Текст книги "В городе древнем"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)
– Леня Калошин я…
Калошиных в Дебрянске было столько, что Степанов посчитал бессмысленным вспоминать или расспрашивать, чей сын этот Леня.
– Что делаешь?
– Коньки ищу…
В немом удивлении Степанов невольно поднял брови, и, видимо уловив это, Леня пояснил:
– «Снегурочки»…
– «Снегурочки»? Так, так…
– Здесь вот была папина комната, здесь столовая, а вот здесь моя комната, – показывал мальчик. – В комнате, вон там, стояла тумбочка. Я коньки сначала вешал на голландку, чтобы просушились, а потом уже клал в тумбочку. Там они у меня и лежали. А сейчас никак не могу найти…
После всего, что здесь совершилось, из всего, что в доме было, человек хотел найти коньки «снегурочки»…
– Да-а… – только и мог протянуть Степанов.
Красно-желтая луна всходила все выше, выше, наполняя рериховским светом древний пейзаж.
– С кем же ты сейчас живешь, Леня? Кажется, мать вернулась?
– Живу с мамой, Михаил Николаевич… Сестра старшая эвакуировалась в Томск…
– В землянке живете?
– Нет, в погребе… Он у нас большой… – чуть не с гордостью ответил Леня. – Такого большого ни у кого не было… Заходите, посмотрите…
– Спасибо… Как мама после возвращения?
– Мама?.. – Леня замялся… – Мама… болеет…
– Не тиф, надеюсь?
– Нет, не тиф, – с некоторой уклончивостью, которую не сразу уловил Степанов, ответил Леня.
– А что же у нее?
Леня неопределенно повел рукой, и Степанов не счел за нужное уточнять, все более убеждаясь в том, что Леня действительно «отошел».
– Как твой котенок?
– Бегает! – радостно сообщил мальчик. – А то ведь все лежал…
Степанов раздумчиво покачал головой.
– Бегает… Значит, коньки «снегурочки»? А ведь до поры, когда станет Снежадь, еще далеко!
– Так она все-таки станет! – просто ответил Леня.
Зима наступит, Снежадь станет, можно будет кататься на коньках, все должно идти как заведено от века!
Степанов подошел к мальчику еще ближе и провел рукой по его плечу:
– Ищи, Леня, ищи…
– Да и то: ведь они стальные! Не могли же они сгореть?
– Не могли, Леня…
Он был благодарен ему: маленький единомышленник, укреплявший его еще больше в собственных убеждениях.
Пока с неба будет светить солнце, пока будет существовать любовь – жизнь не уступит тлену.
Степанов оглянулся вокруг и глубоко, свободно вздохнул и еще раз благодарно взглянул на Леню Калошина.
Степанов продолжал знакомиться с детьми и их матерями, обходя сарайчики и землянки.
Сегодня он начал с жилищ неподалеку от школы. Хотя не было в городе ни универмага, ни школы, ни фотографии, как и многого другого, жители для обозначения места говорили: «Против школы… Рядом с фотографией… Наискосок от универмага…» Сарайчики, подвалы, землянки…
Крайний сарайчик оказался, можно сказать, пятистенным. Первая половина раньше использовалась для хранения дров, из нее дверь вела во вторую, где еще недавно в подполе хранили картошку, капусту, огурцы. Пол, правда, жиденький сохранился, оконце тоже. Для того чтобы здесь можно было жить, сложили печурку, обмазали глиной стены, утеплили потолок…
Когда Степанов вошел, за столом сидели мурластая деваха и рыжеватый мужчина в старой, потертой шинели.
Отрекомендовавшись, Степанов спросил о детях.
– Нету. Мы да бабушка, – жуя картошку, ответила деваха.
– З-зачем ты г-говоришь неправду, Галя? – сказал мужчина. – Н-нет н-никакой бабушки.
Обычно, когда человек говорит заикаясь, кажется, что он нервничает, но мужчина говорил спокойно, с достоинством.
– Молчал бы! – прикрикнула на него деваха. – Без году неделя как живешь здесь, а мне этот сарайчик крови стоит! – И обратилась к Степанову: – Утеснить могут. А тут со дня на день небось дядька с теткой заявятся…
– Б-без нашего согласия, Г-галя, н-никого не вселят…
– Да хватит тебе. Много ты понимаешь!
