Текст книги "В городе древнем"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)
И когда, случалось, разбивали и отбрасывали, казалось бы, непобедимого врага или ухитрялись спроворить машину, какой никто еще не видывал, взрастить на своих суглинистых землях гения добра и правды, которому поклоняется весь мир, – когда это случалось, они объясняли просто: чудо!.. Вот так до сих пор и не разберутся, что такое русский человек. Сталинград – чудо! Ленинград – чудо!..
Чудо!.. Чудо!..
15
Степанов вскинул голову.
Впереди, на перекрестке, стоял человек. «Откуда? Кто такой?» Поэтический сумрак сменился серым, казалось, беспробудным и тревожным, и он сразу почувствовал, что холодок проползает в рукава шинели, что зябко спине.
Подъехав ближе, Степанов узнал: «Дубленко!» – и остановил Орлика.
Дубленко подошел, показалось, неуверенно и спросил:
– П-подвезешь, С-степанов?
– А куда тебе? В Дебрянск?
– Да… От-просился… Марфа моя б-болеет…
– Садись… Только у тебя не Марфа, а Галя, кажется.
Дубленко сел.
– Т-такие, Степанов, все н-называются Марфами, – вернулся Дубленко к разговору.
– Уж если живешь с ней, надо б уважать, – заметил Степанов.
– Д-дура набитая… З-за ч-что уважать?..
– Тогда другую бы поискал.
Дубленко махнул рукой.
– На чем ты сюда добрался?
– Я-то? П-подвезли меня верст пять, а вон там, – Дубленко указал куда-то назад, – с-свернули…
– А разве ты не знал, что я еду?
– З-знал… То есть н-не знал…
– Странный ты какой-то сегодня…
– Почему это «странный»? Ничего странного… С чего это ты взял? – вскинулся Дубленко, и, чем больше он уверял, что ничего особенного с ним не происходит, тем больше проступала какая-то неестественность в его поведении. – Я как всегда!
– Не скажи… Вон даже заикаться перестал, – заметил Степанов.
– Что?! – В голосе Дубленко послышалась угроза.
– Заикаться, говорю, перестал… Ты, выходит, и так можешь? В двух лицах? Кстати, если здоров, чего ж не в армии?
– Б-белый бил-лет у м-м-меня, вот «ч-чего ж»! И н-не т-т-твое эт-то дело, уж б-больно т-ты п-п-прыткий, все тебе н-надо! – проговорил Дубленко, заикаясь сильнее обычного. – И о к-к-каких т-ты там д-двух лиц-цах?.. О как-ких дв-вух лиц-цах?! – взвинчивая себя, почти прокричал он.
– Смотри ты, опять начал заикаться… – с иронией сказал Степанов.
Дубленко, пожалуй, и сам понял, что перестарался. Он на минуту замолчал. Потом снова повернулся к Степанову.
– С-слуш-шай, Степ-панов, – зло проговорил он, – ч-чего ты к-ко мне в-вяжешься. То, в-видите ли, г-говор-рю не так, то поч-чему не в армии, то с э-этим п-подонком К-котовым… Все н-на что-то нам-мекаешь… Г-говори нап-прямую!
– «С этим подонком»!.. Вот как ты заговорил! Значит, Котов – подонок, мародер! А ты тогда кто! Подпольщик? Народный мститель? А может, это ты народ втихаря грабил? Если ты в подпольщиках ходил, чего ж деру дал из Нижнего Оскола? Там бы тебя за героя почитали… – Степанов и сам удивлялся спокойствию, с которым он говорил сейчас с Дубленко. – Погоди, тобой еще займутся, уж это я тебе обещаю!..
Последнее, что увидел Степанов, была рука Дубленко. Тот рывком схватил его за воротник шинели и с силой ударил головой о передок телеги, затем еще…
– На, получай! – крикнул Дубленко.
От его крика Орлик рванул и понес. Дубленко, приподнявшийся в телеге, чтобы нанести еще удар, потерял равновесие и упал на землю. Когда он поднялся, Орлик был уже далеко, не догнать.
Глядя вслед Орлику, Дубленко грубо выругался, потом принялся ощупывать руки и ноги, проверяя, не поломал ли чего при падении. Торная дорога – как бетонная, дождей давно не было.
