Текст книги "В городе древнем"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
В тот же день, уже поздним вечером, по дороге к городу шел молодой человек.
Порывистый ветер перебирал лохмотья его пиджака, обдавая холодом. Когда становилось невмоготу, путник поворачивался и, подставив ветру спину, шел так минуту-другую. Потом снова – лицом к ветру.
Сложив на груди руки, глубоко всунутые в рукава, втянув голову в плечи, он шагал широко, но неуверенно. Вот-вот, казалось, остановится и повернет назад.
Увидев впереди на дороге хату, молодой человек всмотрелся: тепло, кров! Но хата, однако, не столько обрадовала его – вот оно, спасение и благодать, – сколько растревожила: а достанется ли?
Прежде чем подойти к двери и постучать, путник остановился и взглянул в окно, задернутое ситцевой занавеской. В самом низу – светлое пятно от коптилки…
Рассмотреть ничего было нельзя, и молодой человек, подставив ухо к окну, прислушался. Только после того как за шумом ветра различил спокойный говорок, подошел к двери. С минуту постоял, раздумывая, потом постучал. Но никто не отозвался. Он постучал сильнее.
Тявкнула собака, и послышался голос женщины, видимо вышедшей из кухни в сенцы:
– Кто?
– Откройте, пожалуйста…
Приотворилась и наружная дверь. Вышла молодая женщина в платке, наспех накинутом на плечи. Привычно она бросила недоверчивый взгляд на незнакомца. В темноте, однако, трудно было рассмотреть его лицо.
– Ночевать, что ли? – хмуро спросила женщина.
– Да, – ответил молодой человек и зачем-то повторил: – Именно ночевать.
– Записка от коменданта есть?
– От какого коменданта?
– От какого? Вашего!
– Какая же у меня записка? Откуда?
– А я не знаю, – строго сказала женщина. – Только без записки комендантской нам ночлежников пускать запрещено.
– Так что же мне, на улице спать? На ветру?
– Не знаю, гражданин. Только нам запрещено.
– Да откуда у меня записка? Комендант вон где, – молодой человек указал по направлению к городу, – а я иду вон откуда. – Он показал в противоположную сторону.
– А разве там коменданта нет? – спросила женщина. – Коменданты теперь везде…
– Есть, наверное… – ответил путник не сразу. – Только я не знал, что заночую. Да чего ты боишься? Не убью, не украду…
– Нет, не могу… – И заторопилась: – К другим идите, другие, может, пустят, а у нас и постоялец есть, и бабка болеет…
Женщина хотела закончить разговор, но чем больше этот молодой человек говорил, тем слабее становилась ее прежняя решимость. Она взялась за скобу… Пустишь – а он тебя и пристукнет. Из-за куска хлеба.
– Как собака, значит, – проговорил молодой человек скорее самому себе.
В это время, как на грех, в избе снова лениво тявкнула собака.
Молодой человек усмехнулся горько и сказал:
– Собачку-то пожалели… Эх, люди!..
Он передернул плечами, собираясь уйти, но женщина оглянулась и, вздохнув, сказала:
– Входи…
Молодой человек посмотрел на нее строго, вошел в сенцы. Забежав вперед, женщина раскрыла дверь в кухню и, когда свет коптилки упал на его лицо, слабо охнула. Однако она тотчас постаралась скрыть свою растерянность: хлопнула дверью, засуетилась, что-то прибирая…
В хате молодой человек увидел солдата, который сидел за столом и вскрывал банку тушенки. Лицо солдата было освещено коптилкой, а вот его солдат, видно, сразу не рассмотрел и спросил женщину:
– Кто это там?
– Прохожий… – отозвалась та, садясь за стол.
– Садись, прохожий, – предложил солдат.
– Спасибо, сперва обогреюсь… – Молодой человек снял пиджак и, отодвинув занавеску, прошел в темный закуток между печкой и стеной. Здесь прислонился к теплым кирпичам и облегченно вздохнул. Постояв так, заглянул за занавеску.
Солдат, молодка. Больше никого. На него особенного внимания не обращают… Солдату, конечно, приятнее разговаривать с этой курносенькой, чем с ним…
– Прервали нас… – напомнил солдат.
