиеся при немцах, это еще как сказать: может, сто́ящие люди, а может, и нет… Посмотрим, расспросим, заглянем в прошлое, сделаем выводы… Так, чего доброго, Галкина начнет копаться и в его жизни, и, хотя там не найдет ничего предосудительного, копание это было бы оскорбительно.
