Текст книги "В городе древнем"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)
– Что, Иван Петрович? О чем задумался?
Турин, напряженно смотревший куда-то в угол, ответил не сразу:
– Думаю, – проговорил он, – думаю…
– Правильно делаешь, Иван Петрович, подумать никогда не вредно…
Вера не была подругой Нины, но и она, конечно, как все, гадала, что с ней произошло. В самоубийство не верила, не хотела верить. Уехала?.. Бежала?.. Но почему? И почему она, Вера, думает о Нине теперь, когда ее нет в городе, а не думала тогда, когда Нина была рядом, хотя бы в тот день, когда бюро решало ее судьбу? Почему?
Из райкома Вера шла в свой подвал, и рассеянные мысли о Нине перемежались с другими: съесть ли за ужином весь хлеб или оставить немного на завтра?.. Удастся ли, наконец, сегодня выспаться?..
Она и сама удивлялась, что такие мысли могли соседствовать с мыслями о судьбе человека. А что делать? Иной раз ночью просыпалась от холода и не могла заснуть до утра… Сегодня печурку должна топить Полина Андреевна, которая обычно спала не раздеваясь. Протопит – ей самой кажется, что тепла хватит надолго, а ночью многие просыпались от озноба… Нет, сегодня выспаться вряд ли удастся… Скорее прошла бы эта ночь, чтобы снова очутиться в школе!..
– Вера Леонидовна! – окликнул ее Турин.
Вера оглянулась. Иван догонял ее, неся в одной руке стул, а в другой – небольшую стопку книг, перевязанную шпагатом.
– Что случилось? Переезжаешь, что ль?
– Переезжаю, в смысле перехожу пешим порядком… Тащи! – Ваня Турин передал Вере стопку книг. – Знаешь, зачем я тебе их даю?
– Ты известный эксплуататор, прикрывающийся именем организатора.
– Не то, не то! Есть другие суждения?
– Не имеется.
– Плохо, Вера Леонидовна! Плохо! Дал я тебе эту стопку затем, чтобы ты могла с чистой совестью сказать: «Я помогала Турину перебираться на новую квартиру!» – Иван не выдержал серьезного тона и заулыбался.
– О-о! Большая у вас комната?
– Семь с половиной метров!
– Житье! – с нескрываемой завистью воскликнула Вера. – Можно только мечтать. Наверное, и печь есть?
– А как же?
– Черт возьми!
Новый дом барачного типа, со сквозным коридором и комнатами по обеим его сторонам, был построен на зеленой и уютной когда-то Тургеневской улице.
В длинном и совсем бы темном коридоре, если бы Турин предусмотрительно не оставил входную дверь открытой, было удивительно тихо.
– Вот я и дома! – сказал Турин. – Представляешь, Вера, у меня есть дом!
4
Краткосрочный отпуск кончался, и Леночка должна была возвращаться в часть. На вечер перед отъездом Лена и Сергей позвали гостей – дядю Митю, Степанова, Аню Ситникову с дочкой. Выпили самогона, закусили картошкой с капустой, а потом долго пели и танцевали. Дядя Митя тихонько напевал «На сопках Маньчжурии» и отстукивал такт рукой по доске стола. Две пары осторожно кружились между двух коек.
– Мам, а что это они делают? – спросила Рая у матери.
Аня Ситникова грустно улыбнулась:
– Танцуют, глупенькая…
– Тан-цуют?
Степанов тоже невесело улыбнулся и подумал, что из всех сидящих здесь завтра утром отправится на фронт самый молоденький и самый маленький, если не считать Раи, человечек – Леночка Цветаева.
Дома на Степанова вновь навалились мысли о Нине. Раздумывая над ее судьбой, он допускал возможность самоубийства… Что ж, если так, то гибель ее не случайна… Нина сама виновата в своей судьбе! Она сама свернула с той верной дороги, по которой шли все и вместе со всеми он, Михаил Степанов…
И в то же время ему было бесконечно жаль Нину. Скольких товарищей он похоронил на фронте! Но там их убивали враги. А Нина?.. Рано или поздно вернутся ее мать, даст бог – брат с фронта. Каково будет им?
Степанов зажег лампу, нервно походил по классу, сел было работать, но не смог. Взял книгу, это был случайно попавший к нему том «Войны и мира» без начала и конца, и тут же отложил – не читалось.