– Да, прервали, – отозвалась молодка и посмотрела в сторону темного закутка: как там пришелец, что с ним? – Да, шел вот… Хлеба были роскошные, только их не жатками, не серпами, а танками да снарядами. А те, что уцелели, некому было убирать…
Она рассказывала, латая старую, выцветшую кофточку.
– Да-а, Клавдия Петровна, да-а, – посочувствовал солдат. – Хватили вы тут…
– Что ты меня все Петровной?.. – заметила молодка. – Знаешь, сколько мне?
– Сколько? – Видно было, что солдат боится дать промашку.
Клавдия поправила платок на голове, одну светлую прядку убрала, другую выпустила. Спросила:
– Так сколько же? – Видно, очень интересно было, сколько лет даст ей этот молодой солдат, но и боялась: а что, если больше? Потому сама опередила его: – Мне в декабре двадцать один исполнится…
– Подходяще… Так я и думал… Что же ты синими шьешь? – спросил он. – Синим по белому… На-ка вот, возьми… – Достал из пилотки картонный прямоугольничек, обмотанный нитками, с воткнутой иголкой, передал молодке.
– Спасибо… Возвращались мы по одному, по двое, – продолжала та. – Пришли, глянули, а ничего не осталось от колхоза… Несколько хат… Вот набралось нас несколько человек, я говорю: «Хлеб-то нужно убирать». А как убирать? Чем? Еле разыскали серпы, горелые нашли… Чуть рассвело – мы уже в поле были… Те, кто постарше, вспомнили, как серпом жнут, косами косят, и быстро приспособились, а я-то их никогда в руках не держала… То серпом, то ножом хлеб резала. Последней работницей оказалась… Потом еще вернулись наши. И все равно не под силу убрать!.. Знаем: через какой-нибудь месяц каждый колосок станет что золото, а убрать не в силах! Глядели на поля и плакали… А тут как раз воинская часть проходит… То ли положено было, то ли нарочно лейтенант подал команду: «Привал!» А потом и говорит: «Кто хочет – помогите женщинам…»
Клавдия умолкла, задумалась, вспоминая.
– Ну и как… Многие откликнулись?
– Все до одного!.. Хлеб убрали… Потом лошадь у нас появилась – опять же солдаты подарили… Где-то поймали бесхозную и подарили… А молотить на той лошади возили к соседям. Смолотили, бабы мои говорят: «Теперь дели».
– Как же делили? – поинтересовался солдат.
– По совести: у кого сколько душ… Малый да старый работать не могут, а есть всем надо. По совести и поделили. – Вздохнув, она замолчала. Потом спросила солдата: – А ты сам-то куда идешь?
– Отпуск дали, по ранению. Родная деревня совсем близко…
– Вон видишь, как ладно… – проговорила Клавдия и отвернулась от солдата, чтобы скрыть слезы.
– А твой не пишет, что ли? – догадался солдат. – Отыщется… Мало ли что…
– Клав, – подала голос женщина на печи, – самовар взыграл.
Клавдия легко поднялась, сняла с самовара, стоявшего у печки, трубу.
– До города? – снова донеслось с печи.
Никто не ответил. Слышно стало, как сипит коптилка.
– Это мама у вас спрашивает, – сказала Клавдия, заглядывая в закуток.
Молодой человек по-прежнему грелся у печи. Сейчас он отошел к стене и увидел рядом с печной трубой еле освещенное коптилкой лицо старухи. Подперев голову руками, она, казалось, без всякого интереса смотрела на него.
– До города, – ответил молодой человек.
– Откуда же? – спросила старуха.
Клавдия напряженно взглянула на случайного гостя.
Она ничего не знала о нем и все же сразу хотела взять под свою защиту, не дай бог, пришелец, внезапно вынырнувший из неизвестных далей, не окажется фронтовиком, потому и поспешила ответить за него:
– Известно, откуда теперь приходят…
– Откуда только не возвращаются, – подхватила старуха. – Чего только не было на земле у нас… – Она потянулась и продолжала: – Вот солдат говорил: немец, немец… А до него, что ль, до немца, никто к нам не являлся? Сколько нечисти-то было, давно ею испытаны… И татар, что в незапамятные времена на Россию шел, и французы. А то еще, говорят, будто лет семьсот назад немцы на нас шли, да на льду где-то и провалились…
– Это точно, – согласился солдат. – Это исторически научно доказано. Наполеон, немецкие псы-рыцари, это точно – было.
