Текст книги "Праведники"

Автор книги: Сэм Борн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

Старик вдруг прикрыл глаза и задумался, припоминая что-то важное. Уилл не спускал с него напряженного взгляда.

– В восемнадцатом веке жил на свете великий ребе Лейб Шорес. Поговаривали, что он поддерживал тайную связь с избранными и даже обеспечивал их охрану и благосостояние. То же самое говорят и про Баала Шем-Това, основателя хасидизма. – Его глаза открылись. – Но это все, так сказать, редчайшие исключения из правила, которое гласит: цадик есть тайный праведник и остается тайным для всех. Еще в юности я читал какую-то книгу, где говорилось, что в разное время и разными людьми предпринимались попытки найти хоть одного цадика… Безуспешные, конечно. Многие мудрецы гадали, что будет, если вдруг два цадика – совершенно случайно, естественно, – наткнутся друг на друга. Вероятность такого события ничтожно мала, но принято считать, что двое избранных не смогут пройти друг мимо друга, ничего не заметив. Предполагается, что цадик обязательно узнает своего собрата. – На губах старика вновь заиграла лукавая улыбка. – Но что-то я ни разу не слыхал о том, что два цадика действительно встретились и решили отметить это веселой пирушкой! – Улыбка исчезла так же внезапно, как и появилась. – Повторяю, мистер Монро, отыскать на земле цадика практически невозможно.

– И, однако, факты свидетельствуют о том, что…

– Не продолжайте. Я не знаю, что вам сказать на это. Увы, Това Шайя… – Старый учитель и ученица вновь обменялись теплыми взглядами. – Чтобы разобраться в этом, вам потребуется поговорить с другими. Теми, кто глубже меня посвящен в таинства каббалы.

Уилл видел, что старик элементарно выбился из сил, но он не мог просто встать, поблагодарить его за приятный разговор и уйти. За последние полчаса Уилла узнал больше, чем за истекшие двое суток. Он наконец-то сумел сложить все составные части этого фантастического калейдоскопа, и ему открылся грандиозный, пугающий рисунок. Уилл не сомневался, что Мандельбауму еще есть что сказать. В том числе и относительно судьбы Бет. Надо лишь правильно сформулировать вопрос…

Зазвонил телефон. Уилл машинально полез в карман, но тут же понял, что звонят не ему, а Тише. Тиша не сразу сориентировалась, ведь на ней была непривычная одежда. Лишь через четверть минуты она сообразила, что телефон ее лежит в сумочке, которую она также позаимствовала из гардероба Бет. Виновато улыбнувшись, она взяла аппарат и вышла из кухни в коридор.

Уилл проводил ее задумчивым взглядом, продолжая думать о своем. Сосредоточиться было сложно. Все эти дикие, фантастические идеи о конце света… на фоне более чем реальных убийств вполне конкретных людей… И загадка похищения его жены, которая по-прежнему остается нерешенной…

Он сам не заметил, как Мандельбаум чуть подался на стуле и положил свою тяжелую руку ему на плечо.

– Я знаю, как это тяжело – остаться без жены, мистер Монро. Миссис Мандельбаум умерла три года назад, а я вот все живу… читаю свои книги… молюсь… ем и сплю… Но стоит мне только вспомнить о том, что ее больше нет рядом…

У Уилла невольно увлажнились глаза и в носу нестерпимо защипало. Стиснув зубы, он с трудом пришел в себя и задал новый вопрос:

– Скажите, а в чем мерило праведничества? Какой поступок выделяет человека из общей массы людей и делает цадиком?

– Боюсь, все не так просто и не существует четкой границы, которая отделяет все человечество от горстки избранных. Я тоже много думал над этим. Полагаю, что ключ к пониманию – оценка души цадика. Ведь дело-то не в конкретных поступках. Не они держат наш мир в равновесии, а сам факт того, что среди нас живут люди, душа которых кристально чиста. Деяния праведников – лишь внешнее проявление их бытия, так сказать, побочный продукт. – Он вновь усмехнулся. – В одном из наших главных священных текстов, который называется Тания, помещено развернутое описание сущности цадика. Там говорится, что душа каждого человека делится на две составляющие – божественную и животную. Божественная отвечает за такие категории, как совесть, сострадание, милосердие, страсть к познанию, а животная – за наши низменные желания: утоление голода, жажды и похоти.