Здоровьем своим Дубленко дорожил, был мнителен, и малейшая болячка всегда вызывала у него панический страх. Говорят, здоровья не купишь… Значит, надо его беречь! Здоровья не купишь, а вот жизнь купить можно, хотя бы ценою предательства, а то и ценою чужой жизни.
Он сел на обочине, снова прислушиваясь к себе: уж так ли все хороню обошлось? Но, кажется, его драгоценное тело было в целости и сохранности. Прислонясь спиной к белому стволу березы, он задумался. А подумать ему было о чем.
Если он стукнул Степанова так, что тот отдал богу душу, то туда ему и дорога. И хлопот никаких, и бояться нечего: кто видел, кто докажет, что убил Степанова он? Орлик, что ли?
А если Степанов только оглушен?
Очухается, приедет в Дебрянск, расскажет Цугуриеву обо всем – и закрутится дело!
Попытаться скрыться? Но это означало бы признать себя виновным во всем. Найдут – и тогда уже крышка. Все раскопают!
Оставалось одно, испытанное: надо скорее идти в Дебрянск и жаловаться на Степанова! Мол, клеветник! хотел убить его, Дубленко. Наступление – лучший способ обороны, это давно известно. Не поверят? Поверят! С Нефеденковым поверили! Где он теперь, голубчик?!
Дубленко рывком вскочил и быстрым, бодрым шагом двинулся в город.
16
Орлик мчал не так долго. Шум стих, вокруг – снова тишина. Конь постепенно замедлил ход и остановился. Повел одним ухом – хозяин молчал, повел другим – тоже.
Орлик заржал: не оставят же без внимания его призывный глас!
Но и на глас не отозвался хозяин.
Орлик заржал громче, протяжнее.
Степанов лежал в полузабытьи, но все же понял, что от него чего-то хотят, чего-то ожидают. И он тихо дернул вожжи, которые все еще продолжал держать в руках…
И Орлик легко стронул телегу с места. Его, правда, никак не назвали: ни Орликом, ни Мальчиком, ни Зябликом, ни даже Чумой – не почтили и не уважили, как положено, но ведь бывало и такое… Вожжи дернули тихо и приятно. Так делал тот хозяин, что называл его Мальчиком… Давно, очень давно это было… Тогда ухаживал за ним и ездил с ним сторож Андрей Говорухин, маленького роста, легкий человек. Возить такого ничего не стоило. Телега или сани – что с ним, что без него…
Когда возвращались из города или села, где довелось гостить, от сторожа попахивало чем-то острым, чего Орлик никогда не пил и не ел… Орлик без труда улавливал этот запах, потому что, прежде чем сесть на телегу, Андрей долго гладил его морду и что-то говорил, ласковое и приятное… Когда он был Мальчиком – жить было очень хорошо… Потом уже никогда за ним никто так не ухаживал, никто так не гладил, не давал сахар из руки, которая тоже попахивала чем-то острым…
У развилки Орлик остановился… Если он действительно Мальчик и на телеге лежит Андрей, тогда нужно взять вправо, и но протащишь телегу и ста шагов, как под старыми, высокими березами окажется дом о двух половинах. Тут добрый хозяин задерживался на часик-другой у кумы. На улицу выбегали ее дети – две девочки – и, наверное по наущению старших, ластились к нему, совали что-нибудь вкусное в пасть… И кричали:
– Мальчик! Мальчик!
Перед тем как продолжить путь, Андрей обязательно вспоминал о нем, не забывал приласкать…
Орлик взял вправо. Протащив телегу привычное расстояние, остановился у берез. Дома не было, верхушки берез скошены артиллерийским огнем… В те благодатные времена не пахло здесь пожарищем, как сейчас. Раньше за много шагов до этого дома улавливал Орлик тепло очага, запахи конюшни.
Постояв минут двадцать, Орлик не спеша тронулся в путь… Конечно, случались иногда и с добрым человеком Андреем всякие непредвиденные истории… Это тогда, когда от него особенно сильно пахло чем-то острым… Хорошие люди, они тоже не без недостатков… То, что никак не назвал, не беда! А вот когда и простенького «Н-но» не выговаривал, хуже… Однако и в этом случае Орлик знал, что надо делать: прямиком домой!
Орлик легко бежал, зная, что он теперь за все в ответе.
