Текст книги "В городе древнем"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)
– Ну, смотрите, Михаил Николаевич… – сказал Малышев.
Старуха мелко перекрестилась, и только Галя продолжала жевать как ни в чем не бывало.
…До самых сумерек Малышев, Степанов, трое парней, два инвалида и семь женщин возили из ближнего леса строительный материал для школы и домов. Деревенские сначала все поглядывали на незнакомца и тайком от него осведомлялись у Малышева, кто ж это такой. Спешили. Как можно не воспользоваться счастливым случаем? Не обедали: послали ребят за хлебом и картошкой, пожевали на ходу.
Строевой лес возили из ближайшего бора на дрогах. Чтобы уместить пятиметровое бревно, задок оттягивался на нужную длину на распорках, которые здесь называли кривулями. Их можно было укрепить на води́ле и в двух, и чуть ли не в трех метрах от передка. Остальные нужные метры наращивали кривулями.
Корова, запряженная в такие дроги, выглядела странно: дуга над рогатой головой, приспособленный лошадиный хомут, на других – самодельное ярмо из кожи и войлока, на спине – чересседельник, на морде – аркан…
Пока грузили и веревками крепили бревна или, если тяжелое, одно бревно, корова стояла и, чувствуя непривычный гнет упряжи, тревожно мычала, призывая людей разобраться в странном явлении и помочь ей. А когда хозяйка брала ее за аркан и нужно было тащить дроги с грузом, не могла понять, почему становилось так тяжело, с таким трудом вдруг давался каждый шаг и почему люди кричали на нее и били по бокам хворостинами…
На подъемах, жалеючи коров, бабы сами хватались за оглобли: кто за одну тащил, кто за другую, кто толкал дроги сзади… В такие минуты корове идти становилось гораздо легче, но вскоре опять постепенно привязывалась эта тяжесть, и тогда чаще свистели хворостины…
– Животинка ты моя! Кормилица…
И снова бабы, жалея скотину, стремились взять основную тяжесть на себя.
– Хватит, бабы, – просил тогда Малышев. – Себя пожалейте хотя бы ради ребят…
Лицо и шея его багровели еще больше: чтобы не надорвались бабы, нужно было надрываться на крутых подъемах самому. Нет другого выхода… Ни из чего силы не возьмешь.
Все просто и ясно.
Что же… Степанов не раз видел, как, надрываясь, вытаскивали солдаты из колдобин машины и орудия. Сам надрывался. Но здесь – женщины!.. Женщины!.. И не только молодые, но и старухи… И они таскали бревна, грузили, помогали везти… А чего стоило валить деревья, ошкуривать!..
И при погрузке председатель тоже старался ухватиться за тот конец, что потяжелев. Единственной рукой цепко захватывал тяжеленный комель и, командуя: «Раз-два, взяли!», укладывал на передок. Степанов видел, что председатель из тех людей, которые за любое трудное дело берутся первыми…
С Орликом, которого тоже впрягли в дроги, управлялся маломощный паренек: чего проще! Бабы, да и сам Малышев, поглядывали на лошадь и удивлялись, что вот так, оказывается, привычно и легко можно возить тяжеленные бревна…
– Господи! – сказала одна. – Возили же когда-то!..
Паренек, приданный Орлику, первый раз чуть не наделал беды. Он некрепко держал его за узду, и на спуске к мостику Орлик вырвался… Тяжело груженные дроги толкали его, и он помчал, с грохотом проехал по хлипкому настилу, чуть не выворотив перила концами бревен, и остановился перед подъемом.
Малышев с укором посмотрел на паренька, ничего не сказал, но на спуске в следующие ездки вел Орлика сам, не рискуя подвергать такую ценность, да еще чужую, опасности!
Лес возили уже около шести часов. Но нужно было знать и меру…
Сгрузив на горке, где положено было стоять школе, очередную партию бревен, Малышев сказал:
– Спасибо, Михаил Николаевич… Мы вас не забудем. – Он благодарно пожал Степанову руку и передал вожжи.
– А сколько километров до Красного Бора? – спросил Степанов.