– Я где-то уже слыхал про такое разделение…

– Божественная и животная составляющие души пребывают в вечном конфликте между собой, – не обращая внимания на его слова, продолжал старик. – В злом человеке верх одерживает животная часть души, а добрый пытается усмирить ее. Он ограничивает себя в плотских удовольствиях, не поддается на соблазны. Про злых мы сейчас говорить не будем, а про добрых скажем, что их жизнь – вечная борьба двух составляющих души. Цадик же пребывает в совершенно ином состоянии. Он не просто с легкостью укрощает животную сторону своей души, он трансформирует ее, разворачивает лицом к Богу. Таким образом, когда мы имеем дело с цадиком, мы имеем дело с человеком, у которого обе составляющие его души – божественные. Это наделяет его особым даром, это обусловливает его избранность.

– Но все же праведник совершает конкретные поступки. Сколько на протяжении всей жизни? Или достаточно одного?

– Не совсем понимаю практический смысл вопроса…

– Ну допустим, человек совершил одно-единственное, но очень важное доброе деяние; можем ли мы на этом основании причислить его к лику избранных праведников?

– Такое впечатление, что вы готовы назвать конкретные примеры, мистер Монро. Какой смысл в подсчете? Мы с вами уже поняли, что цадик – тайный избранник Бога. Возможно, вам лично удалось стать свидетелем какого-то одного доброго поступка. Но это не значит, что он единственный.

– Как бы то ни было… Что это должен быть за поступок, чтобы мы сразу догадались: его совершил цадик?

– Хороший вопрос. Вот, скажем, если вспомнить историю рабби Аббаху о том содержателе борделя…

– Да? – вскинулся Уилл.

– В этой истории говорится, что, когда тот присутствовал в синагоге, молитвы о дожде всегда бывали услышаны Господом. И наоборот. Но это не был конкретный поступок, не так ли? Мы знаем об этом только благодаря проницательности рабби. А был и конкретный, про который разузнал Аббаху, когда заинтересовался тем человеком. Я сейчас не помню деталей, но смысл был в том, что тот греховодник сделал какое-то небольшое пожертвование ради того, чтобы уберечь одну женщину от панели.

Уилл вздрогнул. «Совсем как в случае с Макреем!»

– И, понимаете ли, мистер Монро, это лишь доказывает мою мысль о том, что важны не конкретные дела, а сам факт существования целостной божественной души. А поступки могут быть самые разные… от незначительных до серьезных… – Уилл тут же вспомнил про Кертиса, который отдавал беднякам миллионы фунтов стерлингов. – Один цадик, допустим, спас от уничтожения целый город. А другой просто подал кусок хлеба голодающему или отдал свое одеяло озябшему. Масштаб совершенного благого дела не имеет значения. Важно, чтобы это было действительно благое дело и кристально благие мотивы.

– То есть даже малое добро способно удержать наш мир в равновесии?

– Да, мистер Монро. Вспомните Хаима-водоноса. Тот напивался каждый день до беспамятства, но в те редкие дни, когда бывал трезв, исполнял свое предназначение. И мир был спасен.

– Стало быть, истинное благочестие не в исполнении обрядов, не в самобичевании, не в коленопреклоненных молитвах от зари до зари, а просто в добром отношении к ближним своим.

– Да. Как мы говорим, бейн адам в’адам – между человеком и человеком. Именно внутри человеческих взаимоотношений и кроется все самое святое, что есть в этом мире. Не на небе, а здесь – на земле. Отсюда заповедь: ко всем, кого ты видишь вокруг себя, относись с величайшим уважением. Кем бы ни был встреченный тобою случайно человек – извозчиком ли, дворником ли, – он может оказаться избранным.

– Элитой…

Старый раввин улыбнулся:

– Напротив. Уважая всех изначально, ты тем самым соглашаешься с концепцией равноценности каждой человеческой жизни. Это главная мысль Торы. Это то, чем мы занимались каждую неделю с девушкой, которую вы могли знать под другим именем, а я всегда звал Това Шайя.

