Текст книги "Наводнение (сборник)"

Автор книги: Сергей Высоцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц)

НЕИЗВЕСТНЫЕ ДЕЙСТВУЮТ

Фризе позвонил Берте, но ее еще не было дома. Он быстро оделся и пошел уже к двери, но, посмотрев на сейф, вернулся. Открыл его и забрал записки Покрижичинского. Положил во внутренний карман куртки. На глаза ему попался пистолет и его он тоже сунул в карман.

Сбегая по стоптанным мраморным ступеням пологой лестницы, Фризе думал о том, что такого ужина, как у Берты, он не дождется, но хоть чаем с бутербродами красивая вдова его накормит. А потому – скорее в Переделкино. Кто знает, может быть и Бертин ужин еще не остынет к его возвращению?

Но быстро добраться до дачи Мавриных не удалось – все четыре ската «Жигулей» были проколоты. У машины был жалкий, обиженный вид.

– Сволочи! – громко выругался Фризе, растерянно глядя на машину. Какой‑то прохожий, приняв энергичную реплику на себя, отпрянул от Фризе, чуть не сбив с ног пожилую женщину.

Несколько минут он стоял как вкопанный, не в состоянии принять хоть какое‑то решение: то ли, послав к чертям Алину Максимовну, броситься к телефону и обзванивать друзей в попытке раздобыть колеса, то ли вызывать аварийку, то ли ехать под крыло к Берте – туда, где его ожидал ужин и сочувствие.

Решил случай. К прокуратуре подкатила белая «Волга» прокурора. С приходом демократии Олег Михайлович посчитал более приличным ездить на белой машине – черные «Волги» были символом партийной номенклатуры. Увидев прокурора, не спеша вылезающего из машины, Фризе, наконец, обрел способность действовать. Он кинулся наперерез шефу:

– Олег Михайлович, мой «жигуленок» изуродовали, – он показал рукой на машину. – А мне срочно в Переделкино, позвонила вдова Маврина.

– Что?! Прокололи шины прямо перед окнами прокуратуры! – возмутился шеф. – Ну и накручу я хвоста этому Алейникову! – Алейников был начальником районного управления внутренних дел. – Обещаю тебе, Володя.

– А как с машиной? До Переделкина рукой подать.

– Бери. До Киевского вокзала, – недовольно буркнул прокурор. Он любил, когда его персональная «Волга» стояла наготове у подъезда. – Учти, на электричке быстрее. На дорогах гололед и прочее. Уж я‑то знаю.

Фризе вскочил в последний вагон нарофоминской электрички за несколько секунд до отправления. Вместе с потоком пассажиров он пошел по вагонам вперед в поисках свободного места. Хмурые сосредоточенные люди плотно сидели на скамьях промороженных вагонов. Ни улыбок, ни смеха. Берта сказала бы: здесь недоброжелательная аура.

В середине состава, когда Фризе уже потерял надежду найти свободное место, его окликнули.

– Владимир Петрович! – голос был приятный и доброжелательный.

Фризе оглянулся и встретился взглядом с писателем Огородниковым.

– Приземляйтесь, мы потеснимся, – он указал на сиденье рядом с собой. Собственно говоря, тесниться там и не требовалось. Огородников, расстегнув добротную дубленку, расположился широко и вольготно. Рядом с ним на скамейке лежал портфель. На портфеле – толстая стопка типографских страниц. Кроме Германа Степановича, на краешке скамьи сидела одетая в легкое демисезонное пальто и мужскую ушанку старушка.

– Садитесь, – писатель запахнул дубленку и положил портфель на колени.

Когда Фризе сел, Огородников показал на стопку страниц: – Верстка новой книги. «На последнем дыхании». Совпис торопит. Они уверены, что книга получит колоссальный резонанс, – он пожал плечами. – Не знаю, им виднее.

Говорил Огородников громко, не стесняясь сидевших рядом пассажиров. Фризе чувствовал их настороженное любопытство и ругал себя за то, что не остался в соседнем вагоне.