Накинув шинель, он вышел на крыльцо, сел на приступке…
Ночь становилась все темней, от Снежади, с бережанских полей тянуло холодной сыростью, болотным запашком и чуть-чуть дымом.
По дороге кто-то шел мимо школы. Степанов вгляделся и узнал Владимира Николаевича с мешком за спиной.
– Владимир Николаевич! Заходите! – окликнул он.
– Да. Передохнуть надо.
Степанов снял с плеч старого учителя мешок – в нем не было и полпуда, – повел к себе.
Воскресенский сразу устало повалился на стул у стены, облегченно вздохнул.
– Самое прекрасное на земле, Михаил Николаевич, – сказал он, – осуществление мечты. Шел и думал: «Еще часик, еще полчасика, двадцать минут, и я смогу присесть и передохнуть». Вот присел и наслаждаюсь… Великолепно! Превосходно! – С некоторых пор старый учитель все чаще стал называть Степанова по имени-отчеству.
– Вы бы разделись, Владимир Николаевич…
– Сейчас, сейчас… – Старый учитель посидел еще немного и снял пальто. – Великолепно!
– Откуда вы?
– На хутора ходил. За хлебом, то бишь зерном.
– Сколько же это километров?
– Немного… Верст пять туда да верст пять обратно, а устал, Михаил Николаевич…
– Ваши женщины, – заметил Степанов, – насколько я помню, моложе вас, и намного.
– Не намного! Да и должен же я свой вклад вносить… Дрова, стирка, уборка, приготовление пищи – им достается! – оправдывал Владимир Николаевич своих компаньонок. – Правда, можно было бы и завтра сходить. А если упустишь?..
Владимир Николаевич не закончил, за него это мысленно сделал Степанов: «Упустишь – попреков не оберешься!»
Зашел неизбежный разговор о Нине Ободовой. Владимир Николаевич отзывался о ней с большой теплотой, вспоминал какие-то давние истории, но во всем, что бы он ни говорил, Степанову слышался упрек: не уберегли!
Степанов долго слушал молча и наконец не выдержал!
– Безусловно, жаль, что все так получилось. Очень жаль! Но почему вы словно упрекаете всех нас?
– Да-а… – неопределенно протянул Владимир Николаевич, искоса взглянул на Степанова и встал. – Поздно, надо идти…
– Я провожу вас, – предложил Степанов.
– Не надо, Михаил Николаевич. Впрочем, как хочешь… Проводи. – Владимир Николаевич помедлил, достал из кармана пиджака сложенное треугольником письмо и неуверенно протянул Степанову: – Вот, прочти.
Степанов взял треугольник, взглянул. Адресовано Владимиру Николаевичу, на «квартиру». Обратного адреса нет. Степанов развернул письмо, и в глаза сразу бросилась подпись: «Нина». Жива! Он быстро начал читать:
Милый Владимир Николаевич!
Не думайте обо мне хуже, чем я есть. Мне было так плохо, так плохо! Жалею, что не догадалась уехать раньше. Я устроилась грузчицей на станции. К Вам большая просьба: если вернется кто-нибудь из моих, сообщите им, где я. Адреса пока нет, ночую где придется. Спасибо Вам за все.
Нина.
Степанов долго молчал, все еще держа треугольник в руке. Взглянул на штемпель: соседний город.
– Владимир Николаевич, когда вы видели Нину в последний раз?
– Очень давно не видел…
– А когда вы получили письмо?
– Сегодня, когда за зерном шел.
– Кому-нибудь сказали о нем?
– Да не стоите вы того! – воскликнул Воскресенский с ожесточением, которого Степанов даже не мог подозревать в нем. – Впрочем, и я хорош! Очень даже хорош, старый болван!
С этими словами Владимир Николаевич подхватил мешок и направился к двери. Степанов хотел взять мешок, старик не отдавал, но, понимая, что сам не донесет, покорился.
Шли молча. Но Владимир Николаевич, не терпевший натянутости в отношениях, свеликодушничал:
– Ты извини, Миша, может, я несколько резко… Но ведь речь идет о живом человеке. Тысячи лет твердят, что человек неповторим, однако усвоить этого мы так и не можем. Конечно, Нина оступилась, виновата… Но травить!.. – Он не договорил.
