Текст книги "В городе древнем"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)
В столовой засмеялись – Соловейчика все знали хорошо. Степанов, который, как и другие, с интересом слушал этот разговор, повернулся к Троицыну:
– Федор Иванович, я могу заехать в Костерино и разобраться. Полномочия даете?
– Можно и так, – проговорил, как бы разрешая, Соловейчик.
– Можно? – с иронией переспросил Троицын.
– Тебе, Федор Иванович, не надо бы сейчас отлучаться из Дебрянска. А полномочия какие? – Это Соловейчик уже обращался к Степанову. – И товарищ Троицын – актив, и вы, товарищ Степанов, – актив.
– Верно, – согласился Троицын, – только этот актив в строительном деле небось ни бум-бум!
Соловейчик рассмеялся:
– А кто из нас в своем деле так уж «бум-бум»? Нужно – и приходится разбираться… Помню, приехал я за хлебом, а до этого деревню только в кино видел… А по хлебозакупу оказался не последним!..
– Как фамилия председателя? – спросил Степанов.
– Фамилия его Востряков… Можете действовать от моего имени. Как вам будет угодно, Степанов, – ответил Троицын.
8
Больше всего Степанов боялся не нападения скрывавшихся, как говорили, еще кое-где в лесах бандитов и не волков, обнаглевших до того, что в поисках пищи забредали на окраины Дебрянска. Больше всего он боялся какой-либо катастрофы – хотя бы и пустяковой – с упряжью. Порвется какая-нибудь постромка или – как она там называется? – другая непременная штуковина из лошадиной амуниции – что он будет делать, да еще под вечер? Встречных, кто бы мог помочь, не дождешься – пока ни один не попался. И чем ближе к ночи, тем менее вероятной будет такая встреча. Кто потащится в город на ночь глядя?
Понимая, что лошадь все же отдать придется, сторож перед отъездом проверил, насколько хорошо Степанов знает, как проехать в Костерино и Верхнюю Троицу, где колхоз имени Буденного, и в Красный Бор. Выяснилось, что Степанов, в чье распоряжение он отдает лошадь, о том, где находятся эти села, имеет весьма смутное представление. Тогда сторож как мог понятнее растолковал ему, по какой дороге надо ехать, где свернуть, где не сворачивать, где могут быть еще не наведены мосты и как тогда объезжать. Под конец спросил:
– Оружие-то тебе дали?
Степанов в удивлении посмотрел на него: «Всерьез? Шутит?» Но сторож, видимо, не шутил.
– Зачем оно мне?..
– И то верно: никого еще не убили, слава богу. Крой, Степанов!
Лошаденка трусила рысцой, телега, покачиваясь, катила по торной, мягкой дороге. Проезжал он черные пепелища с одинокими печами, деревни в пять – восемь изб… Некоторые села и деревни возродятся на своих исконных местах, некоторые навсегда исчезнут с лица земли, и только из рассказов старших молодые будут знать, где стоял родной их дом… И много еще лет, распахивая уже совсем не новину, плуги тракторов будут натыкаться на остатки кирпичных оснований печей, будут выворачивать из суглинка на свет божий чугунки, кастрюли, ложки, и уже не вспомнить никому, кто жил здесь, кто явился здесь в мир на радость и муки, был ли чем знаменит, прославив свое селение, или просто жил, честно исполняя свой долг…
Костерино стояло километрах в восьми от дороги в Верхнюю Троицу, нужно только свернуть вовремя. Раньше было – второй поворот направо после того, как выберешься из перелеска. А теперь… Так много появилось неизвестно куда ведущих дорог, проложенных в ходе боев и здесь же забытых, что приметить второй поворот на Костерино было делом непростым. Слава богу, что сторож счел необходимым вооружить Степанова точной приметой: сожженный советский танк.
Сначала Степанову попался разбитый «фердинанд», а вскоре наш танк. Свернув, Степанов нетерпеливо всматривался в даль: что за река, что за мост нужно будет возводить?
Река оказалась узкой, но бойкой: течение быстрое. Один берег крутой, другой пологий. В реке у берега торчали сваи… На берегу – бревна и щепа… Мост начали строить, но не закончили. Колея уходила влево, к небольшому мостику с дырявым настилом.