– Такой безграмотный набор. Вместо того, чтобы следить за сутью, за ритмикой, я вынужден править орфографические ошибки. Кстати, как вам нравится название?

– Название хорошее, – тихо ответил Фризе. – Но если мне не изменяет память, так назывался один французский фильм.

Сидевший напротив мужчина как‑то подозрительно крякнул, будто подавился смешком.

– Не может быть! – лицо Огородникова сразу сделалось неприветливым и даже голос потерял свою мягкость. – А впрочем, фильмы пекут десятками тысяч. Кто помнит их названия? Это, небось, что‑нибудь спортивное?

– Нет. Я впервые увидел в нем Бельмондо.

То ли Огородников не знал, кто такой Бельмондо, то ли ему было неприятно говорить о фильме с таким же названием, как и его обещающая сенсацию книга, но он резко переменил тему разговора. И даже спрятал в карман паркер, которым правил верстку.

– А вы знаете, молодой человек, два дня я звоню вам по всем телефонам и не могу дозвониться. Следствие идет полным ходом?

Фризе готов был провалиться сквозь пол на рельсы.

– Герман Степанович, – выразительно посмотрел он на писателя. – Про политику ни слова! Договорились?

Огородников шутки не понял.

– Ну, какая же это политика? Вы обещали держать меня в курсе расследования. Я был вчера у нового министра внутренних дел, дарил ему свои книги. Так вот – мы с ним обменялись информацией об истории с Мавриным.

Он все говорил и говорил, и у Владимира зародилось подозрение: Герман Степанович так словоохотлив, потому что боится, как бы его не стал расспрашивать следователь. «Чего это он? – удивился Фризе. – Неужели я прошлый раз его так напугал? Шуток, что ли, не понимает?»

Потеряв надежду на то, что Огородников перестанет вещать, Владимир Петрович съежился, стараясь занимать как можно меньше места, что при его росте требовало больших усилий. Можно было притвориться спящим, но это означало открытый вызов. Искоса Фризе поглядывал на соседей. Некоторые внимательно прислушивались. Старик в соседнем отсеке пялился на писателя, открыв от усердия рот. Фризе так и подмывало шепнуть ему: дедуля, не забывай про мух. Хотя, какие мухи зимой?! Разве что наглотается гриппозных вирусов. Но большинство людей в «зоне досягаемости» вкрадчивого писательского голоса смотрели на него хмуро или с явным неодобрением. Фризе кожей чувствовал это неодобрение и удивлялся, почему невосприимчив к нему сам Огородников.

Когда они вышли на заледенелую платформу Переделкино, Фризе вздохнул с облегчением.

– Вы к Мавриным? – спросил Огородников и, не дожидаясь ответа, добавил: – Я проведу вас коротким путем.

Фризе смирился.

«Короткий путь» оказался узкой тропинкой. Сначала они шли вдоль железной дороги, потом по какому‑то оврагу. Идти пришлось гуськом. Писатель семенил впереди, Фризе вышагивал следом. Разговаривать в таком кильватерном строю было невозможно, но Огородников продолжал что‑то бубнить, время от времени останавливаясь и поворачиваясь к Фризе. Тот не успевал затормозить и они сталкивались. Несколько раз Фризе наступал писателю на пятки и чертыхался. Конечно, только мысленно.

В поселке, на перекрестке двух улиц – на одной, на высоком зеленом заборе красовалась табличка, извещающая, что это улица Павленко, другая улица осталась Фризе неизвестной, – Огородников остановился.

– Мне направо, моя дача рядом, а вам прямо. Сориентируетесь? – Фризе кивнул. Огородников снял перчатку, протянул руку: – Владимир Петрович, позвоните мне завтра. Очень прошу. Нам нужно встретиться – вы обещали! Слово серьезного мужчины много значит. – Он все не отпускал руку, цепко ее держал. – Мне показалось, – голос Огородникова зазвучал совсем задушевно. – Мне показалось, когда мы беседовали в электричке, что вы очень, очень скромный, стеснительный человек. Я не ошибся? – Фризе ничего не оставалось, как неопределенно хмыкнуть. – Нет, не ошибся. Прислушайтесь к старому опытному воробью: скромность – не всегда благо. Не обижайтесь, это к вам не относится, скромность сродни серости. У скромного человека ограничены средства выражения. Хотите исторические примеры?