С телеги донесся слабый стон. Нет, что-то это мало похоже на Андрея!
К утру Орлик прибрел к воротам райисполкома. Степанов был в забытьи. Когда подвода остановилась уже возле больницы, он очнулся и, поняв, что райисполкомовский сторож и кто-то еще хотят снять его с телеги, проговорил:
– Это Дубленко… Цугуриеву… скажите…
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1
Паровоз отфыркивался и отдувался, словно отдыхал после тяжелой работы. Товарный состав остановился в километре-двух от разрушенного вокзала. Путь был закрыт.
Латохин не стал ждать, подтянул повыше заплечный мешок и, спрыгнув на неровную, в небольших буграх и ямках, насыпь, зашагал к городу.
В тишине слышен был неугомонный вороний крик. Верхушки высоких раскидистых тополей все в черных огромных шапках гнезд. Впереди – редкие дымки Дебрянска.
Латохин остановился.
– Город-то… – сказал он сам себе, обомлев. – Город…
Он двинулся дальше, навстречу городу.
Сначала Латохин шел вдоль полотна, а на привокзальной площади свернул на мостовую. «Советская!» Она прорезала город из конца в конец. Теперь в одном конце, дальнем, угадывались деревья горсада, а в другом, ближнем, слева, чернела аллея тополей возле кладбища. А между теми деревьями и этими – пустыня…
Латохин снова остановился, поправил мешок.
Мимо прошли три девушки. Одна – в мужских ботинках, другая – в лаптях, третья – в опорках… Они покосились на щупленького солдата: не свой ли? Латохин тоже посмотрел на них, но рассеянно: «Из деревни…»
«Куда идти?»
Он был убежден, что родителей его в Дебрянске нет, вряд ли они уже вернулись из эвакуации. Знакомых было немного, потому что Латохины переехали в Дебрянск незадолго до войны, да и эти знакомые могли быть развеяны войной по свету…
Латохин огляделся.
Целехоньким казалось лишь кладбище. Ему невдомек было, что и приют мертвых не остался «целехоньким». Деревянные кресты – да простят усопшие! – пошли на топливо, кое-какие камни из тех, что можно было унести и приспособить в хозяйстве, унесли и приспособили. Мертвые не обидятся: надо было думать о живых… Латохин потел к своему дому.
Каждый новый человек, появлявшийся в Дебрянске, обращал на себя внимание десятков жителей, которые безмолвно, вроде как и безучастно провожали его взглядом. Была в этом взгляде и давно затаенная надежда, и боязнь еще раз обмануться в ней.
Смотрели и на Латохина. Сначала он с удивлением отметил, что привлек внимание двух остановившихся женщин, мужчины у разбитого телеграфного столба, девушки у разрушенной водоразборной колонки. Латохин шел дальше, и дальше было тоже так.
Он понял этих людей, и ему стало как-то неловко оттого, что никого из тех, кто смотрел и чего-то ожидал от него, он не может обрадовать своим появлением.
На месте своего дома он нашел пепелище. Остался обгоревший ствол яблони с несколькими обрубленными сучьями… Черное дерево с черными растопыренными пальцами на сером небе… Вот и все…
– Дяденька, вы кого ищете? – услышал он участливый детский голос.
Медленно повернулся. Перед ним стояла незнакомая ему девочка.
– Ищу я, племянница, – пошутил Латохин, скрывая горечь, – своих…
– А кто ж вы будете? – все так же участливо спросила девочка.
– Буду я Латохиным Сергеем…
Девочка постаралась припомнить: а что ей известно о Латохиных и по своей немалой событиями жизни, и по разговорам взрослых? Но ничего ей не припомнилось.
– Не знаешь… – печально заключил Сергей. – Тебя как зовут?
– Ира. Может, у вас какие знакомые есть?
– Были, конечно, и знакомые… Девятовы здесь? – спросил Латохин о каких-то дальних своих родственниках.
– Девятовых никого нету. Уж это я знаю…
– Нету… – Латохин вздохнул.
Девочка не уходила.
– Может, еще кого вспомните? – спросила Ира, очень желая, чтобы этот солдат вспомнил и она хоть в чем-нибудь оказалась бы полезной ему.
– Ну, а Константиновы?..