– Ладно, Владимир Николаевич… Чего уж там… – невнятно отозвался Степанов.
Не рассказывать же Владимиру Николаевичу о своих спорах с Иваном, о том, в каком нелегком положении оказался он в городе, где его все знают, о том незадачливом вечере, когда его одолели незваные гости. Именно потому, показалось ему тогда, что он не сумел сразу оградить себя, как Турин, незримой чертой от знакомых и знакомых знакомых, к нему потянулись всякие сестры Марии. Нина как бы поставила последнею точку в его долгих размышлениях о том, правильно ли он живет.
– Ты меня не слушаешь, Миша? – вдруг долетело до него словно издалека.
– Я спрашиваю, Миша, – повторил Владимир Николаевич, – ты не знаешь, у Нины есть друзья? Не может же не быть! Пусть поедут, разыщут ее. Я слышал, она даже карточки оставила, надо ж отвезти.
– Да, конечно, – быстро согласился Степанов, – у Нины есть друзья. Я скажу им… – И что-то защемило у него внутри: «Он скажет друзьям! А сам он?»
– Передай, Миша, только поскорее…
Степанов долго не мог уснуть, все думал: «Почему Нина написала именно Владимиру Николаевичу? Почему?»
Насколько он помнит, Владимир Николаевич прописей никогда и никому не читал, докладов не делал, с речами не выступал, никогда никого ни к чему не призывал. Все доброе и хорошее умещалось в его делах. Они ведь, кажется, и не виделись в последнее время – Нина и Владимир Николаевич. Выходит, он еще на школьных уроках сумел заронить в душу девочки то, чего никто другой не смог… Наверное, так.
Утром, едва выдалась свободная минута, Степанов отправился на стройку, где работала бригада дяди Мити. Первой его заметила Оля-солдат и крикнула тем, кто был на лесах и в сумраке не мог разглядеть оттуда, кто к ним пожаловал:
– К нам товарищ Степанов пришел!
Степанов попросил дядю Митю собрать бригаду. Когда все сели вокруг стола, он рассказал о Нинином письме учителю и предложении Владимира Николаевича.
– Я поеду! – сразу же откликнулся Латохин и даже поднял руку – как в школе.
– Ехать должен женский пол, – отвел предложение Латохина бригадир.
– Можно мне, дядя Митя? – спросила Оля-солдат.
– И я бы поехала!
– И я! И я! – посыпалось со всех сторон.
Дядя Митя постучал пальцами по столу и сказал:
– Ну вот, все согласны… А раз так, то, я думаю, не карточки нужно везти Нине, а Нину сюда.
– Правильно, дядя Митя! – первым воскликнул Латохин.
– Конечно, нужно ее вернуть, – согласилась Оля-солдат и добавила в сомнении: – Только поедет ли?
– Что ж, может и не поехать… Гордая она. Но наше дело – постараться. Даже если не вернется, для нее важно будет, что мы ее помним… – Дядя Митя помолчал и заключил: – Поедет Оля…
Вечером вся бригада провожала Олю-солдата. В руке Оля бережно держала узелок с хлебом для Нины и письмо от бригады.
Через два дня Оля вернулась. Одна… Нина прислала письмо, благодарила всех, но вернуться отказалась наотрез.
5
Степанова срочно вызвали в райком партии. Кроме Захарова он застал там Соловейчика, который записывал что-то карандашом в блокнотике, скорее всего, поручения.
– Николай Николаевич, я не мог раньше: у меня уроки, – независимо сказал Степанов.
– Да уж что с вами делать! У всех дела, только у секретаря райкома их нет.
Соловейчик улыбнулся и посмотрел на Степанова, как бы призывая и его отозваться на шутку. С тех пор как Соловейчик понял, что этот учитель – приметная в городском активе фигура, он стал относиться к нему так, как будто между ними ничего никогда не происходило и вообще никогда ничего не может произойти дурного.
Но Степанов не улыбнулся: был озабочен.
– Так зачем я вам, Николай Николаевич?
– Подожди минутку, Михаил Николаевич! Потерпи!.. Впрочем, ладно. – И обратился к Соловейчику, спеша закончить с ним разговор: – Пусть все это Мамин учтет… Когда он сегодня вернется?
– Часов в восемь, Николай Николаевич…
– Пусть зайдет. Все!..
