Текст книги "Возвращение к звездам: фантастика и эвология"
Автор книги: Сергей Переслегин
Жанр:
Языкознание
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 35 страниц)
Мне кажется, что самой сложной религией является атеизм.
Не вульгарное неверие, которое обозначает только лишь отсутствие воображения, но атеизм как сознательный человеческий выбор.
Мир, в который входит ребенок, прост. Он может быть трагическим и страшным (и чаще, чем это принято думать, бывает именно таким), но он не содержит в себе неразрешимых вопросов. Конечно, почти не содержит. Потому ребенку почти не нужна идея Верховного Существа.
Говорят, что Бог создал человека по образу своему и подобию, а человек отплатил ему тем же. В этой шутке не обошлось без доли истины, но только очень маленькой доли. Собственно, никто не мешает определять шахматную комбинацию как «форсированный вариант с жертвой», картину как «прямоугольный кусок холста, покрытый красками», человека как «двуногое существо без перьев и с плоскими ногтями». Однако не совсем ясно, что делать дальше с этими определениями.
Человек обращается к Богу (как говорят верующие) или выдумывает Бога (по мнению остальных) в тот момент, когда простой мир, доселе окружавший его, вдруг расплывается, меняет свои очертания и для чего-то или для кого-то? заполняется вопросами, которые с очевидностью не могут иметь решения.
Существует только одна теологическая проблема, одна-единственная… Можно, работая в любой философской калибровке, от буддизма до неопозитивизма включительно, осмысленно и доходчиво ответить на вопрос «зачем Человеку Бог»? Но попробуйте объяснить, зачем Человек Богу?
«Эксперимент есть Эксперимент, – сказал Наставник.—
Не понимание от тебя требуется, а нечто совсем иное.
– Что?!»
Пытаясь понять, я подошел к этой проблеме как ученый-естественник. В конце концов, основа ответа всегда заключена в самом вопросе. Достаточно понять, что Человек нужен Богу зачем-то. Своим существованием он исполняет некую функцию, вероятно для нас непостижимую.
Заметим, что человечество в течение всей своей более-менее документированной истории относилось к системам самого непредсказуемого класса: число людей слишком велико, чтобы исследовать эту систему «механически», и одновременно ничтожно мало, чтобы действовали статистические методы.
Но ведь в реальности статистические методы действуют? Действуют повсеместно – начиная от опросов общественного мнения по поводу президентских выборов и заканчивая теорией рекламы. Действуют, хотя по логике вещей не должны.
«Я даже спрошу точнее, – сказал Гейгер. – Нормально ли, чтобы миллион человек – все равно здесь или на Земле – за десятки лет не дал одного творческого таланта?»
Фриц Гейгер привык к интуитивному выполнению закона больших чисел. На миллион человек должен быть один великий писатель, десять ярко талантливых и около ста способных… И отклонение от этого привычного положения дел беспокоит практичного президента. Я не удивлюсь, если и экспедицию на север он организовал не ради научных интересов Андрея, тем более – не ради мифического и далекого Антигорода, а в надежде найти какой-то осмысленный намек на ответ.
А что если – наоборот? На одного великого писателя создается миллион большинства – «…темного, забитого, ни в чем не виноватого, невежественного большинства…»
А ведь какую бы цель не ставил Господь, пять миллиардов людей для достижения этой цели ему не нужны. Потому что его вполне устроит минимальная по размерам система, для которой невозможен механический анализ.
Но такая система насчитывает мало людей, вследствие чего развитие ее будет крайне медленным. Сотня лет на то, чтобы построить несчастную электростанцию. Пятьсот – на сеть железных дорог. Тысячу на обыкновенный фотонный планетолет.
