Текст книги "В городе древнем"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)
Степанов нервничал, чувствуя, что из-за него райком теперь действительно стал своего рода частной квартирой или клубом. Однако Ваня Турин ничем и никак не выказывал недовольства, по мере сил стараясь создать для Степанова более или менее спокойную обстановку. Он даже перенес бюро, которое грозило быть шумным: пусть больной окрепнет, не так уж долго осталось…
Лежа в райкоме, Степанов узнавал и некоторые новости. В городе открыли детский сад… Школа, о первом своем уроке в которой с таким волнением и радостью мечтал Степанов, уже работала. Начали очень просто, Степанову показалось, даже буднично, хотя, как нужно было начать, чтобы избежать этой будничности, он и сам не знал. Перед открытием усиленно работали и ученики: доделывали столы, скамейки, сшивали тетради, собирали учебники и книги, даже сделали из свеклы красные чернила: для отметок.
В день открытия Владимир Николаевич произнес перед школьниками небольшую речь. Степанову все же было обидно, что открыли без него и что само открытие не было таким торжественным, как он хотел.
Школа на земле, преданной огню и тлену! Поколение русских, которое, по планам завоевателей, должно было забыть или ничего не знать о подлинной истории своего народа и о своем предназначении в ней, снова – за партами, перед учителями, полпредами многотысячелетней культуры человечества!
Из Раменской дачи под Костерином лес был перевезен и уже пошел в дело. Потихоньку Дебрянск строил самое необходимое…
Среди новостей была и тяжелая. На полянке, в старом лесу с полузаброшенной дорогой, обнаружили еще одно место казни советских людей. Сразу же после вступления частей Красной Армии в Дебрянский район в разных местах были найдены три рва с трупами расстрелянных гитлеровцами. Кто мог подумать, что эти три рва – еще не всё?..
Степанову было невыносимо лежать, томясь от вынужденного бездействия. Однажды вечером, когда у Турина выпала свободная минута, спросил:
– Послушай, Иван… Можешь доверить мне одно дело?
– Могу! – не раздумывая согласился Турин и, улыбаясь, спросил: – Какое?
– Дай мне оставшиеся заявления, что у тебя на столе… Я буду их читать, беседовать с ребятами и сообщать тебе свое мнение… Как я понял, у тебя много времени уходит, чтобы разобраться в сути… «Достоин… Не достоин… Что случилось?..»
– Подмена бюро, подмена коллегиальности единоличным решением! – сразу же сформулировал Турин. Впрочем, он проговорил это не без оттенка иронии, давая понять, что так может быть воспринято предложение Степанова не им, а другими.
– Решение по-прежнему останется за бюро, – возразил Степанов. – Но черновая работа будет проделана мною… Впрочем, как хочешь… – заключил он, берясь за рукопись Владимира Николаевича.
Старый учитель оставил ее Мише, предварительно удостоверившись, что больному разрешено понемногу читать. Это было то, с чем давно хотел познакомить Степанова Владимир Николаевич.
Турин, отлучившийся на минуту, вернулся с пачкой заявлений:
– Читай и давай нам мудрые советы…
Он потоптался на месте, словно хотел сказать что-то еще.
– Что ты?.. – спросил Степанов.
– Дубленко арестовали…
Известие это Степанов воспринял совершенно спокойно:
– По-моему, этого можно было ожидать…
– Да. Чайку выпьешь?
Степанов от чая отказался и принялся разбирать заявления.
С этих пор он делил время, когда чувствовал себя сносно, между беседами с подателями заявлений и чтением рукописи Владимира Николаевича.
Перед Степановым обычно к вечеру стали появляться пареньки и девчата. Краснели, стеснялись, увидев перед собою лежащего человека, но в конце разговора расставались хорошими знакомыми. Степанов прежде всего пытался выяснить, чем и как комсомольцы могут помочь семьям фронтовиков: напилить, наколоть дров, сменить сгнившие доски пола в землянке, что-нибудь еще.
Большинство пришедших, с кем пока столкнулся Степанов, потеряли свои комсомольские билеты, зарыв их в землю – перед угоном в Германию – вместе с самыми дорогими для семьи вещами. Прятали фотографии, письма близких, кольца, документы, памятные вещички… Увы! Часть тайников была разграблена, часть и найти было немыслимо, до того неузнаваемо изменилось все вокруг.