– Ну вот – то француз, то татар, а теперь этот немец. Все одно – антихрист.
Солдат улыбнулся, но ничего не сказал. Клавдия легко подняла и поставила на стол небольшой, с помятыми боками самовар. Солдат достал из мешка, в дополнение к тушенке, хлеб, сахар:
– Угощайтесь!
– Ешьте, ешьте сами, – сказала старуха. – Я чайку попью…
Клавдия подала ей на печку кружку, налила солдату, посмотрела в сторону темного закутка в, поколебавшись, пригласила:
– Присаживайтесь…
– Спасибо. Я уже сплю… – донеслось оттуда.
– Это он нас с тобой вдвоем оставляет, – шепнул Клавдии солдат.
Слова эти напомнили ей о чем-то далеком-далеком, познанном, к великому девичьему счастью, но доставшемся в такой крохотной доле.
– Зачем нас вдвоем оставлять, – сказала она с горечью и так вздохнула, что и солдату стало не по себе. – Зачем нас оставлять… А жизнь проходит, проходит… Бабы говорят, не отыщется, не дай бог, Василий, пострадаешь, пострадаешь – и бросишься кому-нибудь на шею. Так, говорят, и будет. Так, мол, всегда было и будет. А я не могу представить, как это я кому-то на шею брошусь… Я даже за эти слова обиделась, с теткой Лукьяновой и говорить не хочу…
На печи заворочалась, устраиваясь на ночь, старуха.
– Мам, чаю еще хочешь? – спросила Клавдия.
– Будет… – вздохнула старуха и зашептала: – Николай угодник, спаси и помилуй нас, грешных… В тревоге и суете… – Слышны были лишь отдельные слова. – Помилуй Василия… Веру Леонидовну… – Голос становился все тише, тише, и вскоре уже ничего нельзя было разобрать.
– Дочка, что ли, еще на фронте? – спросил солдат у Клавдии.
– Спасительница наша…
– Кто такая?
– Девушка из города… Учительница биологии. Когда нужно было, за доктора стала ходить. Докторов-то мало… Мы в тифу валялись, так она две недели нас выхаживала. И волосы пожалела, не стала стричь… Вера Леонидовна… Теперь мать каждый день ее в молитвах своих поминает.
В закутке слабо скрипнула лавка, на которой улегся молодой человек. Вскоре послышался и его голос:
– А фамилия ее не Соловьева?
– Она, Соловьева… – ответила Клавдия и поинтересовалась: – Знакомая?
– Знакомая… Поспать дайте. – Молодой человек как бы предупреждал возможные вопросы.
– Спи…
Через полчаса все спали. Лишь Клавдия сидела за столом, охватив голову ладонями, думала и словно дожидалась чего-то. Она взглянула на печку, прислушалась к мерному дыханию солдата и встала.
Снова посмотрев на спящих, взяла коптилку и, загородив ладонью ее призрачное пламя, пошла к темному закутку. Отдернув занавеску, поднесла коптилку поближе к голове пришельца и стала рассматривать его.
Сначала она еле слышно шептала что-то непонятное, потом проговорила:
– Как Вася… Милый мой, родной…
Молодой человек приоткрыл глаза. Он, оказывается, скорее дремал, чем спал. Приподнялся, спиной оперся о стену.
– Ты что? – спросил он, устало глядя на эту непонятную молодку.
– Поешь…
Не дожидаясь ответа, она быстро пошла к столу, торопясь отрезала ломоть хлеба, положила на него куски мяса из банки, принесла пришельцу. Тот испытующе посмотрел на нее и взял ломоть.
Клавдия стояла рядом и смотрела, как он ест.
– Ну что ты?.. – снова спросил он.
Клавдия вздохнула, подождала, пока он доест, и, как только молодой человек проглотил последний кусок, села рядом и заплакала:
– Вася мой!.. Господи, до чего же ты на моего Васю похож… Вылитый Вася!
Клавдия взяла его за руку, и молодой человек почувствовал тепло ее ладони.
– Вылитый Вася, – повторила Клавдия.
– Не плачь ты ради бога, – попросил молодой человек, и осторожно высвободил ее руку. – Не могу я этих слез вздеть!..
