Текст книги "Книга Беглецов (СИ)"

Автор книги: Сергей Бессараб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

ЧАСТЬ I. Глава 1

Город Анкервилл расположился на дне узкой горной долины, взобравшись по склонам извилистыми улочками и гребнями крыш.

Долина, приютившая город, давала мало простора. Дальше к северу она сужалась в непроходимое ущелье, насквозь прорезавшее Закатные горы. Поэтому Анкервилл рос в основном ввысь: то и дело возводились новые этажи и мостки через улицы, а старые здания обрастали надстройками, как пни грибами.

Жители Анкервилла гордились двумя вещами. Во-первых, именем своего города. Конечно, назван он был всего лишь в честь анкерной вилки, которая в часовом механизме передаёт движение с шестерней на маятник – и всё же, зваться в честь детали часов почётно и приятно. Не все города и селения Империи могут похвастаться этим.

А во-вторых, анкервилльцы гордились своим заводом.

Завод, дававший городу жизнь, вскарабкался ещё выше и незыблемо врос в склон громадами корпусов. Закатное солнце озаряло его угрюмые кирпичные стены и бликами дробилось в высоких арочных окнах. Издали он походил на дракона, что разлёгся на уступе и лениво озирает город с высоты, будто высматривая добычу. У завода тоже было имя – целиком он звался Восьмой Завод Часовых механизмов Вечерней Провинции.

На заводе были шлифовальные цеха, где тяжёлые металлические болванки – заготовки для будущих изделий – обдували струями песка под давлением, очищая их от окалины. (Металл для завода доставляли с севера, и на каждой болванке было отчеканено зловещее клеймо северных шахт: таким помечали каторжников). Были сборочные мастерские, где из готовых деталей собирали механизмы: от маленьких, с орех величиной – до огромных, как шкафы.

А между теми и другими находились цеха, где из металла вытачивали сами детали. День напролёт здесь царил шум – стрекотали и лязгали приводы, вгрызались в металл резцы и свёрла; жарко гудело пламя в печах, где закалялись пружины, стальные «мускулы» будущих машин. В дни срочных заказов здесь было не продохнуть – воздух полнился запахами гари, смазки и раскалённого металла…

* * *

– …Ааап-ЧХИ!

Коул проморгался и утёр нос рукавом. Острый запах въелся в ноздри, как говаривал старый Гай, «по самые ухи» – даже слезу вышибало.

В носу опять засвербело, и мальчишка прищурился на солнечный свет, чтобы чихнуть. Лучи заходящего солнца наискось пробивались в цех сквозь высокое витражное окно в пол-стены; в золотом свете плыли и кружились пылинки. Коул глубоко вдохнул и зажмурился… но зуд унялся, и чихнуть не вышло.

– Тринадцатый! Чего прохлаждаемся? – грянул сверху жестяной голос, перекрывая шум работающих станков. – Мух, что ли, считаешь? Премии лишу! Ну-ка, щётку в зубы и за работу!

Конечно же, это был заводской управитель, господин Геруд. Стоя на галерее под потолком цеха, он наблюдал за работой, и время от времени зычно покрикивал в рупор. Геруд часто обходил цеха с «внеплановыми проверками», не скупился на порицания и выговоры. На собраниях он любил повторять, что вся работа держится лишь на его «бдительности», а без него завод давно бы встал.

– Слушаюсь, господин управитель, – пробурчал под нос Коул, хотя Геруд всё равно не услышал бы. Тоже мне, напугал – «лишит премии»! На заводе её и так почти никому не давали.

Коул подхватил совок и щётку, и направился в проход меж станками. Хоть рабочий день и близился к концу, заводская суета не стихала. Работающие станки пилили, резали и сверлили металл: смыкались захваты, ходили взад-вперёд поршни, из-под резцов вилась стружка. Вокруг суетились мастеровые в кожаных фартуках и очках, с тканевыми масками на лицах, отчего они сами казались одинаковыми, будто механизмы. Ребятам вроде Коула масок не полагалось.

Их здесь было десятка два, городских мальчишек в жёлтых жилетках с чёрными номерами на спинах. (Понятно, что номером Коула было «13»). Все они с первым гудком приходили на завод, чтобы получить рабочий инструмент – щётку на длинной ручке и совок – и разойтись по цехам. Их работой было подметать металлическую стружку и опилки: за день вокруг станков скапливались целые горы отходов.