Степанов вгляделся в мужчину попристальнее. Уж не Дубленко ли? Тот, по словам Бориса, тоже заикается. В памяти сразу всплыло все, что рассказал ему Нефеденков.
Мужчина опустил голову, понуро молчал. Деваха продолжала жевать картошку. Она была неприятна Степанову, и ему хотелось поскорее уйти, но возможность ближе познакомиться с Дубленко, прояснить что-то удерживала его.
Выдвинув из-под стола темно-зеленую табуретку, неловкое молчание нарушил мужчина:
– С-садись, товарищ Степанов. В ногах п-правды нет. – И добавил: – Будем знакомы – Дубленко.
«Ага! Тот самый…»
– Может, картошечки? – предложила деваха, когда Степанов сел.
– Спасибо, сыт.
Теперь Степанов совсем близко видел худое, бледное, с правильными чертами, чем-то даже приятное лицо Дубленко, и мысль, что этот человек мог быть преступником, показалась ему странной. Ему всегда казалось, что сущность человека накладывает свой отпечаток на его лицо.
– С-слушай, С-степанов, когда второй фронт откроют? – спросил Дубленко, доставая вилкой картошку из котелка и не глядя на Степанова.
Для многих понятие «второй фронт» предполагало конкретную помощь: вот взяли бы и помогли союзники, допустим, освободить Киев.
– Если бы я знал когда, – ответил Степанов. – Им что, над ними не каплет…
Дубленко обращался к нему на «ты», и в то же время это не выглядело ни панибратством, ни нарушением законов вежливости. Вроде вполне естественно: подпольщик и фронтовик, можно сказать, родные братья. Степанов принял эту форму обращения.
– Слушай, ты, говорят, из Нижнего Оскола? Котова некоего не знал там?
Не дрогнула в руке Дубленко вилка, ничего не изменилось в его лице.
– К-как же не знать? Жить в одном городе с ним, и н-не знать… А ч-чего это ты о Котове? Знал, что ль?
– Мир тесен… – уклончиво ответил Степанов.
Дубленко продолжал спокойно есть, густо посыпая картошку крупной серой солью.
– Куда столько сыплешь? – с упреком заметила деваха. – Где ее нынче добудешь?
– Добуду…
– Да уж ты добытчик известный! Много всего добыл…
Дубленко лишь вздохнул и показал глазами на Степанова: мол, при постороннем-то!.. Соображаешь?..
И сейчас же Степанову:
– Х-хороший ч-человек был Котов? А-а?
Все, что говорил Дубленко до сих пор, он говорил как бы между делом, словно гораздо важнее было достать из котелка картошку в целом и невредимом виде, посыпать ее солью, наконец жевать, подставляя ладонь под подбородок, чтобы и крошка не пропала зря. А сейчас сказал и в упор посмотрел на Степанова: ну, что ты на это скажешь?
– Хороший… – согласился Степанов, чувствуя зыбкость своего положения. – А что с ним стало-то?
– Ис-счез с г-горизонта… С-с нашего, с-советского…
– Это как же понимать? С немцами, что ли, ушел?
– З-зачем с немцами? Мы же решили с-с тобой: х-хороший ч-человек Котов! – И опять обернулся к Степанову: как, мол, не возражаешь? Хороший? Помолчав, добавил: – А кое-кто говорит, провокатором он был. Н-не слыхал?
Степанов не ответил.
– Н-не с-смущайся, – по-своему расценил молчание Степанова Дубленко. – Одни б-будут считать его п-провокатором, другие – п-подпольщиком… Сложнейший был переплет… Долго еще будут ходить одни в обличьях других. Д-долго! В-внукам хватит р-разбираться! Вот так-то!
Дубленко доел картошку, провел ладонью по губам.
– Т-теперь до в-вечера, – с сожалением и тоской сказал он.
Так, считая часы от еды до еды, жили многие.
Дубленко поднялся, стал застегивать шинель. Уже у порога бросил Степанову:
– А ты даже знаешь, что я из Нижнего Оскола… От-ткуда узнал?
– Да люди говорят…
– Б-будут говорить, что я ч-чудеса храбрости п-проявил, – н-не верь, С-степанов. Что я жулик – т-тоже не верь… – И закончил: – Ну, я п-пошел…
Степанов по привычке неизвестно за что поблагодарил хозяйку и вышел из сарайчика вслед за Дубленко.