Соловейчик ушел, Захаров повернулся к Степанову:
– К Октябрьской годовщине клуб открываем. Мамин будет делать доклад, надо все продумать, согласовать… Ведь мы впервые получаем возможность обратиться к людям. Подумать только – впервые!.. Сколько раз приходилось выступать, а никогда так не волновался… – Захаров сделал паузу. – А тут прямо чертовщина какая-то: на станцию в адрес райкома комсомола груз пришел. Говорят, немедленно забирайте… Турина нет, Козырева и Власов в районе, а железнодорожники меня за горло берут. Пришлось вас вызывать. Зачем райкому комсомола динамо-машина?
– Что?! Динамо-машина? – Степанов подумал, что не понял Захарова.
– Да, динамо.
Степанов задумался: что могло произойти в этой невероятной жизни такое, что райкому понадобилась динамо-машина? Однако вспомнить ничего не мог.
– Понятия не имею, Николай Николаевич. Просто не могу себе представить…
– Странно! На станцию прибыла динамо-машина в адрес райкома комсомола. Приходил служащий к вам, в райком, никого не застал, потом – ко мне. А что я ему мог ответить?
– А не ошибка? Может, в адрес стройтреста? Троицыну?
– Нет, в адрес райкома ВЛКСМ. А если и стройтреста? Мы что, можем сейчас поднять электростанцию? Хотелось бы, конечно, но наша мечта – больше лесоматериалов, гвоздей, кирпича, стекла! Не до пирогов, лишь бы хлеб был.
– Совершенно не понимаю… – повторил Степанов. – Может, железнодорожники что-нибудь напутали?
– «Адрес назначения – Дебрянск. Получатель – райком комсомола», – повторил Захаров. – Второго Дебрянска в стране, насколько я знаю, нет. Значит, нам. И второго райкома комсомола в Дебрянске нет. Значит, Турину… Ну, ладно, Степанов, раз вы не в курсе, придется ждать Турина. Отыщется – разберемся.
Степанов только вышел из райкома, как увидел шедшего навстречу уверенного в себе и спокойного Турина.
– Ну что? – опередил он вопросом Степанова. – Новое партийное задание или все тот же хлебозакуп?
Степанов объяснил, надеясь услышать разгадку странной истории, но Турин только повторил с иронией и удивлением:
– Динамо-машина? А силовую подстанцию нам не прислали? Жаль, жаль… – И добавил сердито: – Да напутал кто-то, и все! Пойдем, – повернул он назад. – Бюрократы несчастные!
Захаров, узнав, что и Турин понятия не имеет, почему динамо-машина прислана в его адрес, сказал с упреком:
– Руководители называется! То ли ты, Иван Петрович, в секретари не годишься, то ли я.
«Перехлестывает Захаров!» – промелькнуло у Степанова, но он, желая смягчить резкость Захарова, шутливо спросил:
– А может, оба? Зачем гадать?
Захаров вдруг рассмеялся с аппетитом давно изголодавшегося по шуткам человека и хлопнул Степанова по плечу, тем самым признавая в нем своего человека.
– Правильно! Оба! Но будем формалистами, – сейчас Захаров обращался уже к Турину, – динамо адресовано тебе, забирай ее со станции и вези неизвестно на чем, неизвестно куда и неизвестно зачем! Делать-то нам нечего, силы девать некуда! – Немного помолчал и закончил неожиданно: – А все-таки что за чертовщина?
Вдруг Турин встрепенулся, произнес непонятное, еле слышное «Ага!» и быстро направился к двери.
– Иван Петрович! – крикнул вслед Захаров, пытаясь остановить его. Но Турин был уже в коридоре.
– Обиделся?.. – спросил вслух сам себя Захаров, прекрасно зная, что на него не обижались, по крайней мере так демонстративно. – Наверное, все же что-то вспомнил…
– Это скорее… – согласился Степанов.
Кто-то гулко протопал по коридору. Так шагать мог, пожалуй, только один майор Цугуриев. Он приносил Захарову, как правило, новости не из веселых. Да и что приятного: арестован еще один бывший староста, скрывавшийся в соседнем районе; обнаружено еще одно место казни советских людей, которое тщательно скрывали немцы. Неизвестно, что делать с женой репрессированного полицая: ходит по избам, просит подаяния, говорит, что дети пухнут с голода. А ведь ей была оказана помощь…
Вот с чем обычно приходил к нему майор.