– Про Константиновых не слыхала… Не знаю таких… А еще-то кто-нибудь из знакомых есть?
– Есть… Ситниковы…
– Вот видите! – обрадовалась Ира. – Ситниковы здесь. В сарайчике живут. Вот так пройдете и вот так, – стала она показывать рукой.
– Спасибо… Как же вы тут жили? – не удержался Латохин.
– Жили, дяденька… А что же было делать? Помирать хуже всего… – ответила она, не по-детски озабоченная.
Латохин посмотрел на Иру, рука сама собой потянулась к ней, он погладил девочку по голове:
– Спасибо! – и пошел к Ситниковым.
– Не за что, дяденька, – донеслось до него.
…Анна Ситникова с дочкой Аней жила в сарайчике на усадьбе, где еще недавно стоял ее отличный деревянный дом с резными наличниками, резными ставнями и резным верхом. Не сразу Анна узнала в солдате того худенького, маленького подростка, который всегда вызывал у нее сострадание своей болезненностью, неприспособленностью к жизни, какой-то неребячьей тихостью…
– Ты ли это, Сережа? – все спрашивала она гостя, стоя у дверей сарайчика. – Ты ли это?..
2
Многое уже было определено и решено Сергеем Латохиным. Жить будет там, где жил перед войной – в Дебрянске. Осмотрится, поступит на работу, будет готовиться в вуз…
Первым делом Латохин отправился в военкомат и в карточное бюро, отрегулировал продовольственный вопрос. Затем – в райком комсомола. Сергей написал заявление и отнес его, добавив к знаменитой стопе заявлений на столе Турина еще один листок.
Потом надо было позаботиться и о трудоустройстве. Анна Ситникова, работавшая пекарем, советовала Сергею наведаться в райком партии и просить устроить его с учетом, что он фронтовик, и к тому же раненый… Латохин улыбнулся:
– Так и сделаю, тетя Аня. Пусть меня назначат каким-нибудь начальником…
Теперь, после военкомата, карточного бюро и райкома, следовало осмотреться… У Ситниковых можно было приютиться на несколько дней, но спать не на чем. Надо что-то придумать. Проще простого, конечно, сделать топчан. Только вот из чего?
Латохин не спеша шагал по улице Дзержинского. Часто он останавливался и расспрашивал: кто ж такие тут живут? Для чего здесь сложены штабеля кирпичей?
На площади у больницы уже стоял новенький, пахнущий смолой барак. Несколько солдат устраняли недоделки.
Латохин подошел, поинтересовался, что они построили, откуда сами.
Щупленький Латохин поначалу не вызывал у солдат большого интереса. Но вот кто-то из них спросил:
– А на каком фронте был-то?
– Сталинград, – коротко ответил Латохин.
– И в те самые дни?
– В те самые…
Солдаты уважительно посмотрели на него: «А так ведь сам по себе невелик человек!»
Латохина угостили табаком, спросили, не видел ли Сталина: был слух, что во время небывалой битвы он ходил по окопам, разговаривал с солдатами.
– Не пришлось, – с сожалением ответил Латохин, веривший в этот слух. – Но, говорят, рядом был…
Потолковали еще о солдатской службе, потом Латохин встал: пора!
У церкви, огороженной колючей проволокой – при немцах здесь был лагерь для военнопленных, – несколько девчат в ватниках таскали на носилках кирпич.
– Что строите, девушки?
– Клуб…
В черном проеме настежь открытых дверей остановилась высокая, сутулая фигура. Латохин двинулся дальше, но человек этот пошел за ним следом, приглядываясь. За оградой тихо спросил:
– Не Латохин ли Сергей, а?
Латохин обернулся и сразу же признал в высоком человеке печника Дмитрия Ивановича Афонина, до войны перекладывавшего у них в доме печь.
– Дмитрий Иванович!.. – Латохин бросился к нему, обнял.
– Дай-ка я погляжу на тебя… – сказал Дмитрий Иванович и, отойдя, осмотрел Сергея с головы до ног. – Еле признал, а ведь все тот же!.. Где воевал? Что думаешь делать?
И пошло!