– Отсюда верст девять… Все лесом и лесом…
– Давайте сделаем так, – решил Степанов. – Я Орлика оставлю, а завтра вернусь во второй половине дня. Вот к этому времени, пожалуйста, вы мне его и освободите. Ему надежнее быть в ваших руках, чем в моих, – пошутил он. – Я ведь ни распрячь, ни запрячь…
12
К селу Красный Бор вел старый большак. Вступив в его ущелье, Степанов вспомнил, что когда-то, кажется, он бывал здесь… Знакомой показалась эта узкая дорога с неглубокими канавами по обе стороны, летом заросшими травой, ландышем и земляникой, эти стены высокого леса, эта тишина…
Да, те самые места, и был он здесь не один – с Верой. Да и сам Красный Бор, наверное, то самое село, куда они забрели тогда с Верой, где их поили парным молоком и добрая женщина, радостно глядя на девушку, спрашивала: «Какого же это Соловьева наливное яблочко?»
Вот уж чего он не ожидал – пройти по дорогам юности, невольно вернуться к тому, о чем сейчас вспоминать совершенно ни к чему.
Лес был старый, густой, и листья с кленов, берез, дубов облетели еще далеко не все, не то что с одиночек, голыми стоявших под осенним ветром на пути в Верхнюю Троицу. Почти вся дорога – в листьях. Вот здесь больше тополиных, они посветлей и отчетливо выделяются на темной дороге, там, разлапистых, – кленовых, на которых в селах любили печь хлебы…
Да, да, он сам писал когда-то:
Дымок из труб прозрачно-чист —
Пекут хлебы с листом капустным.
Капустный лист, кленовый лист —
Без вас и хлеб не тот, не вкусный.
Степанов остановился, вдруг осознав, что с трудом идет: от высокого того дуба до этого клена тащился несколько минут!.. Только сейчас он понял, что давно уже замедлил шаг, сдерживая возникшую боль в ноге…
Помогая Малышеву грузить бревна, он горячился, суетился, конечно, не в меру. И вот результат. Он знал: так нельзя. Ну а что же ему оставалось делать, когда никто не жалел себя?
Дойдя до небольшой лужайки, Степанов сел на кочку.
И лужайка эта была ему знакома, или, может, так только казалось. Вот неподалеку огромные трухлявые пни, вокруг которых летом столько земляники. Самая крупная – у таких пней. Наверное, она и есть – та самая полянка…
Нет, лучше не вспоминать… Степанов резко встал и вскрикнул от боли.
Он понял, что сделал ошибку: садиться было нельзя – потихоньку бы, но идти. Ступил шаг, еще… Нет! Немыслимо!
Степанов снова опустился на кочку. Что же делать? Кричать о помощи? Просто сидеть и ждать прохожего или проезжего?
Между тем быстро темнело. Вокруг – ни души!
Да, положеньице!..
Степанов встал, с трудом доковылял до орешника и стал вырезать палку понадежнее.
Поздним вечером в дверь дома, где еще светился огонек, громко постучал человек, тяжело опиравшийся на палку. Хлопнула дверь, послышались шаги, и молодой женский голос спросил:
– Кто там?
– Из района… Степанов…
– Извините, учитель?
Степанов, конечно, понимал, что эта осторожность оправданная, и отвечал спокойно. Удивил его только вопрос, учитель ли он. Неужели хозяйка слышала что-то о нем?
Дверь открылась, и, так как в сенях было темно, женщина взяла Степанова за руку:
– Я проведу вас…
Через минуту он очутился в большой теплой горнице и, как был в шинели, опустился на стул, сейчас же вытянул ногу. Перед ним стояла девушка с двумя косами и с тревогой смотрела на неожиданного гостя.
– Что с ногой? – участливо спросила она. – Ушибли? Ранена?
– Ничего, не беспокойтесь… Я посижу… – ответил Степанов.
– Может, приляжете?
– Ничего… Я сейчас…
– А то прилегли бы…
Гость не ответил, и девушка согласилась:
– Хорошо, хорошо, вы сидите, я сейчас приготовлю на стол…
Степанов кивнул и закрыл глаза. Какое это счастье, что до Красного Бора оказалось не так уж далеко!..