Вошел действительно Цугуриев, небрежно приложил пальцы к фуражке, покосился на Степанова.
– Что, майор? – спросил Захаров.
Цугуриев сел, предложил папиросу Степанову, закурил сам. Небрежно рассказал два анекдота, услышанных в области, и как бы невзначай сказал:
– Следствие по делу Дубленко закончено. Положение-то в общем всем давно ясное, но есть и неожиданные детали, – Цугуриев искоса посмотрел на Степанова.
Тот встал:
– Я, пожалуй, пойду…
– Сидите, Михаил Николаевич. Дубленко вам ведь тоже небезынтересен, – сказал Захаров и спросил Цугуриева: – Надеюсь, ты государственных тайн не будешь касаться?
– Сегодня – нет, – без тени юмора ответил Цугуриев и затянулся папиросой, крепко держа ее тремя пальцами.
– Так какие детали, говоришь? – напомнил Захаров.
– Этот Дубленко – мелкая, трусливая тварь, и такое дерьмо, что не знаешь, где границы подлости…
И Цугуриев стал рассказывать.
В Нижнем Осколе действительно существовала банда мародеров. Дубленко по домам не ходил, ни вещей, ни денег обманным путем не выманивал. Никто из жителей Нижнего Оскола, покажи им фотографию Дубленко или даже его самого, не признает в нем человека, спекулировавшего на святом чувстве. Дубленко сбывал на «черном рынке» лекарства, теплую одежду, ценные вещи, пожертвованные патриотами. Только сбывал. Всегда можно сказать, что в пользу подполья или партизан…
Когда город освободили, Дубленко счел за лучшее исчезнуть. Перед отъездом запасся справкой. Сначала ему сфабриковали такую, что даже сам испугался: «Активный член подпольной организации… Выполнял специальные, ответственные поручения… Заслуга товарища Дубленко в помощи армии…» Он прекрасно понимал, что такая аттестация может привлечь к нему особое внимание, а этого он боялся… Справку заменил: «Помогал подпольной организации… Выполнял отдельные поручения…» Это еще туда-сюда. Справка скреплена самодельной печатью: «Штаб помощи Красной Армии. Нижний Оскол». А внизу – неразборчивые подписи начальника штаба и секретаря.
С тех пор как Дубленко выехал из Нижнего Оскола, тревога не покидала его. Ему нужен был какой-то щит, чтобы укрыться… Так иной раз во время обстрела прячутся за штору или фанерную перегородку, хотя ни от снарядов, ни даже от пули они не спасут. Дубленко придумал заикание: он простак-заика, вызывающий к себе сочувствие. И правда, в Дебрянске его жалели…
Ни в какие начальники – ни в большие, ни в малые – Дубленко не лез и думал, что в тени скромной работы и под прикрытием придуманного им щита проживет в Дебрянске до поры до времени, а там видно будет. Весть о том, что в городе Нефеденков, которого он видел с Котовым, спутала карты Дубленко, и он совсем потерял покой. Недолго думая написал на Нефеденкова донос. И многое в нем выглядело достоверно: клевета была хитроумно переплетена с истиной. Он считал, что запятнать и утопить легче всего тех, на ком уже лежит, пусть совершенно незначительная, тень подозрения. Расспросив, как бы между прочим, о Нефеденкове кое-кого из местных жителей, Дубленко выудил нужные ему сведения.
Борис Нефеденков, последним появившийся в отряде (!), виделся перед этим со Штайном?
Многие знали – действительно виделся! Факт? Факт! Ага! Что-то уже есть!
А известно ли вам, дорогие товарищи из органов, что дед Нефеденкова был крупным земским деятелем? Крупным! Это тоже факт: дед Нефеденкова действительно был членом земской управы. Старожилы Дебрянска помнили об этом.
Свои обвинения Дубленко начинал с правды, только правды.
Ни один из читавших его заявление не мог сомневаться, что Штайн – предатель. Сам Дубленко толком не знал точно, что такое земство и земский деятель, но полагал, раз это было при царе, то, стало быть, хорошим считаться не может. А тут еще к р у п н ы й деятель!
