Текст книги "В городе древнем"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)
Миша знал и умел больше, чем Вера, и это нравилось ей. Он и должен больше знать и уметь, должен быть сильнее ее.
Что это за дощечки, прибитые к домам? На одной нарисован топор, на другой – ведро, на третьей – багор…
– Это на случай пожара, – объясняет Миша. – Чтоб каждый двор знал, что выносить…
Можно ли бегать босиком по жнивью?
Оказывается – можно, только на бегу приминай его, и никогда не поранишь ног.
В деревнях и селах, оказывается, обязательно нужно здороваться со встречными, не знакомыми тебе людьми…
Вера не знала об этом, Миша знал…
Он сознавал, что чуть-чуть в чем-то превосходит Веру, и это превосходство, если оно не самообман, должно служить ей. Как это хорошо – что-то давать другому, делать для другого.
Вера не следит, куда они забрели, уверена: выберутся! Рядом – Миша. А если и проплутают лишние километры – тоже неплохо. Они уже довольно далеко от города, идут и идут, а она не спрашивает, куда и зачем, долго ли будут идти.
И все это впервые. Так еще не было.
Вера одной из первых в Дебрянске раздобыла новинку – роман «Как закалялась сталь». Дочитала последнюю страницу, захлопнула книгу и пошла с ней к Мише: пусть прочтет.
О книгах спорили везде, но особенно много в доме Веры. В домашней библиотеке ее родителей – старые книги и журналы, на стенах – портреты писателей.
Сам Павка Корчагин больших споров не вызывал, все было ясно, но разговор о нем перекидывался к другим именам, тоже славным в истории и литературе: Александр Радищев… декабристы… Александр Герцен… В какой степени они пример для современной молодежи? Ведь они, как старательно подчеркивалось в учебниках, чего-то недопонимали, кругозор их был ограничен, марксизма, как самой передовой философии, не знали, и все, словно оговорившись, происходили из дворян, то есть нужды не ведали, классового гнета на себе не испытали… Приговор был такой: все же это не настоящие герои, а с изъяном. А настоящие герои пошли потом…
Отец Веры, если ему, зайдя в библиотеку, удавалось уловить смысл разговора, улыбался, спорил, но переубедить до конца Веру и Мишу не мог, хотя и был очень уважаем ими.
Нет! Настоящие борцы – из гущи народа! Должны быть хорошо подкованы теоретически! Иначе – ошибки, просчеты, узкий политический кругозор и в конце концов – печальный исход!
Вот они с Верой, может, и не станут героями, но, по крайней мере, ошибок не сделают: у них правильное мировоззрение, а оно-то от всех бед и спасает.
Во время таких разговоров и споров Миша вдруг забывал обо всем и смотрел на Веру. Та иногда улавливала эти взгляды, но ни о чем не спрашивала.
Будет еще завтра, послезавтра, много-много дней. Им некуда спешить. Все впереди… Нет предела их жизни, их молодости…
15
Подводу с Туриным и Верой Степанов так и не встретил. Могли и другой дорогой проехать. Могли задержаться… Был уже поздний час, и он почел за лучшее повернуть обратно.
Ничто в пустыне с холмами кирпичей не говорило о жизни. Страшновато становилось на этом огромном кладбище домов…
Только на Тургеневской, неподалеку от руин педтехникума, Степанов услышал голоса – мужской и женский:
– Боюсь я: дети же рядом!
– Ну а куда?
– Ему же теперь все равно… Что в землянке, что на улице…
– О чем ты говоришь! Совсем свихнулась! Пойдем, пойдем…
Женщина плакала и от навалившегося горя, и от страха за детей, и от безысходности. Мужчина пробовал успокоить ее:
– Пойдем, Зина, пойдем…
Скрипнула дверь землянки, по холодному кафелю голландки, против входа, пробежал слабый отблеск, дверь захлопнулась, все стихло.
Тиф… Сыпной, брюшной, возвратный…
Здесь, наверное, сыпной, иначе не пришла бы женщине безбожная мысль вынести только что скончавшегося на улицу.
Справа, за трубами печей, мелькнула невысокая фигура. Интересно, кто это не спит и бродит тут? Степанов остановился. Мимо него прошла Нина Ободова. Она не поздоровалась, словно и не узнала его.
– Нина!