Да, пожалуй, разговор с Дубленко ничего не прояснил в истории, рассказанной Нефеденковым. Дубленко чем-то даже понравился Степанову: не глуп, держится с достоинством… А может, это впечатление вызвано некоторым чувством жалости, которое испытывал Степанов, разговаривая с Дубленко: тому с трудом давалось почти каждое слово. Теперь уже все окончательно запуталось: если Дубленко действительно провокатор, он, Степанов, своим вмешательством только насторожил его, если честный подпольщик – оскорбил подозрением. Вот поди разберись… Не нужно было заниматься самодеятельностью. Ваня Турин, наверное, сказал бы по этому поводу: «Органы покомпетентнее нас с тобой… Нечего совать нос в такие дела…» Или что-нибудь в этом духе. И был бы прав.
«Ладно, посмотрим!..»
Степанов подошел к очередной землянке. Ступеньки у нее обсыпались, и к людям под землю вел пологий спуск. Осторожно, помня о раненой ноге, держась за холодные глинистые стенки, спустился Степанов к двери, постучал.
– Входите, чего там… – ответил женский голос. Степанов открыл тесовую дверь, обитую клочьями брезента, и, согнувшись, перешагнул порог.
– Садитесь… Кто вы? – услышал Степанов.
В углу лежала женщина, Степанов видел только светлое пятно лица. Не разгибаясь, он несмело, боясь что-нибудь задеть и уронить, ступил шаг, сел на табуретку. Объяснил, кто он такой, стал расспрашивать.
Женщина рассказывала о себе охотно: муж на фронте, сама болеет, дочка ушла в магазин за хлебом, скоро придет. Посетовала: вот лежит она неделю, а, кроме дочки и соседок, никого не видела. Но что могут рассказать такие же возвращенцы, как и она? А учитель должен много знать. И стала засыпать Степанова вопросами: «Когда окончится война?», «Неужели американцы не могут помочь по-настоящему?», «Когда будет второй фронт?». И снова выстраданное: «Когда же кончится, замирится война?»
Отвечая на вопросы, Степанов посматривал по сторонам. Теперь, попривыкнув к скудному освещению, нетрудно было определить, что землянка эта сделана из погреба. За полусгнившими досками, с продольными выемками от высыпавшейся трухи, неутомимо работали мыши или крысы. Их писк и злая, бесцеремонная возня слышались то из одного угла, то из другого.
Степанов прислушался.
– Мыши, – пояснила женщина. – Да ну их!
Она старалась не обращать на них внимания, но ради гостя постучала в стену. На минуту-другую писк и возня прекратились, но потом все началось снова.
– Не боятся… Знают, что ничего не сделаем… Кошку бы!
Но пока что Степанов видел в Дебрянске всего двух кошек: одну в подвале Веры, другую у Лени…
– Ничего съестного оставлять нельзя… Надо спрятать в котелок да кирпичом-двумя сверху прикрыть.
Свет в землянку проникал из маленького, продолговатого окошечка под самым потолком и поглощался темными стенами, темным потолком, темным полом… На полу, в углу, – кувшин, накрытый светлым прямоугольником. Степанов нагнулся, напряг зрение… То было несколько конвертов, слипшихся от сырости. Адрес на верхнем написан, показалось Степанову, знакомым почерком.
– Можно посмотреть? – спросил он.
– Что?.. Ах, это… Пожалуйста…
Степанов взял в руку конверты. Чернила расплылись, но все же можно было прочесть:
г. Дебрянск,
Орловская улица, 61,
Михаилу Николаевичу Степанову.
Смоленск, студ. городок, корпус 2,
комната 195, В. С.
В. С. – Вера Соловьева. Степанов повертел в руках письма. Три конверта, и ни один не распечатан.
– Откуда они у вас? – спросил он, сдерживая волнение.
– Видно, кому-то приносили, но их, наверное, в городе уже не было… Обычное дело… Мне молоко Дьяконова продавала, наверное, от нее… – Женщина опять постучала в стену. – Ух, проклятые!
Дьяконовы были соседями Степановых.