Фризе осторожно, но решительно высвободил свою руку из капкана.

– Извините, Герман Степанович, я опаздываю. Да и вас, наверное, задерживаю.

За забором соседнего дома залаяла собака.

– Не ваша? – спросил Фризе. – Небось, почуяла хозяина. Выгулять надо.

– Нет, не моя! – неожиданно грубо отозвался писатель. – И при чем тут вообще собака?! – Он круто развернулся и, даже не попрощавшись, растворился в плотной темноте безымянной улицы.

«Странный все‑таки тип, – думал следователь, вышагивая в одиночестве по пустынной дороге между сплошными высокими заборами, окружающими писательские дачи. – Почему он так среагировал на вопрос о собаке? Да и дорогу он выбрал короткую, похоже, только для себя. От станции до Мавриных минут двадцать, а я уже полчаса шагаю. Может быть, он просто не любит ходить один в потемках?»

ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЬ И ОДНА

Алина Максимовна появилась на крыльце, когда Фризе, стукнув калиткой, шел через сад.

– Господи! Вы без машины! Я же предложила свою, – сказала она, впуская его в дом. – Все время поглядываю в окно – не едете ли? Сегодня такая скользкая дорога.

– Извините за опоздание. Какие‑то подонки прокололи шины. Пришлось ехать на электричке.

– Позвонили бы, перенесли встречу на завтра. – В ее голосе слышалось огорчение. – Вы, наверное, голодны? Без ужина?

– Голодный.

– Вот и умница, что признались, – обрадовалась она. – Сейчас я вас покормлю.

Показав Фризе ванную, где можно было вымыть руки, Маврина накрыла на стол. Появились два прибора, бутылка коньяка и хрустальный штоф с шафранного цвета жидкостью. Наверное, настоенной на апельсиновых корочках водкой. И красовались три черные запотевшие банки датского пива «Туборг».

«Что за странная демонстрация?» – удивился Фризе. В это время появилась Алина Максимовна с подносом, на котором стояли тарелки с закусками. Похоже, выставив банки с пивом, хозяйка рассчитывала на эффект, потому что спросила:

– Удивлены? Помните: «В нашем доме пиво исключалось!» – повторила она фразу, сказанную при первом знакомстве. – Что будете пить? Коньяк, водку? – заметив его колебания, Маврина предложила: – Давайте начнем с пива. Не бойтесь, оно не отравлено.

– Откуда оно, Алина Максимовна?

– Я вас заинтриговала?

– Да. Вы купили?

– В том‑то и дело, что не купила. Нашла! В кабинете Алексея Дмитриевича.

– Алина Максимовна, извините, но я обязан пиво изъять. – Владимир бросил беглый взгляд на стол и почувствовал, как у него побежала слюна. Такого великолепия ему не смогла бы предложить и Берта. Соленые грибы в сметане, так любимый им отварной язык, лососина, сыр. И тугой аппетитный холодец. – Вы как будто изучили мои гастрономические пристрастия, Алина Максимовна, – сказал он с восхищением.

– Десять лет я изучала вкусы Алексея Дмитриевича. Сегодня утром похоронила его…

– Извините, – тихо сказал Фризе.

– Потом, по обычаю, помянули мужа. Дома, в Москве, собрались только близкие друзья. Алексей Дмитриевич всегда говорил мне, смеясь, что не хотел бы слушать застольные речи на собственных похоронах. «Дай каждому по бутылке, Лина, и пусть выпьют за меня у себя дома, в одиночестве». – Заметив, как серьезно слушает ее Владимир, Маврина улыбнулась: – Ну, что вы, Владимир Петрович, заскучали? Я вам испортила аппетит? Полноте! Муж был большим жизнелюбом, не любил, когда люди грустят. Может, проведете изъятие после ужина?

