Текст книги "Темный ангел"

Автор книги: Салли Боумен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 53 страниц)

– Оставь, – гневно сказал он. – Ради Бога, прекрати. Оставь все это.

В ту ночь мы поссорились – то была наша самая худшая и болезненная ссора, полная обвинений и упреков. Утро застало нас в молчании, когда мы сидели напротив друг друга за кухонным столом. Я чувствовала себя отчаявшейся и униженной. Наконец Френк перегнулся через стол и взял меня за руку.

– Ты понимаешь, – сказал он, – что происходит с нами? Мы не можем побыть наедине. И вот что я сделаю – на следующей неделе мы поженимся. И на этот раз я хочу, чтобы ты дала мне слово: что бы ни случилось, мы не будем откладывать. Ты обещаешь?

Я сказала, что да, обещаю.

В тот же день Констанца явилась в мастерскую на Пятьдесят седьмой улице в хорошем деловом настроении. Все утро она с помощниками трудилась в своей привычной манере – изобретательно, с веселой слаженностью. Около двенадцати должны были явиться будущие перспективные клиенты, что заставляло меня несколько нервничать, но при их появлении Констанца была безукоризненна. Мы обсудили внешний облик помещений, цветовую гамму, порядок работ, их расписание. К половине первого мы с Констанцей стали показывать этим клиентам, мужу и жене, убежденным консерваторам, мастерскую. Там стол, сказала Констанца, некий особенный стол, который она хотела бы продемонстрировать, отличная работа некоего ирландца из штата Джорджия. Подойдя к столу, Констанца остановилась.

– Виктория, – тихим голосом сказала она, – кто повесил тут это зеркало? Кажется, я выразилась достаточно ясно. Я сказала: никаких зеркал.

Зеркало французской работы восемнадцатого века в тяжелой позолоченной раме висело на стене. Констанца какое-то время смотрела в него. Рядом с ней стояла огромная и очень ценная китайская ваза. Не говоря ни слова, она схватила ее и запустила прямиком в зеркало. Все разлетелось вдребезги – и ваза, и зеркало. Осколки стекла полетели во все стороны. Кто-то, как я предполагаю, клиент, сказал:

– Что тут, черт побери, делается?

Констанца, расправившись с вазой и зеркалом, принялась за другие предметы. Она расшвыривала их налево и направо, они летели бурным водопадом: коробки, канделябры, лампы. Наткнувшись на антикварный стул, она схватила осколок стекла и стала резать шелк обивки, затем миткалевую подкладку и, наконец, вырывать пряди конского волоса.

Она разломала стул в куски и раскидала их. Клиенты, конечно, сбежали задолго до того, как она расправилась со стулом. Я понимала, что они уже никогда больше не вернутся. Эта история, а они были достаточно известными людьми, к вечеру разойдется по всему Нью-Йорку.

Констанцу доставили домой в ее квартиру и приставили к ней круглосуточную сиделку. Пригласили нового врача. Прошло два дня; миновало три. Наконец мне пришлось признаться Френку, что случилось. Я пыталась объяснить, что вся сцена носила бредовый характер. С мрачным лицом он выслушал меня до конца, а потом взял за руку.

– Надевай пальто, – сказал он. – Я тебе кое-что покажу. Поехали со мной в институт.

– Я хочу показать, что представляет собой твоя крестная мать, – сказал он, вводя меня в лабораторию. – В последний раз я пытаюсь убедить тебя. Смотри. – Он усадил меня на стул. Передо мной на столе были два микроскопа. – Взгляни на эти слайды и скажи, что ты видишь.

«В последний раз» – эти слова перепугали меня. Я видела, с какой силой эмоции владеют им; я чувствовала их, когда он прикасался ко мне. И лаборатория испугала меня своими медицинскими запахами, голубоватым свечением ламп. Плитки пола были белыми, квадратными, каждая сторона по двенадцать дюймов. У каждого предмета здесь было свое предназначение: у всех слайдов, у всех пробирок были этикетки. Вокруг нас располагались высокоточные инструменты. Да, я опасалась лабораторий, в которых не было места никакой неопределенности, если не считать беспорядочного движения клеток в окулярах микроскопа. Здесь не играли полутона и не могло быть различных истолкований фактов: что-то или так – или не так. Я могла понять, почему Френк говорил мне, что правда всегда проста.