Девушка остановилась, медленно, неохотно повернула к Степанову голову.
«Ничего неестественного в ее поведении нет», – подумал Степанов, Тогда, при первой встрече, она рванулась к нему, как к родному. А он? Что же теперь ей делать, как не пройти мимо?
Степанов подошел к девушке сам:
– Здравствуй, Нина.
– Здравствуй, – ответила она отчужденно.
Нахмурив черные брови, смотрела в сторону.
Степанов нашел ее руку, крепко сжал. Ладонь была холодной, безвольной.
– Послушай, Нина… Приходи завтра же утром!
– Зачем?
– Поговорим… Нельзя же так!..
Только теперь девушка недоверчиво посмотрела на Степанова.
– Куда же приходить?
– В райком.
– В райком я не приду. Нет, – твердо сказала она.
– Ну, приходи… – Степанов задумался: а где, собственно, еще можно встретиться? Придется на улице. – …в горсад, что ли?
– Как в прежние времена… – Нина улыбнулась. – Могу и в горсад. Только вечером, – поспешно добавила она.
– Если хочешь, можно и вечером… А почему вечером? Тебе так удобней?
– Да… Удобней.
– Когда?
– Часов в семь.
Только сейчас Степанов сообразил, что занимать завтрашний вечер, когда можно побыть с Верой, которая непременно приедет, если уже ни приехала, совсем ни к чему. Нескладно получилось! Но переносить встречу с Ниной тоже нельзя: она может истолковать все по-своему.
– Хорошо, – сказал он. – В семь. А где ты живешь?
– В сараюшке возле станции.
– Мать где?
– Угнали, не вернулась…
Степанов помолчал: «Вот оно как…»
– До завтра, Нина!
– До завтра.
16
Когда Степанов возвратился в райком, Турин и Власов закусывали за столом.
«Приехала?!» – радостно подумал Степанов. Он быстрым взглядом оглядел комнату, но Веры не было.
Возвращаясь, они неминуемо должны были проехать мимо Вериного дома, вернее, того, что от него осталось. Конечно же, уставшая от дороги, Вера сошла… Ведь скоро двенадцать! Если бы она жила одна, он побежал бы к ней… А теперь опять надо ждать до завтра…
– Садись и ешь. А то ничего не останется… – кивнул Турин на лежавшие на столе, как показалось Степанову, пшеничные лепешки.
Степанов стал раздеваться, мыть на кухне руки. Не торопился.
«Приехала… Приехала…»
Сев за стол, расспрашивал о поездке: где были, зачем понадобилась Вера.
– Тиф, – объяснил Турин.
– Ну, а Вера-то при чем?
– Преподаватель биологии, почти доктор, помогает врачам… – Турин перестал жевать, вспоминал, словно что-то сопоставлял.
Заминка эта показалась Степанову какой-то многозначительной, и он спросил:
– Ты сказал Вере, что я здесь?
– Конечно.
«И – ничего! Словно меня здесь нет!» Степанов взял лепешку и не понял, что это никакая не пшеничная, а картофельная с поджаристой корочкой из муки.
– Миша, – заметил Турин, – оладьи ешь с огурцом, а чай пей с хлебом.
– А, да, да… – рассеянно отозвался Степанов, а сам раздумывал, что Вера может то же самое сказать и про него: «Знает, что я здесь. И – ничего!»
Шаткое объяснение это на миг как-то успокоило.
– Но Вера-то вернулась? – уточнил он.
– Вера не вернулась. Завтра к вечеру приедет, – ответил Турин.
«Не вернулась! Вот в чем дело!» Но сейчас же больно кольнула другая мысль: «Неужели не могла передать с Туриным хотя бы крохотную записку? Ведь знает, что я приехал!»
– Иван Петрович, – сказал Власов, – через два дня записку о подполье сдавать…
– Хорошо, сдадим.
– Иван Петрович, – не унимался Власов, – напоминали уже…
– Сделаем, сделаем!..
– Уедете опять, – нажимал Власов, – когда мы тогда сдадим?
Турин обратился за сочувствием к Степанову:
– Видишь? Сначала в подполье работай, а потом записку о нем пиши! – И видно было, что эта записка сидит у него в печенках. – Заела отчетность! Черт бы ее побрал!
Турин считал, что писать-то особенно не о чем. Пришли враги – значит, нужно их бить. Это естественно, как дыхание. И мало ли было подпольных комсомольских организаций, и помногочисленней, чем у них.