С такими ясно: хотели комсомольские билеты сохранить, но не удалось не по своей вине. Но выявлялись ситуации и посложнее.
Валя Дементьева поведала о себе такую историю. Ушла в партизанский отряд: кашеварила, но и в боевых операциях участвовала тоже… Потом заболела мать, за которой некому было ухаживать, и пришлось Вале вернуться в город. Хватилась комсомольского билета, – его всегда в отряде носила с собой, – нету! Где-то обронила, видно… При передвижении, перебросках партизан всякое могло случиться. Никто из Валиного отряда сейчас в Дебрянске не жил. А самой Вале восемнадцать лет, значит, ушла в партизаны шестнадцатилетней!
– Как фамилия командира отряда? – спросил Степанов.
– Аремьев Иван Филиппович, – тотчас ответила Валя. – Из Хатынца.
Больше задавать вопросы и проверять Валю Степанов не стал. Тут ему одному все равно не разобраться. Нужно срочно передавать на бюро…
Когда ребят не было, Степанов читал рукопись учителя.
Книгу эту, как сказал сам Владимир Николаевич, он не мог не писать. Чтобы выжить под гнетом завоевателей и их доктрин, оправдывавших порабощение русских, он и те, для кого он писал ее, должны были осознать, кто же они такие, р у с с к и е, с о в е т с к и е, кого эти завоеватели хотели заставить безропотно служить себе. Потомками кого являются, на какой земле родились и выросли. Вспоминая эпизоды многовековой истории народа, вычитывая интересные высказывания в журналах и книгах, Владимир Николаевич заносил их в свою книгу.
На титульном листе стояло:
Заметки к истории России.
Собственноручно сшитая из листов бумаги, в коленкоровой обложке с закругленными углами, она напоминала внешне большую конторскую книгу или скромный альбом. Тщательность и любовь, с которыми был сделан переплет, говорили о большом значении этой рукописи для автора.
Почерк – разборчивый, аккуратный, каким пишут только старые учителя, буквы – крупные, но последующие вставки загромождали листы, затрудняя чтение. Очевидно, рукопись эта была вместилищем интересных сведений, соображений, которые в дальнейшем должны были подвергнуться окончательной обработке и быть приведенными в порядок.
Степанов открыл первую страницу, начал читать:
«Это книга о России, которую не все знают.
Нас не упрекнешь в том, что мы относимся с неуважением к другим народам. Убежден, мы знаем об Америке, Германии больше, чем их жители о нас. Мы знаем и любим Томаса Альву Эдисона, Марка Твена, Джека Лондона, Альберта Эйнштейна. Русский в девятнадцатом веке был не вправе считать себя интеллигентом, если он не увлекался Гете или Гейне, не интересовался Гегелем или Ницше, Шиллером или Бюргером. О Франции и говорить много не надо. Считая французов самыми близкими себе по духу, мы и до, и после разгрома Наполеона в 1812 году в поисках образцов литературы, манер, мод, искусства ни к кому так часто не обращали свой пытливый и заранее благодарный взор, как именно к великой Франции, колыбели свободы, неисчерпаемому кладезю культуры, светочу просвещения. По крайней мере, так многие считали.
Не будем никого из народов принижать, не будем никого искусственно приподымать, отдадим должное каждому, но не забудем и Россию – как это делалось не раз сознательно или невольно, своими же людьми или чужими.
Было это, было…»
Степанов перелистывал рукопись. Многие факты были ему хорошо известны, и он бегло просматривал страницы. Неизвестное читал с большим вниманием:
«Есть доля правды в словах Константина Аксакова: «…великое событие, которое не кажется великим, которое совершается без всяких эффектов, без всяких героических прикрас; но в том-то вся и сила. Эта простота, о которой, может быть, ни один народ мира не имеет понятия, и есть свойство русского народа. Все просто, все кажется даже меньше, чем оно есть. Невидность – это тоже свойство русского духа. Великий подвиг совершается невидно. О, кто поймет величие этой простоты, перед тем поблекнут все подвиги света!»