На прочном и верном фундаменте Дубленко возводил уже клеветнические обвинения: Нефеденков был заслан в отряд немцами; действуя осторожно, выдавал своих; расстрелянные немцами Фетисов, Цыганков – жертвы его провокации; Нефеденков выдал последнюю стоянку отряда… И Акимова…
Заявление такого рода было состряпано не одно, и все подписаны, конечно, именами реально существовавших людей, разыскать которых либо трудно, либо и совсем невозможно: один уехал, другой заболел тифом и умер, но действительно жил в Дебрянске и считался сознательным, активным товарищем…
И все равно Дубленко каждый день ждал беды. Любой пустяк: чей-нибудь взгляд, самое обычное слово – казался неслучайным, таившим смысл, который он разгадывал однозначно: подозревают! Приход Степанова в сарайчик, а потом совершенно незначительный случай в Костерине, когда он, разговаривая с Соней, забыл, что должен заикаться, совсем вывели Дубленко из равновесия. Попытка «убрать» Степанова не удалась, как не удалась и, казалось бы, так ловко задуманная «явка с повинной». Он не знал, что Цугуриев уже занимается им с тех самых пор, как Нефеденков рассказал на допросе о своей встрече с Котовым. Выяснить прошлое Дубленко удалось не сразу и только после того, как соединились усилия Котова, одного из пострадавших из Нижнего Оскола и запрос Цугуриева.
– Следствие полностью изобличило Дубленко, установив одновременно невиновность Нефеденкова, – закончил Цугуриев.
– Значит, – спросил Степанов, с трудом сдерживая волнение, – Нефеденков скоро вернется?
– Да, – подтвердил Цугуриев. – Конечно.
– Мать знает?
– Наверное, еще нет. Можете ей сказать. Хотя я тоже приглашу ее к себе, известим, так сказать, официально.
– Возьмем его в школу, – решил Степанов. – И у нас, и в районе не хватает учителей, особенно толковых…
– А в армию кто пойдет? – спросил Цугуриев.
– Он же сердечник.
– Сердечник? – удивился Цугуриев. – Вот уж не подумал бы!..
– Даже от физкультуры был все годы освобожден, – подтвердил Степанов. Ему сейчас не терпелось пойти к Турину и рассказать о Нефеденкове. Интересно, что скажет Иван теперь?
Но Турин не замедлил явиться сам, и не один, а с Гашкиным. Игнат шел впереди, Турин – сзади, словно вел его под конвоем. Вид у Гашкина был понурый, наверное, как следует влетело от Турина.
Цугуриев молча откозырял и ушел, дел у него, видно, было немало.
– Николай Николаевич, – сердито начал с порога Турин, – я с себя ответственности не снимаю. Я – секретарь райкома и полностью отвечаю за своих работников и членов бюро. Отвечаю. Но динамо просил прислать не я, а Гашкин.
Турин закончил и сел. Остался стоять один Игнат.
– Ну, рассказывай, товарищ Гашкин, какой дворец ты задумал построить в Дебрянске. Дворец с хрустальными люстрами и конечно же с электрическим освещением? – съязвил Захаров. – И сядь, пожалуйста.
Гашкин опустился на стул. Сидел согнувшись, уверенный, что его не поймут и лишь обругают, как уже обругал Турин.
– Что говорить… Что скажешь… – вяло начал он. Потом вдруг воодушевился: – Вот бывают военные сводки в газетах, а бывают стихи. Сводки Совинформбюро нужны всем, ясное дело. А стихи? – Взглянул на Захарова и Турина, махнул рукой и погас: не поймут его, не простят!
– Ну что же ты? Говори! – поддержал Захаров.
Но Гашкин молчал. Тогда заговорил Турин:
– Воспользовался тем, что у него знакомый оказался каким-то начальником на бежицком заводе, и попросил его прислать городу динамо-машину. Никому ничего не сказал, ни с кем вопроса не согласовал.
– Это ж почему так, товарищ Гашкин? – спросил Захаров. – Хотя бы Турина поставил в известность.
– Уж больно легко и быстро согласился тот начальник. Я думал, пообещает и забудет.
Захаров рассмеялся:
– Выходит, если быстро соглашается, то так только, для видимости. Хорошо! Учтем!.. А зачем тебе динамо-то? Какие у тебя планы были? – допытывался он.