Дмитрий Иванович и Латохин устроились на кирпичах возле церкви. Дмитрий Иванович рассказал, что был в партизанах. Его тоже ранило. Когда Дебрянск освободили, товарищи ушли дальше с войсками, а он остался в городе… Сказали, повоевал, мол, и хватит. Инвалид…
Латохин слушал и недоумевал: печник-то почти глухой, понимал говорившего по движению губ. Ему трудновато приходилось и в мирной жизни, а как же в партизанском отряде?
Девчата, таская носилки с кирпичом, поглядывали на Сергея с любопытством… Он тоже смотрел на них с интересом. На фронте почти не видел молодых женщин, а когда видел в грубой военной форме, то невольно представлял совсем другими, такими, какими они были до войны – в туфельках, в плиссированных юбках и красивых кофточках… Перед ним же стояли девушки в грязных, не по росту ватниках, в шинелях, в сапогах и даже обмотках…
Побродив еще по городу, Латохин вернулся в сарайчик тети Ани Ситниковой. Теперь он знал, где ему жить, и мог подробно написать обо всем на фронт Леночке Цветаевой и сестре в Челябинск. Вместо конвертов сложит, как обычно, треугольником, но для письма сестре придется позаботиться о марочке… Хватит, не в армии. Теперь надо думать обо всем самому: об одежде, еде, жилье, деньгах!
Латохин присел к столу и легко, быстро стал писать.
3
Жизнь на отвоеванной земле возрождалась не сразу – по кирпичику, по дому, по заводу, по одной человеческой душе…
Турин, с трудом выкраивая время, теперь уже на каждом заседании бюро, как бы ни была загружена повестка дня большими вопросами, вместе с товарищами разбирал два-три заявления о личных делах комсомольцев. Пухлая стопка этих заявлений на столе секретаря, к которой настолько привыкли, что научились не замечать ее, потихоньку начала уменьшаться. Работа эта, отнимавшая много времени и сил, была кропотливой, но оправдывала себя: в общее дело включалось все больше и больше людей – правда, не все они были энергичными и знающими… И тут пронесся слух, что в Дебрянск прибыл фронтовик комсомольского возраста. Вот то, что надо! Такому можно все поручить.
Турин справился о фронтовике у двух-трех знакомых, но те ничего вразумительного сказать не могли.
И вот на одном из заседаний уже порядком уставший Турин протянул руку к очередному заявлению. Написано оно на вырванном из какой-то книги листке, на чистой стороне. На обратной – иллюстрация с очень плохого клише: «Село Михайловское, где жил А. С. Пушкин в ссылке».
– Вот на чем пишут, – недовольно заметил Турин. – Это же для школы может пригодиться!
И хотя он прекрасно понимал, что бумаги нет и писать приходится черт знает на чем, у него сразу родилось предубеждение к автору этого заявления. «Будет мямлить, что билет потерял случайно… Говорить о болезнях…»
– Так что тут нам пишут? – Турин поднес бумагу поближе к лампе. – Ну и почерк! «В райкоме всё разберут»! Как курица лапой…
– В райкоме всё должны разбирать, давно известно, – словно не замечая досадливой иронии в словах Турина, подтвердил Игнат Гашкин. – Ну так что там?
– Пожалуйста… – И Турин стал читать: – «В Дебрянский райком комсомола от Латохина Сергея. Прошу выдать мне комсомольский билет. С. Латохин».
Турин оглядел собравшихся и сказал с недовольством:
– Вот как пишут заявления! Видели? Выдать – и все тут!.. Ну, Латохин, рассказывай, где твой комсомольский билет?
Все посмотрели на Латохина. На краешке стула сидел щупловатый паренек, лицо в веснушках, волосы светлые, нос прямой. Латохин выглядел намного моложе своих лет. Почти вот такие же парнишки в наших и зеленых фрицевских шинелях не по росту суетятся на станциях, кишат на базарах, шныряют возле очередей за хлебом…
Услышав свою фамилию, Латохин встал.
– Что же рассказывать… Нет у меня билета.
– Это мы знаем, – заметил Турин.
– Потерял? – спросил Гашкин. – Или в землю зарыл?
– Зачем терять? – спокойно сказал Латохин. – Комсомольский билет – важная в жизни вещь.
– Так что же, – продолжал Гашкин, – уничтожил, что ль? – И сурово посмотрел на Латохина.
На этот раз сурово ответил и Латохин:
– Еще чего не хватало! Отобрали его у меня.
– Кто? – спросил Турин.