Степанов знал, что Константин Аксаков – один из славянофилов, имя его мало известно так называемому широкому читателю, но не мог не согласиться, что доля правды в его словах есть.
Далее шли сведения о путешественниках, ведомых Степанову и совершенно неведомых, ученых, изобретателях, чьи деяния, если бы их сделать так же хорошо известными миру, как стало известным, к примеру, что радио изобрел Александр Попов, действительно могли бы изменить представления о России.
Степанов хотел читать дальше, но в окно постучали. Был вечер, поздний для Дебрянска час, где условия жизни вынуждали ложиться рано. Кто бы это?
Турин, сидевший за столом, отодвинул штору, никого не увидел и вышел из комнаты.
Открыв дверь из коридора, Турин увидел неясный силуэт женщины и вскоре по каким-то почти забытым приметам узнал мать Бориса Нефеденкова.
Да, пожалуй, ее приход был, как никогда, некстати!
– Скажите, – проговорила женщина, не решаясь переступить порог высокого официального учреждения, – Миша Степанов не здесь живет?
– Здесь…
– А можно его видеть?
– Можно… – Турин отвечал без охоты, сам удивляясь, что так ведет себя с Евдокией Павловной, которая не раз угощала его чаем и обедами, когда он появлялся в доме Нефеденковых.
Через темные коридорчик и кухню он провел гостью в «залу». Когда они вошли и свет десятилинейной лампы пал на лицо Турина, Евдокия Павловна всмотрелась.
– Ваня?.. – неуверенно проговорила она.
– Ваня, – признался Турин.
– Ты кто же здесь, Ваня?..
– Секретарь райкома…
Евдокия Павловна приложила ладонь ко лбу, закрыла глаза, что-то припоминая.
– Ведь мне же, кажется, говорили… Говорили!.. Да, да! Ваня Турин – секретарь…
– Степанов здесь, – вежливо, но не без настойчивости перебил Турин, показывая на дверь в маленькую комнату.
Он словно отстранял себя от пришедшей неизвестно откуда женщины.
Евдокия Павловна, в рваном пальто, стянутом ремнем, в платке, учтиво, но холодно кивнула, как бы принимая к сведению отношение Турина. Это была сдержанная, строгая женщина. Турин знал, что в свое время она училась в Москве на каких-то курсах, хорошо играла на пианино, владела иностранными языками и слыла человеком, который на все имеет свой взгляд.
Евдокия Павловна тихо постучала в перегородку.
– Пожалуйста… – послышался голос Степанова.
Она открыла легкую тесовую дверь и стала перед Степановым. «Поздороваться, назвать Мишей? А не покажется ли и ему ненужным все, что было тогда, когда еще стоял город и мальчик Миша Степанов бегал с моим Борисом по улицам зеленого Дебрянска, ухаживал за девушками и учился в отличной школе не только наукам, но и доброте, благородству, умению ценить людей…»
– Евдокия Павловна!.. – взволнованно проговорил Степанов. – Простите, я еще не встаю…
– Лежи, лежи…
– Откуда вы?.. Где Василий Андреевич?.. Да вы садитесь, Евдокия Павловна!.. Садитесь!
Гостья молча покачала головой: не будет она садиться.
– Миша, ты веришь, что Борис – предатель? – спросила она, глядя в глаза Степанова.
– Нет, не верю, – твердо ответил Степанов.
– Спасибо, Миша… – Евдокия Павловна обессиленно откинулась на тесовую перегородку и закрыла глаза рукой.
– Нам нужно поговорить… – осторожно сказал Степанов.
– Непременно. – Она отвела руку от лица. – Подымешься – разыщи меня.
– Где, Евдокия Павловна?
Она неопределенно пожала плечами:
– Видимо, на Бережке…
– Хорошо…
– Тебе лучше?
– Значительно… Скоро встану…
– Я пойду… – Евдокия Павловна благодарно пожала руку Степанову и, быстро пройдя большую комнату, едва заметно кивнув Турину, вышла из райкома.
В комнатке, где минуту назад находилась Евдокия Павловна, еще пахло дымом от ее одежды, и Степанов думал, сколько километров прошла эта женщина, ночуя в землянках добрых людей, в сараях, а то и под открытым небом, обогреваясь теплом костра. Возвращалась домой… Вернулась – и узнала о сыне страшную весть.