Уиллу вдруг стало стыдно. Нет, он, конечно, не был виноват в том, что Тиша сбежала отсюда десять лет назад. Но он был представителем того самого «внешнего мира», который ежедневно искушал ее и в конце концов одержал над ней верх. Все эти символы – свободная Америка, гамбургеры, узкие джинсы, музыкальные радиостанции, пицца «Домино», блокбастеры со стереозвуком в многозальных кинотеатрах, магазины одежды «Гэп», круглосуточные телеканала, выставки, балет, Центральный парк, Колумбийский университет и секс… секс вне брака… Разве мог соперничать со всем этим нехитрый и в какой-то степени почти казарменный уклад жизни нью-йоркских хасидов? Что он мог предложить юной девушке? Длинные платья до пят, строгие посты, унылый домашний труд с утра до вечера и бесконечные, постоянные запреты на то и на это. Неудивительно, что Тиша сбежала отсюда без оглядки.

И все же Уилл знал, что Тиша, расставшись с Краун-Хайтсом, лишила себя чего-то очень важного. Он слышал это в голосе старика Мандельбаума и видел это в глазах самой девушки. В какой-то степени он и сам понял это в пятницу – еще до того, как его схватили под руки и потащили топить в микве. Все люди, жившие здесь, были объединены понятием «общность» в самом ярком понимании этого слова. То, чем всегда гордилась старая добрая Англия, где в маленьких деревеньках все люди знали друг друга и здоровались по утрам, и чего на самом деле не было. Здесь было то, чем всегда гордились благополучные окраины крупнейших американских мегаполисов, где соседи устраивали в воскресенье многолюдные пикники, – и чего на самом деле тоже не было. Здесь никто и ничем не гордился, ощущение тесной общности было просто образом жизни обитателей Краун-Хайтса.

Все они были одной большой семьей. Здесь все зависели друг от друга и благо одного было благом для всех. Дети здесь бегали из дома в дом, и им везде были рады как своим. В старые времена Тиша не раз признавалась Уиллу, что на Манхэттене ее то и дело охватывают приступы одиночества.

Мандельбаум рассеянно листал пожелтевшие страницы какой-то книги.

– Я хотел бы сказать вам еще одну вещь, мистер Монро… Уж не знаю, пригодится она вам или нет. Некоторые предания указывают на то, что у одного из тридцати шести избранных более высокое предназначение, чем у остальных.

– В самом деле? Какое же?

– Одному из тридцати шести уготовано стать мессией.

Уилл весь напрягся.

– В каком смысле?

– В прямом. До поры он ничем себя не проявляет, и если время не настанет, ничего не произойдет. Но если настанет, он явится всему миру как мессия.

– Стало быть, он кандидат.

– Похоже, Това Шайя уже объясняла вам это…

– Она сказала мне, что в каждом поколении людей есть кандидат в мессии. При определенных обстоятельствах он исполняет свое предназначение. Если же обстоятельства не складываются, ничего не происходит.

– Да, это так.

Они оба непроизвольно подняли глаза на портрет умершего великого ребе. Потом переглянулись.

– Вы правы в том, что, если обстоятельства не складываются, ничего не происходит… – раздельно и очень четко проговорил Мандельбаум, буравя Уилла строгими глазами.

В этот момент дверь кухни распахнулась, и на пороге застыла Тиша. Она была белее мела, глаза ее лихорадочно блестели.

– Что? – встревоженно спросил Уилл.

Она подошла к нему на негнущихся ногах, наклонилась и прошептала в ухо:

– Меня разыскивает полиция. Я подозреваюсь в убийстве.

ГЛАВА 46

Понедельник, 02:20, Дарвин, Северная Австралия

Музыка оборвалась, и он на цыпочках вошел в палату. Он всегда так делал, когда музыка обрывалась, будь то днем или ночью. Тихонько пробирался к изголовью высокой постели и менял один диск на другой. Их принесла сюда дочка больного. В основном классику, Шуберта и таких, как он. Она не просила Джалу следить за тем, чтобы музыка никогда не замолкала, но он знал, что так будет лучше.