Клавдия притихла и молча жалостливо смотрела на человека, так сильно растревожившего ее.
– Послушай, сколько до города осталось? – спросил молодой человек.
– Верст пять будет… А что?
– Да я, пожалуй, лучше пойду…
– Не ходи… Спи… Я тебя больше не потревожу… Спи…
2
Неподалеку от города, за железнодорожной линией, вдали от дорог, проселков и тропок, когда-то, еще во времена первой мировой войны, был сооружен склад боеприпасов, который в просторечии именовался огнебазой. При отступлении наши части вывели склад из строя, но полуразрушенные помещения сохранились, и что-то вроде казарм легче было оборудовать из остатков огнебазы, чем соорудить заново на совершенно голом месте. Вот здесь-то, вдали от любопытных и чужих глаз, и формировались воинские части. Сейчас их новенькие машины и появились в городе. Заслышав гудение моторов, люди выходили из землянок, смотрели.
Та самая армия, которая вернула им свободу, помогала теперь наладить сносную жизнь.
Машины!.. Машины!..
И что они везли? Не боеприпасы, не оружие, не солдат и офицеров на фронт…
Сосновые бревна, тес, доски, свежо пахнущие смолой, из которых можно построить землянку, теплый сарайчик, а то и барак! Какая благодать! И один к одному молодые парни в новеньких шинелях на крытой машине сзади. Сидят на скамьях, молча смотрят на разбитый город. Краснощекие, здоровые, ладные!
Машины проехали по Первомайской и остановились на площади у больницы.
Новый корпус строить! Или просто барак!
Жизнь в городе была бы еще труднее, а то и просто немыслима, если бы не всеобъемлющая помощь армии. Вода!..
Кто из вернувшихся в Дебрянск мог бы вырыть колодец? Ни у кого не хватило бы ни сил, ни умения, ни материалов. Даже у опытных мастеров рытье колодца, изготовление сруба отнимает много времени и физической энергии. А где их взять? Что делать? Селиться возле древней Снежади? Внизу? Мало кто и раньше ставил дома у реки; в половодье, того и гляди, затопит…
Взорвав водонапорную башню на базарной площади, водокачку на Снежади, водоразборные колонки на улицах, отступавшие немцы все же не могли уничтожить водопровод целиком. Одна из линий сохранилась. Воинская часть позаботилась не только о себе, но и о мирных жителях. Давно был известен Ольховский колодец, неподалеку от Дебрянска. Когда-то его считали чуть ли не святым и потому целебным или, может, наоборот: целебным, а потому святым. Вечно бьющие ключи в Ольховке стали поставлять в Дебрянск прохладную, вкусную воду. Но один колодец не мог удовлетворить потребность в воде. Тогда там же военные пробурили скважину, поставили насос и стали качать воду себе и горожанам.
Хлеб!..
Где испечь в разбитом дотла городе хлеб? И вот в Тихоновской, что на Бережке, церкви устроили пекарню. Построенная в XV или в XVI столетии Тихоновская церковь Воскресенского монастыря видела еще Лжедмитрия II, занявшего город, видела французов императора Наполеона, немцев… Была она святыней, складом горючего, механической мастерской… Теперь приехали из воинской части солдаты, приспособили один из ее приделов под пекарню.
Даже некоторые землянки в городе были сооружены воинами.
Часть медикаментов в больнице – из воинского подразделения.
Полевой телефон в райкоме партии – оттуда же…
Первую телефонную линию, связывающую город с областью, помогали тянуть связисты воинской части…
Вот и сейчас вышел из кабины старший лейтенант, и площадь у больницы оживилась: с машины соскочили солдаты, стали сгружать доски и бревна, застучали топоры, лопаты, зазвенели пилы…
Картина созидания, будь то возведение всего лишь небольшой баньки, всегда захватывает. И все, кто проходил мимо, жил неподалеку, сейчас стояли и смотрели на солдат.