«Он, похоже, и телеги не выдержит», – подумал Степанов, но другого пути не было, и он тихонько тронул вожжи. Лошадь ступила на мостик, который затрясся, заскрипел – вот-вот рухнет! – но, как это ни странно, они оказались на другом берегу целыми и невредимыми. Вскоре Степанов увидел Костерино. Хотя заметно вечерело, он, бросив несколько взглядов на крестьянские усадьбы, безошибочно признал в Костерине деревню малопривлекательную. За дворами – ни яблонь, ни груш, ни кустиков малины или смородины. Он знал рассуждения таких домохозяев: «Посадишь яблоню, а потом десять лет жди, когда она одарит тебя яблоком. Да еще, может, вымерзнет или заяц попортит…» Сажали картошку, капусту: отдача была по сравнению с садом мгновенной. Свезешь на рынок, получишь деньгу – и живи себе! И на улице, уныло тянувшейся куда-то в поля, тоже ничего, кроме ветел. Вбил кол – сама вырастет! Жили интересами одного дня, считая, что главное – быть сытым при минимуме забот… Неприязнь Степанова к костеринцам росла.
Не успел он проехать и половины безмолвной улицы, как на дороге показалась невысокая молодая женщина.
– Не из города, не к председателю? – спросила она. – Лошадь больно знакома…
– К председателю… – ответил Степанов и назвал себя.
Вскоре лошадь оказалась на дворе, Степанов – в горнице.
– Где же хозяин? – спросил он, осматривая голые стены и случайную мебель: красного цвета комод, кушетку, обитую выцветшим зеленым плюшем, венские стулья и топорной работы табуретки.
– Спит. Пьян.
– Вот как? И часто это с ним?..
– Бывает… Садитесь, товарищ Степанов. Закусим, поговорим…
Действительно, поставив еду, Клава, как звали женщину, завела разговор:
– Человек много перенес, раненый-перераненый… А тут эти, сволочь на сволочи!.. Того и гляди, голову проломят и скажут, что так и было… Да! – спохватилась она. – Самогонку поставить?
– Не надо.
– О чем это я?..
– О костеринцах, – подсказал Степанов.
Бойкая, черноглазая, она открыто и пристально посмотрела на Степанова и заключила:
– Костеринцев вы сами знаете… Что тут говорить… – Она считала, что уже успела перетянуть Степанова на свою сторону, вернее, на сторону председателя.
– Простите, а вы кто Вострякову? Жена?
– Жена. Но еще не расписались: некогда. Артем пьет, иногда скандалит… Недругам есть за что зацепиться… Бывает с ним тяжело, но я сочла своим комсомольским долгом выйти за него замуж и помочь стать на ноги. Перевоспитать.
«Что она говорит?» – изумился Степанов и заметил:
– Замуж по долгу не выходят.
– А я вот вышла! Мне двадцать, ему – сорок пять. А вот вышла!
Чем больше она говорила, тем резче, задиристее звучал ее голос.
Что нужно было оправдывать в этом браке? Она будто щеголяла своим чувством долга. А может, просто уговаривала сама себя, что не страх засидеться в девках толкнул ее на это.
– Что ж, дело ваше… – сказал Степанов. – Но лично я убежден, что по долгу замуж не выходят. Ничего из этого не получится… Ну, а что с мостом? Почему до сих пор не наведен?
– Не хотят, и все. Вредные они, эти костеринцы!
– Проводите меня, пожалуйста, к самым вредным…
– Не надо вам ходить, товарищ Степанов! – запротестовала Клава.
– Почему?
– Вы же знаете их! Это такие отпетые!..
– Если убьют, произнесете над моей могилой речь, у вас это получится, – резковато сказал Степанов и встал.
Клава не могла понять: шутит?
– Ладно… Как хотите… Пожалеете, – предупредила она. – Оружие у вас есть?
– Нет..
Она зачем-то заглянула за ситцевую занавеску и сказала Степанову:
– Пойдемте.
На улице стемнело, и, не посмотрев на часы, уже не разобрать, вечер или ночь. Ни огонька, ни луны…
– В этом – сын-полицай… Осужден… – показывала Клава на большую избу. – Рядом изба – муж-полицай…
– Ну, спасибо, «порадовали», – покачал головой Степанов.
– Я вам не нужна больше?
– Нет.