Он вставил в магнитофон новый диск и нажал кнопку воспроизведения. Из соседней палаты донесся легкий стон, и Джалу позволил себе лишь несколько секунд постоять у изголовья кровати старого мистера Кларка, который так любил музыку. Он почти круглосуточно пребывал в забытьи. Лишь раз или два Джалу видел его бодрствующим, и оба раза старик радовался музыке как ребенок. «Он и сейчас ее слышит, только виду подать не может», – подумал Джалу. Впрочем, нет… Губы старика слегка дрогнули… Это был знак…

Джалу смочил губку в прохладной воде, выжал ее в пластиковый стакан и поднес к потрескавшимся губам старика. Тот уже не мог самостоятельно питаться. Он умирал, как и большинство стариков в этом заведении. Не от болезни. От старости. Его внутренние органы прекращали свою работу один за другим. И медицина тут была бессильна.

Со стороны это выглядело некрасиво и жестоко. Отец Джалу был невысокого мнения о «белой медицине», он говорил, что это голая наука, без души. Порой Джалу соглашался с ним. При этом он знал и видел многое из того, чего не знал и не мог видеть его отец. Старух, лежавших в лужах собственной мочи… Стариков, часами просивших принести им «утку». Джалу слышал, как срывались на умирающих пациентов хосписа молодые медсестры, обзывали их всякими словами, велели заткнуться…

В первые два месяца работы здесь Джалу плыл по течению, изо всех сил стараясь не привлекать внимания к своей скромной персоне. Ходил по коридорам серой тенью. По стеночке. Еще бы – в больнице служили всего два аборигена, все остальные были белые. Он кланялся каждой встречавшейся ему на пути сопливой студентке или сестре. С его-то резюме, в котором значились две тюремные ходки – одна за кражу, другая за ограбление лавчонки, – ему не пристало задирать нос. В любой момент могли указать на дверь. Поэтому он и не думал вмешиваться, когда слышал из своей каморки, как персонал кричит на умирающих стариков. Лишь включал телевизор погромче и прикрывал руками оттопыренные уши.

Испытательный срок вроде бы закончился. Джалу его выдержал. Но и теперь старался помалкивать. Ни разу никому не пожаловался на сестер – ни дежурному врачу, ни управляющему. А пару раз – вот стыд-то! – даже поневоле присоединился к общим сальным шуточкам про «эти лежалые бревна».

При этом Джалу делал для несчастных стариков что мог. Если слышал стон, всегда откликался. Он работал в красном коридоре и отвечал за два десятка палат, но когда поступал вызов от больного из зеленого или синего коридора, а сестры не оказывалось на месте – а когда она оказывалась-то? – он всегда шел туда сам. Иной раз сестра намеренно не собиралась являться по вызову, полагая, что больной «капризничает». Тогда Джалу пробирался в палату тайком от нее. Поводы и впрямь были пустяковые. Но это ведь как посмотреть. Мистер Мартин не мог дотянуться до стакана с водой. Мисс Андерсон хотела перевернуться на живот. Когда больные ходили под себя, Джалу убирал за ними, обмывал их влажной губкой, переодевал. В такие мгновения старух всегда охватывал нестерпимый стыд. Джалу переживал за них и старался делать все молча и ненавязчиво.

Ему доводилось слышать, как отзываются о нем некоторые больные.

– Эй, сестра, не позволяйте этому черному уроду прикасаться ко мне! – визгливо крикнула мисс Андерсон, когда Джалу впервые заглянул к ней в палату. – Я его боюсь!

В душе Джалу все списывал на их возраст и не обижался.

– Ты который из двоих? – спросил его мистер Кларк однажды.

– Не понимаю вас, мистер Кларк.

– Ну… вас тут всего две обезьяны. Ты который? У тебя имя-то есть, чучело?

Джалу жалел мистера Кларка, ибо знал, что тот доживает свои последние дни. Когда его навещала дочь, Джалу всегда приносил им в палату свежезаваренный чай и бисквитные пирожные. Мисс Кларк часто плакала. А однажды он заглянул в палату и увидел, что та прикорнула у отцовской постели на табуретке. Джалу разыскал в служебке одеяло и укрыл ее.