«Когда же это могло быть? – думал Степанов. – Мать, наверное, уже эвакуировалась… Я в Москве или на фронте…»
Потом поймал себя на мысли: «К чему все это? Какая разница, было это в сентябре или в октябре? И кому интересно, что написано в этих пахнущих сыростью, полуистлевших листках, в другое время оказавшихся бы такими нужными, дорогими?..»
– Простите, эти письма адресованы мне… – сказал Степанов.
– Вам? – удивилась женщина. – Скажите!..
Не зная еще, что он будет с ними делать, Степанов положил письма в карман.
Он не заметил, как вошла девочка лет тринадцати-четырнадцати, поставила сумку на стол. Степанов назвал себя и стал расспрашивать девочку: как зовут, что делает по дому…
– Маруся. Все делаю: варю, стираю, за мамой ухаживаю…
– А как, Маруся, школа? – осторожно спросил Степанов, глядя на эту худенькую, остроносую хозяйку в коротком пальтишке и больших ботинках.
Маруся опустила голову, словно она стала тяжелее, и не сразу ответила, избегая взгляда Степанова, отворачиваясь:
– Управлюсь…
Степанов не мог видеть, что она закусила губу и закрыла глаза, но понял, чего это будет стоить – пойти в школу.
– Боже мой… – тяжко вздохнула женщина.
Маруся засуетилась: переложила из таза на скамейку сырое белье, видимо готовя его для просушки, достала из-под койки матери несколько щепок и коротеньких поленьев, принялась мыть картошку: как правило, ее не чистили, а варили в «мундире»…
Степанов встал – больше тут делать нечего, сейчас он только стесняет эту маленькую хозяйку – и попрощался.
– До свидания, Маруся… Жду тебя в школе.
…Многое перемешалось в этом городе. На двери одного из сарайчиков Степанов заметил замысловатую медную ручку, украшавшую раньше одну из дверей его школы… А сарайчик – в одном конце города, школа – в другом. В чьей-то землянке, возле вокзала, обнаружил одинокий номер журнала «Пробуждение» из библиотеки, как о том свидетельствовал штамп, фотографа Бабянского, хотя нынешние владельцы журнала и фамилии такой никогда не слышали…
Теперь эти письма…
В парке Степанов присел на пень толстого дерева.
После разговора с Верой на почте единственным желанием Степанова было забыть все, чем недавно он так дорожил. Найти в себе силы забыть. Помочь ему должно сознание, что длинная эта история окончилась для него самым постыдным, как ему казалось, образом: предстать перед Верой, давно уже связанной с другим, наивным человеком, возомнившим, что она должна дорожить чем-то очень и очень далеким!
Первым движением Степанова было порвать письма. Но что-то мешало ему.
Вдруг он услышал торопливые шаги. Быстро бежавшая Таня Красницкая остановилась перед ним. Коротковатое и узкое в плечах пальто распахнуто, лицо раскраснелось, сама запыхалась – не может слова сказать.
Степанов встал в тревоге:
– Что ты?..
– Нас выбрасывают… Всех!..
– Как «выбрасывают»? Кто?
Таня лишь махнула рукой и дернула его за локоть, увлекая за собой.
– Зою уже выбросили… Теперь других хотят… – задыхаясь, сообщила она Степанову. – Быстрее!..
Но Степанов отстал, и Таня оглянулась.
– Не можете? – не сразу дошло до нее.
Он не ответил.
– А я-то! Вот дура, забыла про вашу ногу, – спохватилась Таня.
– Кто же это самоуправствует? – спросил Степанов. – Ведь договорились!
– Из райисполкома…
– Мамин? – не поверил Степанов.
– Нет, нет!
– Беги! – Теперь он торопил Таню, которая шла рядом и старалась умерить свой шаг, подстраиваясь к Степанову, который спешил как мог. – Беги! Я сейчас… Скажи, что приду… что договорились с Маминым… – Он махнул рукой: – Давай!
Таня припустила.
Степанов оглянулся, но тщетно: конечно же никакой машины! Где там!
От горсада по Первомайской, а потом низиной до Бережка, Степанов знал, двадцать минут ходу. Добежать можно и за десять. Здоровому… Он же доковыляет своей «иноходческой рысью» черт знает когда!..
13
Человек не может жить, не приладив своего сердца к чему-то доброму. Таким делом, помогавшим Степанову, было участие в возрождении жизни. Жизни справедливой и самыми справедливыми средствами.