Он не слышал, как девушка объясняла что-то матери и ребятишкам на кухне, не слышал, как она входила в комнату, накрывая стол к ужину… Сидел почти в полузабытьи, закрыв глаза, радостно сознавая лишь одно: не один в холодном лесу, а с людьми и в теплом доме… Прошло с полчаса, прежде чем Степанов немного пришел в себя.
Какой дом! Пол – крашеный. Шкаф, что напротив, – из светлого полированного дуба, очень строгий, изящный, наверняка самодельный. В рамах из такого же дуба – репродукции: «Три богатыря», «Московский Кремль». Стулья тоже из дуба…
Степанов осторожно встал и снял шинель. Терпимо! Можно жить! Сейчас же появилась девушка с косами:
– Давайте, я повешу…
Собственно, почему это он раздевается? Ведь ему нужен председатель сельсовета или колхоза, директор школы…
– Вы знаете, – признался Степанов, – я по школьным делам. Мне нужен кто-нибудь из начальства…
– Очень хорошо, очень хорошо, – успокоила его девушка. – Найдем и начальство. Давайте шинель…
Степанову не хотелось никуда идти, но дело было и в другом: просто нельзя было не довериться этой очень спокойной девушке. Говорила негромко, уверенная, что громче не надо – услышат и так. И ходила неторопливо: успею сделать и так. И в голосе ни одной нотки резкости, нужной для внушения или приказа, одни мягкость и доброта.
Она покоряла, не делая для этого никаких усилий и не ведая того.
– Разрешите, Михаил Николаевич…
«Михаил Николаевич»! Откуда она знает?»
Девушка унесла шинель и шапку, а Степанов подумал?
«Ведь не помнится, чтобы называл ей свое имя и отчество…
Не было этого!..»
Девушка вошла с полотенцем:
– Вы никуда не ходите. Оботрите руки.
Степанов взял протянутое полотенце, один конец его был смочен теплой водой.
– Пожалуйста, к столу, Михаил Николаевич.
– Спасибо. Скажите… – не сразу спросил Степанов, – откуда вы знаете, как меня зовут? Кажется, не встречались…
– Ну как же… – как о само собой разумеющемся ответила девушка, – слыхала не раз. Я – комсомольский секретарь, знаю почти весь городской актив. – И позвала своих: – Мама, Нина, Петя, садитесь за стол!
Сейчас же появились мальчик лет десяти, девочка лет двенадцати, невысокая строгая женщина. Все поздоровались с гостем и сели за стол. Притихшие ребята с сочувствием посматривали на Степанова.
Из разговора Степанов узнал, что девушку зовут Тоней. Фамилия ее Агина. Мебель в горнице такая потому, что отец – плотник, все – дело его рук. Сейчас он на фронте… Он большой мастер… Много лет назад, поспорив с кем-то из города, одним топором вырезал смешного человечка, поделку взяли затем в областной музей.
Глядя на Тонино лицо, освещенное семилинейной лампой, Степанов все пытался понять, чем оно так притягательно, почему не хотелось отводить от него взгляда. Наверное, потому, что исходило светом спокойной, ласковой красоты… О том, что лица светятся, Степанов слышал и читал не раз, но увидел сам, пожалуй, впервые.
– Что в городе, Михаил Николаевич? – спросила Тоня, подкладывая на тарелку гостя соленые грибы, картошку. – Как там товарищ Власов, Козырева, Вера Леонидовна Соловьева?
– Живут, работают…
Тоня опустила глаза, задумалась. Ждала продолжения, но Степанов этим и ограничился.
– Слава богу, не заболели, значит… Мудрено ли у вас!.. Ну, а Захаров?
– Перед самым отъездом видел… В отличной форме. Умный человек!
– Владимир Николаевич?..
– Несмотря на годы, много делает для школы. Такое впечатление, что работа эта помогает ему вновь самоутвердиться. Пришлось, видно, старику много хлебнуть…
Тоня дотошно расспрашивала и про Галкину, и про Троицына, и про других, все чего-то ожидая от Степанова. Но он не замечал этого. И когда перебрала всех, кого мог знать гость, спросила осторожно:
– А секретарь комсомола как? Товарищ Турин?
– Что ему? – с долей дружеской небрежности ответил Степанов. – Работает…
– Что это вы к нему так относитесь? – ревниво спросила Тоня. – Нелегко ему. Сколько у него работы!..