Возможно, отец был прав относительно «белой медицины», которая полагалась в основном на сложную аппаратуру и хитроумные приспособления, но не умела сопереживать тем, с кем имела дело. Джалу видел свое предназначение в том, чтобы сопереживать. Он знал, что старикам от этого легче. Пусть они и называют его черным уродом и обезьяной, но им становится легче.

Ночная смена была его любимым временем. Коридоры пустовали, и ему ни перед кем не приходилось отчитываться, почему он зашел в ту или иную палату. Одна старуха, лежавшая на втором этаже, любила, чтобы ей читали вслух газету. Днем это делать не удавалось, так как Джалу постоянно выгоняли из палаты врачи и сестры, полагая, что чтение утомляет больную. Зато по ночам он всегда приносил ей свежий выпуск, и они читали и обсуждали его вместе.

Он вздрогнул, услыхав, как за спиной открылась дверь. Вошедшая женщина тут же приложила палец к губам. На лице ее блуждала улыбка, словно она задумала сделать мистеру Кларку приятный сюрприз и не хотела, чтобы Джалу все испортил.

– Привет, Джалу.

– Вы меня напугали… – шепотом ответил он. – Разве вы сегодня дежурите?

– У смерти не бывает дневных и ночных смен, она приходит, когда захочет.

Джалу обратил на нее недоуменно-встревоженный взгляд:

– Кто-то умер?

– Пока нет. Но умрет.

– Кто?! Может, стоит позвонить…

– Джалу, не нервничай по пустякам, хорошо?

Женщина подошла к тумбочке и довольно бесцеремонно стряхнула на пол несколько музыкальных дисков.

– Эй, мисс! Это музыка мистера Кларка! Ему не понравится, если…

– Тихо, не мешай.

Она чуть отодвинула в сторону ночник и вытащила скрывавшийся за ним небольшой сверток. Удовлетворенно хмыкнув, положила его на постель и начала разворачивать. Мистер Кларк безмятежно спал, грудь его мерно вздымалась. Женщина попросила Джалу отойти от света и любовно посмотрела на оказавшиеся в свертке длинную иглу и шприц, заполненный какой-то мутной жидкостью.

– Что это? Вам врач велел это сделать? Он здесь?

– Нет, кроме нас, здесь никого нет, успокойся. Все будет хорошо.

Она натянула на руки латексные перчатки.

– Вы собираетесь сделать мистеру Кларку укол? Но я не слышал, что…

– Так, Джалу, я тебя уже просила – не нервничай. Лучше помоги.

– Не будите его, он так хорошо спит.

– Иди сюда. Ближе.

Женщина соединила шприц с иглой и выпустила из него тонкую струйку лекарства.

– Так… Положи руки ему на плечи. Наклонись, пожалуйста, вперед. Вот так, молодчина.

Женщина быстро зашла Джалу за спину, а в следующее мгновение он почувствовал легкий укол в шею и растущую тупую боль. Укол был сделан мастерски. Джалу и моргнуть не успел, как все уже было кончено. Он медленно выпрямился и обернулся к женщине, устремив на нее взгляд, исполненный растерянности и изумления. Они молча смотрели друг на друга с полминуты, потом Джалу мягко повалился на пол и замер у ног убийцы.

Женщина набросила на него одеяло и закрыла его остекленевшие глаза.

– Прости меня, Джалу Бангала, за то, что я с тобой сделала. Но я сделала это во имя Господа нашего всемогущего. Аминь.

Она вновь завернула шприц с иглой в тряпицу, сунула сверток в карман и бесшумно вышла из палаты. За все это время мистер Кларк даже не пошевелился, улыбаясь во сне тихой музыке Шуберта. Исполнялась одна из самых красивых его вещей – «Смерть и девушка».

ГЛАВА 47

Воскресенье, 22:10, Краун-Хайтс, Бруклин

Тиша показывала дорогу. Она шла быстро и уверенно. Да, в последний раз ей довелось ходить по этим улицам десять лет назад, но у нее была отличная память, И в конце концов, она вернулась к себе домой.

Уиллу приходилось почти бежать, чтобы успевать за ней.

– Они нашли тело пару часов назад. В моей квартире.

– Господи, а до этого?

– А до этого его никто и не искал.

– Что они думают о времени его смерти?