Наконец я неохотно приникла к окуляру. Френк стоял за мной. Он сказал:

– И тут и там образцы крови, увеличенные в несколько тысяч раз. На слайде справа – кровь, взятая у здорового человека. Округлые образования, которые ты видишь – это белые кровяные тельца, а те, что напоминают маленькие палочки, – это вирусы. Ты видишь, как действуют белые тельца? Они преследуют вирусы, нападают на них и, если хочешь, обезоруживают их. Даже в здоровом теле идет такая война. Она продолжается беспрерывно. Стоит только попасть в пределы тела вирусу, микробу, как организм сразу же отряжает на защиту белые кровяные тельца. А теперь посмотри в левый микроскоп. Этот образчик крови взят у человека, который умирает от лейкемии. Защита организма, его иммунная система отступает. Больше того, она терпит поражение. Белые кровяные тельца, которые должны служить организму защитой, сами подвергаются нападению. Организм разрушается.

Он остановился. Я выпрямилась. Он мягко сказал:

– Ты понимаешь? Я показал это тебе, потому что только так я могу объяснить: лично для меня второй слайд – это олицетворение Констанцы.

– Ты говоришь чудовищные вещи.

– Знаю. Но я в этом убежден. Я далеко не так жестокосерден, как тебе кажется. Я могу и пожалеть ее, но до определенного предела. Я знаю, что, должно быть, имеются причины, в силу которых она стала такой. – Он напрягся. – Я не верю в представление о чистом зле. Думаю, никогда и не поверю. Тем не менее я воспринимаю ее как зло. Я видел это в Монтегю Штерне. В близнецах Ван Дайнемах. И вижу по нас. И тут я подвожу черту – именно сейчас. – Помолчав, он продолжил: – Если хочешь, можешь осуждать мое мнение, но я считаю большой ошибкой думать, что можно мирно сосуществовать рядом со злом.

Снова наступило молчание. Я слышала в его голосе и мольбу, и гордость, и несгибаемую убежденность идеалиста в то, чему он был глубоко предан. Я подумала: я так и предполагала, мы придем к этому. Я не отводила глаз от белых плиток пола: двенадцать дюймов в одну сторону, двенадцать – в другую.

– Могу я сказать кое-что еще? – Он наклонился ко мне. – Изучая медицину, я сталкивался с людьми, которые, умирая, страстно хотели поправиться и жить дальше. Ребятишки. Мужчины и женщины лет двадцати или тридцати, люди, которые должны были поддерживать и защищать своих близких. Отцы, которые хотели жить ради своих жен и детей. Как страстно они рвались к жизни; мне приходилось проводить с ними время, зная, что они умирают. Вот почему, как видишь, я не реагировал, когда твоя крестная попыталась перерезать себе вены. В физическом смысле она не больна. Все при ней. У нее есть твоя любовь. Все, что необходимо для нормальной жизни. Если она решит умереть, значит, таково будет ее решение. И подведет ее к такому решению врожденная злобность характера.

– Она в самом деле больна, Френк. В твоих словах далеко не вся правда. Больно ее мышление…

– Возможно, – коротко бросил он. – Порой я и сам в это верю. А порой крепко сомневаюсь. Да, ей свойственны некоторые слабости, и у нее высокий уровень притязаний. Я думаю, она сейчас в печали – в искренней печали, но, требуя, чтобы нянчились с ней, лелеяли ее, она хочет довести себя до полного краха. И пока такая политика приносит результаты, она будет ее придерживаться. Мы назначили дату нашей свадьбы – она перерезала себе вены. Она швыряет вазы и раскалывает зеркала. Тебе не кажется, что ей довольно удобно считать себя серьезно больной? Циклы ее припадков без труда можно предсказать. И вечером, когда ты описывала все эти драматические события, они показались мне довольно странными. Все произошло два дня назад? Тем не менее, когда я сегодня сидел с ней за ленчем, она показалась мне в добром здравии и прекрасном состоянии духа.