Когда он на фронте хоронил товарищей, вместе с другими опуская их на шинелях в наспех вырытые могилы, он прекрасно понимал, что гибель друзей, горе и слезы близких может оправдать только одно – та жизнь, за которую они отдали все.
С тех пор как Степанов впервые побывал на Бережке, он понял более отчетливо, что в человеке добра и любви больше, чем кажется на первый взгляд, чем мы высекаем из него.
Степанов уже бежал… Он расстегнул шинель, но и в расстегнутой было жарко. Вот благополучно – не оступился, не упал – миновал Тургеневскую, вот и более крутой спуск к низине, слегка прикрытый песком, выброшенным взрывом. Вот уже показался и мостик… Вдали – липы и школа…
Что там?
Ефим Петрович Соловейчик числился инспектором райисполкома. Но так как подлинной его сутью и выражением способностей была предприимчивость, то незаметно и неизбежно многие нити хозяйственной деятельности райисполкома оказались в его руках. Стройтрест сооружает бараки. Дело тормозится тем, что есть много гвоздей десятидюймовых и мало небольших. В полевой же почте № . х . (милый майор, который очень интересовался, не отыскались ли Поповы с Первомайской улицы) есть железные бочки, которые позарез нужны полевой почте № . у . (молчаливый капитан родом из Витебска, откуда и Ефим Петрович), где наверняка есть гвозди любых размеров. Теперь нужно, учитывая надобности организаций и склонности людей, связать воедино гвозди, бочки, интерес к Поповым и чувство землячества так, чтобы железные бочки оказались в хозяйстве капитана, для майора прояснилась бы судьба этих Поповых (бабушка, мать и внучка), а гвозди небольшого размера перешли бы из ведения капитана в ведение Троицына.
А кого послать в область не для представительства, а по «оперативным» делам? Сколько ни думай, лучше Ефима Петровича никого в райисполкоме не найдешь. А кому поручить, казалось бы, совершенно неразрешимое дело? А… Впрочем, перечисление заняло бы слишком много места.
Недели полторы Ефим Петрович отсутствовал в Дебрянске: он отпросился у начальства, чтобы съездить в Куйбышев и помочь эвакуированной семье. Жена серьезно заболела, дочь сбилась с ног, бегая то в больницу, то к частным врачам, то в поисках лекарств, сливочного масла, других продуктов. Никак не могли поставить окончательный диагноз. Отпросился на шесть дней, а пробыл в отлучке больше, но зато все уладил: перевел жену в хорошую больницу, добыл продукты, был наконец уточнен диагноз. Дело сделано! Но Ефим Петрович чувствовал себя виноватым перед Маминым, который отпускал его с неохотой и на эти шесть суток. Ефим Петрович пытался звонить из Куйбышева Мамину, чтобы попросить еще несколько дней, но соединиться с Дебрянском не удалось. Чувствуя свою вину, Ефим Петрович, быть может совершенно неосознанно, хотел ее искупить срочным исполнением какого-нибудь запущенного дела. Сдвинуть его с мертвой точки. Добиться. Отрегулировать. Покончить.
Он возвратился к вечеру и сразу же, хотя время было уже нерабочее, приступил к исполнению обязанностей, впрочем не обусловленных его весьма скромным служебным положением, а с общего, молчаливого как бы, согласия взятых им на себя. Черт возьми! Его столько времени не было, а некоторые дела так и не сдвинулись с мертвой точки. Как же так можно?! Вот, например, школа. До сих пор людей не выселили! Ну и волынщики!
Ничего не зная о решении Мамина и не поговорив с ним, но зато прекрасно помня прежнее жесткое намерение, Ефим Петрович тут же прихватил милиционера и отправился на Бережок. Милиционер Маркин, усталый человек лет пятидесяти пяти, прекрасно знал, что указание Ефима Петровича есть указание райисполкома. Сколько раз он получал задания от этого юркого, небольшого ростом, хилого на вид и двужильного на самом деле человека в старой шинели! От этой шинели, казалось, так и пахло порохом и дымом сражений.
Ефим Петрович и Маркин заявились в школу, ничего не желая знать и ничего не желая слушать. Уж столько раз говорилось о необходимости передать здание школе! А здание до сих пор занято жильцами! Вон тряпки в окне!
– Завтра к утру помещение освободить! – негромко, но внушительно сказал Ефим Петрович, войдя в коридор и ни с кем не поздоровавшись.