Клава демонстративно повернула обратно. Степанов посмотрел ей вслед и пошел к большой избе. Постучал в дверь раз, другой и, не услышав отклика, настороженный, вошел в сени. В темноте нащупав дверь, потянул на себя. В кухне на шкафу стояла коптилка, напротив шкафа, в углу, за столом сидели старуха, молодая женщина, двое ребят. Из одной миски ели толченую картошку.
– Здравствуйте, – остановившись в дверях, сказал Степанов.
Его словно не слышали. Взглянули и продолжали есть, только старуха кивнула головой, отвечая на приветствие.
– Я стучал, – сказал Степанов, оправдываясь.
Здесь, видимо, сжились с новым своим положением, перестали считать себя хозяевами дома, да и хозяевами собственной судьбы.
– Чего тебе? – повернулась к Степанову старуха.
Он не знал, с чего начать. Казалось, было бы легче и проще встретиться с явным врагом.
Рассмотрев неподалеку от стола табуретку, Степанов опустился на нее. Старуха выдвинула ящик, достала алюминиевую ложку и, обтерев тряпкой, протянула незнакомцу, который все же был гостем.
– Спасибо… – отказался Степанов. – Я из города, – начал он и, рассказав, что в городе тиф и нужен лес для больницы, спросил: – Почему же мост не достроен?
– Костеринцам власть назначена… – ответила старуха. – Ты с ней и поговори…
– А вы мне ничего не хотите сказать?
Старуха повернулась к нему. Более горестного и снисходительного взгляда Степанов еще не видел.
– Что ж мы сказать можем?.. Мы?! Случаем, не ошибся ли домом?
– Нет, не ошибся… У вас сын служил полицаем?
– В том-то и дело, что у нас… У нас, а не у других… Такие уж мы «счастливые»!..
Картошку доели. Облизав ложки, мальчик и девочка ушли, за ними – молодая женщина. Старуха перекрестилась и, поднявшись, начала убирать со стола, не обращая внимания на Степанова: хочешь сидеть – сиди… Какая-нибудь минута – и стол уже поблескивал новой тонкой заграничной клеенкой.
– Как вас зовут? – осведомился Степанов.
– Я – Прасковья Егоровна, – с достоинством ответила старуха. Ну, мол, и что?
– Прасковья Егоровна, что же тут у вас происходит?
– Ничего не происходит…
– Как же не происходит? Вы молчите, Востряков лежит пьяный, лес вывозить нельзя! Разве это «ничего»? А там, в Дебрянске, от тифа мрут! «Ничего»!
– Растолкай Вострякова и требуй с него… Я-то, мать проклятого полицая, при чем? – Последняя фраза сказана с болью, прорвавшейся впервые за весь разговор.
В сенях послышались шаги, натолкнувшись на ведро, кто-то с силой наподдал его и зло помянул черта и еще кое-кого.
Дверь резко распахнулась, в ней стоял небольшого роста, широкоплечий солдат с палкой.
– Востряков, – назвал он себя. Прислонив палку к столу, протянул руку поднявшемуся Степанову и тут же посоветовал: – Надо быть осторожней… Зря без меня пошел.
– Почему?
– Во-первых, власть здесь – я, во-вторых, мало ли что может случиться… – Востряков сел на табуретку и предложил Степанову: – Садись… На днях взрыв был. Две мины за речкой… Кто? Что? Неизвестно. Так что оружия костеринцы не сложили.
– Сам говоришь: «Кто? Что? Неизвестно…» – а обвиняешь костеринцев. Разве ж так можно, Востряков?!
– Они, они… – без прежней напористости ответил Востряков.
Услышав его слова, Прасковья Егоровна в горести покачала головой и пошла к себе.
– Вот так, Степанов… Да что стоишь-то? Садись!
– Может, в другом месте поговорим?
– А что «другое место»? – Востряков достал кисет, протянул Степанову. Закурив, бросил спичку на пол. – Кто сам будешь?
– Учитель.
– Не о том я… На фронте кем был?
– Минометчиком.
– А я артиллеристом. Воевал я, Степанов, скажу не хвалясь, неплохо. Орден, медаль, две благодарности… Я Ватутина видел. Лично. Вот как тебя… И оставил я, Степанов, силу на фронте… Нету у меня прежней, а воевать надо!.. Костерино это я бы разбомбил!..
– Зачем же так? Люди-то здесь советские… А из-за того что кто-то виноват – не так уж их и много было, – стоит ли всех наказывать?