Очень медленно меняется такое человечество. Очень медленно меняются люди, почти все время и силы которых заняты непрерывным трудом ради минимального самообеспечения. И, решая эту проблему, Господь создал почти людей, неотличимых от настоящих, но не обладающих душой, не имеющих свободы воли и не участвующих в Эксперименте. Господь повелел, чтобы Люди могли взаимодействовать только с Людьми. Виртуалы ненаблюдаемы, иными словами, они существуют лишь как статистическая масса (потому и исполняются статистические законы — по построению). Реальные Люди (во всякой религии найдется своя «тысяча избранных») образуют ничтожное меньшинство, но столь же правомочно высказывание, что никого, кроме их, в мире просто нет. Может быть, и мира никакого нет. «К западу – неоглядная сине-зеленая пустота – не море, не небо даже – именно пустота синевато-зеленоватого цвета. Сине-зеленое Ничто. К востоку неоглядная, вертикально вздымающаяся желтая твердь с узкой полоской уступа, по которому тянулся город. Желтая Стена. Желтая абсолютная твердь.
Бесконечная Пустота к западу и бесконечная Твердь к востоку».
Классический парадокс теологии есть противоречие между существованием и бездействием Господа. Понятно, что речь идет о бездействии в нашем понимании. Но ничто другое нас интересовать не может. Мы, Люди, созданы им для чего-то, чему, возможно, нет названия ни в одном из наших человеческих языков. Мы одарены им душой. Мы помещены им в мир, сотканный из неразрешимых вопросов. Мы привыкли не замечать эти вопросы: Эксперимент есть Эксперимент. Но мы не в силах понять, как Господь может не захотеть спасти умирающего в муках ребенка. И если у Господа по такому поводу есть свое собственное мнение, что ж – тем хуже для такого господа.
«Беру примером молодого человека, потерявшего любимую жену, только что умершую от рака. Он еще не ощутил, что он жертва особой несправедливости, всеобщего биологического закона, беспощадного, чудовищного и циничного…»[84]84
Ефремов И. Час Быка. М.: Ермак, ACT, 2004.
[Закрыть].
Разумеется, Господь в своей неизъяснимой благости мог просто отменить смерть. Это вполне возможно (что и продемонстрировал в «Сумме технологии» Ст. Лем), и Второе начало термодинамики здесь абсолютно ни при чем. Но каков был бы конечный результат?
Эльфы, как всем известно, дивный народ. Но эльфы, которые не только не умирают, но которых еще и невозможно убить, – это нечто невообразимое. Речь даже не о том, что бессмертная человеческая плесень за довольно короткий срок заполнит Вселенную (это изображено у П. Буля в рассказе «Когда не вышло у Змея»[85]85
Буль П. Когда не вышло у Змея/ / Библиотека современной фантастики. Том 25. Антология. М.: Молодая гвардия, 1973.
[Закрыть]) – с этим несложно справиться. Проблема носит иной характер: всякое развитие происходит через смерть.
Прикиньте, сколько великих произведений искусства не было бы создано, если бы Бог, услышав молитвы поколений, отменил бы войну.
Конечно, черт бы с ними – произведениями искусства, тем более что не меньше было спалено в пламени военных пожаров. Но это наша логика. Человеческая. Там, «наверху», точно знают, что рукописи не горят.
И не в этом дело, конечно.
Война слишком человеческое, чтобы ее можно было так легко отменить. Ведь зачем– то мы нужны Ему именно такими, какие есть; Он такими нас создал.
Есть, однако, еще одно решение. Согласующееся и с диктатом Реальности, и с милосердием Господа. Оно очень простое.
Всякий раз, когда умирает Человек, Господь создает новый Мир. Мир, в котором пуля прошла мимо, от болезни нашлось лекарство, а родник в пустыне оказался не миражом, а настоящим живым источником.
«– А если мы не найдем воды?
– Вы ее найдете. Всегда находили и теперь найдете».
Но для своей прежней Реальности он умирает. В бою. При кораблекрушении. В постели. Под колесами автомобиля. Смерть для других – как непременный атрибут Творения. Атрибут развития и подвига. И бессмертие для самого человека, бессмертие, оплаченное непрерывным созданием миров, изгибающее линии судьбы и порождающее саму плоскость исторического континуума.