Это только на первый взгляд было просто. Нужна была сноровка, чтобы не путаться под ногами у мастеровых, особо сердитые рабочие могли и подзатыльника отвесить, а рука у заводского трудяги – ох, тяжёлая! Кроме того, в разные дни станки в цеху были загружены по-разному – поэтому мальчишки работали без всякой системы, и нередко спорили из-за стружки. Недавно Беррик с Гвидом даже подрались, успев отлупить друг друга совками и сломать щётку, прежде чем их растащили. Обоих оштрафовали по приказу управителя.

Геруд ценил жестокие меры, считая их «поучительными». Так что Коул старался ни с кем не ссориться и не лезть в драки. Хотя иногда от злости зубами хотелось скрипеть. Как сейчас: едва он приметил соблазнительную горку искрящихся опилок у подножия станка – тут же рядом возник конопатый Рензик и торопливо подгрёб их к себе щёткой. Коул досадливо вздохнул.

– Что, завидно, ворона? – хихикнул Рензик, показав плохие зубы. Мелкий и щуплый, среди заводских ребят он был самым злобным. Даже парни постарше с ним не связывались, зная его любовь к подлянкам. – А вот неча клювом щёлкать!

– Да бери хоть всё, Ренз, – раздражённо вымолвил Коул и отвернулся. «Вороной» его прозвали за тёмные, вечно взъерошенные волосы и острый нос с горбинкой. Хоть бы «ворон», куда ни шло: а то – «ворона»…

– Ты их переплавь, и зубы новые себе закажи, – не выдержав, бросил он. – А то старые совсем гниль!

Рензик мигом перестал улыбаться, и злобно сощурился.

– Слышь, ты за языком-то следи. Будешь много каркать – клюв набок своротят, понял?

– Да ну? – Коул обернулся. – Что, прямо-таки сам своротишь? или дружков попросишь?

– Седьмой, Тринадцатый! Что за трёп?!? – прогремело с галереи. – А ну, живо работать! По штрафам соскучились?

Обменявшись напоследок угрюмыми взглядами, мальчишки разошлись. Коул перешёл к станкам третьей линии – здесь вытачивались шестерни. На зажатой в тисках пластине был начерчен контур, похожий на солнышко: рабочий аккуратно обводил деталь по контуру жужжащей фрезой, вырезая её из пластины. На пол, искрясь, сыпались опилки.

Иногда от скуки Коул воображал, что работает в парикмахерской и подметает остриженные волосы под креслами. Длинные, ломкие стружки – чьи-то вьющиеся локоны, мелкие крутые завитки – тугие кудряшки, а опилки – колючая щетина…

– Не задерживать работу! Не отвлекаться! – громогласно наставлял в рупор Геруд, как раз-таки отвлекая работников. – Уборщиков на вторую линию! Седьмая линия, активней! Девятый станок, почему работа стоит?

– Виноваты, господин управитель! – отозвался мастеровой. Девятый станок и впрямь не работал: кожух был снят, и механик копался в блестящих зубчатых внутренностях механизма. – В чём дело, не поймём. На третьей скорости подача отказывает – резец должен к детали приводиться, а его заедает. Вроде и пружины все целы, и сцепление есть…

Коул не выдержал, и подался к механику.

– Может, приводящая пружина не отрегулирована? – подсказал он. Механик удивлённо взглянул на мальчишку. – Прошлая смена на этой линии работала, пружины в коробке скоростей заменяла. Если у приводящей пружины натяжение забыли отрегулировать, то она и резец не сможет сдвинуть. Проверьте…

– Ты, это! – Механик наконец-то понял, что ему указывает уборщик, и оскорбился. – Иди щёткой махай, мелкота! Тоже мне, советчик нашёлся.

Ничего другого ждать и не стоило. Коул покорно отошёл, и вновь принялся сметать в совок металлические обрезки. И вовсе он не «мелкота» – худой, смуглый подросток на полголовы выше многих сверстников.

– Ага! – спустя минуту раздался среди шума голос мастерового. – Точно, пружина слабая!