– Вот я и говорю: бывают сводки, а бывают стихи…
– Заладил одно и то же! – оборвал Гашкина Турин. – Тебя секретарь райкома партии спрашивает: зачем тебе динамо?
– Иван Петрович, – остановил его Захаров, – погоди, не горячись. Говори, Игнат.
– …бывают, значит, стихи, – продолжил Гашкин. – А зачем они? Что, в самом дело, в них? Какой город взяли, в них не сообщается. Кто живой объявился после похоронки, тоже не сообщается. Кто кого ищет, опять же не сообщается. Тогда, может, долой стихи? Нет, без поэзии нельзя, хотя и практической пользы от нее, казалось бы, ноль. Вот и динамо – как стихи. Что мы все время возим со станции? Кирпич, доски, бревна, стекло… Нужно! Необходимо! И вот, представьте, повезут со станции динамо-машину. Только представьте себе! Динамо-машину! Зачем? Свет давать! Значит, и радио будет, и над столом светло. Сколько размышлений! Сколько разговоров! Значит, под силу не только землянки! И электростанция будет! Будет! Ведь невозможно это: погреба, сарайчики, землянки – и вчера, и сегодня, и завтра! – Последнюю фразу Игнат закончил чуть ли не в отчаянии. – Невозможно!
– Да-а… – только и выдохнул Захаров, вставая. Он прошелся по комнате, с интересом поглядывая на Гашкина. Все ждали, что скажет, но Захаров не торопился.
– Ты вроде поэта, Игнат… Да просто – поэт!
Но от этого похвального для других определения Гашкин стал яростно отбиваться:
– Нет, нет!.. Стихи-то я не очень люблю и не все понимаю… Это я о стихах так – для примера… Ни одного не знаю наизусть, даже те, которые в школе проходили… Нет! – продолжал он по-прежнему упорно, чтобы его не заподозрили, не дай бог, в любви к поэзии, не породнили с теми мальчиками и девочками, которые как очумелые бредят стихами, а дай им в руки молоток, так не сообразят, как за него взяться.
Захаров улыбнулся, быть может впервые по-настоящему поняв все всегда наперед знавшего, безапелляционного и шумного фронтовика.
В кабинет, приоткрыв дверь, заглянули. Уже во второй или третий раз. Захаров посмотрел на часы и сказал:
– Сейчас!
Его уже ждали другие дела. Гашкин, Турин, Степанов поднялись.
– Значит, Николай Николаевич, – неуверенно начал Турин, – динамо-машину со станции забрать?
– Конечно… Только сначала надо было бы о помещении для нее позаботиться… Уж и не знаю, куда ее пока деть… Впрочем, вы кашу заварили, вы и расхлебывайте! – неожиданно хитро подмигнув им, сказал Захаров. И добавил: – Ну а динамо-то нам сгодится, и может, очень даже скоро!
Едва они вышли из райкома, Степанов радостно сообщил Турину:
– Ты знаешь, Иван, Цугуриев к Захарову заходил, сказал, что Бориса скоро освободят! Я же говорил – невиновен он!
– И я говорил – разберутся! – невозмутимо ответил Турин. – А ты суетился!
6
Из райкома Степанов сразу же заторопился на Бережок, хотел поскорее сообщить радостную весть Евдокии Павловне. Шел он, может быть, не намного быстрее обычного – для бега его нога еще не годилась, – но ему казалось, что он летит. Так окрыляла его радость. Он представлял себе, как войдет в землянку с лампадкой, как скажет многострадальной матери долгожданные слова, а она… Вот этого он никак не мог представить: как поведет себя Евдокия Павловна. Заплачет от радости? Или засмеется? Или молча прижмет к груди руки и замрет?..
Но в землянке Степанов застал только сестру Марию. Передавать новость через нее ему не хотелось, он почти наверняка знал, что она тут же не преминет сказать: «Бог услышал наши молитвы!» – и произнесет еще много слов во славу господа… Однако выхода иного не было: Евдокия Павловна ушла в деревню за продуктами и неизвестно, когда вернется, и он попросил передать Нефеденковой, что Борис оправдан и скоро будет дома.
Все произошло почти так, как он предполагал: сестра Мария повернулась к черному лику в углу, неподвижно постояла с полминуты, потом решительно вскинула голову и перекрестилась:
– Слава тебе, господи! Услышал нас!