Зачем?
Ответ довольно прост:
«Вы начинаете новый этап, Андрей, и на мой взгляд – решающий этап. В известном смысле даже хорошо, что все получилось именно так. Рано или поздно все это с неизбежностью должно было произойти. Ведь экспедиция была обречена. Но вы могли бы погибнуть, так и не перейдя этого важного рубежа…»
Когда я первый раз прочитал «Град обреченный» (вернее, одну его главу, которая сейчас называется «Разрыв непрерывности», а тогда – «Экспедиция на север»), я был лет на семь младше Андрея Воронина-«мусорщика». Теперь я на те же семь лет старше господина «Советника» Воронина, а роман прочитан мною в девятый раз. И как и тогда, двадцать с, лишним лет назад, я ощущаю только одно – горькое, обидное непонимание. Девять прочтений открыли мне девять смысловых слоев текста, но, думаю, и последний из них почти так же далек от понимая авторского замысла, как и первый.
«…испытал тех, которые называют себя апостолами, а они не таковы, и нашел, что они лжецы…»
Сейчас, в 37 лет, я читал «Град обреченный» как роман о взрослении.
Общество – через родителей и школу – программирует Человека, чтобы вести с ним осмысленный диалог. Не все, конечно, доживают до конца этой стадии в Текущей Реальности, но многие доживают.
Им кажется, что они уже знают и умеют все. Они имеют ответы на все вопросы, имеют «хороший жизненный план» и вряд ли будут думать о чем-то другом. Даже верующие среди них – атеисты (потому что Господь живет в мире неразрешимых вопросов, а для них пока все вопросы разрешимы). Даже атеисты среди них – идолопоклонники, поскольку хочется во что-то верить, оправдывая свое – такое неочевидное – существование.
А дальше начинается жизнь.
Мусорщик становится Следователем, и вот он уже допрашивает своего друга, а тот кричит ему: «Жандармская морда!».
«…Ты не был болваном. Ты был хуже. Ты был оболваненный, С тобой ведь по– человечески разговаривать было нельзя».
Еще один оборот делает жизнь, и Редактор городской газеты таскает передачи в тюрьму, а их однокашник по «коллегии» мусорщиков захватывает власть в Городе, расставляя повсюду виселицы, стреляя и убивая – «по делу», «на всякий случай», «по ошибке». И кажется, что теперь-то настал полный конец, что вынести этого нельзя, невозможно.
«Ты взрослеешь, Андрей. Медленно, но взрослеешь».
Воронин сильно меняется между второй частью и третьей. Идеалы заставили его предать, но и сами не выдержали предательства. Старые апостолы не были отброшены за ненадобностью. Просто сломались. «…И нашел, что они лжецы…»
Редактор воспринимает себя взрослым. Он уже не тщится «положить свой живот на подходящий алтарь», как Кэнси. Он вообще почти не реагирует на события. Шведская шлюха Сельма (которой мусорщик Воронин некогда втолковывал азы социалистической политграмоты) с вызовом говорит ему: «По-моему, это просто трусость – удирать сейчас из города».
Андрею все равно. Ему скучно.
На этой стадии существуют – не скажешь ведь «живут» – герои повести «Второе нашествие марсиан».
Что бы ни случилось в Мире Сотворенном, для них не происходит ничего. А если и нагрянут события, хорошие ли, страшные ли, обыватели неназванного Города встретят их детским вопросом. Да, тем самым. «Что же теперь с нами будет?»
Аполлон навсегда обиделся на свои юношеские идеалы. Как многие в Мире Сотворенном. Есть такое детское свойство – обижаться навсегда. Когда-то было принято ругать несчастного Аполлона и подобных ему людей. Ругали в целом с позиции Воронина времен работы мусорщиком. За трусость, вялость, слабость, за измену человечеству перед лицом марсианской агрессии.
А мне кажется, что его можно только жалеть. Ведь ему придется умирать обиженным ребенком.