– Ну, вот! – торжествующе отозвался механик. – А что я говорил? Я сразу понял!..

И так всегда. Коулу нравилась техника, его восхищало устройство часовых механизмов, где каждый зубчик, каждый винтик – часть одного большого процесса. Больше всего ему хотелось подняться от уборщика хотя бы до помощника механика: и платят хорошо, и любимое занятие. Но на заводе его никто всерьёз не принимал.

Собрав полный совок стружки и опилок, Коул подошёл к большим весам у стены и высыпал всё на широкий металлический «поднос» у самого пола. Поднос слегка просел, взвесив очередную порцию отходов – а потом с тихим щелчком накренился, и стружка ссыпалась в открывшуюся дыру в стене. В подземном бункере её рассортируют и пустят в переплавку. Ничто не должно пропасть даром, каждая крупица металла, каждая минута времени – всё идёт в дело, во имя процветания Империи.

– Триста двадцать шесть граммов, – сообщил из зарешеченного окошка в стене старший учётчик Банджи: пожилой и седенький, в круглых очках и с мятой фуражкой на лысине. – Молодец, парень, так держать. Гляди-ка, за сегодня почти целый вагон намёл!

– Стараюсь, мастер Банджи, – усмехнулся Коул. Банджи, один из немногих на заводе, всегда был добр к малолетним работникам, и для каждого находил хорошее слово.

– Вот и правильно. Старайся, малец, труд – первое дело! Это нынче легко стало, повсюду машины всякие: а вот мы раньше… Эй, сынок! А ну, не стучи по весам! Сколько тебе говорить, всю точность собьёшь! – Последний выкрик относился к Гвиду: тот высыпал мусор на весы и стукнул совком по «подносу», вытряхивая остатки стружки.

Коул поспешил отойти, не желая слушать про «раньше». Всё-таки Банджи иногда был удивительно небрежен к Правилам, вспоминая про… то, чего нет.

Наконец где-то снаружи прозвучал гудок: тяжёлый, низкий гул поплыл над заводом. Смена закончилась, и станки один за другим останавливались, отключённые от зубчатых приводов. Мастеровые и мальчишки-уборщики оживлённо потянулись на выход.

– Стоять! Куда?! – рявкнул в рупор Геруд. – Минута Верности! Всем построиться для клятвы!

Хмурясь и ворча, рабочие выстроились в неровную шеренгу. Опять… Хуже склочности и злопамятства управителя были лишь его верноподданнические чувства.

Геруд спустился с галереи по железной лесенке и прошёлся перед рабочими, как генерал перед строем солдат. Плечистый и тучный, с грозно выпирающим брюхом, затянутым в извечный фиолетовый сюртук. Щекастая физиономия была украшена мохнатыми бровями и пышными усами – но при этом управитель был совершенно лыс, будто всё ушло в усы и брови.

– Уважение! – провозгласил Геруд, взмахнув рупором. – Никакая дисциплина невозможна без должного почтения к власти. И, как следствие – к руководству, представляющему власть! – Он окинул шеренгу хмурым взглядом. – И вот как раз почтения среди вас я не вижу. А значит – и дисциплины! Каковы три признака рабочей дисциплины?

– Рвение, тщание, внимание, – прозвучал в ответ нестройный хор. Из-за любви Геруда к нравоучениям, эту считалочку уже заучили все наизусть.

– Именно! Но пока что мне некого поставить в пример: и в особенности это касается вас, мелкие вы тунеядцы! – Управитель заложил руки за спину и угрожающе наставил блестящее пуговицами брюхо на мальчишек-уборщиков. – Империя заботится о вас больше родной матери: она даёт вам обед и жильё, одежду и образование… Но что важнее всего – дарует возможность отблагодарить её усердным трудом. И чем же вы ей платите? Невыполнение плана, нарушение режима, драки, курение и игра в карты на перерывах! Неблагодарность, вот что это такое, клянусь Вечным!

«Уж кто бы о картах говорил!». Коул сдержал усмешку. Геруд был известен всему Анкервиллу как заядлый картёжник, и часто просиживал в карточном клубе за столом с городскими богатеями.