– Его убили сутки назад, Уилл. – Тиша на миг повернула к нему суровое лицо и веско добавила: – В моей квартире.

Уилл живо припомнил их встречу с дворником Кахой. Если его убили сутки назад, это могло означать только одно: он погиб вскоре после того, как помог им с Тишей бежать. Как ни крути, а именно за это он и поплатился жизнью, тут не может быть никаких сомнений. Точно так же ясно и кто его убил.

Человек в бейсболке.

Сначала Юзеф Ицхак, теперь Каха Каладзе. Два человека, согласившихся помочь Уиллу, мертвы. Кто следующий? Может, рабби Мандельбаум? Или Том?

У Уилла вновь появилось чувство, что он падает в черную бездну. Ничего не видно, только ветер свистит в ушах. Становится все холоднее. И страшнее. Да, теперь он понимал, что происходит, но, черт возьми, какое все это могло иметь отношение к нему и Бет? Что ему делать дальше с этим жутким пророчеством, апокалиптической ахинеей, которая, несмотря на всю свою бредовость, уже начинает собирать первый черный урожай прямо на его глазах?..

А он все падал и падал, ниже и ниже.

В тот момент, когда ему показалось, что он уже достиг дна, узнав о гибели Юзефа Ицхака и Самака, падение продолжилось… До следующей промежуточной точки, каковой стал труп дворника Кахи… Чья смерть станет следующей?

Из этих раздумий его вывел ровный и бесстрастный голос Тиши.

– Звонила Джейни. Она сказала, что полицейские стучались в каждую квартиру, разыскивая меня. Джейни оказалась дома и – вот умница – мгновенно сориентировалась. Она сказала, что действительно хорошо знает меня, но не видела уже дня три. И еще сообщила им, что не помнит номер моего мобильного. А как только они ушли, тут же позвонила и предупредила меня.

– Ты уверена, что полиция именно тебя считает главной подозреваемой?

– Господи, Уилл, а кого еще?! Джейни сказала, что это было написано у них на лбу. В конце концов, труп был обнаружен на пороге моей квартиры. Все говорит за то, что он вошел ко мне живым, а обратно уже не вернулся.

У Тиши на щеках выступил лихорадочный румянец.

– Что?

– Ничего… просто Джейни говорила, что они высказывали относительно меня всякие… странные гипотезы…

– Яснее можешь?

– Ну… они расспрашивали ее, не было ли у меня чего с Каладзе. Спали ли мы с ним, если по-простому. Не домогался ли он меня.

Уиллу все стало ясно. В лучшем случае полицейские решили, что Каладзе приставал к Тише и та, защищаясь, убила его. А убив, ужаснулась содеянному и скрылась с места преступления.

– Не думаю, что им потребуется много времени, чтобы найти тебя по мобильному, – проговорил он задумчиво.

– Ты уверен?

– Абсолютно.

– Ну, я, честно говоря, так и подумала. Поэтому выключила телефон. – Она продемонстрировала ему потухший экранчик.

Это был весьма разумный поступок. Уилл хоть и был новичком в криминальных журналистских расследованиях, но знал, что полиция способна отследить все передвижения по городу преступника, если у того включен мобильный телефон, а полиции известен его номер.

– Когда ты его последний раз включала?

– А ты не помнишь? У Мандельбаума, когда говорила с Джейни!

– Черт… Считай, что через пару часов они уже будут здесь. Интересно, старик тебя выдаст?

Тиша вновь бросила взгляд на Уилла:

– Не знаю. Откуда мне знать?

Наконец они приблизились к дому рабби Фрейлиха. Это был обычный дом, ничем не выделявшийся на фоне остальных: с облупившейся краской на входной двери, с чуть покосившимся крыльцом. Но Уилл обратил внимание в первую очередь не на это, а на надпись над входной дверью: «Мессия грядет».

Если бы они с Тишей были сейчас в студенческом общежитии, он бы нисколько не удивился, но они стояли перед домом взрослого человека, одного из предводителей нью-йоркских хасидов. Нет, ребяческой шалостью тут и не пахло. Здесь пахло чем-то другим…

Фанатизмом.

Тиша решительно постучалась, и почти сразу они уловили за дверью какое-то движение.