– Рискуя упасть в голодный обморок, сначала разберусь с пивом. – Фризе, наконец, сел, стараясь не смотреть на стол с закусками.

– Когда вы в прошлый раз спросили меня про пиво, я не солгала. У Алексея Дмитриевича побаливала печень, и он дал мне слово забыть о том, что существует такой напиток. Рюмку водки, коньяка врачи ему разрешали. Только не пиво. Я была уверена, – Маврина покачала головой. – И представьте, на другой день после вашего визита я нашла у него в кабинете огромную упаковку этого «Туборга». Ни наш шофер, ни домохозяйка ничего о пиве не знали. Наверное, он привозил его на такси из валютного магазина, когда никого дома не было.

Потом я стала читать его дневники… Все эти ночи я почти не спала, а дневники, поверьте, самое лучшее, что он написал. – Алина Максимовна вышла в соседнюю комнату и вернулась со стопкой из нескольких тетрадей. Положила их на стол перед Фризе.

– Вам нужно прочесть. Одна беда – из этой тетради вырвано несколько страниц.

– Вашим покойным мужем?

– Не думаю. – Маврина смотрела доверчиво, словно они были единомышленники в каком‑то им одним известном предприятии. Наблюдая за ее спокойным лицом, ненароком встречаясь с ее бездонными черными глазами, Фризе не мог отделаться от ощущения, что для вдовы, несколько часов назад похоронившей супруга, Алина Максимовна выглядит чересчур спокойной. Откуда такая выдержка?

– Наверное, и санитара следует исключить. Во–первых, ему не удалось проникнуть в дом. Во–вторых, как говорили древние, что я Гекубе, что Гекуба мне? Чем мог грозить дневник известного писателя не слишком удачливому экспедитору мертвых?

– Вы правы, санитару нужен был не дневник. Дело в том, что я читала выдранные страницы. Тайком от Алеши. Не верьте, если вам скажут, что есть нелюбопытные женщины.

– Ну, Алина Максимовна! – от души восхитился Фризе. – Вы решили накормить меня не только прекрасным ужином, но и сенсацией!

– Это для вас сенсация?

– Да. Так же, как и пиво. Где же вы его нашли?

– Поднимемся в кабинет? – вместо ответа спросила Маврина.

Дверь на балкон в кабинете была уже отремонтирована: стекла вставлены, заменены куски дерева в переплете.

Маврина провела следователя к низкому шкафчику, открыла дверцы. Шкафчик был завален толстыми, туго набитыми папками, рукописями, перевязанными бечевкой, кипами машинописных страниц, не перевязанных ничем. Поверх рукописей была засунута упаковка с красивыми черными пивными банками.

– Вот здесь, поверх своих романов, Алеша и прятал от меня пиво, – с усмешкой сказала Алина Максимовна.

Фризе осторожно достал упаковку. Поставил на письменный стол. В ее гнездах тускло поблескивали двадцать шесть банок.

– Те три, что на столе, отсюда? – спросил Владимир.

– Да.

– Больше вы не брали?

– Нет. Только три.

«И одну взял санитар, – хотел добавить Фризе, но промолчал. Еще неизвестно, была ли вынута отравленная банка из найденной упаковки. И удастся ли когда‑нибудь это установить? А вот банка, которую он нашел в саду… Стоп, стоп! Вместе с найденной в саду получается тридцать одна! Значит, отравленную принесли отдельно?»

Фризе оглянулся в поисках пишущей машинки, обнаружил ее в футляре на подоконнике.

– Можно? Я мигом отстукаю протокол.

Алина Максимовна кивнула. Предложила:

– Хотите, я напечатаю, а вы продиктуете?

Через десять минут протокол об изъятии банок был готов. Они оба подписали его, потом Фризе осторожно упаковал все банки в пакет и, наконец‑то, с удовольствием сел за стол.