Новый поворот, и вот исполняется заветная мечта интеллигента: Воронин становится частью Власти. Да не какой-нибудь, а очень даже «хорошей». Диктатура посредственности над кретинами? Конечно, но, как правило, имеет место диктатура кретинов над посредственностями. В искусстве руководства Гейгер преуспел значительно больше среднестатистического президента. Не фашист, не убийца, не идиот… и действительно работает во благо большинства, как это ни странно.
Высокие материи, однако, окончательно развенчаны Ворониным. Теперь бывший комсомолец с восторгом играет в новую игру. «Он вдруг как-то очень явственно осознал, что вот он – советник, ответственный работник личной канцелярии президента, уважаемый человек, что у него есть жена, красивая женщина, и дом – богатый, полная чаша <…> Он был взрослым человеком <…> Не хватало только детей – все остальное у него было как у настоящих взрослых…»
И все-таки он бросает и пост, и Сельму, и Амалию, и всю обеспеченную жизнь ради экспедиции на север. Обреченной экспедиции.
«Взрослый», он пытается объяснить себе, почему и опять обманывает себя. Теперь с другой стороны. Раньше ему чудилось, что он с Сельмой спит «ради блага народа», сейчас ему чудится, что на верную смерть он идет ради власти. Кацман сказал бы: «Это вряд ли…»
И снова виток накручивается на виток, гибнут люди, кварталы сменяются кварталами, в фантасмагорическом мире оживающих статуй, Хрустального Дворца, говорящих волков, скелетов в забаррикадированных квартирах Андрей продолжает идти вперед. К концу мира.
«Почему мы полетели? Луна была там, а мы здесь. Только поэтому».
«Жил однажды на свете один принц, который верил во все, кроме трех вещей, в которые он не верил. Он не верил в Принцесс, не верил в Острова и не верил в Бога. Отец принца, король, сказал ему, что таких вещей на свете не существует. <…>
Но вот однажды принц сбежал из дворца и оказался в другой стране. И в этой стране он с любого места на побережье мог видеть острова, а на этих островах странные, вызывающие волнение в крови, существа, называть которые у него не хватило духу. В то время как он был занят поисками лодки, к нему подошел человек в вечернем наряде.
– Это настоящие острова? – спросил его юный принц.
– Разумеется, это настоящие острова, – ответил ему человек в вечернем платье.
– А эти странные волнующие существа?
– Это самые настоящие, самые подлинные принцессы.
– Тогда, Бог тоже должен существовать! – воскликнул принц.
– Я и есть Бог, – ответил ему человек в вечернем наряде и поклонился.
Юный принц из всех сил поспешил к себе домой.
– Итак, ты вернулся, – приветствовал его король-отец.
– И я видел острова, видел принцесс, и я видел Бога, – заметил ему принц с упреком.
Король отвечал непреклонно: – На самом деле не существует ни островов, ни принцесс, ни Бога.
– Но я видел их!
– Скажи мне, во что был одет Бог?
– Он был в вечернем наряде.
– Были ли закатаны рукава его пиджака?
Принц вспомнил, что рукава были закатаны. Король улыбнулся.
– Это обычная одежда мага, тебя обманули.
Тогда принц вернулся в другую страну, пошел на тот же берег и снова встретил человека в вечернем наряде.
– Король, мой отец, рассказал мне, кто Вы такой, – заявил ему принц с возмущением. – Прошлый раз Вы обманули меня, но на этот раз это не пройдет. Теперь я знаю, что это ненастоящие острова и ненастоящие принцессы, а Вы сами – всего лишь маг.
Человек на берегу улыбнулся в ответ.
– Ты сам обманут, мальчик мой. В королевстве твоего отца множество островов и принцесс. Но отец подчинил тебя чарам, и ты не можешь увидеть их.
В раздумье принц вернулся к себе домой. Увидев отца, он взглянул ему прямо в глаза.
– Отец, правда ли, что ты не настоящий король, а всего лишь маг?