– Ты сегодня завтракал с Констанцей?

– Да. В ее апартаментах. Она пригласила меня, и я пришел. Она сказала, что ей надо безотлагательно поговорить со мной. И вот в чем оказалось дело. Она хотела вручить мне это.

Он протянул мне полоску бумаги. Я увидела – это был чек; чек на более чем внушительную сумму. Выписан он был на фонд Скриппа – Фостера. Чернила были черные, буквы черные – ровные и выразительные. Я сосчитала нули.

– Без сомнения, это взятка. – Он слегка пожал плечами. – Она намекнула мне, что пришло время понять – я должен дать тебе свободу. Она объяснила, насколько мы не подходим друг другу, что я принесу тебе несчастье, что я мешаю твоей карьере и что ты совершенно не подходишь на роль жены ученого. Она предположила, что тебя не устроит вести скромный образ жизни, что тебе никогда не приходилось экономить и что с моей стороны эгоистично обрекать тебя на нищенское существование. Она сказала, что знает, какую роль в моей жизни играет работа, и посоветовала мне, для моего же собственного блага, заниматься только ею. И этот чек предназначен для того, чтобы помочь мне в этом начинании. Он будет выплачен, когда и если она увидит результаты: видишь, дата на нем будет реальна только через месяц.

– И она пожертвует эту сумму?

– Так она говорит. Она была совершенно искренна и спокойна при этих словах. Теперь, когда ты убедилась, я порву его. Я не хочу иметь с ним дело, с этим чеком: так что, как видишь, мы порвем его мелкими кусочками, на сотню обрывков. Вот так. – Он кинул обрывки под стол. Затем повернулся ко мне. – Теперь я должен попросить тебя еще кое о чем. – Он грустно посмотрел на меня. – Выйдешь ли ты за меня замуж на этой неделе? Или ты собираешься и дальше откладывать? Я уже в начале вечера подумал, что ты хочешь мне это предложить. Я видел по твоему лицу. Нет, – остановил он меня жестом. – Не торопись. Прежде чем ответишь, ты должна знать, что будет одно условие.

– Условие?

– Я больше ни при каких обстоятельствах не встречусь с твоей крестной матерью. Она забирала наши письма. Она выписала этот чек. Она действовала против тебя таким образом, что я никогда не смогу этого забыть. Никогда. Так что я подвожу черту. Вот так.

– И ты никогда больше ее не увидишь? – Я не отрывала глаз от плиток пола.

– Никогда. Я не хочу, чтобы она когда-либо оказалась в нашем доме. Если у нас будут дети, а я от всего сердца надеюсь на это… – У него перехватило дыхание. – Я хочу, чтобы у нас были дети, но не желаю, чтобы они виделись с ней. В таком случае я никогда не буду чувствовать себя спокойно и в безопасности.

– Ты изгоняешь ее, – медленно произнесла я, видя перед собой все те же плитки. Я подняла глаза: – Ты изгоняешь ее, Френк, как и мои родители. Ты это понимаешь?

– Конечно. Когда я пытался решить, как поступать, я вспомнил и об этом, что и придало мне уверенности. Я был прав. Я делаю это ради тебя, как, подозреваю, действовали и они.

– И это условие… – Я помолчала. – Относится ли оно и ко мне тоже? Мне тоже не будет позволено видеться с ней?

– Ты думаешь, я пытаюсь ввести жесткие ограничения? – Он покраснел. – Ты несправедлива ко мне. Ты сама должна решить, хочешь ли ты с ней видеться или нет. Я бы попросил тебя этого не делать.