– Так… – тяжело вздохнул Турин, нарушив неловкое молчание.
– Вот тебе и «так», – недовольно откликнулся Степанов.
Он охватил руками забинтованную голову и тихо простонал.
– Болит?
Степанов не ответил, смотрел в сторону. Не рана мучила его…
– Тебе сейчас нужно думать больше всего о своем здоровье, – заметил Турин.
– Это ты думай о своем здоровье… – резко оборвал его Степанов и вдруг спросил: – Можно завтра разыскать Таню Красницкую?
– Конечно…
– Пусть придет.
Турин вопросительно взглянул на товарища, но Степанов не стал ничего объяснять.
– Хорошо. Я разыщу ее.
6
Член бюро райкома одноногий Игнат Гашкин в свободное время обходил стройки Дебрянска. Немного их еще…
Больно было смотреть, как Игнат с силой и даже яростью выбрасывал костыли вперед и, перескочив добрый аршин, обрушивался на свои подпорки. Казалось, или костыли непременно сломаются, или руки не выдержат – отлетят. Казалось еще, что при такой лихости он обязательно упадет, споткнувшись о кирпичи или проеденные огнем железяки. Но Игнат неутомимо прыгал и прыгал, появляясь то на стройке жилых бараков, то на строительстве детского сада, то на Масловке, где полуразрушенную церковь приспосабливали под клуб.
Никому не казалось странным, что в городе, где живут в землянках, тратят и без того скудные рабочие силы и материалы на этот клуб. Когда-то, давным-давно, предки теперешних жителей Дебрянска ютились в курных избах и воздвигали неизъяснимой красоты церкви, башни кремля и палаты. Те, кто видел эти шедевры зодчества, не могут сказать, что они созданы из-под палки. Да, были и дикость, и нищета, и убожество, и купчие крепости на души и тела, и продажа людей, как скота. Но этот «рабочий скот» проявлял немыслимые, казалось бы, в тех условиях тягу к прекрасному и стремление выразить себя в нем. И появлялись творения из камня и дерева, которые пленяли человека через столетия и будут пленять впредь.
Явившись на стройку, Гашкин всех торопил, со многими ругался, давал советы, часто невпопад, но, уходя, всех подбадривал и не смешно шутил. Исчезал он со стройки так же быстро и внезапно, как и появлялся, внося в работу дух беспокойства и спешки.
Поздней постройки церковь на Масловке в архитектурном отношении была ничем не примечательна. В ней во время оккупации немцы держали советских военнопленных… Церковь эта видела настоящий, подлинный ад, перед которым бледнели картины библейских сказаний о муках на том свете.
Всякий раз, приближаясь к этой полуразрушенной церкви, Игнат Гашкин не мог не вспомнить, что именно здесь, где раньше попы дурачили народ, а во время гитлеровской оккупации гибли в муках люди, будет клуб. Наш, советский! Какие речи услышат здесь! Какие слова – в осознание подвига народа!
Проскочив в настежь раскрытую дверь, Игнат очутился в полумраке. Окна еще при немцах были заложены кирпичом, и сейчас его выламывали, штуку за штукой, стараясь не повредить, чтобы снова пустить в дело. Еще не все дыры и трещины в стенах были заделаны, из них дуло; заложить их, особенно наверху, было, пожалуй, самым трудным.
– Здравствуйте, товарищи! – бодро приветствовал Гашкин строителей.
Ему ответили, на минуту-другую приостановили работу: с чем это пришел райкомовский актив? И только одна девушка продолжала носить кирпичи. Согнувшись под их тяжестью, она медленно поднималась по закапанной раствором наклонной доске с набитыми на ней планками. Гашкин не сразу распознал в ней Нину Ободову.
– Трудишься? – спросил он.
– Работаю… – глухо отозвалась Нина, даже не обернувшись в сторону Гашкина. В брюках, выменянных на хлеб, в ватнике, туго перетянутом ремнем, она легко сошла бы за смазливого мальчишку, если б не платок.
– Давай, давай! Пора и поработать!
Гашкин считал, что и сейчас Нина все еще не искупила своей вины.