Король улыбнулся и закатал рукава.
– Значит, человек на берегу был Богом?
– Человек на берегу – другой маг!
– Я должен знать истину, которая лежит за магией!
– За магией нет никакой истины, – заявил король.
Принцу стало очень грустно. Он сказал:
– Я убью себя.
С помощью магии король вызвал смерть. Смерть стала в дверях и знаками подзывала к себе принца.
Принц содрогнулся и вспомнил о прекрасных, но ненастоящих принцессах и о ненастоящих, но прекрасных островах.
– Что же делать, – сказал он. – Я смогу выдержать это.
– Вот, сын мой, – сказал король, – вот ты и начинаешь становиться магом»[86]86
Фаулз Дж. Пять повестей. М.: АСТ, 2006
[Закрыть].
«Ну вот, Андрей, – произнес с некоторой торжественностью голос Наставника. – Первый круг вами пройден».
Наверное, так и происходит взросление. Сначала ты живешь для себя, хотя думаешь, что живешь для всеобщего блага. Потом ты живешь для себя, понимая, что живешь для себя. Потом ты все еще думаешь, что живешь для себя, хотя давно делаешь это для других. Насколько хватает сил. Для семьи, детей. Для друзей. Кто-то – для человечества.
А в самом конце пути (ну не в конце, скажем, – в некой точке, которую способен увидеть человек, находящийся где-то между второй и третьей стадией) – в самом конце пути, наверно, должно прийти осознание, что в Мире Сотворенном вообще нет «других».
Но для того чтобы дойти до этого понимания, нужно подряд выиграть у смерти не полсотни – многие тысячи игр.
Человеку верующему это легче. Милосердие Господне способно создавать Вселенные ради секунды осознания у одного Человека. Ради того, чтобы он – все-таки дошел до Конца Мира. У атеиста нет ничего: ни надежды, ни опоры, ни бессмертия. И все-таки…
Когда Мир прост, Бог не нужен.
Усложняясь, он заполняется богами и демонами, мифами и легендами, колдовством и суеверием. На дороге познания – «дороге славы» – все это уходит, чтобы трансформироваться в философского единого Бога, полномочного конструктора Вселенной Неразрешимых Вопросов. Человек, нашедший своего Бога, заслуживает огромного уважения. Но быть может, еще большего уважения заслуживает тот, кто осмеливается остаться во Вселенной один?
Репетиция оркестраМногие слышали, что такое свобода, но кто возьмется дать ее определение?
В реальности (все равно, текущей, выделенной, выдуманной) свобода начинается с принятия решений и этой процедурой исчерпывается. В самом широком смысле свобода есть возможность выбрать собственный Путь.
Эта возможность обязательно ограничена (например, «осознанной необходимостью» оставаться живым). Такого типа ограничения, назовем их для простоты физиологическими, зачеркивают одно измерение пространства личной свободы. Еще одно измерение поглощается тем обстоятельством, что человек – животное биологически эгоистическое – обречен на существование в коллективе и потому должен соблюдать некие мало меняющиеся от социума к социуму «правила общежития».
Назовем общество, в котором личная свобода не подвергается никаким иным ограничениям, идеальным. Не в смысле – «очень хорошим», а в том значении, в котором физика использует понятие «идеальный газ».
«Идеальное общество» можно представить – это означает, что где-то в обобщенной Вселенной оно существует. Может быть, в Абсолютном Прошлом («до грехопадения») или в Абсолютном Будущем («после Второго Пришествия»),
Интересно, что противоположный вариант – общество, в котором личной свободы нет вообще, даже представить не удается. Абсолютный общественный порядок «кристалла, вышедшего из рук небесного ювелира» недостижим, как недостижим абсолютный нуль.
С этой точки зрения неточна формальная антиутопия Оруэлла: ее краеугольный камень есть именно полное, «идеальное», лишение человека свободы. («Мыслепреступление не приводит к смерти. Мыслепреступление есть смерть».) Но осознание возможности выбирать свой Путь – внутреннее состояние человека, и оно не может быть изменено внешней силой. Ошибка именно здесь: у Оруэлла невозможен не только внешний, но и внутренний протест.