– Командир.
Все с удивлением переглянулись.
– Так ты в армии, что ль, был? – спросил Турин.
– Был, – проговорил Латохин. – Под Сталинградом ранило меня. Билет пробило осколком. Командир и отобрал его…
– Погоди!.. – Турин даже встал. – Так ты тот самый фронтовик, которого мы ищем?..
– А зачем меня искать? Я принес заявление… Его сунули в стопку… Потом заходил еще раз, но никого не было. В стопке оно и лежало, мое заявление…
Но никто уже не интересовался собственно заявлением.
– Говоришь, билет пробило осколком? Значит, в грудь ранило? – поинтересовался Гашкин.
– Да, но я все же отлежался в госпитале… Потом выписался и снова попал в свою часть. Там мне и сказали, что билет мой пробит и кровью залит… Короче, уже не годится… Должны, говорят, новый выдать, а тот отправят в Москву, чуть ли не на выставку «Комсомол в войне». Будто командир так сказал. Билет мне новый уже вроде выписали, но тут нас послали в разведку. Сказали, вручат, когда вернусь. А в разведке той руку-то мне и перебило, снова очутился в госпитале…
– У тебя и рука ранена? – спросил Гашкин.
– Да… Иначе почему же я не в армии… Ну вот, нового билета я не получил, старый отобрали. Прошу выдать.
– Как же ты сюда-то попал? – спросила Козырева. – Кто-нибудь из родных, знакомых есть?
– Из госпиталя выписали вчистую. А мы перед самой войной в Дебрянск переехали. Думаю, поеду туда, может, кто из своих вернется. Если живы, собираться будут здесь… Вот и приехал…
– Пока никто не вернулся? – участливо спросила Козырева.
– Пока нет.
Козырева сочувствующе покачала головой: вот так-то…
Турин что-то вспомнил и неожиданно спросил:
– Это не ты ли у меня доски унес?
– Я…
– Топчан сделал?
– Сделал…
Игнат Гашкин, которому теперь очень нравился этот белобрысый паренек, с оживлением смотрел на Турина, ожидая смешного рассказа.
И Турин поддался. Весело, небрежно он рассказал, как несколько дней назад к нему пришел Латохин и спросил о своем заявлении. А потом оглядел комнату и, заметив доски, которые клали на стулья для увеличения «посадочных» мест на совещаниях, спросил, нельзя ли ему взять их для топчана. Сначала Турин подумал, что парень не в себе или шутит, но тот деловито заявил: «Спать не на чем». Занятый Турин махнул рукой. Латохин, недолго раздумывая, выбрал подходящие и ушел.
– Направить на строительство клуба с поручением организовать фронтовую бригаду! – перешел к делу Игнат Гашкин.
Турин покосился на него: опять этот прыткий Гашкин опередил его.
Все согласились. Латохина расспросили, как устроился с жильем, где живет, чем райком может ему помочь…
Заявление Латохина разбирали последним, и бюро исчерпало повестку дня. Когда Сергей ушел, Ваня Турин опустил голову на ладони и так сидел несколько секунд, глубоко задумавшись и как будто немного печальный.
Все поднялись, но расходиться не спешили, ожидая от секретаря чрезвычайных сообщений. Вот именно так, когда текущая работа была закончена и суета будничных забот не могла наложить свой непременный отпечаток на его информацию, секретарь райкома и сообщал своим работникам и членам бюро важные новости. Допустим, о том, что взят такой-то город и завтра об этом будет передано по радио, или о том, что сказал секретарь обкома комсомола но поводу работы Дебрянского райкома, или о том, что сегодня на станцию прибыл эшелон со стройматериалами, в котором – гвозди, стекло, тес, доски, бревна…
Но сегодня, выдержав паузу, Турин сказал:
– За эти дни мы двинули в жизнь, в горячие дела, добрых полтора-два десятка человек. Здо́рово!.. Однако заслуга эта принадлежит не нам с вами… А Мише Степанову… Так прошу и считать.
Члены бюро ждали, не скажет ли секретарь райкома еще чего. Но Ваня Турин ничего больше не сказал.
4
Степанов лежал в больнице уже пятый день.