– Пока я не дождусь от вас порядка – никто из вас не дождётся от меня премии, – подытожил Геруд. – Ладно… Всем принести клятву! – Он повернулся к окну, и все вслед за ним подняли взоры на витраж. Раньше окно шестого цеха закрывала стена из полупрозрачных кирпичей-блоков зеленоватого стекла: говорят, их добыли аж в самом Запределье. Но потом Геруд распорядился заменить её огромным витражным окном. (По слухам, он это сделал ради списания каких-то нетрудовых доходов, а дорогое запредельское стекло – тайно продал на юг).

Витраж представлял собой поясной портрет Вечного. Бессмертный повелитель Часовой Империи был изображён прекрасным юношей с развевающимися по ветру золотыми кудрями, в белоснежном мундире с алыми эполетами. В одной руке Вечный держал раскрытую книгу, другую поднял в жесте благословения. Над головой императора сиял нимб в форме шестерёнки.

– Клянусь Вечностью и Небытием… – затянул управитель, прижав растопыренную волосатую пятерню к груди. И все остальные присоединились к нему, впрочем, хмуро и без вдохновения. Геруд ревностно заботился о патриотизме своих рабочих, для чего развесил по всему заводу плакаты с Вечным, и постоянно устраивал то одному, то другому цеху Минуту Верности.

– …Перед лицом Вечного, господина и заступника нашего, клянусь служить Империи, – положив руку на сердце, повторял Коул слова имперской присяги. – Клянусь исполнить свой долг перед державой и Вечным…

– Клянусь трудиться на благо Империи! – вторили голоса вокруг, разносясь гулким эхом под сводами. – Клянусь защищать свою державу и бороться с её врагами! Клянусь ценить своё время, ибо время моё и жизнь моя принадлежат Империи!

– До последнего вздоха в моей груди, – привычно вымолвил Коул. – До последней капли крови в моем сердце. До последней секунды на моих часах.

– Да будет так! – завершил клятву Геруд, единственный из всех, говоривший вдохновенно: и зажмурился от избытка чувств. По щеке его скатилась слезинка и затерялась в усах.

В раздевалке было людно и шумно: хлопали железные дверцы шкафчиков, звучал мальчишеский гомон. Неожиданно все звуки перекрыло дребезжание звонка, раскатившееся по коридорам.

– Получка! Получка пришла! – Ребята толпой повалили на выход. Шкафчик Коула был дальше всех от дверей: ругнувшись, он забросил на плечо ремешок сумки и кинулся за остальными… И всё равно оказался чуть ли не в конце очереди к маленькому окошку в стене.

Очередь тянулась до жутиков долго – Коул раздражённо кусал губу и притопывал ногой, чувствуя, как утекают секунды. Одни мальчишки отходили довольные, другие хмурились и ворчали… Но вот, наконец, и Коул шагнул к окошку. «ВРЕМЯ – ДЕНЬГИ!», гласил выложенный над ним чеканными бронзовыми буквами девиз.

– Предъявите номер!.. Предъявите номер!.. – проскрипел неживой голос из громкоговорителя под потолком. Коул размотал повязку на левом запястье (горожане побогаче носили на руке модные кожаные или вышитые напульсники, бедные просто заматывали руку тряпочкой) и обнажил свои Часы.

Часы были вделаны прямо в кожу руки, на тыльной стороне запястья. Простая бронзовая оправа, застеклённый циферблат с кругом делений и блестящими стрелками: никаких фигурных завитушек и узоров, какими украшены часы богачей. На оправе крошечными значками был отчеканен код – 21-ВП-575168. Вечерняя Провинция, Двадцать первый округ, и личный часовой номер. В нижней части циферблата был ряд из десяти маленьких квадратных окошек, в которых светились фосфорные циферки:

000.013.07.31.

Коул привычно сунул руку в тёмное окошко. Внутри мигнул и погас красный свет, как будто моргнул чей-то огненный глаз: в стене что-то провернулось, застрекотало и зазвенело – и в его подставленную ладонь просыпалась пригоршня монеток.

Коул пересчитал заработок. Монеты все были одной величины и казались отлитыми из стекла. Несколько монеток были совсем прозрачными, другие более мутные; а две – совсем непрозрачные, молочно-белые – светились изнутри неярким, но тёплым жёлтым светом. Что ж, бывало и меньше.