– Попросил бы? Ах, да, понимаю. Значит, у меня есть какой-то выбор? – Я встала. – Это очень любезно с твоей стороны, Френк, – предоставить мне свободу выбора, когда речь идет о женщине, которую я воспринимаю как свою мать. О женщине, которая воспитала меня…

– Она не твоя мать. И то, как ты ее воспринимаешь, – это часть той самой проблемы. – Он гневно повернулся ко мне и схватил за руку. – И она вела себя по отношению к тебе, как истая мать, не так ли? Какая мать позволит себе прятать письма, которые двое ребятишек пишут друг другу? Какая мать позволит себе подкупить ее будущего мужа? Что еще она должна сделать, прежде чем ты наберешься мужества порвать с ней? Когда ты смотришь на нее, ты слепа, ты хоть понимаешь это?

– Ты ошибаешься. Я не слепа. – Я высвободила руку. – И тут не стоит вопроса о мужестве. Мне не надо читать нотации…

– Читать нотации? Для тебя это нотации?

– Ты притащил меня сюда, как ребенка, усадил за микроскоп и заставил смотреть в него. Говоришь, что женишься на мне, но ставишь условия. Условия – когда речь идет о браке? Я ненавижу это. И презираю.

– Виктория, подожди. Ты не поняла. Слушай…

– Нет. Это ты послушай. Констанца права в одном смысле. Мы действительно разные люди. Мы и не думаем одинаково, и мы не чувствуем одинаково. Для тебя все четко, ясно и понятно, как в твоих делах. Черное и белое. Правые и виноватые. А для меня это все не так. В конечном счете, мне не важно, понимаешь ли ты, плохая или хорошая Констанца. Какая бы она ни была – а она и та, и другая, ей все свойственно, – я люблю ее. Я не могу прекратить ее любить потому, что я ее не оправдываю. Это не срабатывает. И мораль тут ни при чем. Что бы она ни делала, какой бы она ни была, я люблю ее – без всяких условий, как дети любят родителей или родители детей. И я не могу положить этому конец лишь потому, что ты мне это сказал. И я никогда не выйду замуж ни за кого, кто будет меня принуждать к этому.

Я остановилась. У Френка было бледное окаменевшее лицо.

– Ein dummes englishche Mädchen, – уже потише и спокойнее продолжила я. – Ох, Френк, неужели ты не видишь? Когда-то ты мне сказал эти слова, и теперь какая-то часть тебя продолжает так же относиться ко мне. Ты думаешь, я осталась медлительной, глупой, отказываюсь видеть очевидное, но ты ошибаешься. Я знаю, что не умна так, как ты, но порой я понимаю то, что тебе недоступно. Я не всегда бываю слепа. Порой я отлично вижу.

– А я нет? Ты это хочешь сказать?

– Я думаю, что ты склонен все упрощать. Ты пытаешься заставить людей соглашаться со своей точкой зрения. Ты стараешься классифицировать их: этот отвечает твоим идеалам и принципам, а этот – нет.

– Я люблю тебя, – сказал он, и я увидела, что с его лица сошла завеса замкнутости. – Я люблю тебя – без всяких условий. И я думал, что ты это понимаешь.

– Но ты не изменишь свою точку зрения? Относительно Констанцы?

Он продолжал стоять спиной ко мне. Наступило молчание, полное борений и нерешительности. Наконец он сказал:

– Нет. Я хочу, чтобы наш брак оставался нерушимым. И не могу изменить свою точку зрения.

– Ты считаешь, что Констанца угрожает нашему браку?

– Я не сомневаюсь, что она это будет делать.

Наступила последняя пауза. Мы понимали, что оказались в безвыходном положении. Я, хотя и находилась в тупике, осознавала, что, если вот сейчас Френк повернется ко мне или заговорит, или коснется меня, я ослабну и сдамся. Лишь чтобы остаться с ним, я буду готова согласиться с чем угодно. Я не сомневалась, что и он это понимал. И поэтому с неуклонностью, которая также составляла часть его личности, он не повернулся, не заговорил, не прикоснулся ко мне. Решение предстояло принимать мне; и Френк, которой учитывал этику, когда высчитывал тактику любви, позволил мне принять его, как подобает взрослому человеку – он принял мои условия в молчании. Наконец я сказала:

– Очень хорошо. Быть по сему. Я ухожу. Так будет лучше.