Заходили к нему Ваня Турин, Владимир Николаевич, Таня, которая каждую свободную минутку старалась заглянуть в его палату. Был и майор Цугуриев, в первый же день добившийся у главного врача разрешения поговорить с пострадавшим. От него Степанов узнал, что Дубленко сам явился к майору и рассказал о происшествии на дороге. Сожалел о случившемся…
Объяснял свой поступок Дубленко так: ударил Степанова потому, что был возмущен гнусным подозрением, которое есть не что иное, как оскорбление… Может, конечно, погорячился, может, следовало найти другую форму защиты, но в таком состоянии не всегда сразу сообразишь… Одним словом, потерял контроль над собой…
– Скажите, Степанов, – попросил майор, – что из сообщенного Дубленко правда, что – нет?
– Все правда, – подтвердил Степанов.
– Вот как?! Значит, вы его так, с ходу, мародером, грабителем? Ах, Степанов, Степанов… – Цугуриев укоризненно покачал головой. – А не лучше было бы с нами сначала посоветоваться? – И строго добавил: – В условиях прифронтовой полосы выяснять такие вопросы один на один, да еще на пустынной дороге, по меньшей мере неразумно, и вы, как фронтовик…
В дверях показался главный врач, всем своим видом давая понять Цугуриеву, что отведенное время истекло. Майор кивнул: мол, понял.
– Лежите спокойно, Степанов. Мы расследуем дело до конца, – сказал он на прощание.
Главный врач никому не позволял утомлять больного. Десять – пятнадцать минут на свидание. Никаких разговоров о том, что могло бы его взволновать…
В первый же день зашла в больницу Вера. Держалась скованно, сидела молча, отвечала на Мишины вопросы коротко… Сама, как ни старалась, не могла найти темы для разговора, и ее напряжение передалось Степанову.
Когда она вышла из палаты, врач заметил ей:
– Вам, Вера Леонидовна, лучше не приходить.
И Вера больше не приходила. Ни разу. Хотя каждый день справлялась о состоянии Степанова.
Турина, пришедшего, как всегда, вечером, врач задержал в коридоре:
– Лучше было бы, Иван Петрович, Степанова забрать отсюда… Больница переполнена, почти сплошь забита тифозными.
– А перевозить его можно, не повредит?
– Конечно, нежелательно, если судить строго по медицине, но хуже будет, если он подцепит здесь тиф. К тому же сотрясение мозга у него не такое тяжелое, как нам показалось вначале. Думаю, через недельку совсем оправится…
– Заберем, – ответил Турин.
Но куда забрать? Жилой дом и бараки еще не готовы… Устроить в чей-нибудь подвал попросторнее? Но где этот подвал? В школу? Но как он будет там один и кто станет за ним ухаживать?
Уже совсем поздно в райком к Турину пришла Красницкая.
– Иван Петрович, доктор сказал, что лучше товарища Степанова забрать, – сообщила она как новость. – Там ведь кругом…
– Знаю, Красницкая, – ответил Турин.
– Если можно, я забрала бы Михаила Николаевича к нам…
– Что?!
Таня знала, что ее предложение может показаться дерзким, и повторить его у нее не хватило духу.
Турин с интересом разглядывал Таню: «Вот ты какая!»
А она сидела, опустив голову, словно виноватая.
Турин встал, прошелся по комнате. Подойдя сзади, положил руку на плечо девушки:
– Таней, кажется, зовут?
– Да…
– Спасибо, Таня… Большое спасибо! Это прекрасно, что у Степанова есть такие друзья. Но все же, наверное, лучше перевезти Михаила Николаевича сюда, в райком…
Он и раньше не исключал такого варианта, но теперь, после просьбы Тани, было как-то неловко «отдать» Степанова ей, в землянку: разве они ему в райкоме чужие?
– Хорошо, Иван Петрович, – проговорила Таня и встала. Она прекрасно понимала, что товарищ Турин, секретарь райкома, имеет прав на Степанова несравнимо больше, чем она.
Через полчаса после ухода Тани в коридоре снова послышались шаги. Дернули дверь, стекла в окне слегка задребезжали, и на пороге появилась Вера.
Она быстро сняла пальтишко, платок и, потрогав рукой печь – горячая! – прислонилась к ее доброму боку.
– Замерзла?
– Нет… Но так редко видишь теплую печь, что грех пройти мимо.