Для начала Владимир воздал должное закускам. Маврина к еде не притронулась – с удовольствием следила, с каким аппетитом ест гость. Они перебрасывались редкими фразами. О погоде, о диких ценах в магазинах и на рынках, о том, что новые власти пытаются достичь для себя лично таких благ, которых старые аппаратчики добивались семьдесят лет.

– Так ведет себя мелкая шпана, – сказал Фризе. – А для мелкой шпаны характерна глупость. Это я вам говорю как криминалист. Кто‑то из мудрецов писал: дурак видит выгоду, умный – ее последствия.

– Ой! Голубцы! – воскликнула Алина Максимовна. – Я забыла про голубцы! – Она легко вскочила и выпорхнула из гостиной. И тут же появилась, неся блюдо с голубцами. – Еще бы секунду, и они пригорели. Я вам положу три. Осилите? Приятно смотреть на человека, у которого хороший аппетит.

Голубцы были изумительные, и Фризе чуть было не принялся отпускать комплименты хозяйке, но вовремя вспомнил о том, что у Мавриной есть приходящая прислуга. Скорее всего, голубцы – ее заслуга. Но Алина Максимовна сама разрешила сомнения следователя.

– Голубцы – мое фирменное блюдо. Алеша их очень любил. – Она первый раз назвала покойного мужа Алешей и вложила в это имя столько тепла, грусти, нежности, что Фризе лишь посмеялся в душе над своими недавними сомнениями.

Они выпили лишь по одной рюмке водки, не чокаясь, как и положено пить за усопшего. Выпили молча – любое слово прозвучало бы сейчас фальшиво. Фризе пришлось по душе, что Маврина не настаивала, чтобы он пил еще, не заставляла. Выпивка стояла на столе – ты волен распоряжаться сам.

Она не торопилась рассказывать ему о записях мужа на утраченных страницах. Фризе не настаивал. Ждал. Ждал, несмотря на то, что время уже приближалось к десяти и он представления не имел, как часто ходят по вечерам электрички на Москву. Он лишь позвонил Берте; предупредил, что приедет поздно.

Когда они закончили ужин, Алина Максимовна предложила снова подняться в кабинет.

– Мне будет проще вам все рассказать. Там он и сам мне поможет.

В кабинете горела настольная лампа с зеленым абажуром. Маврина направилась к большому окну, отдернула занавеску. В заснеженном саду горел единственный фонарь на высоком столбе. В отсветах его желтоватого сияния медленно летели к земле крупные снежинки.

– В тот день, – Алина Максимовна горько усмехнулась, – в день юбилея, снег падал стеной. Медленный, пушистый. И – тишина. Даже проклятые самолеты не гудели. Мы с Алешей вышли проводить последних гостей, постояли в саду. Он сказал: «В такой прекрасный вечер и умереть не страшно». И умер через час вот в этом кресле, – она показала на старое кресло с потертыми подлокотниками. – В своем любимом кресле. Счастливый человек. – Она подошла к креслу, провела рукой по спинке. Села. Словно о чем‑то вспомнив, положила дневники на журнальный столик.

– Присаживайтесь. Я вас, наверное, раздражаю. Все хожу вокруг да около. – Подождав, пока Фризе сядет, Алина Максимовна раскрыла одну из тетрадей в том месте, где торчала закладка, и протянула ему. Страницы в тетрадке были нумерованы. Фризе посчитал – отсутствовало страниц десять.

– Что за мины расставил на этих страницах Алексей Дмитриевич? Кто боялся на них подорваться?

– В том‑то и фокус – там не было никаких мин. Никакой взрывчатки. Чего не скажешь о других страницах. Есть несколько человек, известных писателей, которым публикация дневника могла бы принести несмываемый позор. Эти страницы – целы. Алеша предупредил меня: их имена не должны попасть в прессу…

– Среди них литературный критик Борисов?