Каждый взмах топором, каждый удар лопатой о землю, каждый рывок пилой – для жизни… Как и было испокон веков, как и задумывалось бытие на земле…
Для жизни…
Для жизни…
Для жизни…
И опять эти женщины. Они останавливались и смотрели, робко надеясь в одном из солдат узнать и найти того, кто вот уже два года не подает весточки, и даже того, кто давно уже лежал в земле… Ведь всякое бывало – объявлялись убитые, находились пропавшие без вести… Чувство сильнее холодного рассудка. Знали: будь он здесь, твой муж или сын, неужели не дал бы знать о себе, не прибежал бы сам, чтобы припасть к твоей груди, обнять тебя, прижать к сердцу? Но шли, всматривались в лица, ждали, надеялись: нельзя было жить, не пренебрегая в той или иной степени логикой и здравым смыслом. Никто бы из женщин не вынес и доли тех испытаний, которые пали на них, если бы не эта подмена трезвого взгляда надеждой…
Полина Снегирева потеряла сначала одного сына, потом другого. Однажды увидела молодого солдата, проехавшего на трехтонке, и после всех уверяла, что это ее Митя… Никакими словами нельзя было отговорить женщину. «Мой Митя!» На вопрос: почему же он не признал ее? – отвечала, что не заметил, мало ли у него забот. И спустя несколько дней все рассказывала, как она видела своего младшенького…
Степанов, спешивший в районо, увидев военные машины, тоже остановился.
Сейчас, оказавшись как бы среди своих товарищей-солдат, Степанов яснее осознал то, что и раньше не покидало его: он должен взять эту школу на себя, на свою душу… Иначе будут тянуть, тянуть, потом могут спохватиться и, наверстывая упущенное время, наломают дров… Вот так, как он тогда чуть не наломал…
Наверное, куда легче было бы выбить из этой школы фрицев, чем пойти и просить о выселении своих… Недаром все так тянут…
Быть может, только сейчас Степанов разгадал нехитрую механику, к которой вольно или невольно, больше невольно, прибегали все, от кого зависело освобождение здания для школы.
Тянула Галкина, тянул Троицын, тянул председатель райисполкома Мамин, тянул, наверное, и Захаров… Представляли, как старые и больные люди покидают дом, оставаясь без крыши над головой, и у них сжималось сердце, и как-то само собой решение ясного вопроса откладывалось на завтра…
Степанов не заметил, как подался к новым зеленым машинам. Они властно влекли его к себе.
Машины были далеко, а он ясно слышал шум их еще не заглушенных мощных моторов. Качнувшись – под ноги попал кирпич, – он, показалось ему, почувствовал плечо соседа по шеренге… И впереди были товарищи-солдаты, и позади, и шли они за танками… И где-то там, неизвестно в скольких километрах, их ожидает бой, уже один бог знает какой по счету…
Шагать вместе со всеми, вместе со всеми жить борьбой, приближающей победу, и вместе со всеми верить в ее неизбежность, если ни ты, ни твой товарищ, ни товарищ твоего товарища не дрогнут ни перед чем…
На площади один из солдат напомнил Степанову знакомого. Однако не был уверен, что не ошибается. Звали солдата, если это тот самый, Семеном Выриковым. Познакомился с ним под Вязьмой, где-то на привале после тридцатикилометрового марша. Помнит сарай, кучу высохшего навоза, тишину вокруг… Выриков хотел пить, но идти искать воду сил, как и у других, у него не было. Степанов предложил ему свою фляжку с остатками теплой, пахнущей металлом воды. Хотел пить сам, но отдал. После этого виделся еще раза два, тоже вот так, в походе… А потом Семен Выриков вынес Степанова, раненного, с поля боя…
Сейчас солдат сосредоточенно рыл яму. Копал и копал, выбрасывая на жухлую траву желтую глину.
– Семен… – неуверенно окликнул Степанов.
Солдат вытер ладонью пот со лба, взглянул на Степанова, как на чужого.
Степанов уже понял: никакой это не Выриков… Да и как мог оказаться бывалый солдат среди молодых, необстрелянных?.. Но захотелось познакомиться. Солдат назвался Андреем Сазоновым.
В каждом Степанов хотел видеть друга по фронту, того, кто дал тебе глоток воды, перевязал, в тяжелую минуту молвил ободряющее слово, не говоря о том, кто тащил тебя, полуживого, километра три… Тоска по фронтовому братству…
Но что-то и еще взбудоражило Степанова. Он и до этого был недоволен собой, а сейчас невольное сравнение, приходившее на ум не раз, просто угнетало. На фронте приказ выполнил – и чист душой. А тут? Тут, где все кричит о помощи? Он крутится, старается что-то сделать, а что сделано? С той минуты, когда он в Дебрянске спрыгнул о машины, у него, не переставая, ныла душа, как будто был виноват во всем, что увидел… Какой и чей приказ нужно выполнить, чтобы она наконец перестала ныть?..