Несколько секунд она стояла молча: впитывала тепло, наслаждалась им.
– Я только из больницы, – заговорила она наконец. – Боятся, что Степанов прихватит еще и тиф… Советуют его забрать…
– Забрать, говоришь? – спросил Турин, словно слышал об этом впервые, а сам подумал: «Теперь Вера хочет перевезти его к себе… Подвал, конечно, чуть получше, чем землянка, но все равно…» – Ты что же, хочешь забрать Мишу к себе?
– Мишу – к себе?! – Вера удивленно взглянула на него.
Отнюдь не сентиментальный Ваня Турин сейчас почувствовал какую-то обиду. В подвал он тоже Мишу не отдал бы, поскольку в райкоме все же ему будет несравнимо лучше. Но почему такая реакция? Как будто он спросил Веру черт знает о чем! Как будто Степанов не их давний общий товарищ и друг!
Турин наклонил голову, пригладил волосы и сел за стол. «Все бывает в жизни. В партизанском отряде Вера и Николай Акимов полюбили друг друга… Все бывает… Но зачем эта нарочитая холодность в отношении к Степанову?»
Турин придвинул поближе папку с бумагами, раскрыл ее и, прежде чем заняться делом, сказал:
– Степанова, Вера, мы заберем в райком… Наверное, здесь ему будет лучше, чем где-либо. – Взглянул на нее и взял ручку, как бы показывая, что дело решенное и разговаривать больше не о чем…
– Вот и хорошо… – ответила Вера и стала одеваться. Накинула пальтишко, руки – в рукава, застегнулась, повязала платок… И вдруг в изнеможении опустилась на стул.
Турин даже встал:
– Ты что?..
Она не ответила, и встревоженный Турин подошел к ней.
– Вера!..
Она терла себе виски, словно стараясь избавиться от какой-то мучившей ее боли.
– Тебе плохо, Вера? Дать воды?
– Не надо…
Турин озадаченно вздохнул: «Кто поймет этих женщин?!» Излишняя эмоциональность для него почти всегда означала душевный изъян, маскируемый под всякого рода «благородные переживания». Но ведь Вера никогда не страдала этой бабской болезнью. Веру он глубоко уважал и ставил очень высоко, неизменно выделяя среди других. Что с ней?.. Случилось что-нибудь?.. Какая-нибудь неприятность с родными?.. Устала жить в своей каменной пещере?.. У любого, даже очень сильного человека могут сдать нервы…
Но Вера поднялась и, протягивая руку, сказала:
– Прости, Ваня… – Пошла было к двери, но остановилась и повернулась к Турину: – Мне сегодня в больнице сказали, будто Алеша Поздняков у них лежит… Из лагеря бежал… Правда?
– Правда…
– Из лагеря… бежал?..
Вера на секунду закрыла глаза: «Бежал… В Дебрянске…» А ведь слухи ходили, будто расстреляли его немцы. Будто кто-то чуть ли не собственными глазами видел. Значит, и Николай еще может, может… Ведь никто не видел его убитым, даже Борис, который в первый же день, как пришел в Дебрянск, разыскал ее и рассказал все, что знал о Николае, не оставив ей, казалось, никакой надежды… Но надежда жила. Без нее Вера сама не смогла бы жить…
5
На следующий день Степанова перевезли на телеге в райком. Провожая его, главный врач давал наставления сопровождающим: «Больному нужен покой и покой… Будь удар посильнее и прийдись в самый висок – ниже всего только на несколько миллиметров! – не было бы уже Степанова». Рассуждения об этих миллиметрах изрядно наскучили ему: каждый, кто приходил, считал своим долгом отметить это.
Степанов по фронту знал, что смерть всегда ходит в миллиметре от тебя. Но мы осознаем это, только когда она сделает всем видимую отметку. Мало ли минных осколков, пуль пролетело в сантиметрах от головы, и никто не говорил, что судьба, что старуха с косой прошла рядом, заглянула в лицо, но отвернулась…
В маленькой комнатке райкома Степанова навещали все: Владимир Николаевич и другие учителя, Таня Красницкая, Галкина, мать Коли Акимова – Пелагея Тихоновна, зашел еще раз Цугуриев. Объявились какие-то старые приятельницы матери, которых Степанов уже забыл, как звать. Лишь Вера не приходила…