В столовую Степанов пришел в самый разгар обеда. К нему тут же подсел Соловейчик и, многозначительно подняв палец, сказал:
– Вас в военкомат просят зайти, товарищ Степанов.
– Что, фронтовик, проштрафился? – улыбаясь, спросил Троицын.
– Наверное, – отозвался Степанов. – Не добил какого-нибудь важного фрица…
В это время в столовой появился военком Бердяев. Все на него посмотрели, ожидая, что скажет, но он, однако, не спешил. Снял шинель, повесил на вешалку, не забыв разгладить складки, поправил волосы и только потом подошел к Степанову:
– Так мы ждем тебя, товарищ Степанов. – И солидный, всячески поддерживающий, эту солидность, Бердяев степенно опустился на лавку в углу.
– А в чем дело, товарищ майор? И в котором часу прикажете?
– В каком будет угодно. С девяти до пяти я всегда на месте. А в чем дело – узнаешь.
К Бердяеву подошел Соловейчик и что-то прошептал. Военком хмыкнул, и довольно громко, так, что услышали почти все, одобрительно воскликнул:
– А ты голова, Соловейчик… Голова! Тебя бы в Генеральный штаб!..
– Не гожусь, товарищ майор. Не знаю, где право, где лево.
– Ну, это беда поправимая! Отдадим тебя сначала на выучку к хорошему старшине, – сказал Бердяев и окликнул Степанова: – Слушай, Степанов… Тут возникли кое-какие обстоятельства, давай лучше перенесем нашу встречу на несколько дней. Ты не против?
– Пожалуйста, товарищ майор… – пожал плечами Степанов. А сам подумал: «Вот и хорошо! Наверняка опять какую-нибудь беседу проводить: или с призывниками, или в части с молодыми солдатами. Так сказать, встреча с фронтовиком! А сейчас и без того дел по горло. Лучше через несколько деньков, тогда – с удовольствием…»
Почти за час до начала вечера, посвященного годовщине Октября, клуб был полон ребятишек всех возрастов и калибров, в отцовских пиджаках и шинелях, волочившихся по полу, в старых, сохранившихся чудом одежонках, в шапках, кепках и платках.
Высокие столбы с напутанной между ними колючей проволокой, как и прежде, еще окружали бывшую церковь. В суматохе, предшествовавшей открытию клуба, никому не пришло в голову снести эти столбы, срезать проволоку, за которой еще недавно люди томились, умирали и все-таки надеялись на свободу. Зато были раскрыты настежь – что редко случалось при немцах – ворота. Около них стояло несколько новеньких трехтонок. Машины через город проезжали часто, но не такие новенькие. Эти – из воинской части.
Степанов наблюдал, как оживленные жители стягивались к клубу. Из погребов, из землянок, из сарайчиков – в просторное помещение, где не будут тебя сжимать сырые стены, не будет давить низкий потолок, где окажешься среди своих людей, услышишь родное слово, обращенное ко всем и к каждому в отдельности…
Здесь же, около клуба, прохаживались солдаты и кое-кто из офицеров гвардейской части. У них свободен только вечер. В двадцать четыре ровно они должны быть у себя в части. За эти часы нужно найти девушку, познакомиться с ней, представить во всем блеске самого себя, забавляя партнершу остроумным разговором, потанцевать с ней, а потом, что не всегда возможно, проводить до дома.
Сроки сжатые, и действие начинается сразу же у ворот. Заговаривают, знакомятся и к дверям клуба подходят, называя друг друга уже но имени.
Прошли Владимир Николаевич, Галкина, Козырева. Пропрыгал Гашкин, громко говоривший что-то Власову. Показалась Таня. Степанов увидел ее и подошел.
– Таня… Какая ты сегодня красивая!..
– Здесь же ничего не видно… – прошептала Таня не без укора.
– Видно, красоту всегда видно, Таня, и я сегодня вызову всеобщую зависть оттого, что буду сидеть рядом с тобой…
– Вы все шутите, Михаил Николаевич.
– Нет, Таня, не шучу…
Хотя до начала торжественного вечера оставалось полчаса, они с трудом отыскали в зале два свободных места рядом. А люди все шли, вливались в двери клуба и неизвестным образом рассредоточивались среди сидевших на скамьях и толпившихся в проходе.