– Сиди и только тем и занимайся, что пиши! – не мог успокоиться Турин. – А тут еще отчеты о числе комсомольцев, уплате членских взносов, количестве первичных организаций, проведенных мероприятиях…
– Ваня, – проникновенно сказал Степанов, – это же может быть героической поэмой! Балладой!
– «Поэмой»! – повторил Турин сердито. – «Поэмой»! Скажешь… Скажешь еще… – Постепенно голос его теплел, добрел. Быть может, только сейчас ему впервые подумалось: то, что он считал лишь материалом для отчета обкому, есть, кроме того, нечто и совсем другое, интересное многим, что когда-нибудь позже станет летописью народного подвига.
И он пытался сейчас взглянуть на недавнее прошлое, стараясь раскрепоститься от текущих забот, освободиться от гнета обязанностей, которых у него было больше, чем мог выполнить человек.
– Теперь-то мы все умеем, все знаем, – заговорил Турин. – А тогда-то, Миша!.. – Турин с грустью и даже досадой принялся вспоминать, какими они были тогда, с чего пришлось начинать, как мал, ничтожен был их житейский опыт, сколько в них было наивности и неведения… – Сначала трудно было свыкнуться: немцы прут и прут, люди гибнут, а ведь мы пели совсем о другом… Не укладывалось у меня это в голове… Потом пришла ненависть, и что-то нужно было делать!.. А что именно? Что мы можем? С чего начать?.. Помню, дождь… С этого дождя у меня все и началось. На Советской фотографию Мендюка знаешь?
– Как же! Конечно!..
– На стене – обычное фрицевское объявление: «Доводится до сведения… устанавливается… запрещается…» Не помню уж, что там устанавливалось и что запрещалось. Только около этого объявления стояло несколько человек. Такие же объявления – неподалеку, но возле них – никого, а возле этого – народ… Я подошел. На объявлении по диагонали кто-то написал чернильным карандашом: «Бей немцев!» Надпись от дождя стала расползаться, от букв потянулись фиолетовые потеки… Те, кто подошли позже, могли только угадывать, что написано поверх печатного теиста. Спрашивали, а им, сторожко оглядываясь, отвечали шепотом: «Бей немцев!» Удивлялись и радовались: значит, есть в городе непокоренная сила! Пока подошел полицай, человек десять – пятнадцать увидели эту надпись и ушли с верой: есть сила! Вот здесь-то я и понял: два словечка, а сколько людей заставили задуматься! Ведь немецкая пропаганда строилась на том, что все кончено, подымай лапы кверху! Тут я побежал к Коле Акимову… Ты помнишь, – обратился Турин к Степанову, – что Коля немного рисовал…
– Помню…
– Я ему говорю: давай сделаем из старой калошины…
– Калоши, Ваня, калоши! – поправил Степанов.
– Да… Давай, говорю, вырежем из старой калоши такую печатку, сделаем штемпельную подушку, пропитаем чернилами, а вечерком пройдемся и припечатаем на немецкие объявления свое: «Бей фашистов!» Коли подумал, подумал и загорелся. Он ведь человек раздумчивый, немножко старичок…
– Помню, помню, – обрадовался Степанов воскрешенной точной детали. – Коля – старичок… С бухты-барахты ни за что не брался, но уж если возьмется – доведет до конца…
– Вот, вот… Самое главное, что нам обоим в этой затее нравилось: на немецком добре! Откуда бы мы взяли бумагу? Да еще ее наклеивать! А тут подошел, шлеп – и готово! Получайте!.. Все обдумали, решили, утвердили текст: «Смерть оккупантам!» Но дело застопорилось: нет калошины!
– Калоши, Ваня, калоши!
– Да… Нет, говорю, калоши! То ли выбрасывала их Пелагея Тихоновна, то ли в утиль сдавала, а только не оказалось у Акимовых ни одной старой калоши! Я к себе пошел – нету! Какая-то прямо чертовщина! Помню, валялись чуть не на каждом шагу, а вот схватились – и нету! Думаю, надо к соседям: за всем ведь ходили… За безменом, кантарем у нас еще называется, за мерой, если картошку покупали с воза, за всякой всячиной… А тут подумал: как же объяснить, зачем тебе несчастная старая калоша?.. Конечно, можно было бы придумать десять причин: дверь отходит, сделать набивку; вырезать прокладку для примусного насоса; выкроить заплату для починки другой калоши, мало ли?.. Но мне казалось – соседи сейчас же догадаются, зачем прошу. К соседям не пошел…
– Проблема борьбы с фашизмом: где взять калошу? – улыбнулся Степанов. – Где ж ты ее все-таки раздобыл?