Он еще раз обернулся, взглянул в сторону площади. Там работала армия. На фронтах шло развернутое наступление, и тем не менее спасенных ею от фашистов порою приходилось спасать еще от тифа, голода и холода.
3
В районо на месте Евгении Валентиновны Галкиной сидела Вера Соловьева. Еще не успев поздороваться, Степанов подумал, как некстати, что теперь, именно теперь, после того ночного разговора, ему придется часто встречаться с Верой, а может, даже совместно и выполнять какие-нибудь поручения… Вот так! День изо дня быть рядом… Так всегда случается…
– Здравствуй, Вера…
– Здравствуй, Миша…
Без лишних слов, без рукопожатия… Они старались не глядеть друг на друга, и эти усилия еще больше сковывали их. Степанов расстегнул шинель и сел на табуретку.
– А Галкина? Куда-нибудь вызвали? – спросил он, разглядывая на шкафу аккуратно скатанную постель.
– Лежит у меня в подвале…
– Заболела?
– Мужа убили…
Степанов вспомнил, как совсем недавно за этим вот столом Галкина писала письмо и какой отрешенной от дел и непривычно женственной она тогда была…
– Судя по всему, – услышал Степанов нарочито суховатый, как ему казалось, голос Веры, – наше первейшее дело – бережанская школа.
– Да, конечно. – Об этом он знал и без нее. – Твердим одно и то же и не можем заняться вплотную! Что решил райисполком?..
– Всех выселить, семьям фронтовиков предоставить лес для землянок…
– А другим?
– Придется устраиваться, как могут. Нет материалов… Надо сегодня же идти туда и начинать…
– Нам с тобой?
– Могу одна, – сказала Вера. В ее тоне явно слышалось: «Если ты боишься трудностей или не можешь из-за своих переживаний!»
– Одна ничего не сделаешь, – резковато сказал Степанов. – Да и вдвоем мы ничего не сделаем!
– Бригаду организовать?
В этом вопросе Степанову послышался явный вызов.
– Ты была на Бережке? – спросил он, не боясь, что Вера почувствует в его тоне враждебность. – Была или нет?!
– Нет.
– А я был. Только устроились, обрели крышу над головой – изволь идти на все четыре стороны! Кроме семей фронтовиков там живут просто старики и старухи, дети… Куда им идти?
– Что ты предлагаешь?
Только сейчас их взгляды встретились. Отчужденные друг от друга силой новых обстоятельств и все еще крепко связанные прошлым люди.
– Что я предлагаю? Товарищ Захаров и товарищ Галкина вколачивали мне в голову, что райисполком все решит. От моих «партизанских» усилий отказались.
– Ты злишься, Миша…
– На злюсь я, а не понимаю таких людей… И не принимаю!..
– Что ты знаешь? Без году неделя в городе! Как ты можешь так говорить! – Возмущенная Вера даже отвернулась. Смотрела в окно.
Степанов наклонил голову и, облокотившись на стол, сжал виски пальцами. По-настоящему сейчас следовало встать и сказать, что он знает, что говорит, нечего ему делать замечания! Она для него не классный руководитель, а он не ученик! Но неужели же с Верой, с единственной своей Верой, он должен вступить в отношения, где борьба уязвленных самолюбий, ложно понимаемые гордость и мужское достоинство заменят уважение, доверие, сочувствие? Нет, нет, нельзя этого допустить. Его положение горько, но будет совсем плохо, если он перестанет быть человеком. Вот тогда конец всему.
– Что ты предлагаешь? – спокойно спросил Степанов и встал. Ему хотелось подойти к Вере, прикоснуться к ней.
– Что я могу предложить? – ответила Вера. – Может, у Галкиной и был какой-нибудь план, у меня его нет. Надо пойти туда и на месте все решить.
– Сколько таких семей, кто не получит стройматериалы?