– Да у виноватых в каждом доме родственники, сватья да зятья, двоюродные братья и сестры, свекры и тести! – Востряков вздохнул: – Бросили меня на участочек! Может, с дороги выпить хочешь?
– Не хочу, Востряков.
– Ну смотри… – Востряков оперся о стену и курил, стряхивая пепел прямо на пол.
– Так почему же все-таки мост не закончен, Востряков? – спросил Степанов.
– Я знаю, что ты с меня спрашивать будешь… – Востряков затянулся раз, другой, загасив окурок пальцами, высыпал остатки табака в кисет. – Строили, не очень споро, но уверенно… Пареньки, здоровые старики, годные к делу инвалиды… И вот три дня стоим. Ни с места!
– А что произошло?
– Уверяют, что бревна в лесу заминированы. Тронешь одно – и вся полянка на воздух.
– А за саперами ты не мог послать? Военкомат есть. Обратился бы. Не понимаю, Востряков, о чем тут думать! Теряешь время, а из-за чего?! – напустился на него Степанов. – Мне, что ль, договориться?
– То-то и есть, Степанов, оставил я силы на фронте…
– Об этом я уже слышал.
Востряков словно и не воспринимал слова Степанова, твердя:
– Оставил силы. Ох, как я это чувствую!
Он поднял палец, призывая к вниманию. Круглое, мясистое лицо его побагровело от напряжения.
– Мне нужно было сразу пойти на поляну и разворошить штабеля к черту! Показать, что не испугался! – укоряя себя, сказал Востряков. – А вот не смог, Степанов!
– Подожди, подожди… Зачем же так рисковать? Я говорю, за саперами б послал!
– Ну и что? Приехали бы саперы, а никаких мин нет… Выругались бы или, что того хуже, посмеялись над инвалидом: «Болтовне поверил! Бережет свои переломанные кости!..»
– Думаешь, насчет мин ложный слух, чтоб запугать?..
– Запугать и проверить, на что я гожусь… Но теперь решил: завтра рассветет и я – в Раменскую дачу…
В кухню вошла хозяйка.
– Мешаем мы здесь, Востряков, пойдем… – Степанов встал.
Востряков тоже поднялся. Но прежде чем уйти, спросил, обращаясь к хозяйке:
– Что, бабка? Позаботились собственники, чтобы их добро никому не досталось? А?
– Вот завтра пойдешь и увидишь… – ответила хозяйка.
– А ты все слышала… Я ж пошутил, бабка!
Старуха туже затянула черный платок, повязанный «шалашиком», скрестила на груди руки:
– Тем не шутят, начальник! – Постояла и – за дверь.
– Пойдем, Востряков, – сказал Степанов.
– Зря ты угнетаешь эти семьи, – уже на улице сказал Степанов. – Те, кто виновен, получили свое, а их матери и дети при чем? Да и шутки у тебя, Востряков, не очень вкусные…
– Вот, вот! – подхватил Востряков. – Плох стал Артем Востряков! Проливал кровь – был хорош, а сейчас – лапоть…
– Ладно, хватит тебе! – остановил его Степанов. – Завтра пошлем в военкомат за саперами, и дело с концом…
– Завтра… – сосредоточенный на чем-то, рассеянно повторил Востряков. – Слушай, Степанов, пойдем выпьем, а?
– Хватит с тебя!
– Ты как старшина. Честное слово, как старшина… На фронте, Степанов, я хорошо приладился. А к этой жизни еще нет. – Востряков тяжело вздохнул: – Немцы всех у меня загубили… Один я…
Он неожиданно остановился, обеими руками оперся на палку. Дом был в нескольких шагах. В одной из комнат горела коптилка. Востряков, кивнув на еле освещенное окно, сказал уверенно:
– И Клава меня бросит, Степанов…
– Почему ты так думаешь?
– Бросит!
– Да почему?
– Слишком много рассуждает: почему любит, за что любит!..
Степанов представил себе Вострякова дома, как он сидит на табуретке, курит, стряхивая пепел на пол, и невольная жалость шевельнулась в сердце к этому, как показалось Степанову, бесприютному и простодушному человеку!
– Приладишься, – уверенно сказал ему Степанов. – Не смотри только на всех косо.