– У Веры… Вырезал Николай буквы, наклеили на дощечку, а вечером пошли…
– Боялись? – спросил Власов.
– Еще бы!.. Наутро весь город только и говорил о наших призывах… Мы ходили по улицам и смотрели, как суетились немцы и полицаи: им надо было срывать распоряжения собственного начальства! Какой подрыв авторитета! И наверное, эти усилия врага – содрать то, что наклеили вчера, морально действовали на жителей не хуже самого призыва… Вот с этого мы и начали.
– Организация большая была? – спросил Степанов.
– Большой не назовешь… Собиралась, распадалась, все было! Непросто это…
Турин рассказал, как вначале организация оказалась на грани провала и распада, но пришел к ним коммунист Артемьев, приказал затаиться, никак и ничем не выдавать себя. А потом, побеседовав с каждым, посоветовал, что и как делать. Подпольщики вели пропаганду, добывали сведения для партизан. Ценной считалась информация об отправке эшелонов с невольниками в Германию. Если ее получить вовремя и вовремя передать партизанам, можно было освободить не одну сотню людей. Партизаны взрывали железнодорожное полотно и нападали на охрану поездов, которые везли рабов для немецких господ. Освобожденные пополняли ряды партизан, а о тех, кто не мог взять оружие, нужно было позаботиться опять же подпольщикам: рассредоточить, легализовать, снабдив документами…
– Не все получалось, – вздохнул Турин, – но что могли – сделали. И этому высокую оценку дали даже немцы, как это ни покажется парадоксальным.
– Постой, постой!.. Немцы – оценку деятельности партизан и подпольщиков? – спросил Степанов.
– Да, именно. Был район, где господа покорители не чувствовали себя господами. Даже боялись там появляться. Щиты поставили с предупреждением об опасности.
– Где же это?
– Дорога на Бежицу, западнее Дебрянска… Приехал бы раньше, сам мог увидеть эти щиты, а теперь небось кто-то из них крышу для землянки сделал или на топливо пустил… Надписи сначала на «дойче», потом на русском… Проходил я не раз, запомнил… «Внимание! Опасность – партизаны!» Подпольщиков они тоже часто называли партизанами, – пояснил Турин. – А ниже: «Строго воспрещается для гражданского населения, а также военным появляться в районе севернее дороги Дебрянск – Бежица. Всякий, кто появится в запретном районе, будет расстрелян». Только и всего! Ну и подпись обычная: «Местная комендатура Дебрянска».
– Да-а, – раздумчиво проговорил Степанов. – Такое надо бы сохранять для истории…
– Не до истории было… – Турин посмотрел на часы, встал: – Давайте спать…
17
Днем в райкоме появилась девочка в больших, с чужой ноги, ботинках. Под мышкой держала несколько книжек. Она поздоровалась со Степановым.
– Как тебя звать-величать? – спросил он.
– Ирой… Вы были у нас…
– А-а! – вспомнил Степанов. – Как ты маму зовешь, Ира?
– Мамой…
– Ну то-то!
Ира в смущении опустила глаза и, помолчав, спросила:
– А все-таки правда, что в школе будем петь?
– Конечно! – не задумываясь, ответил Степанов.
– Это хорошо, – отозвалась Ира с радостью.
Ира спрашивала о школе уже второй раз, но до Степанова и сейчас не мог дойти весь скрытый, глубинный смысл этого, казалось ему, простейшего вопроса. «Почему так хочет петь? Верно, любит…»
От человека, не перенесшего оккупацию, неизбежно, будь он хоть семи пядей во лбу, ускользали некоторые нюансы поведения людей, хвативших тогда лиха. Старуха Баева, например, вздрагивала, когда кто-нибудь из молодых мужчин быстро совал руку в карман. «За наганом!» На ее глазах немецкий офицер застрелил мальчика и девочку с красными шарфами. Как оказалось потом, он принял шарфы за пионерские галстуки.