– Откуда вы знаете? – Маврина напряглась как струна. Ее темные глаза смотрели теперь с подозрением. – В КГБ мужу обещали этот донос предать забвению. Они все рассказали вам?

– Нет. Даю вам честное слово. Но есть люди, которые все знают. Они не делают из этого секрета и даже строят различные версии, не лишенные здравого смысла.

– Ерунда, – отмахнулась Маврина. – Борисов знал, что муж не собирается публиковать его донос. Кто же вам наябедничал?

У Фризе появилось искушение назвать Огородникова, но он сдержался. Еще начнут выяснять отношения! Он только развел руками, давая понять, что не волен распоряжаться чужими секретами. Но Алина Максимовна не собиралась отступать.

– Герман Огородников? – сказала она, пристально глядя на Владимира. – Он постоянно пасется в прессбюро КГБ. И делал какие‑то глупые намеки Алеше. Бедняга. Ему всюду мерещатся интриги. Но сейчас он в трансе. Сдох любимый пес. Наверное, считает, что это козни соседей.

Фризе вспомнил, как дернулся Герман Степанович при упоминании о собаке, и мысленно посетовал на свою оплошность.

– Ладно, – вздохнула Маврина. – Возьмите с собой тетрадь. Вы все поймете. Алеша был счастливый человек. Он постоянно повторял мне строчки Шефнера: «Если помнить все на свете, ставить все в вину судьбе, мы бы, как в потемках дети, заблудились бы в себе». Хорошо, правда?

– Ну, а вырванные страницы? Откуда у вас такая уверенность, что к этому не приложил руку сам автор?

– Когда «скорая» увезла его, я читала Алешины дневники. Все страницы были на месте. Не сомневайтесь.

– Почему же вы не хотите сказать, о чем там говорилось?

– Я разве не сказала? – Маврина резко тряхнула головой, будто сбросила с себя одолевавшие ее сомнения. – На этих страницах Алексей Дмитриевич набросал план своего будущего романа. Какое‑то подобие сюжета, черты характеров героев. Несколько блатных фраз. Яркие детали. Он вынашивал идею написать детектив. Даже настоящий триллер. Говорил, что серьезному романисту нечего стыдиться детектива. Приводил в пример Грэма Грина, Пристли, Сомерсета Моэма. Но время шло. Он писал романы, а до триллера руки так и не дошли. Жаловался: никак не найдет достойного сюжета. А недавно он лежал в больнице, познакомился с молодым парнем из какого‑то кооператива при мэрии. Парня готовили к операции. Врачи намекнули Алексею, что шансов у кооператора почти нет. Да и парень это чувствовал. И он такого порассказывал мужу! Волосы дыбом! Вернувшись из больницы, муж и сделал эти записи.

– Алина Максимовна, вы не смогли бы восстановить их? Конечно, не дословно. Все, что запомнилось.

– Зачем вам? Парень этот, наверное, умер. Да и рассказал он мужу доверительно. По секрету.

– Я не собираюсь открывать новое уголовное дело. Хочу только понять, почему исчезли эти страницы. Так обещаете?

– Попробую, – нерешительно сказала Маврина. – Только детали я вряд ли смогу передать точно. А имена, наверное, вымышленные.

Фризе поднялся.

– Мне пора. А то опоздаю на последнюю электричку.

– В эти часы у нас можно подхватить такси. Вам повезет, у меня легкая рука. Если бы я знала, что вы без машины! Не отпустила бы шофера. – Взяв со стола одну из тетрадок дневника, Алина Максимовна протянула Фризе: – Вы понимаете, как она дорога для меня?… Может статься, и для литературы. Дневник только для вас, милый Володя. Я вам верю, у вас глаза хорошие.

Они спустились вниз, и Фризе, надев свою яркую пуховку, попробовал положить дневник в карман. Но там уже лежал пистолет и записи Покрижичинского.

– Завернуть в газету? – сказал он, все еще пребывая в смятенных чувствах после «милого Володи». Ни слова не говоря, Алина Максимовна скрылась в гостиной и тут же вернулась с узким черным дипломатом с металлическими ободами по краям и замками с кодом.