– Не знаю…
– Владимира Николаевича надо взять с собой…
– Пожалуй, ты прав… Его все уважают… Старый человек… Это – авторитет!
– Может, кого-нибудь из райкома?
– Стоит и из райкома…
«Вот и «бригада», – подумал Степанов. – А ведь спорила! »
В дверь тихонько и осторожно постучали. Вера не сразу ответила:
– Пожалуйста!..
Дверь медленно приоткрылась. В ней показалась Таня с Бережка. Взволнованная, она с ходу, едва увидев кого-то за столом, выпалила давно приготовленную фразу:
– Извините… Мне сказали, что товарищ Степанов у вас…
Вера невольно окинула девушку взглядом, а Степанов поднялся:
– Таня, здравствуйте!
– Я вашу просьбу выполнила… – И улыбнулась, довольная.
– Просьбу?.. А, да, да! – вспомнил Степанов. – Очень кстати! Садитесь…
Таня покосилась на Веру.
– Садитесь… Садитесь… – предложила и Вера.
– Раздеться можно?
– Пожалуйста…
Девушка охотно скинула пальто. Степанов чуть не ахнул. Мало что осталось от той Тани, которая стояла тогда перед ним в райкоме и страдала от сознания своего убожества и никчемности. Удивленный Степанов как-то неловко пригнулся и сел.
Таня села напротив, положив ногу на ногу. Ярко-красная кофточка с вырезом на груди, темно-синяя юбка, суженная книзу, шелковые чулки. Губы чуть-чуть тронуты помадой, нос припудрен…
Степанов не спускал с девушки и радостных и недоумевающих глаз, а та уже протягивала ему листок бумажки!
– Вот, пожалуйста… Как могла…
Все еще недоумевая, где это Таня могла отыскать такой наряд и что заставило ее так позаботиться о себе, наверняка преодолев десятки трудностей, Степанов взял бумажку, развернул. На ней химическим карандашом были выписаны фамилии жильцов. Всего сорок восемь человек, одиннадцать семей. На них семей фронтовиков – семь. Четыре, как написала Таня, «сами по себе».
– Как это понять: «сами по себе»? – спросил Степанов.
– Нет у них никого на фронте… Старики… Старухи… Зоя…
– Это та, что кричит?
– Да…
Степанов заглянул в список: а сама Таня к какой категории принадлежит? Таня Красницкая и Валентина Степановна Красницкая, видимо ее мать, значились под рубрикой «сами по себе».
– Как там, – спросил Степанов, – шуму и паника нет?
– Не будут же свои выкидывать своих же на улицу… – В словах Тани без труда можно было уловить чужую интонацию: наверное, эту фразу не раз повторяли живущие в школе. – Ведь свои же…
Протягивая список Вере, Степанов кивнул ей: «Видишь?»
Вера прочла его бегло и сказала:
– Многие устраивались, ни у кого ничего не прося: не у кого было просить… Да ничего и не было…
– Тогда надо и председателя райисполкома уговорить пойти, – предложил Степанов.
– Думаешь, пойдет?
– Пойдет! Ради такого случая…
Втроем вышли из районо и направились в райисполком. Мамин был у себя и, выслушав Соловьеву, сказал:
– Надо вам еще кого-нибудь из военкомата прихватить… Представителя армии!
– Зачем? – усомнилась Вера.
– Надо! – уверенно заявил Мамин. – Ведь этих людей, что живут в школе, фашисты гнали на каторгу, в лагеря смерти… Никто из освобожденных никогда не забудет, кому они обязаны жизнью. Представителю армии и говорить-то, собственно, ничего не придется, все сами вспомнят… Обязательно нужно пригласить.
4
Ранним утром молодой человек в рваном пиджаке, ночевавший у Клавдии, пришел в город.
Не остановившись, он прошагал мимо столба с надписью: «Это город Дебрянск. Боец! Запомни и отомсти!» – лишь покосился на нее и проследовал дальше.