– Граждане, – скучным голосом поддержал его Маркин. – Сколько же можно? Немыслимо же это! Ни у кого терпения не хватит!
Часть жителей уже перебралась в землянки. Остались те, для кого переезд был наиболее трудным делом. Женщины и старики подумали, что городские власти по каким-то причинам изменили свое прежнее решение, и стали просить дать им еще денька два-три.
– Никаких деньков! – строго сказал Ефим Петрович. – «Деньки»! У вас недели были до этого!
– Товарищ Мамин сказал нам… – пыталась было объяснить одна из женщин.
Ефим Петрович прекрасно понимал, что вступить в какой-либо разговор или, не дай бог, спор означало ослабить свои позиции, и сейчас же прервал женщину:
– У товарища Мамина сотни дел. И я вам передаю не свое мнение. Освободить помещение к утру!
Пожалуй, большинство или по крайней мере некоторые смирились бы с этим, и Ефим Петрович прекрасно уловил настроение людей. Но Зоя сказала:
– Я к утру помещение не освобожу. Будете сами выбрасывать меня завтра.
– Тебя-то мы выбросим сейчас! – заявил Ефим Петрович: медлить было нельзя, эта баба показывала дурной пример, могла всех перебудоражить. – Товарищ Маркин!
Товарищем Маркиным Ефим Петрович называл милиционера в случаях, когда нужно было подчеркнуть, кто у кого находится в подчинении, и когда наступал момент решительных действий.
Маркин не столько увидел, сколько ощутил на себе острые взгляды доброго десятка беззащитных людей.
– Я не фашист, чтобы людей… – проговорил Маркин.
– Что? Выходит, я – фашист?! – закричал Ефим Петрович. – Это я – фашист?! Ну, товарищ Маркин!..
Ефим Петрович в бешенстве кинулся в одну сторону, в другую:
– Ну, товарищ Маркин!.. – Потом вдруг остановился: – Если вы милиционер, то подчинитесь Советской власти. Если нет – сдайте оружие!
Все это было явно чрезмерно, но Ефим Петрович, человек вообще осторожный и предусмотрительный, сейчас уже не мог обуздать себя.
– Сдайте оружие!
– Не вы его мне вручали… – буркнул Маркин.
– Что?!
– Не вы его мне вручали, – более отчетливо проговорил Маркин. – И вы – не Советская власть: она так не поступает.
И без того большие глаза Ефима Петровича округлились, стали еще больше. Какой-то частичкой отравленного запалом гнева сознания он понимал, что зарвался. Но что сейчас делать?
– Значит, вы отказываетесь подчиниться? – спросил Ефим Петрович, ни на что не надеясь, просто чтобы заполнить паузу, выиграть время, за которое в голову могло прийти мудрое решение.
Маркин молчал. «Военное время, а он!..»
– Отказываетесь? – почувствовав брешь, вдвигался в нее Ефим Петрович. – Так?! Да?!
– Я подчинюсь, – с трудом двигая пересохшими губами, проговорил Маркин. – Но рапорт на вас я подам.
Он поискал ничего не видящими глазами Зою:
– Где ваше имущество?
– Вон, – кивнула Зоя в угол и добавила: – Не пачкайте рук, Маркин…
Она прошла в угол, наклонилась и, ухватившись за спинку железной кровати с наваленным тряпьем, в неистовстве поволокла ее к двери.
Все молча и неподвижно смотрели на нее.
Через несколько минут она вернулась за тумбочкой, и вот уже холодноватый ветерок шевелит истрепанное одеяло на железной кровати, на тумбочке – салфетку с зубчиками по краям, любовно вырезанную из газеты, листья невысокого фикуса, кусочек розового платья, высовывавшегося из небрежно закрытого чемодана… Все Зоино имущество.
Шумная, в чем-то резкая, а подчас и вздорная, сейчас Зоя вызывала у всех только сочувствие и жалость. Ее окружили женщины и стали осторожно уговаривать как человека, потерявшего над собою власть:
– Зачем ты так, Зоя?..
– Куда ты сейчас денешься?..
– Давай, милая, все аккуратненько поставим на место… Поможем тебе, перенесем…
Зоя, полнотелая, румяная, словно жила на добрых родительских харчах, стояла молча и твердо, ровным счетом ничего не слыша.