Правда, «быть свободным» и «ощущать себя свободным» – не одно и то же. Назовем общество, все члены которого считают себя несвободными (то есть не видят пространства Путей и не могут совершить выбор), инфернальным. В построении миров, относящихся к этому классу, человечество преуспело.
Не следует все же думать, что сотворить такое общество просто. Речь идет о конструировании искусственной сингулярности: чтобы человек не увидел ни одного Пути, информационное пространство вокруг него должно быть искривлено и недоступно для света. (Света разума, или чувства, или хотя бы мещанского здравого смысла.)
Искривление физического пространства создается материей. Искажение информационного пространства порождается людьми, причем люди эти должны быть специальным образом кем-то организованы.
Для этого необходим определенный технологический уровень. Конечно, и книга, и газета способны управлять поведением человека (потому отдельные короткоживущие и локальные социумы инфернального типа существовали и в доиндустриальную эпоху), но работать только с людьми, воспринимающими печатное слово, хлопотно и дорого.
Иное дело – радио. Информация, доступная всем и везде. И неизбежно простая (потому и доступная, что простая). Организующая. «Коммунизм есть советская власть плюс радиофикация всей страны». Не «белый шум», но «белое излучение».
Изобретение радио открыло дорогу великим идеологическим империям. В соответствии с принципами диалектики попытки построить «идеальное общество» неизменно вели к сотворению ада на земле.
Италия, Германия и Россия. И по-другому – Соединенные Штаты Америки. Ад оказался довольно разнообразным.
«Дьявол среди людей» и «Поиск предназначения» – рукописи, вынесенные из ада.
Данте знал, что сущность инферно исчерпывается первоначальной формулой. «Оставь надежду». В аду можно что-то делать, куда-то двигаться, даже принимать какие-то решения и из чего-то выбирать, но этот выбор не имеет значения.
«…Всякий раз впереди война, вселенское злодейство, вселенские глупости, и через все это мне неминуемо предстоит пройти».
Вторая Мировая война занимает в истории человечества важное место (хотя, конечно, не такое важное, как Первая), но уже к концу шестидесятых она была основательно подзабыта везде, кроме России. Здесь она так и осталась Войной (с большой буквы), Судным днем и состоявшимся Армагеддоном.
Не тебе решать, что враг, что друг,
Ты ничтожней мгновения, Человек,
Это просто Время замкнуло круг,
Чтоб собрать, притянуть и спаять навек.
Райан
Время замыкает круг для Никиты Воронцова, заставляя его вновь и вновь проживать одну и ту же жизнь. И возможность вернуться в юность, сохранив навыки и опыт взрослого человека, возможность, за которую не жалко заложить дьяволу душу, становится для Воронцова нечеловечески страшным наказанием. Социальная неэвклидовость там – в конце тридцатых – начале сороковых – велика настолько, что Кольцо событий не разорвать даже информацией из будущего.
Или это только так кажется?
Апокалиптическое восприятие Войны связано с одним важным социальным экспериментом, неведомо из каких соображений поставленным в Советском Союзе. Ленинский, а затем сталинский социализм привнес в мир абсолютную смерть.
Человек верующий (в Бога, в Дьявола, в Перевоплощение) умирает лишь относительно. Смерть его неокончательна и потому не страшна. Однако последовательный материалист умирает абсолютно. Он знает, что «там» нет «ни тьмы, ни жаровен, ни чертей». «Там» нет ничего. И никакого «там» тоже нет.
Да, конечно, и до социалистического эксперимента были материалисты. Но для тех материализм был философией, к которой они приходили самостоятельно и свободно. Философствование подразумевает определенную гибкость ума и некоторый жизненный опыт – потому неизбежно включает в себя относительность восприятия всего сущего, и смерти тоже.