– Время – моё! – прошептал Коул, прикрыв глаза и сжав монеты в кулаке. Ладонь обожгло холодом, кольнуло в пальцы, по руке разлилось странное онемение… и всё прошло. Он разжал пустую ладонь – монеты исчезли. На пальцах Коула блеснули крошечные металлические кружочки, похожие на шляпки гвоздей, впечатанные в кожу: по одному на кончиках пальцев, и ещё три на самой ладони. Вместе они казались причудливым созвездием.

Мальчишка взглянул на часы. Циферки в окошках сменились: 000.075.15.43. Годы-дни-часы-минуты. Два месяца, восемь часов и двенадцать минут – столько составлял его заработок, и на столько увеличилось отпущенное ему время жизни.

Время было единственной валютой Часовой Империи. Монеты были отчеканены из Времени, обращённого в вещество, и снова обернулись чистым временем. Такой силой обладали Часы, встроенные в руку каждого жителя Империи и дающие возможность как получать за свой труд дни, часы и годы жизни – так и расплачиваться ими.

* * *

На выходе учётчик за стеклянной перегородкой проверил часовой номер Коула и черканул напротив имени в толстой книге. Рабочий день наконец-то закончился.

Коул выбежал во двор, под вечернее небо. Вокруг громоздились кирпичные стены корпусов и решетчатые железные конструкции; где-то в глубинах завода размеренно бухали молоты и лязгал металл. Из труб котельной ветром сносило клубы пара.

У корот Коул задержался – дорогу преградила колонна кузовозов. Тяжело груженные машины с обтянутыми брезентом кузовами ползли одна за другой, гнусаво сигналя. Готовую продукцию везли на загородный вокзал. Оттуда её отправят поездами на север, или на юг – к морю, на Солнечный берег; или даже в столицу, великую Гномонию. Вся держава нуждается в часовых механизмах с заводов гористой Вечерней провинции.

Империя не знал иного двигателя, кроме часового. Заводные пружины и маховики давали движение всему. Они гнали по рельсам поезда и приводили в движение станки, вели по полям комбайны и вращали лебёдки подъёмных кранов… И, наконец, оживляли часы – от огромных башенных до напольных, и от стенных часов с кукушкой до личных Часов в руке каждого гражданина.

Колонна наконец-то прошла, и Коул бегом кинулся за ворота. Конечно же, он опаздывал: на платформе монорельса уже заканчивалась посадка. Маленький состав-рельсоход замер у платформы – всего два пассажирских вагона, размалёванных рекламными надписями, и головной вагон-тягач впереди.

Обычно рельсоходами управляли машинисты, но у этого стёкла кабины были заклёпаны листами металла. Один из автоматических составов, управляемых заводным механизмом – а тот не станет ждать, и двери не придержит!.. На глазах у Коула, последние рабочие зашли в вагоны, и двери медленно сомкнулись.

– Ах ты ж, змей побери! – прошипел мальчишка. Пешком до дома не меньше часа, а монорельсом всего несколько минут… На бегу он надвинул на голову капюшон куртки, и припустил быстрее. Влетел на платформу, поднырнул под механический шлагбаум – и уцепился за борт заднего вагона, схватившись за приваренные скобы для ремонтников. В два рывка Коул вскарабкался на крышу вагона и припал к ней всем телом.

Увидели? нет? Вряд ли: изнутри вагонов ничего не разглядеть, стёкла мутные. А если кто и видел – попробуй узнай, со спины и в куртке с капюшоном.

Мимо потянулись столбы, ограждения, арки трубопроводов. Состав набирал ход. Столбы-опоры мелькали всё быстрее и чаще – и вдруг кончились. И земля по бокам путей исчезла.

Рельсоход нёсся по узкому мосту, перекинутому через долину на ажурных растяжках тросов-вант. Всего две полосы движения и высокая эстакада монорельса посередине. Налетевший ветер хлестнул Коула по лицу, загудел в ушах.

Мальчишка приподнялся на локтях. Ветер сорвал капюшон с его головы и растрепал волосы. У Коула перехватило дыхание: не в первый раз он оседлал рельсоход – и всё равно никак не мог привыкнуть!