– Ничего, ничего, – ответил Степанов, – ничего ему не сделается.
– Зачем же так?.. – с грустью сказала Тоня. – Или вы в шутку?
– Нет, не в шутку, – стал уверять Степанов, но тем не менее улыбнулся. – Ваня Турин – железный человек… Вот на днях попал в холодную речку – и ничего! Даже ста граммов после не выпил…
– Ой! – всполошилась Тоня. – Как же это он?!
Степанов рассказал, как это произошло.
Узнав все про Турина и убедившись, что купание в холодной воде обошлось без серьезных последствий, Тоня спросила:
– Школу скоро откроют?
– Дело дней. Отремонтируют… – И вдруг замолчал: с чем он ест грибы? Ржаные лепешки… с тем же самым узором! Вот откуда они у Вани Турина! И довольно часто!..
– Михаил Николаевич, вы что-то плохо едите, – заметила девушка. – Может, лепешки не нравятся?..
– Великолепные лепешки! – весело ответил Степанов, и Тоня с удивлением взглянула на него, не понимая, с чего это гость вдруг развеселился.
Заговорили о делах. Степанов узнал, что село Красный Бор чудесным образом почти все уцелело. Быть может, потому, что спрятано в лесных дебрях, стоит в стороне от шоссе… Школа цела, есть два учителя; сохранились кое-какие старые учебники, но вот тетрадей и карандашей нет… Надо, конечно, собрать учителей, потолковать. Но где? Можно и в школе, но лучше все это сделать здесь, предложила Тоня: ему не нужно будет никуда ходить…
Степанов говорил, спрашивал, слушал, отвечал на вопросы, а мысли его невольно все время возвращались к Турину, который вдруг предстал перед ним в новом, неожиданном свете: «Ай да Иван! Как у него, оказывается, все просто и ладно! Пройдет некоторое время, и Ваня Турин, который, казалось, ни минуты не уделял личной жизни, наверное, женится на этом сокровище, Тоне Агиной… Потом подоспеет какой-нибудь барак или даже дом. Ваня Турин переберется туда с молодой женой и будет жить, пусть и трудно, но обязательно счастливо и в общем, несмотря ни на что, спокойно, потому что ему все совершенно ясно: и с Нефеденковым, и с Ниной, и с будущим города, и с десятками других проблем, как будет ясно и с теми проблемами, что возникнут когда-нибудь в будущем…» Думая о Турине, Степанов с невольной горечью просматривал свою жизнь: «Ну, а я? А у меня?..»
Утром, не выходя из дома Тони, он встретился с учителями и председателем колхоза, а после обеда был доставлен в Верхнюю Троицу, откуда продолжил свой путь уже на Орлике.
Хотя Степанов и без того задержал лошадь больше положенного, не заехать в Костерино он не мог. Свернув у танка, но уже с другой стороны, вскоре заметил свет костра, примерно там, где должны были наводить мост через Ревну.
«Неужели и сейчас работают?»
Через несколько минут он увидел и языки пламени, рвавшиеся в холодном воздухе ввысь, и фигуры людей, по двое таскавших не очень толстые бревна. Делали настил. Перила да настил завершали возведение любого деревянного моста. Значит, справились…
Степанов остановил Орлика и подошел к работающим, среди которых сразу различил Вострякова, Дубленко и еще двух знакомых солдат, присланных из Дебрянска по его с Востряковым просьбе. Всего же было человек двадцать. Одни заготавливали бревна для настила, другие укладывали их.
Звон острой, правильно разведенной пилы, совершенно, свободно и как бы легко ходившей туда-сюда, певшей в умелых руках, обрадовал Степанова и сказал ему о многом. Уж это-то он знал: топоры играют в руках настоящих плотников, тешут ли они толстенные кряжи или очинивают топорами карандаши. Огонь-пилы звенят в настоящих, руках, работа кажется легким и простым делом, так и хочется стать на место одного из пильщиков и поиграть пилой. Знал и другое: в неумелых руках пилу заедает и выбившиеся из сил, измученные, вспотевшие люди не могут перегрызть ею простую чурку. Пила не наточена, не разведена. Да и навыка нет… Такое часто можно видеть в теперешнем Дебрянске.