9
Едва-едва рассвело, Клава выбежала во двор, сильно хлопнув дверью, вернулась и бросилась будить Степанова. Но тот уже проснулся.
– Артем, никак, в Раменскую дачу подался! – Клава была не на шутку встревожена.
Выяснилось, что почти всю ночь Востряков не спал, иногда бормотал, что он-де лопух, если не может сам проверить, пугают его или нет… А чуть свет подхватился и вот ушел…
Запрягли Орлика и помчались. Клава, сидевшая на повозке позади Степанова, тяжело дышала и повторяла почти без перерыва:
– Быстрей! Быстрей!..
Сейчас Степанов понимал, что в отчаянно смелом решении Вострякова была своя логика. Ясно, что легче и безопаснее передоверить дело саперам… Те, конечно, сразу могут не приехать, потом явятся, но уже всей округе станет известно, чего ради… И вот они метр за метром станут прощупывать лужайку, где сложены бревна… Потом и сами штабеля… А выяснится – никаких мин! Артиллериста взяли на арапа, и тот сдрейфил, завопил о помощи! А если все-таки мины есть? Что ж, взлетит на воздух он один, Артем Востряков. Так или примерно так рассуждал Востряков.
Всего какие-нибудь часы был Степанов знаком с Востряковым, но за эти часы успел узнать и оценить его.
Костерино, которое могло показаться сонным и днем, жило своими горестями и страстями, обычно не выплескивавшимися за стены домов. Сейчас оно напряженно следило, как по твердой дороге, подымая пыль, мчалась телега с приезжим из города и Клавкой, непонятно как и чем окрутившей присланное начальство. Смотрели в окна, выходили на крылечки, расспрашивали друг друга. Кое-кто до этого видел самого Вострякова, шедшего с топором в руке… Куда? Зачем? Кто-то, кажется Прасковья Егоровна, сказал, что, может, Востряков направился и в Раменскую дачу…
Хотя Клава не раз была в Раменской даче – ходила по землянику, когда ее успевали обобрать в близких местах, – поворот с торной дороги на полянку нашла не сразу. Проскочили мимо, потом, не обнаружив ничего похожего, вернулись, потеряв не менее получаса, однако подоспели вовремя.
Штабеля бревен были уложены посреди полянки, чтобы со всех сторон охаживал их свежий воздух, чтобы больше были доступны солнечному свету и меньше – лесной сырости. Штабеля аккуратненькие, ровные, схвачены тонкой проволокой, укладывали их не спеша, старательно, для себя…
К этим аккуратненьким штабелям с палкой в одной руке, с топором в другой и направлялся Востряков.
– Артем! – закричала Клава.
И хотя до Вострякова было метров сто и в тишине он не мог не слышать этого вопля, он не оглянулся, не отозвался ничем. Шел и шел…
Степанов осторожно спрыгнул и побежал к Вострякову.
– Погоди, Артем! Погоди!
По-прежнему не оглядываясь, Востряков молча шел к штабелям. До ближнего оставалось всего каких-нибудь десять метров. Степанов припустил, забыв о раненой ноге, но Артем был уже у бревен.
– Ложись! – не оборачиваясь, приказал он Степанову и занес топор над бревнами: бах!
Взрыва не последовало, и Востряков застучал топором, рассекая проволоку. Он оглянулся, лишь когда на мягкую землю упали первые два бревна, а вокруг по-прежнему стояла тишина, и он ощутил ее, поняв, что никакой катастрофы не произошло.
Степанов стоял во весь рост неподалеку, Клава выглядывала из-за толстых сосен обочь дороги. Артем продолжал сваливать на землю неошкуренные кряжи, подобранные один к одному…
Степанов, вооружившись надежной палкой-перекладиной, стал молча помогать ему. Они сбросили по нескольку бревен со всех восьми штабелей, не обменявшись ни единым словом. Какое бы оно ни было, как бы ни было произнесено, все равно явилось бы лишним.
Издали, от Костерина, тянулись люди: одна фигура, вторая, третья… А навстречу им, медленно и молча, как бы боясь расплескать обретенные чувства, шли Степанов и Востряков. Они прошагали мимо Клавы, которая в растерянности даже не предложила им сесть на телегу, и, когда поравнялись с костеринцами, те один за другим отступили к обочине, словно навстречу шли не двое, а полк. Отступив, провожали взглядом широкоплечего, коренастого Вострякова с палкой в одной руке и топором в другой и высокого, слегка горбившегося Степанова – людей в потрепанных военных шинелях. Проводив взглядами бывших солдат и догадавшись, что́ те делали на поляне, они скопом двинулись туда удостовериться, что чутье не обмануло их.