– Здесь будет целее, – улыбнулась она. – Мужу подарил его один арабский принц, когда он летал на Ближний Восток. Принц сказал: «Даже агенты спецслужб не смогут узнать, о ком вы пишете свой новый роман, если спрячете рукопись в этом кейсе».

Фризе положил в роскошный кейс тетрадь, достал из кармана бумаги Покрижичинского. Перехватив внимательный взгляд Мавриной, сказал:

– Еще один секретный манускрипт. – Он хотел переложить из кармана и пистолет, да постеснялся вынимать его. Внезапно ему пришла в голову мысль: – Алина Максимовна, в больнице ваш муж, наверное, тоже вел записи? Когда он встречался с кооператором, слушал его рассказы, он же не записывал в дневник?

– Вряд ли Алеша вообще что‑то записывал. Может быть, потом? У него была привычка заносить всякие мелочи в записную книжку: незнакомое словечко, бытовые детали, иногда сюжеты. – Маврина, наконец, поняла, к чему клонил Фризе. – Да, да! Сюжеты! Если поискать в его записных книжках, можно, наверное, наткнуться и на того кооператора.

– Записные книжки целы? – с надеждой спросил Фризе.

– Не знаю. Они могут лежать в городе.

– Поищите. Я понимаю, вам сейчас не до них…

– Ну почему же? Мне… – она недоговорила, прижала руку к горлу, как будто этим жестом помогала себе остановиться. Не высказать чего‑то такого, о чем никому, кроме нее, знать не следовало.

«Хороша! – подумал Фризе. – Если бы за «милым Володичкой» последовало продолжение, ни один младший советник юстиции не устоял бы».

– Мы вас разоружили, – сказал он. Ружье, из которого Маврина застрелила санитара, прокуратура изъяла. – Не боитесь?

– У Алеши в кабинете, – она показала глазами наверх, – целый арсенал. Он любил ружья. Но это – между нами. – Алина Максимовна засмеялась.

Уже на веранде, поцеловав хозяйке руку, Фризе сказал:

– Алина Максимовна, простите мою настойчивость, но я на секунду хочу вернуться к Борисову.

– А я не хочу! – Маврину словно подменили. Она стала колючей и настороженной. Куда только пропала ее мягкая и обворожительная улыбка. – Володечка! Не спрашивайте меня о Борисове. Вы прочитаете дневники мужа. Поверьте, он все написал искренне. Алексей Дмитриевич не собирался публиковать эти записи.

– Я могу в это поверить… – Фризе начинало раздражать, что Маврина взяла за правило называть его Володечкой. Она что, не принимает его всерьез? Не может ощутить разницы между дружеским разговором и допросом?! – Я могу поверить, что это правда, – повторил он. – Но это только часть правды. А мне нужна вся. Нет объяснения тому, что человек, отсидевший девять лет в лагере, чудом избежавший смерти, прощает доносчику и клеветнику!

– Не хочу говорить о Борисове! – упрямо повторила Маврина. – И не могу взять в толк, к чему все эти разговоры?

– Это не разговоры, Алина Максимовна, а вопрос к свидетелю.

– Свидетелю чего, Володечка?

Фризе еле–еле удержался от какого‑нибудь едкого замечания.

– Мой муж умер от старости. Вы этому не верите? Сердце…

– Пиво с цианидом, которое выпил санитар Уткин, могло предназначаться вашему мужу. Вот о чем я думаю, хотя у меня и нет пока – пока! – доказательств. Когда санитары из «Харона» приехали за покойным, Уткин мог незаметно положить в карман банку «Туборга».

– А отравленное пиво подсунул мужу бедный Борисов?

– «Бедный» клеветник Борисов, – усмехнулся Фризе. – Нет, я в этом не уверен. Это лишь одна из версий. И раз она существует – мое дело исследовать ее. Но есть и другая – уцепившись за нее, я, похоже, разворошил осиное гнездо.