– Уходишь? – Он повернулся.

Я не могла взглянуть ему в лицо.

– Уезжаю во Францию завершать тот самый заказ. Какое-то время буду заниматься работой только в Европе. Справлюсь.

– Работой. Я предполагаю, она всегда при тебе. – Он поднял было один из микроскопов и с безнадежным видом поставил его обратно. – Наверно, и я уйду в работу. – Он помолчал. – Я готов отдать почти все, что у меня есть, лишь бы этого не произошло, знаешь ты это?

– Почти все? Только не свои принципы, Френк?

Как только эти слова были произнесены, я пожалела о них. Он отвернулся.

– Да, мои принципы жесткие и негибкие – ты мне это уже говорила. Я не хочу расставаться с тобой в спорах…

– Тогда я ухожу, – сказала я.

Я подождала еще несколько секунд. Я возилась с глупыми, но полезными женскими безделушками: перчатки, сумочка. Френк стоял, глядя в окно. Он не оборачивался. Несколько погодя, когда молчание продолжало длиться и расстояние, разделявшее нас, невозможно стало преодолеть, я направилась к дверям.

Последнее, что он мне сказал, когда я выходила в коридор, было то ли требованием, то ли мольбой.

– Не пиши мне, – сказал он. – Я не хочу больше надеяться. Не пиши.

* * *

Из лаборатории я направилась прямиком в квартиру Констанцы. Думаю, она ждала меня. Я почти физически ощущала, как напряжение этого ожидания потрескивает в воздухе электрическими искрами. Обедала она в одиночестве. Одета она была с изысканной элегантностью, с умело наложенным гримом. Не было и следа ее болезни; ела она, как привыкла, небольшими кусочками – ломтик тоста, дольку сыра, половину бисквита, несколько пурпурных виноградинок. Сегодня должна была состояться наша последняя встреча – я уже решила, – и она была краткой. Я сидела в этой переполненной воспоминаниями, лакированной, как китайская шкатулка, комнате, пока Констанца непринужденно болтала о том и о сем, перескакивая с темы на тему. Я не слышала ни слова из того, что она говорила. Я думала о ней и о Френке, о двух людях, которых я любила больше всех на свете; оба старались разными путями и руководствуясь разными мотивами заставить меня сделать выбор. Не склонившись ни на чью сторону, я не чувствовала, что чего-то добилась, во мне не было уверенности. У меня не было слов и не осталось сил.

– Констанца, – прервала я ее, когда больше не могла выносить ее болтовню. – Почему ты забирала наши письма?

Легкая краска появилась у нее на щеках. Я могла предполагать, что она будет спорить и все отрицать, но мне стоило бы знать, что Констанца справлялась и не с такими ситуациями.

– Ты нашла одно? Я знаю, что ты рылась в моих вещах. – Она помолчала. – Я должна сказать – вскрыла я только одно. Последнее. Остальные я выбрасывала не читая.

– Констанца, это ничего не меняет. То, что ты делала, было гнусно и жестоко.

– Знаю.

– Тогда почему ты это делала? – Я прервалась. – Я ухожу, Констанца. Я ухожу и от тебя, и от Френка. И я никогда больше не вернусь сюда и не увижусь с тобой. Но, прежде чем уходить, я хотела бы знать: почему ты делала такие вещи?

– Я не уверена… – Похоже, она взвешивала ситуацию. – Мне всегда было трудно искать объяснение своим поступкам. Другим это удавалось куда легче. Они поступают так потому-то и потому-то. Я же всегда видела перед собой многообразные причины – и они могли меняться день ото дня…

– Констанца, все это я слышала и раньше. Почему ты так поступала?