Дома, достав из шкафа тетрадь, Востряков стал составлять списки и подсчитывать дни. Только теперь Степанов заговорил с Востряковым:
– Слушай, Артем… Давай точно определим с тобой день вывоза… А чтобы успеть, напишем в город: лес есть, мост будет, пусть только подбросят хотя бы пять – семь мужиков.
– Да ведь не дадут… И кому писать? В стройтрест?
– Нет. В райком партии, Захарову.
Вдвоем написали просьбу.
Востряков вдруг встал, потянулся и проговорил, вопросительно глядя на нового товарища:
– А знаешь, Степанов, наверное, во мне все-таки что-то осталось. На фронте-то я был ничего себе парень. Немцы попомнят Артема Вострякова. Попомнят! – И вдруг, задрожав в ярости, он не сказал, а прохрипел: – Пусть они будут трижды прокляты, эти ублюдки! Ведь всю мою семью, Степанов, всю семью…
– Артем, – тихо проговорил Степанов, взяв Вострякова за плечо. – Утешение слабое, но ведь не у тебя одного так…
– Да, – согласился Востряков. – И все равно жить надо, врагам назло! И Востряков будет жить! Теперь сам дьявол меня не возьмет!
– А говорил: «Все силы оставил…» Это как судить, брат… Оставил или нашел. Небось уходил на фронт «сырым и непеченым»? А?
Востряков махнул рукой и, грустно улыбнувшись, спросил:
– И ты ведь вернулся другим? Так или не так?
Вопрос оказался для Степанова неожиданным. Он никогда не подводил итогов, что ли, своего пребывания на фронте. Да и можно ли их подвести? И сейчас он не спеша складывал фразы, пытаясь ответить, казалось бы, на простой вопрос.
– Да, другим не другим… Как тебе сказать, Артем? Я человек, видно, не храброго десятка и никогда за храбреца выдавать себя не пытался… Но вот, видишь, какое дело: под бомбежками был – страшновато, но не терялся, под артобстрелом – тоже, и пулеметный огонь мне знаком… Все-таки выжил. И главное – многих фашистов уложил… Стало быть, не трус…
– Сказал тоже – трус! Ты – и вдруг трус! – недовольно пробурчал Артем. – Про меня говоришь, что я тверже стал… А ты? Ты ведь, верно, тоже…
– Конечно и я… А потом, как бы тебе сказать… – Степанов подбирал слова, словно не замечая возражения Вострякова. – Понял я, что человек отвечает за все. Должен отвечать… – И добавил поспешно: – Нет, нет! Не думай, что я научился этому. Понять – одно, а вот научиться!..
– Это правда. Научиться отвечать за все – дело непростое!.. – согласился Востряков.
10
На следующий день Степанов был уже в Верхней Троице.
Верхняя Троица – некогда богатое село на берегу небольшой речки – сейчас состояло из шестнадцати уцелевших дворов, а на остальных усадьбах – амбарчики, приспособленные под жилье, и землянки.
Ни одного человека не увидел Степанов на улице, словно тут никого и не было. Не гавкали собаки, всегда предупреждавшие хозяев о появлении незнакомца, не кудахтали куры…
Тишина…
Но вот мелькнуло лицо в одном окне, в другом, в третьем…
Степанов остановил лошадь и, спрыгнув с телеги, чувствуя, как ослабели и стали какими-то ватными ноги, направился к ближайшему дому. Там уже заметили его, пожилая женщина вышла на крыльцо и молча кивнула ему.
– Здравствуйте, – ответил на приветствие Степанов. – Скажите, пожалуйста, где живет Малышев?
Женщина с любопытством осмотрела приезжего и указала:
– А вон его дом, милок… Из района?
– Да…
– И давно в наших краях?
– Недавно…
– А допрежь в Москве не приходилось бывать?
– Бывал…
– Цела ж она?
– Ну а как же?!
Женщина мелко перекрестилась.
– Брехали, нехристи, невесть что… Тьфу! – Но все же сомнение не отпускало ее: – Вся цела? И Кремль?