Внизу по дну долины вилась река, зажатая в каменные тиски набережных. А от реки по склонам изломанными ступенями поднимались городские кварталы. На западном берегу теснились многоэтажные громады и каменные башни Тёмного города; на восточном в лучах заката вольготно раскинулись сады, прорезанные аккуратными улочками «светлых» кварталов с их опрятными домиками.

Ветер свистел и пел в ушах, срывая слёзы со щёк. Коул рассмеялся, не слыша своего смеха – нахлынувшее чувство полёта так распирало грудь, что хотелось кричать!

Они обогнали колонну кузовозов, ползущую по мосту. Впереди стремительно вырастал западный склон, изрезанный террасами; миг – и рельсоход ворвался в тоннель. Коул распластался на крыше, а вокруг завыл и заревел воздух. Во тьме над головой проносились сполохи ламп.

Рельсоход миновал тоннель, выскользнул наружу и помчался по эстакаде над улицей, меж высотных домов в шесть-семь этажей. Фонари на высоких столбах разгоняли уличный полумрак своим зыбким светом. Улицы Тёмного города никогда не видели солнца. Дома жались друг к другу так, что давно срослись в настоящие крепостные стены с зубцами надстроек поверху. Город был лабиринтом улочек-ущелий и дворов-колодцев, вечно затянутым сумрачной дымкой и озарённым тусклыми фонарями.

Коул вновь набросил на голову капюшон и спрятал лицо в ворот: рельсоход приближался к остановке, а на платформе скучал полицейский страж в мундире и с дубинкой на поясе. Поэтому Коул отполз к краю крыши, а как только вагон подкатил к платформе – спрыгнул с другой стороны. Бегом ссыпался с эстакады по железной лесенке, и нырнул в уличные сумерки.

Улицы Тёмного города были тесны и запутаны. В них легко было потеряться – если, конечно, ты не родился и не вырос здесь.

Коул пробежался переулком меж обшарпанных стен. Перед низкой каменной аркой он ловко запрыгнул на мусорный бак у стены, ухватился за выступающий из кладки кирпич и подтянулся. Вот так – а теперь на карниз – и по водосточной трубе… Ещё пара рывков, и вот он уже взобрался на крышу здания.

Вокруг расстилались сплошные крыши, теснящиеся и наползающие друг на друга, крытые жестью или выщербленной черепицей; тут и там высились дымовые трубы и водосборники, торчали кованые флюгера. Здесь Коулу было знакомо всё, каждая расшатанная черепица, каждый удобный карниз – он привык срезать путь, экономя каждую минуту. И, как всегда, бегом припустил по крышам.

Дом Коула располагался на Восьмой улице района Газовых Ламп. Окно маминой спальни выходило прямо на крышу котельной, пристроенной к дому сзади. Коул привычно достал из кармана загнутую проволочку, просунул в щель рамы и подцепил задвижку внутри – и вот уже забрался через окно в комнату.

Квартира, которую они снимали с мамой, располагалась на первом и втором этажах: одна-единственная комната, а под ней – кухонька и санузел, больше ничего. Обычная квартира, как тысячи других в громадных домах-муравейниках «Тёмной стороны».

– Коул! – донёсся снизу мамин голос. – Ты уже вернулся? Что, опять в окно? Спускайся, живо!

– Иду, мам! – Как бы тихо Коул ни залезал в окно, как бы ни смазывал раму, чтобы не скрипела – мама всё равно безошибочно чувствовала, когда сын дома.

Мамина комната была обставлена бедно, но чистенько. Кровать, шкаф для одежды, да ещё зеркало на стене. На полу у кровати коврик, на стенах несколько блеклых картинок в рамках (у каждой на рамке отпечатан личный часовой номер мамы, как положено по Правилам) – вот и всё. Коул подошёл к зеркалу, нажал неприметный крючок под рамой, и зеркало отъехало в сторону на металлических креплениях. Он специально сделал их, своими руками – Гай научил.

За зеркалом открылась ниша в стене, глубиной в один кирпич; а в нише небольшая деревянная шкатулка. Коул откинул крышку, и тайник озарился мягким светом. Шкатулка была заполнена стопками монет – полупрозрачных и светящихся, недель и месяцев. Мамины сбережения, всё состояние их семьи.

«Два месяца!», мысленно приказал Коул, сжав кулак. Пальцы кольнуло холодом, и в ладони возникли две светящиеся монеты – почти весь сегодняшний заработок. Коул положил их в шкатулку, закрыл крышку и вернул зеркало на место. И лишь после этого сбежал по лестнице.

– Коулден Вайс! – Мама отвернулась от плиты и подбоченилась, с поварёшкой в руке. – Как мне понимать, что мой сын приходит домой не в дверь, а в окно? Готовитесь к карьере вора, молодой человек? – Мама деланно хмурилась, но в глазах её было веселье.

– Привет, мам! – Коул достал из охладильника кувшин холодного чая с плавающими лимонными корочками, налил себе стакан. – Конечно, готовлюсь, а ты как думала?

– О, вечное небо! Кого я вырастила? – Мама картинно заломила руки, будто на сцене. Вообще, Этель Вайс вправду могла играть в театре – по мнению Коула, считавшего маму очень красивой. Этель была высокой и худенькой, с очень светлыми и пушистыми волосами, которые всегда топорщились, так что в своём бледно-зелёном платье она походила на одуванчик.

– А чего ты хотела? – пожал плечами Коул. – В наши скверные времена, дорогая моя, честному человеку…

– …не заработать честным трудом! – подхватила мама знакомую им обоим присказку старого Гая: и они дружно залились смехом.

– Как на заводе дела? – Мама всыпала порубленную морковку и лук в кастрюлю, побулькивающую на плите, прибавила зелени и пару зубков чеснока.

– Да крутимся, как мыши в колесе. Геруд весь четвёртый цех на уши поставил, планы у него горят, понимаешь. Всё никак этот новый станок запустить не могут, который на перфокартах… Ммм, как пахнет! это не потроха, случайно?

– Тушёная баранина, – улыбнулась мама, сняв кастрюлю с плиты и засунув в духовку. – Не опаздывай к ужину, родной. Пойдёшь к Рину?

– Не, мам, я на Свалку. Гай работы подкинуть обещал.

– А… Ладно. Только будь осторожен.

– Увы, душа моя, я ухожу! – Коул изобразил суровую печаль, как герои дешёвых книжек про приключения. – Я отправляюсь в земли мёртвого железа, коими правит безумный колдун. Но знай, я возьму с собой твой образ в своём сердце!..

– Лучше возьми с собой вот это в своей сумке! Куда это герой без геройского обеда собрался? – Мама протянула ему свёрток из двух бутербродов в промасленной бумаге.

– С луком и грудинкой? У-ух! – Коул обнял мать и чмокнул в щёку. – Спасибо, мамуль, люблю тебя!

– И я тебя, Колышек! – рассмеялась Этель, взъерошив его волосы. – «Безумному колдуну» привет!

* * *

С сумкой через плечо Коул бежал по улице, огибая прохожих. Мимо проехал хоромобиль – дорогой, с откидным верхом и циферблатом часов на позолоченном радиаторе – набитый орущей и хохочущей молодёжью. Ребята из Светлого города развлекаться поехали… Ниже по улице мостовая была разобрана – бригада «искупленцев» под присмотром двух полицейских чинила водопровод. Все в серых робах с надвинутыми на лица капюшонами, работают молча, не поднимая голов. Пробегая мимо, Коул отвернулся: общаться с «искупленцами» запрещалось, даже в лица им смотреть было не принято.

Мальчишка выбежал на перекрёсток Восьмой и Третьей-с-половиной. Посреди перекрёстка возвышался вещательный столб (или «вестовышка», как говорили в народе) – железная мачта выше фонарных столбов, увенчанная большим металлическим шаром, из которого торчали громадные угловатые раструбы громкоговорителей. С двух штырей по бокам вышки свешивались длинные чёрные стяги с вышитым имперским гербом: серебряный Змей в короне, свернувшийся в кольцо и кусающий себя за хвост – и вписанные внутрь кольца золотые песочные часы в языках пламени.