Степанов посторонил одного из пильщиков:
– Дай-ка мне…
Только вошел во вкус, приладился, подоспел Востряков:
– А, минометчик приехал!
– Как видишь…
– Знаешь, уважил Захаров нашу просьбу…
Востряков не дал Степанову попилить всласть – ему не терпелось поговорить с ним, показать мост. Он заставил Степанова испробовать на прочность перила, потолкать ногой настил, сам несколько раз становился то на одно, то на другое бревно, показывая, как крепко, намертво оно уложено.
– Отлично! – от души похвалил Степанов.
Похвала как бы и не обрадовала Вострякова. Сосредоточенный, углубленный в какие-то свои мысли, он тихо проговорил:
– Люди…
Было в этом слове и тоне, которым он его произнес, и удивление перед ними, и укор самому себе.
– Ведь я, Степанов, ни одного слова агитации не сказал и матом никого не обложил, даже мысленно… Все поняли… Ты уехал тогда, а через полчаса-час начали собираться у моего дома, кто с пилой, кто с топором… Шестнадцать человек!
– Никому ничего не сказал?
– Ни слова, минометчик!.. Доложи: я не подвел Дебрянск, – потребовал Востряков. – Прибудут машины – вывезем лес в срок.
– Народ тебя не подвел, – уточнил Степанов.
– Верно, – согласился Востряков. – Шли мы сюда, слышу, твоя Прасковья отвечает соседке: «Что ж мы, не русские люди? Не понимаем чужой беды?»
– Хорошо… А почему Прасковья Егоровна «моя»?
– Как тебе сказать, Степанов… – затруднился с ответом Востряков. – Ты первый к ней иначе, чем я… подошел, значит…
Все складывалось как нельзя лучше – мост есть, лес вывезут в срок, Востряков пришел в себя, и Степанов счел за лучшее как можно скорее отправиться в Дебрянск. За то, что задержал Орлика, там, конечно, выругают, но от добрых вестей из Костерина помягчают и в конце концов не так уж строго взыщут.
Когда они проходили мимо Дубленко и парнишки; работавших пилой, Востряков остановился.
– Во, Степанов, – нарочито грубо сказал Востряков и ткнул пальцем в сторону Дубленко. – Говорит с мужиком – заикается! Беседует с девкой – нет! Почему это, а?
Рассмеялся и хотел двинуться дальше, но краснощекий от жаркой работы Дубленко вдруг выпрямился, кровь отхлынула от лица и, как будто это было очень важно, громко, чуть не выкрикивая, сказал:
– Я в-всегда з-заикаюсь! И с-с д-девками!
– Слушай! Чего ты раскипятился… – стал успокаивать его Востряков. – Не хотел я тебя обидеть. – И прежде чем пройти дальше, приятельски похлопал Дубленко по плечу.
Но стежке между кустов Востряков повел Степанова к небольшому костру, над которым висели два котелка.
– Заправься, Степанов, перед дорогой. – Он потыкал вилкой картошку, но та еще не была готова. – Погоди минутку.
– Откуда тебе известно, когда он заикается, когда нет? – спросил Степанов.
– Что?.. – Востряков уже забыл о шутке. – А, этот, Дубленко… Тут заметили: подъезжает он к одной, и, скажу тебе, Степанов, девка стоит того… Соней зовут… Сам я как-то услышал: шпарит он с ней без единой запинки! Да еще как! Мастер художественного слова! Правда, у сеновала было дело… Сам понимаешь: немой заговорит и такой хромой, как я, рысью помчит… А что?..
– Да так… – уклончиво ответил Степанов и перевел разговор: – Картошкой всех кормишь?
– Всех!.. Не думал, Степанов, что они так на работу поднимутся! – Востряков кивнул на людей у моста. Среди них мог быть и тот, кто пустил слушок о минах, и тот, кто, заботясь об общем деле, сигнализировал в район… Сейчас Востряков был благодарен им всем. Пусть и не всегда дружеским образом, но они привели его к согласию с самим собой. А когда предстает он перед ними таким, каков на самом деле, все видят, как Востряков справедлив, самоотвержен и уважителен к людям…
Вскоре картошка сварилась и Востряков стал подзывать людей. Послал он и за Дубленко, но того на месте не оказалось.