Ленин использовал материализм как заменитель религии. И миллионы людей верили и верят в Абсолютную смерть. Без загробного суда, воздаяния, без смысла и какого-либо продолжения. Концепция впечатляюще красива и уже потому способна подчинить себе человека, закрыв для него очередное измерение пространства свободы. Тем более если внушать ее с детства. Никто ведь не бывает философом в 16–18 лет.
Первое социалистическое поколение было уничтожено в Ту Войну почти полностью.
Если мученика, отдающего жизнь за веру, мы считаем героем и объявляем святым, то как же назвать этих парней и девчонок, которые жертвовали не частью (земным существованием ради небесной благодати), но всем – телом, и душой, и любовью, и самой Вечностью?
Говорилось: если Бога нет, все дозволено. Оказалось, не все. В конце концов, доля дураков и подонков среди обитателей материалистического ада оказалась такой же, что и в любой другой, сколь угодно благополучной (и верующей) стране, а доля добровольных доносчиков – даже меньше.
И поныне мы не в состоянии разобраться во всех результатах этого дьявольского эксперимента. Ясно, по крайней мере, что человек все-таки может нормально жить и достойно умирать, веря в абсолютность смерти. И что такое трудно определимое понятие, как «порядочность», закодировано в личности глубже уровня социальных, философских, религиозных и других детерминант.
Оруэлл был прав, когда указывал, что тоталитарным режимам, функционирующим в информационной сингулярности, нужна не война, а «как бы война». «Та Война» была слишком реальной. Столкновение с реальностью разбило шварцшильдовскую метрику социализма. Попытки снова поднять уровень кривизны предпринимались, в общем, без всякого энтузиазма. Начинался следующий Круг. В предыдущем смерть была абсолютной и бессмысленной, но жизнь еще могла заключать в себе какой-то смысл. Предназначение. «Вещь, которая определена Богом к какому-либо действию, не может сама себя сделать не определенной к нему».
Теперь смысла лишалась и жизнь.
«…Так вот: до пятьдесят восьмого все они были, оказывается, злобные и опасные дураки («Великая Цель оправдывает любые средства, или Как прекрасно быть жестоким»). От пятьдесят восьмого до шестьдесят восьмого превращались они в дураков подобревших, смягчившихся, совестливых («Позорно пачкать Великую Идею кровью и грязью, или На пути к Великой Цели мы прозрели, мы прозрели»), А после шестьдесят восьмого дурь у них развеялась наконец и пропала, но зато и Великая Цель – тоже. Теперь позади у них громоздились штабеля невинно убиенных, вокруг – загаженные и вонючие руины великих идей, а впереди не стало вообще ничего».
К шестидесятым годам искривление информационного пространства в СССР упало до приемлемого уровня, в целом сравнимого с западным. По сути советское государство перестало быть тоталитарным. Вполне обыденный, хотя голодный и потому злой големчик. Примитивный до ужаса и предсказуемый.
Это место уже не было адом, но населяли его беглецы из ада, и монстры, и «бесы, невозбранно разгуливающие среди людей». Свобода, которую никто не мог и не хотел использовать, поскольку был приучен хотеть не за себя, а только за других. Свобода все-таки понятие чисто внутреннее, личное. Ее очень трудно отнять и еще труднее подарить другому. В результате бывшие обитатели ада с удовольствием, а чаще устало и по привычке мучили друг друга, зачем-то сваливая вину на государство, которое в подавляющем большинстве случаев было здесь, очевидно, ни при чем. Лучшие из них хотели вырвать сердце спрута и боялись, что для этого нужно чудо.
Им чудилось, что их призвали на новую войну. В Той Войне бессмысленно, бесполезно и безнадежно погибали за советское государство. В Этой дрались против него. Но так же бессмысленно, бесполезно и безнадежно. «Одна дорога и цель одна».
Для Никиты Воронцова замыкается время. Чудо. Save/Load – магия, самая сильная магия в компьютерной игре, увы, не встречающаяся в жизни. И оказавшаяся бесполезной.