– Товарищ Степанов, я книжки принесла, – Ира протянула три книги.
– Называй меня, пожалуйста, Михаилом Николаевичем, Ира…
– Хорошо…
Степанов стал рассматривать книги. Одна была – «Сказки» Пушкина, преподнесенная за отличные успехи и поведение ученику 4 «В» класса семилетней школы № 2 Владимиру Полякову; вторая – «Господа нашего Иисуса Христа святое Евангелие от Матфея, Марка, Луки и Иоанна» на славянском и русском языках, издание пятьдесят восьмое, Санкт-Петербург. Синодальная типография, 1905 год. Третья, без обложки и титула, – старый учебник физической географии со многими превосходно выполненными иллюстрациями и картами.
– Откуда это у тебя? – спросил Степанов.
– Нашла…
Все, кого немцы перед своим отступлением должны были гнать на запад, думали об одном: вернуться! Они знали, что оставлять в домах ничего нельзя: их сожгут или разграбят. Каждый старался отобрать дорогие чем-либо вещи и закопать в потайном месте…
И вот те, кто уже не чаял увидеть родной земли, вернулись к пепелищам. Одни нашли свои вещи в целости и сохранности, другие не сразу могли отыскать потайных местечек: зарыли возле сарайчика, а где теперь сам сарайчик? Но когда и отыскивали тайники, находили их другой раз пустыми…
Все было… Иные обнаруживали чужое добро случайно, и не все из этих иных в преддверии зимы и полной нищеты могли расстаться с найденными платками, валенками, шапками… Порой и отдать не знаешь кому… Не все вернулись: свалились где-нибудь в придорожную канаву от недоедания, болезни, удара резиновой плеткой.
Были и такие, кто хотел любой ценой выжить. Они шарили по пожарищам, зная, что добро обычно прятали в погребах, в сарайчиках под полом… А уж если подсмотрел, когда закапывали, тут и работы почти никакой…
То, случайно найденное или уворованное, что можно было носить, обменять на продукты, чаще всего уже больше не попадало в руки их настоящих хозяев. А фотографии, письма, памятки каких-то дорогих и важных для прежних владельцев событий – засушенные веточки, цветы, колечки волос, – вызволенные на свет божий, часто тотчас обращались в прах или, уцелев, начинали такие приключения, которые невозможно придумать и человеку с буйной фантазией… Не избежали общей участи и книги…
– Ира, – спросил Степанов, – ты принесла эти книги для школы?
– Да…
– Спасибо… Эти две я возьму, а эту, – Степанов протянул Ире Евангелие, – снеси обратно.
– Мамка и говорила: не возьмете ее…
– Скажи, пожалуйста, а еще могут быть в городе книги? Особенно учебники?
Ира пожала плечами:
– Я поспрошаю у девочек…
– Тогда уж и у мальчиков, – попросил Степанов.
– Хорошо, Михаил Николаевич…
– Как, Ира, в школу все ребята пойдут?
– Все, – решительно заявила девочка. – Было бы только в чем…
– А у тебя есть в чем?
– Есть… – с сознанием, что ей крупно повезло в жизни, ответила Ира. – Вот только ботинки с маткой… – Она запнулась и виновато посмотрела на Степанова: – С мамкой на двоих. Сейчас приду, мамка в этих же – в магазин… Ну ничего, приладимся! – заверила она учителя. – Михаил Николаевич, а правда, что у самих немцев земля плохая?
– То есть как?
– Они говорили, что земля у нас – пух… На такой хорошей земле должны жить… Эти, как их… – Ира сморщилась, вспоминая трудное слово.
– Арийцы, – подсказал Степанов. Он слышал это от детей уже не раз. Но не разоблачать же перед каждой девочкой и каждым мальчиком в отдельности тупые приемы фашистской пропаганды. Нужна школа!
Степанов встал, нервно зашагал из угла в угол. Сколько раз он слышал и читал о том, чем Гитлер оправдывал необходимость завоевания России! Но сейчас об этом говорила не газета, не радио…
– А фрау у них, Михаил Николаевич, очень красивые! – с завистливым восхищением сказала девочка.
– Понравились? – удивленный, спросил Степанов.
– Понравились…
– Где же ты их видела, немецких фрау?