Пустыня! Куда, в какую сторону ни посмотри, везде увидишь далекий горизонт… Пустыня и есть…
Казалось, молодой человек равнодушно скользил взглядом по кирпичам, оставшимся от города, ни на чем не задержал взора, ничему не удивился, ничто не резануло его по сердцу… Шел и шел, будто чужой в незнакомом городе, до которого ему нет и не было никакого дела…
Но почему же он прошел город вдоль, потом поперек, по-прежнему угрюмый и отстраненный от всего, что на километры открывалось его усталым глазам? Только у одного из бугров, бренных останков какого-то дома, он невольно замедлил шаги, качнул головой, что-то вроде горькой улыбки пробежало по его губам. Но и перед этим пепелищем не остановился…
Он побывал на Бережке, в Мыленке, снова вернулся в город. Бредя мимо райкома комсомола, посмотрел в окно и только теперь остановился.
Ваня Турин и Власов сидели за столом и беседовали с девушкой, занявшей стул напротив. На фигуру у окна посмотрели все. «Бродяга!»
– Здесь учреждение! – громко сказал Власов и махнул рукой: мол, иди, иди с богом! Много таких несло ветром войны через Дебрянск.
Турин снова обернулся, взглянул на прохожего, уже хотел отвести взгляд, но вдруг всмотрелся пристальнее.
– Борис Нефеденков? – спросил удивленно.
Прохожий перехватил его взгляд и не спеша направился к входу. Ваня Турин быстро пошел ему навстречу.
– Борис, откуда? – В коридоре он крепко пожал Нефеденкову руку. – Где ты пропадал?
Нефеденков через открытую дверь осмотрел «залу» и спросил:
– Это что же тут такое, Иван?
– Райком комсомола.
– А ты, выходит?..
– Я – секретарь, – просто ответил Ваня Турин. – Прости, я только закончу дела… Хорошо?
– Да, да, давай. Я не помешаю?
– Нет, нисколько.
Нефеденков снял с себя грязный, весь в пятнах, заплечный мешок и сел на скамью.
А Турин, пройдя в «залу», продолжил разговор с девушкой. В Дебрянск возвращались комсомольцы, подросли, подоспели за время оккупации к вступлению в комсомол некоторые школьники. Нужно было работать и работать, выполняя свою прямую обязанность, но Турин далеко не всегда имел такую возможность.
– Значит, Даша, ты билет взяла с собой, – вернулся он к прерванному разговору с девушкой, – а когда немцы гнали через Десну, он у тебя размок?
Даша, одетая во фрицевскую шинель, которую обкорнали, как могли, достала из кармана и положила на стол перед Туриным нечто похожее на прямоугольную тряпку. Турин взял ее, долго смотрел, передал Власову и только протянул:
– Да-а-а… – Потом ободряюще взглянул на девушку и продолжил: – Конечно, билет мы тебе заменим… А не боялась, что взяла с собой: обнаружили бы – могли и прикончить?
– Я знала, – просто сказала Даша. – У них это запросто.
– Но боялась?
– Конечно, – призналась девушка. – А что делать?
– Молодец. – Турин встал, одобрительно похлопал Дашу по плечу. – Наведайся через недельку…
– Спасибо, Иван Петрович.
Даша, довольно нелепо выглядевшая во фрицевской шинели, ушла.
– Власыч, – сказал Турин, – значит, за тобой списки возвратившихся и списки вновь принятых.
– Помню, помню, Иван Петрович, – ответил Власов, и по тону чувствовалось, как обрыдли ему все эти списки, отчеты, справки и прочие бумаги.
Турин позвал Бориса и, тогда тот вошел, еще раз поздоровался с ним.
– Рад меня видеть? – спросил Борис.
Ваня Турин развел руками: о чем говорить?
– Ну, нашелся наконец! Садись, рассказывай: где был, что делал?
– Расскажу… Расскажу, понравится тебе это или нет… – Нефеденков рассматривал обстановку райкома. – Что об Акимове слыхать? Жив? Нет?
– Пропал без вести… Впрочем, это у тебя о Николае надо спросить: ты его должен был видеть последним.
– Я, – прямо ответил Нефеденков. – Взяли Николая…
– Так! – отрубил Турин, тяжело вздохнув. – Только и всего: взяли! Хорошенькое дело!
– Расскажу как. Но, впрочем, ты так спрашиваешь, как будто я отвечал за Николая и в чем-то виноват…
Власов, писавший какую-то бумагу и одновременно внимательно прислушивавшийся к разговору, перестал работать.
– Ладно, ладно… – примиряюще сказал Турин. – Веру не видел?