– И Кремль, и все цело… Правда, отдельные дома пострадали…
– Уж не без того!.. А то, мол, – целиком… – И женщина сделала движение рукой, каким смахивают со стола зараз всё: вот так, мол, и Москву… – Ну, слава богу… А ты, наверное, за хлебом или за картошкой?
– Нет, по другим делам.
Женщина покачала головой: ну-ну!..
Малышев жил неподалеку, и Степанов, не садясь на телегу, повел подводу к его дому. Постучал в дверь. Открыли ему сразу, будто там только и ждали его стука. Крепкая старуха вопросительно и не без тревоги смотрела на приезжего.
– Простите, Малышев Иван Алексеевич здесь живет?
– Здесь. – Однако старуха не торопилась приглашать Степанова в дом. – Кто ж вы будете?
– Из города…
– А я и не знаю, дома ли он сейчас… Намедни все собирался в Красниково съездить… Там сестра у него старшая за агрономом… А вы, наверное, за хлебушком…
– По школьным делам я, по школьным… Нельзя ли все же выяснить: дома Малышев или нет? – начиная сердиться, спросил Степанов. Он подозревал, что старуха явно хитрит.
– Проходите, проходите, здесь я… – послышалось в сенях, и на свет вышел хозяин, однорукий, маленького росточка, в армейских галифе и старом пиджаке. – Малышев, – подал он Степанову левую руку.
– Степанов, учитель.
Предложив приезжему раздеться и пригласив за стол, Малышев молча курил, ожидая, когда заговорит учитель, а Степанов все никак не мог взять в толк, что это за манера встречать людей… Со старухи, конечно, спрос небольшой, но тут дело, видно, не обошлось без самого председателя… Он-то чего от людей скрывается?
– Я приехал по делам школы, товарищ Малышев. Не буду рассказывать, что значит открытие школы после всего, что здесь было. Одно только замечу: учение и слово нужны так же, как хлеб.
Малышев кивнул, соглашаясь.
– Лес для школы выделен, а возить не на чем, – коротко сказал он. – Пока будем заниматься в одном из домов. Учитель есть.
– Учебников, тетрадей, конечно, нет?
– Спрашивали об этом, товарищ Степанов, многие спрашивали, уже раз семь. Нету.
– Чем мы вам можем помочь?
– Где вы возьмете тягло, плотников? – вопросом на вопрос ответил хозяин. – Город и тот… страшно смотреть… – Малышев отвернулся. – Все, конечно, поставим, и лучше прежнего. Только чего это стоить будет! – Лишь сейчас в голосе Малышева, до сих пор спокойном и даже почти лишенном страсти, отчетливо зазвучали нотки волнения. – Ладно! Хватит! – закончил Малышев. – Мать, накрывай-ка нам на стол, зови всех!
Зная, что сейчас появится на столе, Степанов упреждающе поднял руку:
– Погодите, давайте сначала дела завершим. У вас партийной организации нет?
– Воюет организация. Я да еще один коммунист – вот я вся партийная прослойка.
– Комсомол?
– Комсомольцы есть. Комсомола нету. Трудно собрать… Но стараемся…
– Кто-нибудь из райкома был?
– Как же? Сам товарищ Турин, Иван Петрович.
– Вот как?
– Да… Он тут бывает… То проездом, то так…
– Как же без учебников?.. – раздумывал Степанов. – Старых не удастся найти?
– Ничего не осталось. Часть порастеряли, часть сгорела вместе с домами… Да и сами пожгли много – на растопку, на самокрутки…
– Ну, а учитель? – наконец спросил Степанов. – Хороший?
– Ну как тебе сказать…
– То есть? – насторожился Степанов. – Сомневаетесь в нем, что ли?
Малышев помолчал, словно что-то прикидывал в уме… Потом ответил, взвесив каждое слово:
– Учитель-то я сам… Пока не будет другого, учить придется мне. Не могут сразу всем учителей прислать… Может, кто вернется из наших… Может, потом вы подошлете…
– А ваше образование?..
– Окончил библиотечный техникум. Библиотекой заведовал, на других службах был… Да что там! Придется вспомнить, чему в школе учили. В объеме четырех-пяти классов как-нибудь сдюжу, а старше у нас школьников и не будет, пожалуй. Старше уже работники… Ведь два года не учились…
Степанов понимал, что не так-то просто начать Малышеву педагогическую деятельность, но ведь учителя сейчас действительно найти трудно. Через какое-то время, конечно, полегчает…
– А как же председательские дела? – спросил он. – Ведь не мало и их?