– Как же! – Ира говорила как о само собой разумеющемся. – Немцы повыбирали самые красивые места на Мыленке, построили дачи, привезли своих фрау…
«На Мыленке. Вкус недурен!» Степанов вспомнил, как до войны их компания проводила на Мыленке целые дни.
– И там ты видела фрау?
– Мамка у фрау работала, а я к мамке в гости ходила… На дачу…
– Что же там мамка делала?
– А все… Полы мыла, подметала, белье стирала… В услужении! – пояснила Ира.
– Вот как!.. – воскликнул Степанов. – Мамка полы мыла, и она – некрасивая, а фрау, которые ее нанимали, красивые!
– Ой, красивые, Михаил Николаевич! С красными зонтиками ходят по дорожкам, а дорожки свежим песком посыпаны, желтым… Цветы вокруг! И все у них так аккуратно!.. Стоишь-стоишь у забора – глаз не оторвешь!
– Ты у забора стояла?.. А на саму дачу тебя пускали?
– Один раз пустили… На кухню… А потом увидели красное пятно на руке, на локте, о чем-то заговорили-заговорили, намазали пятно мазью и больше не пускали…
Степанов смотрел на девочку: прилипшие чужие мысли и слова, унижение, большие и маленькие открытия – все переплелось в тугой клубок. Разматывать его и разматывать, отделяя ложь от правды.
– Ира! – с укором начал Степанов. – Если бы твою маму поселить на даче, дать ей десяток нарядов, а немок заставить ухаживать за ней, и плохо кормить, и все время твердить, что они люди второго сорта, а то и просто не люди, а так, незнамо что, кто был бы красивее? Кто?
– И правда… – после раздумья согласилась Ира.
– Приходи, Ирочка, в школу, мы обо всем поговорим. А мама у тебя красивая, и ты красивая и умная.
Растерянная Ира молчала. Вдруг она всполошилась:
– А который час, Михаил Николаевич?
Степанов посмотрел на часы:
– Второй… Четверть второго…
– Ой! Меня мамка ждет! – Девочка вскочила. – До свидания! Да! – вдруг вспомнила она. – У нас по соседству новый мальчик появился…
– Что за мальчик? – рассеянно спросил Степанов, озабоченный тем, что пора уже наведаться в районо.
– Странный какой-то… Молчит, все о чем-то думает…
– Совсем не говорит?
– Говорит, только мало… И котенка из рук не выпускает… Все гладит, гладит…
– Котенка?..
– Ага. Во сне кричит, хозяйку будит. Говорит, бормочет что-то… Ну, я пойду, Михаил Николаевич. До свидания!
18
Хотя Степанову нужно было в районо, тем не менее, выйдя из райкома, он сразу же свернул к Первомайской. Спуститься до горсада, а там недалеко и землянка Иры, рядом – другая, где этот мальчик с котенком…
Без труда нашел он пропахшее дымом пристанище незнакомых ему людей. Нестарая женщина в платке обратилась к нему по имени-отчеству и предложила присесть. Мальчика в землянке не было.
Степанов расстегнул шинель, сел на табуретку.
– Сын нашелся? – спросил он.
– Не мой, соседский…
– А где его родители?
– Отец убит, мать еще не вернулась… Да и вернется ли?.. – Женщина вздохнула и села на табуретку у стола. – Когда вертались из-под Почепа, потерял Леня свою мамку… Шел один. Конечно, перевидал всего: молчит, не отошел еще… – В голосе женщины была уверенность, что Леня непременно должен «отойти». – Не отошел… Все с котенком возится, а тот весь в лишаях. И где он только взял его? Когда гнали, ничего у него не было…
Вернувшиеся из-под Погар, Почепа рассказывали о том, как их гнали в неволю.
Впереди – чужбина, позади пылал деревянный город.
По расчетам немцев, сознание невольников должно было толкать их только вперед, потому что за спинами их оставалась зона пустыни. Все, что враги могли взять, – взяли, что могли увезти – увезли.
И все же пустыня оставалась родиной!
Голодные невольники под конвоем еще более ожесточенных отступлением фашистов тащились до Почепа – всего сто пятьдесят километров! – три недели. Немцы гнали: быстрей… Но не помогали ни резиновые плетки, ни удары прикладом, ни «освобождение» колонны, растянувшейся километра на два, от больных, выбившихся из сил стариков и детей. Отстал, присел на обочину – удар автоматом в висок или пуля.