– Вер ис? Ви хайсту?

Идиш, догадался Уилл.

– Это Това Шайя Либерман, рабби. Саконо.

– Что? Что ты сказала?

– Я пришла сказать, что над всеми нами нависла опасность.

Дверь тут же открылась, и на пороге показался тот, с кем Уилл уже имел несчастье общаться, но лица которого до сих пор не видел. Фрейлих оказался крепким мужчиной среднего роста, с суровым властным лицом. У него была рыжая, аккуратно подстриженная бородка и дорогие, в тонкой оправе очки. Он чем-то походил на управляющего небольшой компанией. Увидев Уилла, он тотчас узнал его и поначалу опешил. Однако тут же взял себя в руки и глухо произнес:

– Входите.

Они вновь оказались на кухне, где было много книг. Впрочем, комната была гораздо просторнее, чем у Мандельбаума, и выглядела уютнее. Уиллу сразу бросились в глаза несколько номеров «Нью-Йорк таймс», «Атлантик мансли» и «Нью рипаблик». Были здесь и подшивки газет на иврите.

– Рабби, полагаю, вы уже знакомы с Уиллом Монро.

– Да, мы встречались.

– Представляю себе, как вы удивились, увидев меня посреди ночи на пороге вашего дома… После стольких лет… Клянусь, еще неделю назад я и не собиралась возвращаться сюда. И ни за что не стала бы вас беспокоить, если бы не Уилл. Он мой хороший друг. У него похитили жену, и он обратился ко мне за помощью. Мы с Уиллом давно знакомы. К слову, он еще вчера не подозревал о том, где я родилась и выросла… – Тиша сделала короткую паузу, собираясь с мыслями. – Похоже, теперь мы догадываемся, что происходит. Мы потратили немало времени и сил на то, чтобы понять это.

Рабби Фрейлих спокойно слушал, не делая попыток прервать Тишу.

– Погибают лучшие из нас. Сначала Говард Макрей из Браунсвилла, потом Пэт Бакстер из Монтаны, затем Самак Сангсук из Бангкока и, наконец, этот британский министр… Кертис. Кто-то ведет охоту на праведников, не так ли, рабби? Кто-то убивает цадиков…

– Боюсь, что так, Това Шайя. Боюсь, что так.

Уилл не ожидал от него такого ответа. Откровенно говоря, он думал, что рабби начнет юлить и выкручиваться, одновременно пытаясь вытянуть из него и Тиши все, что им известно. А он…

Его вдруг поразила страшная мысль. А что, если рабби понял, что Уилл и Тиша действительно раскрыли заговор, и теперь ему ничего другого не остается, кроме как заставить их замолчать? Навечно… Дьявол, они сами позволили заманить себя в эту ловушку! Ему даже не потребовалось призывать на помощь человека в бейсболке, убившего Каху Каладзе. Уилл и Тиша сами сделали за него всю работу! Господи, ну почему, почему они такие наивные? Неужели им трудно было подумать об этом заранее?..

– Это заговор… – проговорил рабби, и Уилл невольно вздрогнул. – Заговор с целью устранения тридцати шести избранных. Отчего-то он начал осуществляться именно в эти дни, в декаду Покаяния – самое священное время в году. Первые убийства были совершены во время рош хашана, и воистину это было только начало. Те, кто стоит за этими преступлениями, решили, что именно в эти дни место убитого праведника не сразу займет новорожденный. Может быть, им удалось отыскать что-то такое в наших священных книгах. Я не знаю. Возможно, действительно есть некий период безвременья, между Новым годом, когда имена всех людей заносятся в Книгу жизни, и Днем всепрощения, когда эти записи приобретают законченный вид. Возможно, в декаду Покаяния мир наиболее уязвим. Кто бы ни стоял за этими убийствами, но они все точно рассчитали и хотят закончить свое черное дело до захода солнца завтрашнего дня, когда завершится Йом Кипур. – Он как-то очень пристально посмотрел на Тишу. – Честно говоря, не думал, что тебе удастся во всем этом разобраться, Това Шайя. Впрочем, ты всегда была одаренной девочкой. А вы… – он повернулся к Уиллу. – Я отдаю должное вашей настойчивости и упорству.