Никто в бригаде не относился к Нине плохо. Никто и никогда не повторил ей того, что с такой резкостью бросил тогда в райкоме Гашкин!.. Работавшие рядом с ней девчата с Бережка, пожилые мужчины, женщины хватили горя, бед и знали, как нелегко было жить в те долгие страшные месяцы. «Девчонка… Что-то было, а что-то приврали… К красивым всегда грязь прилипает больше…»
И сама Нина считала, что здесь к ней относятся очень-очень хорошо, прямо замечательно! Недаром, идя на работу из сарайчика тети Маши, она так спешила проскочить улицы и поскорее очутиться на стройке. Здесь всех она считала своими. А уж о бригадире и говорить нечего! Как родной…
Однако эта молчаливая с некоторых пор девчонка не могла забыть так легко оброненного Гашкиным словечка. Оно жгло ее душу, преследовало, отравляло жизнь. Теперь она всегда ждала, что кто-нибудь снова, нехорошо хихикнув, бросит ей это страшное слово… Не сегодня, так завтра… А если и не скажет плохого, то уж подумает наверняка!..
Нина накладывала на свои «козы» кирпичей столько же, сколько и мужчины. Один из них как-то заметил ей, что не стоит носить так много. Нина ответила:
– Ничего… Карточка дается всем одинаковая! – и потащила свою ношу.
Как иначе! Другие тоже не железные и не стальные…
Она уже не обращала внимания, как ныла по вечерам спина… Но ведь кто-нибудь должен увидеть, как она работает, увидит и скажет кому следует в райкоме, и там уж как-нибудь постараются сделать так, чтобы не висел на ней этот невидимый, пригибающий к земле ярлык… Что стоит сказать ей два добрых слова?..
Но от Гашкина этого, пожалуй, не дождешься. Он был убежден, что все делает только на благо… Вот и сейчас, как всегда…
– Ну, товарищи, как? – бодро спрашивал Игнат, придирчиво оглядывая фронт работ. – Успехи есть? Есть! Как, Латохин, в срок сдадите или раньше?
– У нас бригадир есть, товарищ Гашкин, – сдержанно отвечал Сергей.
– Знаю…
– Стараемся, – скромно ответил бригадир Дмитрий Иванович, которого все звали дядей Митей.
– Вижу, вижу… Эх, помочь, что ль, вам?.. – неожиданно загорелся Гашкин. – «Козы» лишние у вас есть?
– Нету, Гашкин, – ответил бригадир. – Да и ни к чему это… Занимайся-ка ты лучше своими делами!
Гашкин не обиделся:
– Ну и черт с вами! Пойду дальше… У меня еще два объекта… Да! – вспомнил он. – Вот что, девушки… Вернетесь к себе, скажите товарищу Красницкой, чтоб в райком пришла… Вечером…
7
Тяготившийся вынужденным из-за болезни бездельем, Степанов вновь взялся за рукопись Владимира Николаевича. Одна глава заинтересовала его особенно, и он прочел ее не отрываясь. Это была «История Федора Алексеевича Семенова и его спор со знаменитым французским астрономом Араго».
Под заголовком нарисованы одноэтажные домики, куры перед ними, облака и птички, как их обычно рисуют дети – галочкой. Под рисунком подпись: «Курск». Рядом набросаны большие дома, Эйфелева башня, парки. Подписано: «Париж».
В главе рассказывалось, как самоучка из Курска, сын купца, вычислил солнечные затмения на 150 лет вперед. Знаменитый французский астроном Араго категорически отверг эти расчеты: в девятнадцатом веке полных солнечных затмений, видимых в Европе, больше не будет! Русский мужик смеет с ним спорить!
Но наступил год, день и час, и предсказанное затмение началось. Секунда в секунду, как вычислил Семенов! Араго печатно извинился перед курянином, признал свою ошибку.
«Если это мог совершить русский самоучка самостоятельно, без чьей-либо помощи, то что мог бы он совершить, пользуясь поддержкой? – подумал Степанов. – Он и многие другие безвестные русские самородки… Вот теперь в школу на Бережке придут их маленькие наследники, которым даны воля и право стать великими… И кто-нибудь из его учеников – кто знает? – может быть, станет им…»
Так высказанное старым учителем и не раз передуманное его учеником замкнулось на их общем деле – школе.