У Кима Волошина и Стаса Красногорова – магия более изученная и даже воспетая поэтами. Возможность убить человека на расстоянии. Без усилий, риска, технических средств. Вне всякой зависимости от того, кто этот человек и как он защищен на физическом уровне.
Они выбирают разные дороги. Ким превращается в печального колдуна, убийцу, осознающего себя убийцей, человека с опустошенной душой. Станислав становится почти Президентом и, во всяком случае, Хозяином, оставаясь все тем же глубоко порядочным и ранимым человеком. Прикрытый не то адским своим талантом, не то Роком, не то Предназначением, не то Виконтом, он пытается создать новое общественное явление: власть порядочных и умных людей. И терпит поражение, как и всякий, кто решает задачу, не разобравшись толком в ее условиях.
Внешняя порядочность («порядочность для других») – это работа имиджмейкера, легко создается и ни малейшей ценности не представляет. Внутренняя порядочность, доминанта личности Станислава, есть потребность всегда и в любых обстоятельствах следовать своим собственным свободно выбранным принципам. Она действительно совершенно не желательна у человека, наделенного властью. Дело здесь вовсе не в том, что она невыгодна с точки зрения конкурентной борьбы. Просто самым внутренне порядочным политиком XX столетия был Адольф Гитлер. Он никогда не нарушал своих принципов, потому и погубил что-то около 50 миллионов человек. А самым непорядочным – Франклин Рузвельт, который прекрасно рассуждал о добре и зле, но в практической деятельности учитывал отнюдь не эти абстрактные категории, а конкретные интересы страны. Так что, может, оно и к лучшему, что Стасу не удалось… Политика – это, как известно, искусство возможного.
Оказалось, что не помогает ни магия, ни чудо, ни ненависть, ни доброта. Это приводит нас к выводу, что у данного спрута просто нет сердца.
«Шестидесятники» в своем воображении наделили свойствами личности то, что личностью не является. Нельзя ненавидеть Систему, потому что это то же самое, что ненавидеть горный обвал, извержение вулкана или закон всемирного тяготения. Нельзя воевать с Системой – это более бессмысленно, нежели воевать с дрейфом континентов. Нельзя продаться Системе: во-первых, она не подозревает о твоем существовании, а во– вторых, не знает слова «покупать». Голем мучил и убивал людей, шил им «политические дела», сажал в лагеря, отправлял «за бугор» и встречал их оттуда «под цинком» не потому, что являлся воплощением ада, и не потому, что был порождением ада и наследником владыки его. Голем был обычным кибернетическим устройством, нуждающимся не в ненависти (или любви), а в наладке и элементарном программировании. Он и сейчас в нем нуждается. По традиции.
Нельзя не согласиться с Эдиком Амперяном из «Ордена святого понедельника» Н. Ютанова: «Голем есть воплощенная система достижения поставленной цели». И все. Цели, и что гораздо более важно – граничные условия, для големов программируют люди. В меру своего разумения.
У «шестидесятников» не было Врага. Их никто не призывал на войну. Если они в чем– то и виноваты перед собой, страной или своими детьми, то лишь в том, что слишком часто воспринимали жизнь как борьбу. Александр Городницкий говорит осуждающе: «Мое конформистское поколение»; между тем упрека заслуживает, пожалуй, скорее, нонкомформизм шестидесятых: «Если хвалят тебя и тебе они рады, значит, что-то и где-то ты сделал не так».
Не было ни Этой Войны, ни поражения, и история не прекращала течение свое в 1968-м, или в 1973-м, или даже в 2001 году. Была лишь первая репетиция концерта «для одного голема и очень многих хороших людей».
Тексты, включенные в эту книгу, схожи. Даже не определенной общностью героев и судеб (в конце концов, Стас Красногоров есть просто интеллигентный вариант Кима Волошина), но, скорее, одинаковой своей безысходностью и бесцельностью. В прямом смысле. (Как у Сергея Снегова:
