Текст книги "Книга Беглецов (СИ)"

Автор книги: Сергей Бессараб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

– Вы смелый человек, мастер, – без выражения заметил один из всадников. Учётчик непонимающе взглянул на него. – А если б он всё ещё прятался в корзине, и напал на вас? Бу!

Чиновник невольно отшатнулся; кавалеристы заухмылялись. Учётчик сердито покосился на них – за дни поисков он так и не привык к их грубому юмору.

– Ладно. Он ведь не мог уйти далеко?

– Ещё как мог. – Всадник подошел ближе, потрогал пальцем закопченное сопло газовой горелки, понюхал. – Горелка совсем остыла. Он упал здесь не меньше суток назад, а то и больше.

– Сутки? – растерялся учётчик. Второй кавалерист уже опустился на колено и всматривался в мох, ища следы. – Чего же мы ждём? В погоню! Надо же что-то делать!

– Не гоните коней, мастер, сейчас сделаем. – Кавалерист нацарапал пару строк в карманном блокноте и вырвал листок. Потом открыл притороченную к седлу клетку и вынул оттуда серую птицу с крапчатым оперением; привязал записку ей на лапку, что-то шепнул и подбросил вверх.

Почтовая кукушка захлопала крыльями, и стремительно полетела на юг.

Глава 12

В ящике было тесно, душно и темно. А ещё – чихотно: запах сена щекотал ноздри так, что Рин уже трижды зажимал нос по совету Гая.

– Коул, – прогнусил он сквозь пальцы, – мы сколько уже едем?

Коул вывернул шею и скосил глаза на фосфорные циферки Часов во тьме:

– Девять минут.

– И только?

Друг не ответил; потом Рин почувствовал спиной, как он заворочался.

– Ты чего?

– Вылезти хочу, – шепнул Коул. – Потом я просто шевельнуться не смогу.

Он не врал. Всё тело так затекло, что сначала пришлось разминаться, шипя сквозь зубы от тягучей боли в мышцах. Потом мальчишка кое-как приподнялся с корточек и стукнулся головой о крышку. Помянул шёпотом змея, распрямился как мог и упёрся спиной в потолок их темницы.

– Ну-ка – эть! – он налёг с силой, но крышка не поддалась. Коул снова ударил спиной и плечами, и ещё раз – и наконец во мраке прорезалась узкая щель света. Мальчишка нашарил монтировку, и при следующем толчке вклинил её в щель. – И р-раз, и… Змей! – Монтировка соскользнула, взвизгнув по дереву.

– Дай, – Рин, превозмогая боль в затёкшем теле, извернулся и тоже взялся за ломик. В четыре руки крышка подалась – и внутрь ящика ворвался свежий воздух. Какую-то секунду Коул ждал, что в лицо ему сейчас уставится дуло ружья, если рядом вдруг окажется охранник: но ничего не случилось. Тогда он подпёр крышку плечом, распрямился во весь рост – и в лицо ему ударил ветер. Поезд мчался через ущелье, и по сторонам мелькали заросшие мхом горные склоны. Под днищем погромыхивали на стыках колёса.

– Ох! – Рин поднялся позади друга, с мучительным наслаждением потянулся, да так и застыл. – Вот это да, – тихонько промолвил он.

Коул кивнул. Не то, чтобы в пейзаже было что-то удивительное, но мальчишки никогда в жизни не ездили на поезде, и не покидали город. И сейчас обоих охватило незнакомое, тягостное чувство. Как будто ветер оторвал их от ветки, и несёт прочь.

– И что же, – наконец подал голос Рин, – так до Бомтауна и поедем?

– Не, – Коул задумался. – Наверное, раньше спрыгнуть надо будет: на станции же наверняка охрана, полицы, запалят ещё. Погоди! – Он перебрался через борт контейнера; осторожно ступая по перехваченным тросами ящикам, прошагал до борта полувагона и высунул голову. Внизу вдоль рельс стремительно мелькали кусты, борта вагонов подрагивали и колыхались в такт перестуку колёс. Коул огляделся, и на повороте заметил, что у товарного вагона сзади приоткрыта дверь.

– Эй, Ринель! Там позади нас вагон открыт: может, туда переберёмся?

– Зачем?

– Хочешь до конца на ящиках ехать? К тому же, оттуда соскакивать будет проще – а то отсюда ноги переломаем. Давай! – Коул помог Рину вылезти. Вместе они вернули крышку на место и забили кулаками, как могли. (Рин ушиб руку, и потом долго морщился и тряс ею).

Коул подобрался к борту, ухватился за край крыши товарного вагона, подтянулся – внизу, в полумраке меж вагонами, лязгали и тёрлись друг о друга какие-то железки – и вот уже забрался наверх. Только теперь он разглядел поезд целиком: убегающую вперёд и назад дорогу крыш и сверкающий хребет клокомотива во главе состава.

– Осторожней! – окликнул Рин.

– Да ладно! – Коул вспомнил, как катался на крышах рельсоходов, и выпрямился во весь рост, подставив лицо ветру. – Видишь? Всё под конт… – Вагон качнуло на стыке рельс, Коул замахал руками и едва удержался. – З-змей!..

– Давай ты мне сеанс невиданной храбрости в другой раз покажешь, ладно? – дрогнувшим голосом попросил Рин. Он ухватился за протянутую руку друга, подтянулся, и вот они уже оказались вдвоём на крыше.

– Так, теперь как я. Не бойся! – Коул заранее приметил железные скобы вдоль борта вагона. Он лёг животом на покатую крышу, сполз вниз и нащупал ногой первую опору. – Вот так, теперь ты! – он спустился на несколько скоб и подождал, пока над ним не покажутся ноги Рина. Вагон покачивало, и он поневоле сжимал пальцы крепче.

Встав на нижнюю скобу, Коул потянулся, распластался по стенке – и вот уже ухватился за край открытой двери вагона. Рин уже спустился ниже: ветер трепал концы его шарфика и вздувал куртку на спине Коула. Черноволосый мальчишка подтянулся было – и вдруг из дверей вагона высунулось бородатое лицо. От неожиданности Коул чуть не разжал пальцы, но незнакомец успел поймать его за руку.

– Эй, спокойно! – выкрикнул он сквозь грохот колёс. – Давайте залезайте! – Коул мотнул головой. Рин вцепился в его свободную руку, будто надеясь вытянуть друга назад.

– Ребята, я вас, конечно, не тороплю, – светлые глаза бородача смотрели тревожно, – но взгляните-ка вперёд! – Коул скосил глаза, и сердце у него замерло. Впереди у самых путей торчало сухое дерево; борта вагонов проносились в какой-то пяди от его скрюченных ветвей. Оно сдёрнет их с вагона, как когтистая лапа!

– Коул! – в голосе Рина прозвенел страх. Выбора не было. Коул шагнул вперёд, и тотчас сильные руки незнакомца помогли ему забраться в вагон.

– Быстрей, Рин! – Коул высунулся и схватил друга за протянутую руку. Рин не удержался, нога его соскользнула в опасной близости от колёс, и он чуть не сорвался – но тут бородач схватил его за рукав вместе с Коулом. В четыре руки они вдёрнули Рина в вагон, и тотчас мимо входа чиркнули по воздуху когти-ветви, упустив добычу…

– Впервые катаетесь, отроки? – добродушно спросил незнакомец. – Любой, кто поопытней, знает, где по вагонам лазать безопасно, а где нет! – Коул насупился и загородил собой Рина.

– Спокойно, дружок! – бородач примирительно поднял загрубелые руки. – Все тут свои, не обижу, – он отступил на шаг и сел на один из тюков сена, что загромоздили пол-вагона.

Это был крепкий, пожилой человек, до самых глаз заросший густой бородой с проседью; на толстом носу сидели очки в ломаной оправе. На нём был клетчатый пиджак с дырами на локтях и залатанные брюки, башмаки перемотаны верёвками, а на голове шляпа с ярким пёрышком. У ног незнакомца громоздился драный вещмешок с привязанным к нему странным инструментом – круглый, как бубен, корпус с тонким грифом.

– Какие ещё «свои»? – недоверчиво осведомился Коул.

– Свои – ибо Джентльмены-путники, вольные сердца, – человек улыбнулся в бороду. – Доктор Баргудо, странствующий философ и менестрель!

– Что за минострел?

– Это значит, певец, музыкант, – подсказал Рин. Он смотрел на бородача с опаской: Часовой поначалу тоже казался оборванцем, как знать, что это за доктор?

– Воистину, се правильный ответ, о отрок, мудростью благословленный! – кивнул бродяга. – Скитаюсь с банджо я по городам, и тешу песнями сердца людские. Поведаете ли, с кем кров делю?

– Извините, нет, – вежливо поспешил отказаться Рин – Коула на секунду сбила с толку манера старикана говорить.

– И то верно, – согласился Баргудо. – Что имена? Лишь воздуха трясенье. Прошу в моё жилище, – он гостеприимно указал на тюки сена. Друзья уселись на ближайший, с наслаждением вытянув ноги.

– Жилище? – уточнил Коул.

– Когда ты в вечном пути, юноша, – назидательно заметил бродяга, – любое место, где есть крыша над головой и тёплое ложе – уже дом. Позволено ли будет мне узнать, куда мои попутчики стремятся, и чей очаг сияет им вдали?

– Не позволено, – отрезал на сей раз Коул. И вновь старик не обиделся:

– Верно, юный друг мой. Первый закон дороги: «Не спрашивай, куда бегу я – и не спрошу я, от кого бежишь ты». Однако, иных остановок, кроме Бомтауна, на пути нет. Могу дать совет: спрыгивать лучше в Пёсьем Яру, за водокачкой. – Бродяга подмигнул, и Коул нахмурился.

– О, простите, юноши! – понял без слов подозрительный старикан. – Я ничуть не шпик и не доносчик. Просто бродяжье житьё учит подмечать любую мелочь. Пусть в мелочах таится ядовитый змей…

– Но в них же светлый шанс порой таится! – неожиданно подхватил Рин. – И в тёмной подворотне что блестит – как знать, то блеск ножа, или монеты?

– Браво! – восхитился Баргудо. – «Алитея и Фуксин», третий акт. Смотрел эту пьесу?

– Читал, – признался Рин. Теперь он смотрел без страха.

– Ну, столь культурное соседство не грех отметить! – Баргудо достал из мешка две бутылки тёмного стекла. – Настоящее пивко с Востока, не помои с пищефабрик.

– Ну, спасибо. – Коул взял бутылку, и украдкой рассмотрел горлышко – сегодняшний день сделал его подозрительным. Нет, не раскупорена: подсыпать туда старик ничего не мог.

Баргудо одним глотком осушил пол-бутылки, и довольно отдулся. Коул отпил, и передал бутылку Рину. Внук графини ещё никогда не пробовал пива, и нашёл его отменно горьким и противным – но пригубил из вежливости.

– Вижу, вы впервые в дороге, юноши, – Баргудо вальяжно привалился спиной к тюкам. – Дам пару советов. Ездить в поездах – рискуете попасться: обходчики, сцепщики, охрана… Так что вот вам хитрость. Железная дорога в подчиненье у армии, и это не секрет: случись вторженье, иль иная свара – всех призовут, вплоть до весовщиков. Поэтому даже последний смазчик себя солдатом мнит. Так вот, если попадётесь – суньте им пару монет, и скажите: «В фонд ветеранов Болотной».

– Чего?

– Болотной Кампании, – объяснил Баргудо. – Войны с Железным Флотом. Каждый уважающий себя армеец жертвует её ветеранам. Так что это вроде как взятка, но по закону!

– И что же, работает?

– В основном. Конечно, если облава, или террористов ловят – не поможет. Но тут уж будь начеку, чтоб в птичьем щебете учуять поступь тигра. – Баргудо постоянно сбивался на какой-то высокопарный штиль. – Впрочем, их легко понять: разве сами они не бегут?

– От чего? – не понял Рин.

– Всё просто. От чего бежит любой, кидающий монету ветерану? От совести, что гложет: он, не ты, оставил ноги на полях сражений. – Баргудо приподнялся. – Кстати, советую взглянуть: грядёт интересное зрелище!

Поезд нёсся мимо одинаковых каменных опор вдоль путей: каждая высотой в три этажа, в виде буквы «Л», а на верхушке – целый блок вращающихся колёс и шкивов, малых и больших. Меж опорами было протянуто множество тросов, и все они дрожали и гудели на ветру, протягиваясь меж колёсами. И гул всё нарастал.

– Это же… – начал Коул, и в этот миг горный склон сошёл на нет, и перед ними раскинулся простор. И ветер ворвался в вагон, закружил соломинки с пола.

– Да! – Баргудо пришлось перекрикивать вой ветра. – Ревущая Долина!

Поезд мчался по краю огромной горной ложбины, наполовину укутанной вечерними тенями. И на склонах высились ряды мачт, на верхушках которых вращались громадные трёхлопастные ветряки. От мельтешения крыльев у Коула на миг зарябило в глазах.

Значительную часть Циферблата занимали горные массивы. И порой расположение гор создавало «ветродуи» – долины, в которых северные ветра находили прямую дорогу, и дули непрерывно и мощно. Именно в таких долинах строились ветростанции для получения механической энергии, питавшей города и заводы.

От каждой мачты расходились тросы, ведущие к сложным конструкциям из вращающихся колёс. Ремни, тросы и цепи опутывали всю долину невероятно сложной, точно рассчитанной паутиной, непрерывно дрожащей – и стягивающейся пучками к начальным опорам. Здесь был исток Магистрали, реки механической энергии, текущей через цепь башен по ременной передаче в Анкервилл. К подножиям белоснежных мачт лепились скопления бараков и лачуг; по эстакадам сновали юркие вагонетки.

И над всем этим разносился яростный вой ветра, пойманного в ловушку лопастей.

Наблюдать за этим было всё равно, что следить за стаей птиц или бабочек. Зрелище потрясло и заворожило Коула. В какой-то момент его взгляд зацепился за неподвижный участок – целый ряд ветряков застыл и не вращался. Это привлекало внимание, как пятно спокойствия от разлитого масла на ряби волн… Но тут горный отрог заслонил от них Долину, и отсёк шум ветра.

– «И в сей долине был великий бой», – нарушил молчание Баргудо, – «и смерть богатую снискала жатву. Куда ни глянь, биенье птичьих крыл – то вороньё на пиршество слетелось».

– Вы так странно говорите, – заметил Рин. – Совсем не как, э… – он замялся.

– Не как грязный бродяга? – лукаво подсказал Баргудо, и усмехнулся. – Ну, не красней, дружок! Пристал стыда румянец деве юной, не отроку, что мужеством силён! – У Рина даже уши заполыхали.

– Ты проницателен, как подобает Джентльмену-путнику. Вы, юноши, делите кров с бывшим первым трагиком Хорбургского Театра!

– Вы что, артист? – не поверил Коул.

– Актёр. Да, было время, когда Р. Дж. Баргудо услаждал речами не случайных попутчиков, и не горстку работяг, – бродяга вздохнул, – а восхищённые толпы в зале. О, какой был зал! Какие люстры! Они парили под потолком, будто города из звёзд. А за сценой – ряды лиц, уходящих в полумрак…

Коул бывал в театре несколько раз, и особо не проникся. Он больше любил стереопьесы, где в луче фонаря на стене сменялись под музыку рисованные кадры с приключениями героев. А теперь, выходит, перед ним был один из тех, кто выходил на сцену в маске.

– Театр, – с тоской повторил Баргудо. – Он был на самой границе Птичьего Города, района в Хорбурге, где селилась богема. Художники, певцы, актёры, поэты. Ах, видели бы вы те улочки в ласковых вечерних сумерках, мансарды в цветах; а какой шоколад подавали в «У колокольни»!.. А театр был их посольством вдохновенных безумцев в мире деловых людей. Лучшие художники расписали его своды, скульпторы украшали лепниной и резьбой. Какие давались представления! Поверите ли, мы даже играли пьесы Былых Времён.

– Правда? – оживился Рин. – Я слышал, их почти не разрешают!

– До нас дошли лишь крохи культуры Бывших. И, конечно, многое пришлось переписать: в тех пьесах речь шла о странах, что давно исчезли. Уж нету ни народов тех, ни стран – все канули в объятия забвенья… И всё равно, публика рукоплескала. – Баргудо оживился. – Мы ставили «Анкервилльского Цирюльника», и «Рельсоход «Желание», и «Трёхсекундную оперу». В «Клепсипольском купце» я играл Шейлока Холмса, сыщика, чью дочь похитил бандит! «Я – гончая, напавшая на след: в грозу и дождь настигну негодяя, и плоть его клыками вырву я!». Ах, Кия Севилла в роли Джессики была несравненна. Зал рыдал… – Бродяга умолк.

– А потом? – решился спросить Рин.

– А потом всё кончилось, – тихо ответил бродячий трагик.

Коул отвернулся и хмуро уставился на проносившиеся мимо каменные склоны. Он вдруг почувствовал себя чужим: бродяга приковал к себе внимание Рина. К тому же, вернулась щемящая тяжесть на сердце при мысли о маме. Он старался убедить себя, что Гай что-нибудь придумает – но это не помогало. Ещё вчера у него был дом; ещё вчера мама с улыбкой накладывала ему завтрак, подбирала рубашку, обнимала его. А теперь…

– У тебя тяжко на сердце, парень. – Это прозвучало как утверждение, и Коул вскинул голову: да какое ему дело?.. Но Баргудо смотрел печально.

– Я не буду спрашивать, от чего вы бежите. Но помни: от беды не скроешься, пока она в твоём сердце. Оставь её позади, и не оборачивайся, иначе споткнёшься на пути.

– От всего не убежишь, – сквозь зубы бросил Коул.

– Верно. Так пусть дорога закалит тебя, и когда беда настигнет – ты обернёшься, и встретишь её без страха. Не дай вчерашнему дню предать завтрашний.

– Это из какой-то пьесы? – Рин придвинулся к другу.

– Это из меня. – Баргудо отцепил своё банджо от рюкзака, задумчиво перебрал струны. – Ведь все мы от чего-то бежим: кто от одиночества, кто-то от толпы. Я бродяжничал с пэйви – они бегут от памяти по утраченной родине…

Кто ищет любви, кто бежит от стыда,

От прошлых ошибок, невзгод и падений.

А кто-то уходит искать приключений -

Зовут их в дорогу любовь и звезда.

А пэйви бегут от щемящей тоски

По родине милой, что съели жуки…

– Как? – Рин от неожиданности фыркнул, и рассмеялся в голос. Коул против воли улыбнулся, и вот уже засмеялся вместе с другом.

– Верно, – усмехнулся бродяга. – А так?

А пэйви бегут от щемящей тоски

По родине милой, окутанной мглою,

Где чайки ныряют, крича, над волною

И ночью ненастной гудят маяки.

Намного лучше, правда?

– Нет, но жуки! – выдавил Коул, отсмеявшись. – Как вам это в голову пришло? – Его тоска развеялась без следа.

– Да так, ничего. Ну, молодые люди, раз уж так, чего бы нам не спеть? «Девчонку с полустанка» знаете?

Пальцы высекли из струн знакомый мотив. Рин подхватил слова со второй строки, а чуть погодя присоединился и Коул:

Я знавал одну девчонку, что жила на полустанке – да!

Я знавал одну девчонку, что жила на полустанке – да!

Каждый день, сготовив ужин, приходила она на вокзал

И стояла на перроне, провожая взглядом поезда!

У неё за полустанком белый домик с голубятней – ей!

У неё за полустанком белый домик с голубятней – ей!

Каждый день она с улыбкой заводила старые часы,

И, взойдя на крышу, выпускала в небо сизых голубей!

А голуби кружат над крышей,

Над вокзалом – в голубую высь!

И железная дорога, исчезая, убегает вдаль.

И сплетаются пути,

Расходятся, чтобы опять сойтись

И бегут по ним сквозь время и разлуку

Поезда!

Кто-то на перроне ждёт, а мимо пролетает поезд-жизнь!

Кто-то на перроне ждёт, а мимо пролетает поезд-жизнь!

Только знаешь ведь, судьба – не поезд, и не птица в небесах:

Это станция твоя, где ты сойдёшь – смотри, не ошибись.

Знаю я одну девчонку, что живёт на полустанке – ей!

Знаю я одну девчонку, что живёт на полустанке – ей!

И однажды, на плечо мешок закинув, спрыгну на ходу

И скажу ей: я вернулся, ну же, обними меня скорей!

* * *

Ветер завывал над головой в неподвижных лопастях ветряков. Лигби взглянул вверх, и в который раз застывшие лопасти показались ему немой уликой их преступления. А потом огляделся, и вновь утешил себя тем, что не один.

– Эй, паренёк! – окликнул сосед, небритый мужичонка с бегающими глазами. – Что думаешь, нешто, приедут? А?

– Не знаю, – шепнул Лигби. Он, как и все, не сводил глаз с редкой цепочки фигур в тёмных мундирах и белых касках.

Рабочие стояли толпой вокруг мачты: все мрачны и молчаливы, будто каждый робел даже не перед полицейскими в оцеплениями – перед соседями, чтобы не струсить. В тишине трепыхались на ветру растянутые в руках транспаранты. Полицы не расходились, но и разгонять пикетчиков не порывались; и Лигби сам не знал, обнадёживаться или пугаться.

– Уж верно, приедут, – вновь подал голос мужичок, будто старался сам себя подбодрить. В руке он держал бутылку пива, но не прикладывался к ней. – Мы ж, это, выразили, да? Единогласно! – повысил он голос, но тут же осёкся. Лигби вздохнул про себя: мужичонка нервировал, а ему и так было не по себе.

А всё-таки, постарался он взбодриться, правильно вышло! И плакаты тоже. И вообще, странно, что они сами до этого не дошли: если б не гость…

Незнакомец появился в бараке под конец смены. Как он прошёл через посты охраны – змей знает, но когда уставшие рабочие ввалились в барак, он сидел на краю койки. А прежде, чем все успели отойти от удивления, молча раскрыл мешок. И там были фрукты, и хлеб, и сосиски, и даже промасленный куль пирожков! Как будто Праздничный Дед явился к работягам, всю вахту живущим на диете из комбриков. Гость подождал, пока оголодавшие люди рвали угощение и набивали рты – а потом заговорил.

Пятнадцать дней, говорил он. При восьмидневной норме вахты вас заставляют вкалывать в два раза больше. Без объяснений, без извинений, без выходных. Кто-то из ваших боссов хотя бы пообещал вам доплату за сверхурочные? От этих речей замирали жующие челюсти, а гость продолжал. Сколько раз это повторялось раньше, спрашивал он. И хоть раз вам возместили это ДОСТОЙНО?

И Лигби тоже слушал – с надкусанным пирожком в руке.

Считать дни запрещалось, но все и так понимали, что вахта затянулась. И работа вправду была изнурительной – день напролёт лазай по мачтам, отлаживай и чини узлы передачи и блоки, катай тележки с запчастями. Разве что добавили ещё один получасовой перерыв на смену, да и всё.

А всего тяжелее был шум. Вибрирующий рокот ветряков, не стихая ни на миг, прокатывался через Долину волнами, его надо было перекрикивать, он пробирал до мурашек и сводил с ума. И что хуже того – он постоянно неуловимо менялся, в зависимости от нагрузки на разные участки, и к нему невозможно было притерпеться. Спальные бараки без окон были обшиты изоляцией, но всё равно во сне Лигби казалось, что по нему ползают муравьи.

Кто делает для станции больше, чем вы, вопрошал гость. Может, ваше начальство? Это вызвало осторожные смешки. А раз так, повысил голос незнакомец, то ответьте мне – кто вообще выдержит такую нагрузку?

Кто станет терпеть?

Ушёл незнакомец так же загадочно, как появился, оставив барак в смятённых раздумьях. Доносить никто не стал: барачного стукача, по вине которого попали под штрафы несколько ребят, давно вычислили – и ещё в позапрошлую вахту он свалился с вышки. Сорвался, ах, какое несчастье.

Шестнадцать дней, сказал гость, явившись в бараки назавтра И на сей раз слушали его все одинаково – с глухим, зреющим недовольством. И впервые прозвучал вопрос: «А как быть-то?».

А вот как.

К следующему отбою план забастовки был почти готов. После ужина никто не спал – наперебой вели обсуждения и составляли список требований. Придумали лозунги, и каждый повторял их на разные лады, будто изумляясь только что открытой истине. И впервые в жизни Лигби видел, как грубые, пустые лица оживляются, и загораются глаза.

А писать лозунги на полосах материй, нарезанных из чехлов от лопастей, досталось ему. У Лигби почерк был красивый, и он долго, старательно выводил крупные буквы: транспаранты вышли на загляденье. Как же горд он был!

…Когда ветряки семнадцатой линии вдруг разом остановились, начальник участка послал зама проверить. Когда тот прибежал, не в силах найти слов от волнения – поспешил туда сам. И опешил, увидев хмурую толпу рабочих у барака. Передний ряд держал врастяжку транспаранты. «ДВАДЦАТЬ ДНЕЙ БЕЗ ОТДЫХА!», кричали буквы по ткани. «МЫ НЕ МАШИНЫ!», напоминали они. «ДВОЙНАЯ ВАХТА – ДВОЙНАЯ ПЛАТА!».

Избранные делегаты строго потребовали, чтобы немедленно приехал управитель станции для переговоров – до тех пор же линия запущена не будет. Начальник побледнел, и заспешил прочь.

Через полчаса подъехали «консервы»: прибыла полиция. Но в оцепление встал всего один отряд, остальные рассредоточились по другим участкам, явно чтобы не допустить новых акций. («Забоялись, падлы!», с мрачной радостью заметил кто-то). На требования немедленно вернуться к работе пикетчики ответили дружным молчанием, да парой крепких словечек из толпы. Оцепление и пикет остались стоять друг против друга, обмениваясь суровыми взорами…

…И это продолжалось уже не первый час. Обе стороны явно не знали, что делать. Демонстранты вполголоса переговаривались, кто-то дымил окурками, другие от усталости уселись на землю. У полицев был такой вид, будто они с радостью сами последовали бы примеру работяг.

Лигби в который раз пожелал, чтобы всё уже хоть как-нибудь разрешилось. Будто почувствовав его настроение, сосед – огромный, чернокожий дядька с седеющими усами – тронул его за плечо.

– Ничего, парнище, – густо пророкотал он. – Не могёт так быть, чтоб они это спустили: хоть как-то, да ответят. Зуб даю, начальник уже сюда катит!

– Во-во! – поддакнул небритый. – Пускай ответят, значит!

Лигби было бы проще, будь рядом хоть один надёжный товарищ. Ни с кем из бригады он так и не сдружился, а старых друзей давно потерял. Зря мы тогда бросили Коула на крыше, тоскливо подумал он. Хоть всё и закончилось хорошо – но как будто треснула их спаянная банда, не выдержав испытания: появились сомнение и недоверие. А потом Рокк ушёл в симовцы ради девчонки – и распалась ватага…

Далеко на склоне показалась пыльная гривка: кто-то приближался по дороге с перевала. И одновременно с этим перекрывая гул ветряков, взревел сигнал к ужину. Странно, раньше времени… Рабочие с соседних участков засуетились и потекли в бараки.

– Чегой-то?

– Глянь! Едут!

– Дождались!

Пикетчики оживились, зазвучали возбуждённые голоса, и даже смех – но они быстро угасли, когда машины подкатили к толпе. Два бронированных кузовоза с затянутыми сеткой стёклами: вряд ли управитель приехал бы на таких.

А как только машины затормозили, борта откинулись в стороны – и по ним, как по аппарелям, посыпались бойцы.

– Мать-гидра!.. – охнул кто-то. Прибывшие проворно рассыпались в двойную цепь, оттеснив оцепление. Каждый боец был в кожаных доспехах; большинство были вооружены стальными щитами и дубинками непривычного вида – от рукояти к поясу тянулся провод. У некоторых за спинами были тяжёлые ранцы, от которых тянулись шланги к громоздким орудиям с широкими дулами в руках бойцов. Карательный отряд!.. Против пикета выросла стена щитов с суровыми лицами над ней.

– Внимание! – рявкнул в рупор офицер. – Ваша акция противоречит закону! Всем немедленно вернуться к… – голос бил по ушам, от него дрожали поджилки. Ряды пикетчиков дрогнули, некоторые попятились.

С Лигби всю храбрость будто сдуло. В замешательстве он закрутил головой… и вдруг увидел, как небритый достал из кармана зажигалку и поднёс к скрученной тряпке, торчащей из горлышка его бутылки. Миг – и фитиль ярко вспыхнул.

– Стой, ты что? – выкрикнул Лигби – но хмырь уже размахнулся и метнул бутылку через головы рабочих. Один из бойцов вскинул щит (слишком заученно, будто ждал!), и разбившаяся бутылка расплескалась по нему огнём.

– Нападение! – взревел офицер. – Газы! – И по команде все бойцы разом натянули на лица газовые маски – а в следующий миг те, кто был с «пушками», вскинули орудия и дали залп. Пневматические бомбомёты дружно хлопнули; капсулы взмыли в воздух, и взорвались над головами пикетчиков. Жёлтые клубы дыма осели на толпу.

Кто-то вскрикнул, и крик тотчас перешёл в кашель и сип. Люди валились на колени, хватаясь за горла – их душили спазмы, из глаз брызнули слёзы. Лигби сжался на земле в комок, будто пряча лицо в колени от режущей нос невыносимой вони. Перечный газ!

Бойцы пошли в наступление. В клубах газа замелькали тени, загуляли дубинки по головам и плечам. Сапоги топтали, вминали в землю и транспаранты, и руки ползущих людей. Стоны, крики боли и рыдания повисли над побоищем. Внезапно среди дыма с яростным рёвом распрямился чернокожий гигант. Страшный, с налитыми кровью глазами, он размахнулся – и боец завалился назад с расколотыми линзами маски. Рабочий свалил ударом ещё одного, пинком в щит опрокинул третьего. Четвёртый щёлкнул рычажком на поясной коробке, и внутри завизжала пружина, вырабатывая искру. Разряд хлынул по проводу в дубинку – и этой дубинкой боец ткнул чёрного гиганта. Рабочего тряхнуло, глаза его закатились, и он осел на колени: навалившиеся каратели задавили его щитами.

Лигби отчаянно пытался выползти из толчеи пинающих ног. Кое-как продрав глаза, он разглядел согбенную фигуру проклятого мужичонки – тот, невредимый, юркнул за спины оцепления. И это было последнее, что успел увидеть Лигби – потому что секунду спустя полицейский сапог ударил его в голову. Небо с землёй перевернулось, всё закружилось и провалилось во тьму.

* * *

Коул не сразу заметил, что в вагоне как-то потемнело. Сперва подумал, собирается гроза: потом вгляделся – и, вскочив, высунулся наружу. Ветер заиграл его волосами.

Небо меняло цвет.

Он привык, что небо над Анкервиллом всегда одинаковое: сизовато-синее на востоке – и расцвеченное персиковыми и розовыми тонами заката на западе. Часто его скрывали тучи, в морозы оно казалось выше и прозрачней, но и только. А теперь закатное зарево поблекло и расслоилось над горизонтом. Восток загустел синими сумерками, и в небесной выси проклюнулись белые огоньки.

– Это… – Рин с трепетом указал пальцем.

– Да, отрок, – кивнул Баргудо, явно довольный их изумлением. – Первые звёзды!

Коул напряжённо всматривался в окрестности, будто надеясь поймать взглядом и удержать отблеск гаснущего дня. Тени наступали из горных расщелин. В какой-то миг земля вдруг исчезла, и поезд загрохотал по мосту над горной рекой – Коул вздрогнул, но не отпрянул. Далеко внизу в речной глади отражались сиреневые мазки облаков.

Закат угасал за горизонтом: и вместе с тем далеко впереди возникло и начало разгораться далёкое, зеленоватое зарево. Ветер пахнул в лицо странным, едким запахом гари.

– Чуете? – Со странным огоньком в глазах Баргудо поднялся на ноги. – Ветер несёт чад. Это дымят литейные заводы и плавильни Огненного Пути, в чьих каменных недрах никогда не гаснет огонь. Там куётся стальная мощь Империи! – Поезд сделал поворот, и в ложбине меж гор сверкнули россыпи городских огней.

– Добро пожаловать, юнцы! – Баргудо простёр руку, будто встарь на сцене. – Добро пожаловать в Бомтаун – Город на краю ночи!