Вошел Турин:
– Миша, Таня пришла…
– Пожалуйста, попроси…
Таня вошла, бочком села на краешек стула.
– Таня, – начал Степанов, – я думаю, что ты меня поймешь правильно… – и увидел, как насторожилась, широко открыла глаза девушка. – Я договорился, что буду жить в школе.
– На Бережке? – радостно вырвалось у Тани.
– Да… С неделю я еще проваляюсь, и мне нужно будет приносить обеды и завтраки… Или хотя бы одни обеды. Ты можешь это взять на себя?
– Конечно… И завтраки буду носить, и ужины, – охотно согласилась девушка. – А когда я на дежурстве буду, девчата помогут. Я договорюсь…
– Спасибо, Таня. Через неделю, даже дней через пять, думаю, я кончу с этой иждивенческой жизнью.
Степанов стал ее расспрашивать, как живут переселенцы, что в городе, что на Бережке?..
Таня рассказала, что в свободное от дежурств и забот по дому время девушки ходят по землянкам, сарайчикам и читают газеты. Но им задают столько вопросов и порой такие сложные, что они подчас не в состоянии все политически верно объяснить. Не поможет ли он им?
– Пожалуйста… – откликнулся Степанов, – вот поправлюсь…
Боясь вызвать недовольство Турина – опять скажет, клуб в райкоме, – Степанов не стал задерживать Таню, постарался отпустить ее поскорее.
Едва девушка ушла, Турин стал в дверях.
– Миша, не нужно тебе так спешно переезжать и не нужно было просить Таню ни о чем.
– Подожди, подожди… – заволновался Степанов. – Я и мои посетители действительно мешаем здесь! Как же быть?
– Получишь койку в общежитии, в бараке.
– Когда?
– Когда закончат его. Через две недели, месяц…
– Ого! А почему не нужно было просить Таню?
– Потому что ты… – Турин затруднялся в выборе слов и сердился.
– Ну, ну! – поторопил его Миша. – Не стесняйся…
– Потому что ты в облаках витаешь, – решился Турин. – Или что-то вроде этого…
– Ты мне лучше уж все объясни…
– Конечно, это чепуха, и не стал бы я никогда говорить, да ты, я вижу, сам об этом никогда не подумаешь…
– О чем?
– Со стороны это может выглядеть не так уж прилично…
– С какой «стороны»? – Степанов начал нервничать, и Турин уже жалел, что затеял разговор, хотя и откладывать его было совершенно, по его мнению, невозможно.
– Я-то знаю, что это вздор. А другие вздором не считают: «Что-то зачастила к нему Таня… Неспроста это…»
– Иван, ты все это всерьез? – Слова Турина казались Степанову чудовищно нелепыми…
– А почему не могут подумать? Что у нас, мужчины перестали быть мужчинами, а женщины – женщинами? – Турин махнул рукой.
– Вот уж какие опасения мне бы не пришли в голову… – раздумывая, проговорил Степанов.
– Тебе многое, Миша, не приходит в голову… – продолжал Турин назидательно.
– Что именно?
– Говорили мы с тобой… Ты – актив, и с местными тебе надо соблюдать дистанцию… Иначе погрязнешь!.. – сказал Турин главное, но, памятуя, что друг все-таки болен, успокоил: – Насчет Тани тебе никто ничего не скажет. Можешь быть совершенно спокоен. Подумать, быть может, подумают, но не скажут…
– Утешил: могу быть подлецом – вслух никто не упрекнет? Давай помолчим, Иван… – Степанов раздраженно схватил голову руками.
Турин хотел что-то ответить, но в окно постучали, и он пошел отпирать дверь.
Степанову сейчас не хотелось ни о чем думать, ни тем более с кем-либо спорить, что-то отстаивать, что-то ниспровергать. Устал… Отключившись от всего, он не сразу понял, что мужчина, впущенный Туриным, спрашивал его.
– Михаил Николаевич? Здесь…
– Волнуемся мы там… Как он?
Турин сказал, что Степанову лучше, скоро подымется, но беспокоить его не надо.