– Невпроворот. Делаю самые главные: хлебозакуп, лес – семьям фронтовиков, помощь солдаткам-вдовам, сиротам…
Между тем дом давно уже пришел в движение: звякали тарелками, кто-то куда-то бегал, несколько раз глухо стукнула печная заслонка… Стол был накрыт свежей льняной скатертью, на ней появились стаканы, бутылка самогонки, капуста, хлеб, огурцы…
К отцу, поздоровавшись с гостем, подсела девочка лет восьми, появилась молодая еще жена Малышева. Одна старуха все продолжала суетиться, принося то одно, то другое, пока Степанов не попросил ее:
– Присядьте и вы, мамаша!
Хозяин угощал, ел, пил сам и часто гладил девочку по светловолосой головке, в эти минуты, казалось, забывая обо всем.
Никто еще не вызывал у Степанова таких симпатий, как этот председатель колхоза. Ему и хотелось помочь больше всего. Но что можно сделать? Выполняя поручение районо, он приехал и узнал, как обстоит дело со школой. А дальше что? Никто не даст Малышеву ни тягла для вывозки стройматериалов, ни учебников, потому что ни того ни другого в районе нет. Завтра утром он, Степанов, встанет и уедет, а этот однорукий председатель останется с тем, с чем был и до его приезда… Видно, не зря старуха оберегала своего сына от тех, кто регулярно или нерегулярно наезжает сюда из Дебрянска. Сколько их!
С чувством вины перед этим молчаливым, сдержанным человеком вставал Степанов из-за гостеприимного стола.
11
Не было еще шести часов утра, когда Степанов проснулся… Хотя его положили в отдельной маленькой комнатке рядом о печкой, дышавшей теплой глиной, он услышал приглушенный разговор, осторожные шаги. В доме шла работа: гремели чугунки, лязгала заслонка, переливали воду из ведра…
Надо было вставать, одеваться и ехать в Красный Бор. За час он доберется до него…
Едва Степанов появился на кухне, старуха всплеснула руками:
– Господи! А вы-то чего? Вам-то куда торопиться?
Она была убеждена, что городские, тем более начальники, спят допоздна, закусывают не спеша и, отдав соответствующие распоряжения, едут дальше.
– Надо… – нехотя ответил Степанов и осведомился: – А Иван Алексеевич?..
– Пошел народ собирать…
– Для чего?
Старуха, ставившая в печь чугунок с картошкой, обернулась:
– За лесом поедут…
– А на чем?
– Есть шесть коров, есть еще сильные бабы…
– И на коровах возят?
– Еще как! На бодливых не выходит, а на других – можно… Молока, правда, меньше дают, так что делать?
– Да, да… – пробормотал Степанов, который чувствовал себя все более неловко.
Старуха подвинула чугунок ближе к огню, подкинула дровишек.
– А то еще бабы… Которые сильные, говорю, те на себе…
Степанов молчал. Что скажешь!..
– Иван Алексеевич домой еще зайдет? – спросил, быстро умывшись.
– А как же? Завтрак приготовлю, и явится.
Действительно, когда старуха поставила на стол чугун с картошкой, огурцы, хлеб и молоко, пришел хозяин.
– Ну, товарищ Степанов, – сказал он, поздоровавшись, – вам, видно, полагается посошок на дорожку… – Малышев подошел к шкафу и достал бутылку с остатками самогона. – Выпьем – и с богом. Лошадь вашу дочка подкормила… Садитесь. И ты, мать, садись… Галя, доченька! Где ты там? Быстрее!..
Степанов сел.
– Пить не стоит, Иван Алексеевич… Хватит. Позавтракаем и поедем в лес.
– То есть?
– Повозим лес и на Орлике…
Малышев вскинул на гостя добрые серые глаза, с полминуты смотрел на него, словно изучая.
– Михаил Николаевич, лошадь райисполкомовская, одна, видно, на всех… – напомнил Малышев, чтобы Степанов хорошенько уразумел, на что он решается.
– Знаю, – ответил Степанов. – Позавтракаем и поедем в лес.