– Ну, думаю, только ради тебя. И ради себя тоже – не могу это отрицать. Может, я ревновала. Но главным образом ради тебя. Понимаешь ли, я заглядывала вперед, в будущее. Ты возлагала такие надежды на эту дружбу, что я сказала себе: «Этот ее друг может предать ее. Ему надоест эта переписка, или он забудет ее, или он вообще погибнет. И со временем, пусть даже она расстанется с иллюзиями, у нее останется разочарование, как женщины всегда испытывают разочарование в мужчинах». Я хотела уберечь тебя от всего этого. И ты видишь…

Она начала жестикулировать руками, поблескивающими кольцами. Она пришла в возбуждение.

– Ты полностью доверилась ему, я это видела. А это всегда является ошибкой. Никогда не позволяй себе подобной доверчивости, Виктория. Ты словно сама себя заключаешь в тюрьму и выбрасываешь ключ от камеры. Чем больше ты привязываешься к кому-то, тем большее тебя постигает разочарование. Мужчины разбираются в этом куда лучше женщин. Они кое-что держат при себе. В то время как мы всецело отдаемся любви. И мы же терпим самые большие поражения.

– Констанца, я была ребенком, которая писала своему товарищу, и шла война…

– Да, но друг-то не совсем обычный. Друг с неординарными способностями. Мальчик, который мог ощутить запах крови и войны… в лесу. Может быть, поэтому я и была настроена против него.

– С чего это? Тебе нравилась эта история. Ты сама мне говорила.

– В том месте погиб мой отец. – Она отвернулась, спрятав лицо. – И мне никогда не нравилась эта история.

Я понимала, что нет смысла в дальнейших расспросах. В ответ я получила бы еще более изощренные объяснения, которые уводили бы меня все дальше и дальше от предмета разговора. Я встала. Констанца сразу же насторожилась.

– Что ты собираешься делать?

– Я уже сказала тебе, Констанца. Я ухожу.

– Ты не можешь уйти. Нам нужно поговорить.

– Нет. Ты и так говорила слишком много. Как всегда. И я больше не хочу тебя слушать.

– Ты не можешь уйти. Я еще больна. Я себя по-прежнему плохо чувствую.

– Тебе придется поправляться без моей помощи, Констанца. Не сомневаюсь, это у тебя получится. Да, тебе стоит узнать! Френк порвал тот чек.

– До чего благородно с его стороны! Он всегда был благороден, что и продемонстрировал, поэтому ты и решила не выходить за него замуж?

– Нет. Я восхищаюсь им и люблю его, Констанца. И его поступок не имеет отношения к моему решению. А сейчас я ухожу…

Она тревожно дернулась и встала.

– Но ты не совсем уходишь? Ты вернешься?

– Нет. Я не вернусь.

Когда я направилась к дверям, она кинулась за мной. Я увидела ее глазами Френка: маленькое, изящное, декоративное, возбужденное и опасное создание, которое старается всех подчинить разрушительному влиянию своего силового поля. На мгновение мне показалось, что она в самом деле перепугана. Она жестикулировала в воздухе тонкими ручками. Кольца рассыпали искры. Она рванулась ко мне движением ребенка, всем своим видом демонстрируя требовательность и обиду, моя крестная мать, которая так и не выросла. Она положила руку мне на предплечье. Я подумала, что она попытается поцеловать меня. Пряди ее волос щекотали мне щеку. Я ощутила привычный ее аромат: папоротника и свежей земли. Поцелуя не последовало. Я переступила порог. Констанца схватила меня за руку.