– Да, да, конечно… – почтительным шепотом проговорил вошедший. – Привет ему… Пусть поскорей поправляется…
– Востряков! – узнал Степанов и от неожиданной для самого себя радости почти закричал: – Артем!
Востряков, как был в шапке, с узелком и палкой в руках, толкнул дверь и как-то неловко вошел в маленькую комнатку.
– Друг ты мой! – бросился он к Степанову. – Эх, елки-палки! Поехали бы сейчас к нам! – восклицал он. – А ты вон как…
– Куда ж мне ехать, Востряков… Что у вас в Костерине? Как живешь?
Турин, поняв, что поработать уже не удастся, пошел к Прохорову. Все равно собирался завтра побывать у него.
Востряков опустил узелок на пол, снял шапку, шинель и, повесив ее на стул, сел. Причесав рукой лохматые волосы, подался к Степанову:
– Ты знаешь, что я тебе скажу. А народ в Костерине как и везде. Да, да! – подтвердил он поспешно, словно боялся возражений. – Конечно, есть обиженные, но в основном-то народ серьезный и добрый… А я, Степанов, лапоть!.. Ну ладно, – кончил он с этим и спросил, понизив голос: – Скажи, тут пропустить по рюмке можно? Секретарь-то небось свой?
– Эх, Востряков, – с сожалением вздохнул Степанов. – Тут же – райком! Понимаешь?
– Райком, Степанов, там, – Востряков указал большим пальцем на дверь в соседнюю комнату, – а здесь – жилье… А человек, он того… и чай пьет, и еще кое-что… Не возражаешь? – Востряков уже взялся за узелок.
Степанову так не хотелось огорчать товарища!
– Не возражаю… Но мне-то, понимаешь, нельзя ни капли…
Востряков озадаченно посмотрел на Степанова. Об этом он как-то не подумал.
– Ни капли… Понимаю… Ладно, ты мысленно…
Востряков развязал узелок и положил на другой стул кусок ветчины, от запаха которой Степанову сразу захотелось есть, хотя он был, казалось, сыт; положил большие, похожие на поросят, соленые огурцы, хлеб, достал из-за пазухи поллитровку мутной самогонки. Степанов ел, Востряков выпил и закусил, и было видно, что ему очень хочется побыть со Степановым как можно дольше, посидеть в уюте, поговорить.
– Скажи мне, Степанов, вот что… Война через год кончится, лет через десяток все восстановим, кроме поломанных судеб, еще через десяток – построим полный социализм… Может, к тому времени мы, побитые и дырявые, семь раз помрем… Так вот: вспомянут нас или нет? Ну, не то что там особо как, парадно, а просто, по-человечески? Выйдут, допустим, на Волгу, глотнут свежего воздуха, посмотрят на ширь и сообразят: Волга-то осталась Волгой! Русской матерью-рекой. А почему? Да потому, что были в том строю на переднем крае миллионы, а среди них – Степанов Михаил и Востряков Артем… А?
Простецкое, круглое лицо Вострякова в оспинках сейчас было красиво своей одухотворенностью. Так пахари, как бы ни был тяжек труд, плотники, как бы ни выматывали их топор и пила, в какой-то момент оглядывались на дело рук своих и, если оставались довольны сделанным, прояснялись в лице…
– Или вот, Степанов, – продолжал Востряков, – живешь и знаешь: есть Москва! В голове не укладывается: могло ведь и не быть! А есть. Стоит! А почему? Были на переднем крае миллионы, и среди них – мы с тобой. Неужели не вспомнят, а? Скажи, Степанов!
– По-моему, ты сам ответил на свой вопрос…
– Как это?
– «Были в том строю миллионы…» Так и запомнят все, а поименно нас с тобой – лишь наши дети. Может, внуки еще… А с чего это ты в философию ударился, Артем?
Востряков выдержал солидную паузу и не без важности ответил:
– День рождения у меня.
– Вот как! Сколько же?
– Сорок пять Артему Степановичу Вострякову!
Степанов приподнялся, крепко пожал руку товарищу:
– Поздравляю, Артем! От всего сердца – самые лучшие пожелания!
– Спасибо! А в том, что желаешь мне добра, как никто, не сомневаюсь. Хороший ты человек, Степанов!