Чтобы легче было идти, чтобы хоть сегодня избежать смерти, бросали вещи, скидывали теплую одежду, зная, что ночью придется мерзнуть. Но дотянешь ли до ночи?
От случая к случаю немцы давали хлеб. Всегда только тем, кто впереди. Расчет был прост: заставить колонну подтянуться.
Через Десну – ни моста, ни парома… Погнали вплавь, и невольники тонули десятками. Более сильные, кто умел хорошо плавать, не знали, к кому бросаться на помощь. На остановках возле леса все чаще делались на березах зарубки с надписями химическим карандашом:
«Передайте, Авдотьины Мария и Степан погибли. Зину гонют в Германию», «Борис! Если будешь искать – иди в Почеп или Погары. Мама», «Калошины с Дзержинской погибли», «Фокин погиб», «Паша, может, не в Германию, а в Польшу», «Передайте: Цыганков – продажная сволочь. Остерегайтесь!..».
В пути не говорили о будущем. Это было невыносимо. Концлагерь? Или роль рабочего скота в самой Германии? Но тогда отделили бы работоспособных, а остальных – под пулемет…
Спасла наша армия. Удар по гитлеровцам был таким внезапным и сокрушительным, что у них не осталось времени расправиться с невольниками. Горожане, ошеломленные неожиданным освобождением, бросились врассыпную, теряя друг друга.
Нетрудно было себе представить, какое потрясение пережил мальчик… Погиб отец… Не известно, где мать… Что-то живое и близкое должно же быть рядом!.. И вот он нашел этого котенка, теплый комочек, крохотное беспомощное существо, и держит его в руках…
Степанов взглянул в одну сторону, в другую – котенка не заметил.
– А котенок где?
– Не ищите… Пока Лени нет, я котенка выбросила… Кто знает, что за парша у него… И так болезней хватает, того и гляди, тиф подцепишь…
– Хозяюшка, – сказал Степанов, – с котенком зря вы так распорядились… Надо его непременно найти…
– Зачем?
Степанов стал растолковывать, насколько мог быть дорог несчастный котенок мальчику… Что он значил для него…
– Эх, учитель!.. – вздохнула хозяйка. – Дети, дети гибнут… Таня у меня…
– Я понимаю… – сочувствуя, проговорил Степанов. – Но разве вы отбирали у Тани игрушки? А котенок – больше, чем простая забава… Я сам поищу… Где вы его оставили?
Женщина смотрела со смешанным чувством недоумения и уважения. Что-то медленно пробуждалось в ней…
– Пойдемте.
Котенка она бросила в развалины кирпичного дома. Сколько ни искали – не нашли.
– Никак, углядел кто и куда-то унес, – решила женщина. – А может, котенок в землянку проскользнул и затаился…
Поискали в землянке. Но и там его не было.
Вскоре пришел мальчик в старом, грязном ватнике и штанах, большими пузырями вздутых на коленях. Штаны были в глине, и, быть может, поэтому твердыми казались эти пузыри. Рука была засунута под ватник, он держал что-то в ней, прятал от посторонних глаз.
Заметив в землянке неизвестного, мальчик поздоровался:
– Здравствуйте…
– Добрый день, Леня!
Степанов всмотрелся. Мальчик определенно был ему знаком. Тонкое лицо с черными девичьими бровями… Живые глаза, которые сейчас он почему-то прятал… «Встречались у знакомых? Да нет же!.. Райком!»
Это его видел Степанов у Захарова в ту бессонную и беспокойную ночь в первый день приезда. Солдаты подобрали полуголодного мальчика на одной из дорог, долго возили по темному и мертвому Дебрянску, пока не заметили единственный огонек – в окне райкома.
Тем временем мальчик снял ватник, кепку и сказал, доставая из-за пазухи котенка, но не выпуская его из рук:
– Тетя Дуня, котенок незаразный…
– Ленечка, да откуда ты знаешь? Где был-то?
– В больнице, – угрюмо ответил мальчик.
– А что же у него?
– Бывает с голоду такое… – Леня протискался в темный угол и сел там на что-то.
– Леня, ты знаешь о школе? – спросил Степанов, надеясь хоть немножко расшевелить мальчонку.
– Знаю…
– Конечно, будешь ходить?