– К своей Соне подался, – улыбнулся Востряков. – Соню, Степанов, с картошкой не сравнишь, даже в голодное время. Огонь-девка!
13
Хотя лошадь, на которой ехал Степанов, числилась в райисполкоме под кличкой Орлик, она отзывалась и на другие. В колхозе, давным-давно, ее называли Мальчиком… У немцев, неизвестно отчего, она стала Чумой… Попав в другую деревню, уже после освобождения, превратилась в Зяблика… В Дебрянске именовалась Орликом…
Лошадь послушно трусила в Дебрянск.
Темнело уже в пятом часу, и Степанов, полулежа на телеге, снова, как и прошлый раз на пути сюда, видел наступление сумерек. Каждодневная и таинственная пора! Кругом становится тише, умиротвореннее, мир кажется намного древнее, значительнее и печальнее.
И каждая избенка, выплывающая навстречу, каждый курган и березка, и наклонившиеся в сторону дороги ветлы, и застывший журавль, обыкновенные и ничем не примечательные днем, в сумерках будят в душе то, что и не шелохнется в другое время…
Проплыл на опушке леса небольшой холмик с крестом, сделанным из двух толстых сучьев, перехваченных веревкой… Тополь с грачиными или галочьими гнездами, где не было ни грачей, ни галок… Потом пошли силуэты печей под уже темным небом… А вот тут и печей почти нет – развороченная снарядами земля, на которой стояло село или деревня. Лишь кое-где – кустики черемухи или жасмина, одинокие березки, красовавшиеся некогда перед окнами домов… Воронки и черные пятна пожарищ… Маленькая собачонка бродила от пепелища одной усадьбы к другой и, учуяв чужого, бросилась в сторону…
Село это или деревня стояло на горе. Проехав его, Степанов стал спускаться в низину. И почти сразу же – перекресток… Соображая, куда ему взять, осмотрелся.
Снизу из сумрака накатывал какой-то однообразный шум. Потом Степанову показалось, что он слышит звяканье железных кружек, голоса…
Он придержал Орлика и, всмотревшись, различил черную подвижную массу: сначала только пятно, потом что-то вроде колонны. Середина ее провисла и не была видна, конец угадывался на спуске к речке, начало – на подъеме от нее к месту, где остановился Степанов. Голова колонны быстро приближались, и уже можно было рассмотреть первую шеренгу.
Шум десятков ног, нестройно ступавших по разбитой дороге, стал громче, люди ближе…
Вдруг словно хлопнула дверь, и Степанов, который не заметил здесь жилья, с удивлением оглянулся. В сторонке от него, там, где чернело нагромождение каких-то бревен, полускрытых кустами, показалась невысокая фигура… Старик с палкой! Длинная борода, усы. На голове шапка…
– Здравствуй, добрый человек! – сказал он, подойдя к Степанову.
– Здравствуйте, дедушка…
Старик обеими руками оперся на палку, смотрел на проходящих мимо парней в куртках, пальто, полушубках, шинелях с чужого плеча… Были здесь парни, кому вышел срок идти в армию, партизаны и те, кого немцы пытались угнать на запад…
– Наши, – проговорил старик. – Фронту пополнение…
Появилась женщина, закутанная в платок, девочка в рваной шубке.
– Наши, – сказала и женщина, и в словах ее прозвучали и радость и боль. – Сколько ж нужно, чтобы кончилась война… Боже мой, боже мой!..
А Степанов думал: «Откуда?»
– Дедушка, – спросила девочка, – а почему им ружья не дали?
– Дадут в свое время…
– И пушки дадут?
– И пушки… Вот и я топал так в четырнадцатом. – Сейчас старик повернулся к Степанову. – На турецком фронте воевал… И в гражданскую пришлось… А теперь вот их черед… – Старик кивнул в сторону колонны и вдруг, глубоко вдохнув холодноватый воздух, крикнул: – С богом, сынки! Вы его, гада, бейте там!
Несколько парней повернулось к старику, один молча поднял сжатый кулак.
В конце колонны шел невысокий паренек, рядом, склонив голову ему на плечо, шагала девушка в полушубке и белом оренбургском платке.
– Довольно, Настя… Иди… Все уже назад повернули!