– Отличный! – пошутил тот. – Почему же ты в такой день домой не спешишь?
– Дом-то остался, а что в нем? Клава от меня ушла…
Степанов и удивился, и, пожалуй, порадовался этому. Клавдия с ее «красивыми» идеями вряд ли могла принести счастье Вострякову. Но удивило его то, что такая ухватистая по части мужиков и вообще, видимо, оборотистая девица решилась остаться без мужа в деревне, где девок и баб – пруд пруди, а мужиков – раз-два и обчелся.
– Что тебе, Артем, сказать… – раздумывал Степанов. – Жалеть, наверное, не стоит.
Востряков коротко махнул рукой:
– Считает, что я уронил себя… Раньше, когда на людей косился, был, мол, выше всех, а сейчас слился с серой массой. Обезличился и упал! Перестал быть героем!
«Глупа, да еще с претензиями… – решил Степанов. – Ей нужен диктатор. То-то бы она тешила свое самолюбие…»
8
Как только Сергей Латохин утвердился в Дебрянске – устроился с жильем, работой, получил комсомольский билет, – для него наступил кризисный момент. До тех пор пока нужно было чего-то добиваться, с кем-то спорить, куда-то ходить, все, казалось, шло как надо. Но вот хлопоты позади, каждый день с утра до вечера он на стройке… Так сегодня, завтра, послезавтра. Сергей заскучал…
На первых порах и знакомых не было. Те немногие, кого знал до войны, рассеялись по свету, а некоторых просто позабыл. Новыми знакомыми оказались бережанские девчата, с ними он работал на строительстве клуба. Сначала девчата относились к Латохину почтительно-сдержанно: хотя и невзрачный на вид, но фронтовик… Однако Сергей держался скромно, старался помочь девчатам, чем только мог, и постепенно подружился с ними.
По вечерам девать себя было некуда. Раз поговорили с Аней Ситниковой, два поговорили, а дальше? Латохин выходил из сарайчика, прогуливался и, не зная, что делать, возвращался к себе.
Он стал чаще писать своим на фронт, Леночке – каждый день, но ответные письма только разжигали чувство неудовлетворенности собой. Как-то Коля Максимов написал:
«То, что другой раз видишь, описать невозможно. В Жлобине гитлеровцы убили 3000 евреев. Всех без разбора. Это и есть – «новый порядок»!»
Хотелось немедленно в бой, хотелось грохнуть по фашистам из тысячи «катюш», а на деле можно было только таскать кирпичи, месить глину…
Как-то, одним из таких безысходных вечеров, Латохин столкнулся у колодца с Ниной Ободовой: Латохин доставал воду, Нина подошла с ведрами. Сергей взглянул на девушку, и ему показалось странным, неестественным ни о чем не спросить, повернуться и уйти.
– Давай я покручу, – предложил он.
Нина безучастно повела головой: ну покрути.
Он достал одно ведро, другое. Пошли рядом. Тропку проложили по серым пепелищам уже давно, и десятки ног как следует вогнали кирпичи в землю.
– Тяжело? – участливо спросил Латохин, стараясь не расплескать воду из своих ведер: на тропке были ухабы.
Нина усмехнулась:
– Кирпичи на строительстве носить не легче…
– Да, конечно… А почему все таскают ведра руками?
– Где ж теперь найдешь коромысло?
– И то верно… Тепло в вашем сарае?
– Когда протопят, да.
– Кем она тебе доводится, хозяйка?
– Знакомой.
– Чем платишь?
– Платить не плачу…
– А как же?
– Делюсь хлебом. Я получаю больше.
Быть может, только теперь Латохин, много раз видавший Нину и кое-что слышавший о ней, смог представить себе реальнее ее жизнь. Но и сейчас не все ему было ясно.
– Так, так… – проговорил Латохин и продолжал одобрительно: – Смотрю я на тебя – работаешь ты хорошо, стараешься, ведешь себя скромно…
– Ну?.. – насторожилась Нина.
– Здорово работаешь!.. И девчата о тебе хорошо говорят. Что же ты при немцах-то… растерялась? Не сообразила, как и что? Ведь были и партизаны, и подпольщики… Ну, не могла в подпольщики – просто вела бы себя потише. А?