– Боже! Не тронулась ли?.. – с испугом спросил кто-то.
– Господи…
Ефим Петрович, недовольный собой и тем, как повернулось дело, мелкими быстрыми шажками уже шел по аллее. За ним, в отдалении, подчеркивавшем, что он не имеет к этому человеку отношения, угрюмо двигался Маркин.
В это время и появился запыхавшийся Степанов. Пробегая мимо Ефима Петровича и Маркина, Степанов понял, что вот эти двое и повинны в выселении. Остановился…
– Что тут происходит?.. В чем дело?.. – проговорил он, еле переводя дух.
Ефим Петрович лишь небрежно повел головой, но даже не обернулся, не замедлил шага. Маркин, считавший, что обращаться нужно не к нему, тоже не ответил.
– Товарищ Маркин? – нетерпеливо спросил Степанов. Милиционер кивнул на Ефима Петровича.
Степанов подошел к Соловейчику:
– Что здесь происходит?
– Занимайтесь своим делом, гражданин, – ответил тот не останавливаясь.
– Погодите… Вы что же тут наделали?.. Разве Мамин отменил решение?..
Ефим Петрович на этот раз обернулся:
– Русским языком говорю, гражданин: занимайтесь своим делом!
«Не свое дело? Нет! Свое! Свое!»
– Кто вы такой? – сдержанно спросил Степанов. За сдержанностью – неприязнь и вот-вот готовый прорваться наружу гнев. Он давно заметил стоявшую под ветром кровать, тумбочку, фикус… – Разве решение райисполкома отменено? Что вы делаете? Людей – на улицу?!
На миг показалось, что стоит сказать еще две-три фразы, и этих администраторов можно вразумить: одумайтесь, женщин и детей – на произвол судьбы!..
Но все оказалось совсем не так.
– Слушайте, вы!.. – теперь уже с угрозой крикнул Ефим Петрович. – Еще раз по-русски говорю: займитесь своим делом! Учите детей арифметике и грамматике! Не вмешивайтесь!
Шагнув вперед, Степанов схватил Ефима Петровича за шиворот и как следует тряхнул. Сукно шинели Соловейчика затрещало.
– Идите и извинитесь перед людьми! Позор!
Маркин, благо к нему не обращались, пошел своей дорогой. А Степанов изо всех сил толкнул Ефима Петровича к застывшим, смятенным женщинам.
14
За дискредитацию Советской власти Захаров пригрозил Соловейчику исключением из партии, учителя тоже вызвал к себе для объяснений.
– Ну, Степанов!.. – встретил он его укором. – Вы тогда обиделись на меня. А это что иное, как не партизанщина в условиях фронтового города?!
Степанов стоял молча, словно обвинение это было обращено не к нему или словно он его не слышал.
– Может, – спросил он как можно спокойнее, – сначала мне позволено будет сесть? Вот хотя бы на эту табуретку… Благо она все еще крепкая… – И он потрогал ее, словно определяя: да, действительно крепкая…
Сколько раз в этом кабинете Захаров устраивал разносы – справедливо и, случалось, несправедливо, – но никто так не держал себя с ним. Таких не помнил…
Степанов меж тем сел на табуретку и сказал:
– Николай Николаевич, вы прекрасно знаете, что Дебрянск не фронтовой город. Зачем, спрашивается, эти ненужные преувеличения? Что касается инцидента у школы – дело ваше судить о нем…
Захаров, постучав пальцами по столу, еще раз посмотрел небольшими серыми глазами под редкими бровками на Степанова.
– Иначе поступить было нельзя, уважаемый учитель? – спросил он, садясь.
– Черт его знает, – признался Степанов. – Может, и можно иначе… Но как именно? – Он спрашивал не столько Захарова, сколько самого себя: «В самом деле, как нужно было поступить?» – Я, Николай Николаевич, другого ничего не нашел, да и искать было некогда…
– Ладно, – кончая с инцидентом, решил Захаров. – Как у вас самого с жильем?
Степанов хотел ответить, но ему помешали. Мужчина в очках шумно ввалился в кабинет и остановился, почувствовав некоторую неловкость за вторжение.
– Что случилось? – спросил Захаров.
Вошедший покосился на Степанова, тот, видимо, смущал его, но, махнув рукой, ответил:
– Николай Николаевич, вчера было девять, сегодня утром – четырнадцать.