На перекрёстке Коул задержался. Здесь один из углов всегда был оклеен объявлениями и рекламными афишками; может, найдётся подработка? Но оказалось, что поверх всех объявлений налепили свежий плакат, печатанный в два цвета. Плакат изображал мальчишку и девчонку с серьёзными до невозможности лицами, в одинаковых белых рубашках и с повязанными на шеи платками. Оба прижимали к груди сжатую в кулак правую руку, а за их спинами реяли чёрные знамёна и всходило лучистое солнце. Надпись угловатыми буквами гласила:

«ВСТУПАЙ В С.И.М. – ВМЕСТЕ ПОБЕДИМ!»

– Ага, уже бегу! – буркнул Коул. Среди всей городской ребятни стать «симовцем» – означало пасть ниже некуда. (Кроме самих симовцев, разумеется).

Дальше улица шла под уклон и переходила в мост через пустое русло давно пересохшей речки. И на середине моста Коул вдруг остановился. Ему послышались голоса – кажется, знакомые.

– Уйдите, говорю! Пустите меня!..

– А то чё? Ну чё, а? Сюда смотри!

Коул перегнулся через перила. Внизу трое мальчишек прижали к опоре моста четвёртого, светловолосого. Сверху они были очень похожи – все дети Вечерней провинции до положенного возраста должны были одеваться одинаково: для мальчишек коричневые рубашки и куртки с зелёными брюками, для девчонок зелёные блузки и серые юбки. Покрой и оттенки могли разниться, но цвета были обязательны. Различали парней лишь макушки.

– Ну и чего ты сделаешь? – повторил рыжий, подступив к жертве. – Чё, заплачешь? Полицию звать будешь? – Коул стиснул зубы, узнав и говорившего, и всех остальных. – Давай сюда, сказал!

– Не, слышь, Ренз – пускай вправду полицев позовёт! – гыгыкнул другой, крупнее и толще остальных. – Во умора будет!

– Отстаньте! – беспомощно повторил светловолосый паренёк, прижимая к груди свёрток. – Чего я вам сделал?

– А вот не гуляй, где не велено! Нас-то на ваш берег не пустят, полиц дубинкой погонит – а вам-то к нам, значит, можно? Вы ж богатенькие все!..

Дальше Коул уже не слушал. Он перебрался через перила и принялся ловко спускаться по старой трубе вдоль опоры моста. Спрыгнув наземь, он двинулся к мальчишкам.

– Эй, ребят! – негромко позвал он. – Я смотрю, у вас тут весело; а чего меня не пригласили?

Рензик и его приспешники мигом развернулись к нему. Прижавшийся к опоре Рин уставился на Коула с радостной надеждой.

– О, гляньте, ребя – ворона прилетела! – хохотнул Рензик. – Что, ищешь, где помоев поклевать? Погодь, а это не твой дружок?

Его спутники заухмылялись. Конечно же Беррик и Тиль, куда Ренз без верных дружков. Беррик – толстый и грузный, с коротким ёжиком тёмных волос и угрюмыми маленькими глазками под низким лбом. Тиль, наоборот, худой и костлявый, с длинной светлой чёлкой; руки со сбитыми в драках костяшками вечно в карманах, а в зубах зажата щепка.

– Вот именно, – кивнул Коул, держа за спиной руку. – Это я его пригласил: а вот вас, парни, не звал. Так что отпустите его.

– Да ну? – процедил Тиль. – А это он что, тебе подарочек нёс?

– Или мамке твоей? – выкрикнул Рензик. – Чё, в папки тебе набивается? – И все трое расхохотались. Коул улыбнулся, хотя на скулах дёрнулись желваки.

– Да уж точно не твоей. Твоя-то тебя, крысёныша, за хвост на помойку выкинула!

Смех мигом оборвался. Рин вздрогнул и побледнел.

– Н-ну… – наконец выговорил Рензик. – Нарывался ты, ворона, нарывался, да таки нарвался. Эй, парни! Выдерем ему пёрышки! – Беррик и Тиль кивнули и начали расходиться в стороны, разминая кулаки.

– Ага. Давайте сюда! – кивнул Коул, и вытянул из-за спины руку. Кулак был обмотан стальной цепью с шипастыми звеньями. Мальчишки замерли как вкопанные.

– Ну, чего встали? – Коул небрежно размотал цепь, качнул ей взад-вперёд, с гулом раскрутил в воздухе. – Идите сюда, я из вас красавчиков сделаю. Только, чур, ты первый, Ренз!