Он, наверное, говорил это уже не раз, но Настя словно и не слышала. Видно, никак не могла расстаться…
Однако и они не были последними. В отдалении, изрядно отстав, брела женщина в старом ватнике и сапогах. Она уже давно распрощалась с сыном, пошла было домой, а потом опять потянуло за ним, и вот, пошатываясь, брела и брела…
Степанов проводил взглядом колонну, тронул вожжи.
Сумерки сгустились, поглотив дали, сделав мир тесней. Орлик, не ожидая понуканий, честно бежал рысцой…
14
Край березовых рощ, торных дорог через бескрайние ржаные поля с яркими васильками… Спуски к речушкам – всем этим Мокрянам, Яснушкам, Хмелевкам… Старые, грохочущие под колесами телег и копытами лошадей мостки и мосточки… Белеющая над купой раскидистых лип высокая колокольня и золото креста на синем небе… Чащоба, где безбоязненно лакомится ароматной малиной медведь с медвежатами… Шум воды на мельничной плотине… Курганы в лугах и одинокие могилы обочь дорог…
Кто помнит теперь, чьи истлевающие кости упокоили эти заросшие травой и деревьями курганы, эти еле заметные зеленые бугорки старых могил? Если бы кто-нибудь мог поведать нам! Слишком много всего было на этой земле, чтобы все события и имена могли уместиться в памяти потомков.
Сколько раз это было?
Гудит всполошный колокол, тревога густой набатной медью плывет над полями. С рогатинами и вилами, с кольями и с ружьями идет народ на супостата.
Кто это? Половцы или татары? Поляки или шведы? Немцы или французы? Какие иноплеменные двунадесятые языки безрассудно ополчились на землю под этим высоким синим куполом?
Кого только не было…
Когда это?..
И сотню, и две, и три назад, и полтысячи лет тому.
Как сейчас, так и давным-давно. Всполошный гуд – и трещит толстый лед Чудского озера, а черная, крутая от мороза вода бесследно не уставая поглощает ранее непобедимых с пугающими рогами на железных шлемах. Это пятого дня апреля месяца 1242 года, святой князь Александр Невский.
Миновала одна напасть, глядь – уже другие. Татаро-монголы, орды которых свободно могли поглотить многие народы и воцарить на испепеленной земле жестокость, силу, азиатчину. Сто лет борьбы… Куликовская битва Дмитрия Донского, что разразилась в сентябре 1380 года, и окончательное свержение ига азиатов Иваном III, год 1480-й… Нашествие поляков и ответ на него народа, родившего в гневе и неукротимости своей Минина и Пожарского… Поход завоевателей-французов, сметенных народной войной, гением Михаила Илларионовича Кутузова.
История…
Под гул от сотен ног, который явственно слышался Степанову, вспоминал он битву за битвой, видел их то в описании классика, то кадром из кинофильма, то суровым полотном живописца… Степанов верил в то, что в кровавых этих сечах бились и его далекие-предалекие предки. Как жаль, что родословные у нас вели только люди знатные! С каким интересом он заглянул бы в эту прочную вязь имен и фамилий, событий и лет… Но он помнит родных не далее своего деда, а кто был его прадед, никогда даже не слышал, не знает, как его по отчеству…
Давным-давно начали пробиваться наши предки к свободе. Кто был первым? Никто не ответит на этот вопрос.
Но вот Емелька Пугачев, привезенный в Москву, как зверь, в клетке… Вот Александр Радищев… Декабристы в кандалах… Наконец, революционеры. И тюрьмы, ссылки, расстрелы, казни…
Когда Степанов еще был студентом, ему попался чудом сохранившийся архивный документ:
Счет
за приобретение материалов для приведения в исполнение смертного приговора Военно-окружного суда над двумя лицами:
1. Извозчик – 2 р.
2. 2 веревки – 1 р. 10 к.
3. 2 кольца – 60 к.
4. 2 мешка – 2 р.
Итого: 5 р. 70 к.
Пять рублей семьдесят копеек на двоих!
Даже при такой дешевизне казни цари не могли перевешать всех, кто мешал им и кто в конце концов привел народ к Октябрю.