«Пошел ты…» – подумал Уилл.

– Мы сами разобрались во всем только несколько дней назад. С тех пор я молюсь за этот мир, и сердце мое замирает от ужаса при мысли о том, что с ним может случиться. Кто-то посмеется над нами, сказав, что мы испугались сказок. Но сказки, которые восходят к временам Авраама, нашего прародителя, перестают быть просто сказками. Сказки, насчитывающие тысячи лет, заслуживают того, чтобы к ним относились серьезно. Те, кто убивает праведников, хотят проверить: сбудется ли древнее пророчество? Если нет, все мы вздохнем с облегчением. А если сбудется?

Рабби нервно барабанил костяшками пальцев по столу.

«В тебе умер настоящий актер…»

– Вот вы все говорите «те, кто», – проговорил Уилл, хмуро глядя в лицо рыжебородого Фрейлиха. – А почему бы вам не набраться смелости и хоть раз не сказать «я»?

– Не понимаю…

– Прекрасно понимаете, рабби Фрейлих! Отличнейшим образом понимаете! Кого нам подозревать в совершении этих убийств, в реализации этого заговора? Посоветуйте! Мне вот кажется, что наилучшими кандидатами на эту роль будете вы сами и ваши последователи! – Уилл понял, что употребил не то слово. Фрейлих не был великим ребе, и у него не могло быть последователей. Он решил тут же поправиться: – Точнее, ваши подручные! Ведь вы сами фактически признались в причастности к убийству Самака Сангсука. – Под левым глазом рабби дрогнула жилка. – И мне известно, что вы удерживаете у себя мою жену. Правда, я так и не могу пока понять, какое она имеет ко всему этому отношение. Может быть, мне наконец кто-нибудь это объяснит? – Уилл повысил голос, уже не в силах сдерживаться. – Поставьте себя на мое место. Единственный человек, который, по моему мнению, способен затеять и претворить в жизнь весь этот заговор, – это вы, уважаемый рабби! Вы!

– Да, пожалуй… Со стороны действительно так может показаться..

– Вот видите. Вы уже успели сегодня пообщаться с полицией? Думаю, эти ребята согласятся с моей версией происходящего, как только узнают то, что знаю я. А? Мне даже не придется говорить им про мистера Каладзе – дворника в доме Тиши, который помог нам и которого убил тот человек в бейсболке, которого вы к нам подослали!

– Прошу прощения, но я не понимаю, о чем вы говорите.

– Перестаньте, Фрейлих! Неужели вам самому не надоело играть в эти игры? Смиритесь с мыслью о том, что нам с Тишей все известно. Буквально все!

– Уилл, успокойся… – подала наконец голос сама Тиша.

– Прошу прощения, но я не знаю никакого дворника… и никакого человека в бейсболке.

– Не рассчитывайте, что я этому поверю. Вчера вы отправили своего человека, чтобы он следил за нами. Было такое? Мы дважды натыкались на него и дважды сумели оторваться от слежки. В последний раз для этого нам пришлось прибегнуть к услугам мистера Каладзе. Он помог нам незаметно выбраться из дома, перед которым торчал ваш соглядатай. А через час после этого Каладзе был уже мертв. И нашли его в квартире у Тиши.

– Уилл, перестань же!

Но он уже не мог остановиться. Слишком много накопилось у него в душе. Рабби сам прервал его, и лицо его при этом заметно посуровело.

– Я могу лишь повторить, мистер Монро, что впервые слышу и о дворнике, и о человеке в бейсболке. Я никого и никогда не подсылал к вам. И кстати, ни разу и ни в чем вам не солгал. Ни разу. Когда вы набросились на меня из-за гибели того человека в Бангкоке, я не стал отрицать, что это, в частности, и на моей совести. Но я сказал, что та гибель стала следствием роковой ошибки. Когда мы с вами… – он помедлил, подбирая нужное слово, – виделись в прошлую пятницу, я не стал отрицать, что мы действительно удерживаем вашу супругу. Я всегда говорил вам только правду. И сейчас говорю: то, что произошло с вами на квартире у Товы Шайи, не имеет ко мне никакого отношения.