– Да…
Леня говорил неохотно. Коротко отвечал на вопросы. Степанов понимал: мальчику нужны были новые чистые штаны, тарелка горячего сытного супа, ласка… а не разговоры! Однако надо выяснить хоть самое необходимое.
– Сколько тебе лет, Леня?
Опустив голову, мальчик задумался.
– Не знаю… – ответил после довольно долгого молчания.
– Как же это?..
– В сорок первом должен был в пятый класс пойти… Значит, сейчас тринадцать, что ли… Я в школе с семи…
Степанов слушал, смотрел на Леню, и его сердце охватывала щемящая боль. И вдруг из сотен, может, тысяч эпизодов и картин войны всплыла эта.
Их часть освободила небольшое, но, как оказалось, довольно сильно укрепленное село. Когда после долгого, упорного боя взвод Юрченко вместе с другими вошел в горящее село, на пустынной площади с колодцем посередине бойцы увидели мальчика лет восьми, вылезавшего из окопа. Наверное, отбился от своих, старшие каким-то образом недосмотрели… Мальчик вылез, встал и замер. Словно ничего не понимая, медленно осматривался вокруг… Где дома? Где люди? Почему столько воронок? Почему скошены верхушки лип? Дым… Огонь… И никого из своих! «Ты почему один? Где мама?» – спросил, подойдя, Степанов.
Мальчик не ответил, он даже как будто удивился, откуда взялись эти дяденьки. Наверное, у него в ушах еще звенело от грохота, который стоял здесь в течение нескольких часов.
Степанов повторил вопрос, но снова не получил ответа. Тогда он погладил мальчика по вихрастой голове, обсыпанной землей, но тот словно ничего не почувствовал. Не пришел еще в себя.
Захватив с собой мальчика, минометчики передали его первой группе жителей, возвращавшихся в деревню…
Вот так и с Леней… Должно пройти время. Оттает… Отойдет…
– Держись, Леня. Все постепенно наладится. – Степанов протянул руку в угол. Но мальчик то ли не заметил ее, то ли не хотел прощаться. Степанову пришлось нащупать Ленину руку и пожать ее. – Мы еще с тобой, Леня, поговорим.
Мальчик молчал.
Учитель вслушался, всмотрелся: может, кивнет, одними губами ответит… Но – нет!
– Ты меня слышишь, Леня?
– Слышу… Поговорим… – отозвался он.
– До свидания, Леня!
– До свидания, – вставая, ответил мальчик.
Плохо различимый в сыром сумраке землянки, хрупкий, полуголодный, он стоял перед Степановым – олицетворение судьбы десятков, сотен детей….
19
– Евгения Валентиновна в райкоме, – сообщил Степанову один из посетителей, ожидавший Галкину в районо.
Керосинка стояла на прежнем месте, в углу, свернутая постель лежала на шкафу… Все по-прежнему! На одной из полок шкафа, занятых бумагами и книгами, – маленькое зеркальце. Степанов представил, как Евгения Валентиновна смотрелась в него, прихорашивалась, и ему вдруг почему-то стало ее жалко.
Можно было бы самому наведаться в райисполком и узнать, какое решение принято насчет бережанской школы, а то и подтолкнуть дело. Но не будет ли это «партизанщиной»? Нет уж, пусть Галкина выясняет…
Степанов решил не ждать ее прихода и отправился к Владимиру Николаевичу.
В сарайчике они просидели несколько часов, составляя, как назвал старый учитель, «Единый список детей школьного возраста города Дебрянска». На случайных листках бумаги были перечислены Кати, Пети, Игори, Валерии, Маши, живущие на таких-то и таких-то улицах. Один листок был заполнен рукою Веры. Степанов сразу узнал ее почерк… Несколько – Владимиром Николаевичем… Некоторые листки – неизвестными Степанову людьми… Попадались и записки на обрывках газет: «Не забудьте Виктора Поташева, 10 лет, ул. Урицкого». Или просто: «Лена Бороздина, 8 лет, у Виденья». Виденьем в просторечии именовалась древняя, небольшая и очень простенькая церковь, по самые окна ушедшая в землю. От церкви остались теперь лишь глыбы камня, не растащенные на сооружение печей единственно потому, что и топором нельзя было вырубить из этих глыб ни единого кирпича. С раствором, приготовленным, видимо, на белке́, они слились в монолит…