Это в прошлом. А теперь? Битва под Москвой, Сталинград, круто повернувший ход войны; величайшее танковое сражение под Прохоровкой на Курской дуге; несмотря ни на что не сдавшийся Ленинград; частые салюты в честь войск, освобождающих города… Да! Борьба предстоит еще немалая! Но гибель фашизма, покорившего чуть ли не всю Европу, с каждым днем приближается.
Россия… Чудесная, необыкновенная страна, немало сделавшая для человечества.
Но существовал, знал Степанов, и другой образ России.
Вот так, как сейчас он, ехал в возке, быть может, по этой самой дороге много-много лет тому назад какой-нибудь ученый иноземец с великой целью изучения Руссии…
В каком это году, в каком веке?
Возок, запряженный парой, ныряет с ухаба на ухаб – черная точка на белом просторе. С ухаба на ухаб, от равнины к равнине, через поля, реки… Какой уж месяц путешествует по Руси иноземец.
Встряхнет, подбросит где-нибудь на спуске, очнется ученый человек от полусна, навеянного бесконечностью белых просторов, и, отдернув занавеску с кистями, прильнет к слюдяному оконцу. Все еще снег?! Из снега торчит колокольня с крестом. Соломенные крыши изб, из приоткрытых дверей лениво выбивается, тянется дым: топят по-черному… Плывет в морозном воздухе перезвон, гул огромных медных колоколов: то такая музыка, что плакать хочется, то хоть в пляс пускайся…
Едет ученый человек дальше.
Впереди лес стоит черной высокой стеной, но пробился к нему возок, и – о чудо! – лес расступился, дал место узкой извилистой дороге. Куда она? Не в самую ли преисподнюю? Все темней, темней… И страшней… Вдруг что-то как треснет! Уж не в него ли палят?
– Эй, кто стреляет? – испуганно спросит ямщика.
– Лес трещит. Зима.
«Лес трещит… Странно!»
За лесом снова белые просторы, села, леса, города за высокими стенами с массивными башнями. На башнях – диковинные птицы и резные флюгерки, со скрипом поворачивающиеся в сторону ветра. В городе, кажется ученому человеку, не столько домов, сколько церквей: дома – небольшие, приземистые, церкви – высокие, изукрашенные резным камнем, изразцами, звездами на куполах…
Несколько месяцев будет путешествовать ученый человек, заглянет, окоченевши на морозе, не в одну избу и не в одни господские хоромы, подивится огнедышащей машине, из которой его будут угощать чаем, увидит звонкую, красочную масленицу, на площадях городов – публичные казни, от которых волосы становятся дыбом… Услышит вой и причитания женщин по убитым или умершим своею смертью, увидит фрески на стенах соборов, царевы кабаки, где пьют жидкость такой крепости, что можно сжечь себе нутро, если, конечно, не быть к ней привычным… Увидит соболиные меха, золотую утварь несусветной красоты и ценности… Откушает икры и севрюги, блинов и лососины…
А вернувшись к себе домой, как бы и не лукавя, сочинит и тиснет непременные «Записки». Благодарные ученому иноземцу, мы узнаем о своем прошлом много интересного, чего не смогли записать и зарисовать сами.
И совсем не было бы этим запискам цены, если бы в них содержалась только истина и стремление к правде, как бы она ни была сурова. Но ведь иной раз прочтешь и такое, от чего досадливо улыбнешься, а то и справедливо вознегодуешь.
Во всех странах, считающих себя цивилизованными, чья культура освящена десятками великих имен, в национальных библиотеках бережно хранится книга известного путешественника, в стародавние года побывавшего в России. В толстенной этой книге черным по белому напечатано:
«Если рассматривать русских со стороны нравов, обычаев и образа их жизни, то по справедливости их должно отнести к варварам…»
«По справедливости»!
«Русские, – говорится далее, – …коварны, своенравны, необузданны, строптивы, изворотливы, бесстыдны и на всякое зло склонны; силу употребляют они вместо права и вообще распрощались со всеми добродетелями и потеряли всякий стыд».
«Все русские суть рабы и крепостные». В природе русских – благодарить своего господина даже за «побои и наказания, которым он подвергал их».
Нет, рабы не могут так любить и защищать свою землю! Вот чего никогда не могли понять ученый иноземец и его духовные потомки.