Захаров подошел к окну и, глядя на пустыню, простершуюся за ним, спросил:
– Угроза эпидемии?
– Да.
– Так и говорите.
«Тиф!» – догадался Степанов.
Захаров по-прежнему стоял у окна.
– Дождались! – сказал Захаров с упреком себе. – Что предлагаете, всезнающая медицина? Что нужно делать в таких случаях?
– Отделить больных от здоровых… Немедленно! Хотя бы из землянок!
– «Хотя бы»! Вы говорите так, Виталий Семенович, будто у нас кроме землянок и во дворцах живут! Стало быть, нужен новый больничный барак?
– Да.
– Отдадим весь лес, но хватит ли?.. – как бы вслух раздумывал Захаров. – Боюсь, что нет. За рабочей силой обратимся в воинскую часть. Снова – в часть…
Обращение за помощью всегда было для секретаря райкома делом трудным и щекотливым. Командование воинской части ему никогда не отказывало, хотя просьбу иной раз выполнить было непросто: ведь у армии были свои заботы. Именно потому, что Захаров дорожил доверием и готовностью в любую минуту прийти на помощь, именно потому просьбы и были трудным делом. Но ведь городу грозит эпидемия. Надо просить. Лесу и в воинской части нет, пусть хоть солдат дадут.
Только сейчас Захаров сел за стол, взял ручку, бумагу, но, вместо того чтобы писать, стал называть Виталию Семеновичу, кого он должен немедленно собрать к нему… Виталий Семенович повторил фамилии и побежал к дверям. Телефон был только у Захарова и на почте.
– Минутку, Виталий Семенович, – остановил его Захаров. – Обслуживающего персонала у вас по-прежнему не хватает?
– Сбилась с ног обслуга… Полтора человека!..
Захаров горько усмехнулся:
– Живых людей – в виде дроби?.. Дошли!
– Дойдешь, Николай Николаевич. Таня еще совсем девчонка, другая сестра с палкой – рана обострилась. Но не уходит с поста…
– Как ее фамилия?
– Кленова Настасья…
– Кленова… Кленова… – пробовал вспомнить Захаров. – Нет, не знаю… Отметить бы чем-нибудь. – И он записал фамилию на листке бумаги. – Вот что, Виталий Семенович. Все мы твердим, что людей нет, но люди прибывают каждый день. Среди них те, кто с удовольствием пойдет работать к вам: карточка побольше, да и в землянке меньше будешь торчать. Плюс, конечно, патриотизм. Только этих людей проинструктировать надо, я не говорю уж о курсах…
– Кто будет бегать, искать? И так почти весь персонал ночует в больнице.
– Да-а… Вопрос! Но придется что-то изобретать. По радио объявления не сделаешь.
– Мы и так всё что-нибудь да изобретаем. Больше всего велосипеды, конечно.
– Ладно, поговорим. – И Захаров махнул Виталию Семеновичу рукой: спеши, мол!
Через полчаса собрался народ и Захаров предоставил главному врачу больницы две минуты для сообщения о новой беде. А сам все время думал о лесе. Об этом лесе, этих бревнах у него мелькнула уже какая-то мысль, но вот не закрепилась… Откуда она возникла? Бревна… Бревна… Не лес, а именно бревна…
Товарищи выступали, вносили предложения. Захаров слушал и думал… Наконец вспомнил: полицаи! Ему сообщили, что полицаи как-то заготовили себе в лесу сосновые бревна для постройки новых домов. Заготовить-то заготовили, а вывезти не успели! Сейчас этим лесом можно было воспользоваться… Тогда он почему-то не вдумался в сообщение, не расспросил подробно. Сколько бревен, где – далеко или близко? Неизвестно. Теперь следует узнать, сколько там заготовлено, далеко ли от дороги, есть ли мосты… Можно ли вывезти?
15
О происшествии у бережанской школы, словно по радио, быстро узнал весь город. Оно отчасти и подтолкнуло к более решительной помощи переселенцам. Сооружение землянок нужно было кончать!
Остаток того памятного для Степанова дня солдаты и четырнадцать комсомольцев, с трудом собранных Власовым, помогали рыть землянки, оборудовать под жилье погреба, перетаскивать вещи и устраиваться людям на новом месте.