– Подожди… прошу тебя, остановись. Ты уходишь из добрых чувств – теперь я понимаю. Ведь так, да? Я вижу это по твоему лицу. О, пожалуйста, не уходи! Побудь еще немного. Ты не можешь бросить меня в одиночестве. У меня совершенно нет сил. Останься со мной. Посмотри, Виктория, ты только посмотри на эти комнаты, полные воспоминаний. Вот тут ты стояла, именно тут, в середине ковра, когда я подрезала тебе волосы. Ты помнишь косички – как ты терпеть их не могла? И Берти – вспомни Берти. Когда он стал старым и больным, он тут лежал – вон в том углу. Тогда ты любила меня. А книги, разве ты не помнишь все эти книги своего отца? Прошу тебя, остановись. Вот прямо здесь. Посмотри на этот холл. Разве ты не помнишь тот день, когда ты приехала и вошла сюда? Какая ты была серьезная торжественная малышка! Ты стала считать отражения: шесть Викторий, потом семь, а потом восемь. Посмотри еще раз. Смотри же. Сосчитай снова. Ты видишь, какой высокой и строгой ты стала? А я такая маленькая и грустная, видишь? Посмотри – ты видишь слезы? У меня болит сердце. Констанца и Виктория. Мать и дитя. Скольких из нас ты видишь? Девять? Десять? Их гораздо больше. Молю тебя, Виктория, не оставляй меня, я не хочу оставаться одна…

Я оставила ее, оставила Констанцу в холле, со всеми ее отражениями, которые теперь и будут составлять ее общество. До того момента, пока не захлопнулась дверь, она была уверена: она уговорит меня вернуться, ибо убеждать она умела, стоило только вспомнить всех, кто любил ее.

В течение нескольких недель Констанца продолжала преследовать меня по телефону. До того, как я уехала во Францию завершать работу, я несколько раз виделась с Френком. Вспыхивали споры, звучали мольбы, сменившиеся грустным молчанием, когда были собраны вещи; торопливые встречи, когда обоим нам было трудно смотреть в глаза друг другу.

Он настоял, чтобы проводить меня в аэропорт. Никто из нас не знал, что говорить, думаю, мы сожалели о его решении проводить меня. Я прошла паспортный контроль, и, обернувшись, бросила на него еще один, последний, взгляд. Френк выглядел потерянным. Он напомнил мне беженцев с фотографии, у которых не было ничего ни впереди, ни позади.

Я испытала желание вернуться, но мои вещи уже уплыли и пора было подниматься по трапу. Я подвела черту, как это делал он.

Спустя какое-то время, думаю, что, должно быть, прошло года три, я столкнулась с ним, но на расстоянии.

«Таймс» посвятила редакционную статью новому поколению американских ученых: на обложке журнала были помещены фотографии тех десяти из них, которые, по мнению «Таймс», занимают ведущее положение в своих областях знания. Астрофизик, ядерный физик, биохимик. Биохимиком был доктор Джерард. Тогда я и написала ему, поздравляя с достижениями в своем деле. Полученный мною ответ был очень похож на мое собственное письмо – осторожное, сдержанное, общие слова.

Спустя примерно два года, когда я работала над заказом в Калифорнии, я снова увидела его – и снова в отдалении. Как-то вечером, сидя в одиноком гостиничном номере, я включила телевизор, и он появился на экране. Показывали документальную серию, цель которой заключалась в том, чтобы медицинские исследования стали понятны законодателям. Френк занимал центральное место в этой программе. С задачей он справлялся отлично: и научные исследования, и отчаянная борьба с болезнями были изложены трогательно и понятно.

Мне показалось, что он не изменился. Эта серия, и те, что последовали за ними, сделали Френка знаменитостью. Он обрел редкий имидж: ученый, который может и умеет общаться с обществом. Я была готова написать ему, но его новая роль пугала меня. Я не написала, хотя однажды, когда шла его программа, я ослабела и прикоснулась к экрану. Я касалась его волос, его лица, его глаз, его губ. Электроника пульсировала под моими пальцами, и стекло кинескопа было теплым. Боже, как мне его не хватало!

Он тоже написал мне. Это было примерно за полгода до того, как заболел мой дядя Стини, до того, как я отправилась в Индию. Похоже, он также издали увидел меня. В одном из американских журналов он прочел статью о моей работе: там же были фотографии дома шестнадцатого столетия, теперь музея, который я помогала реставрировать в Северной Англии.

Он вежливо поздравил меня с этой работой. Письмо было коротким, и я бессчетное количество раз перечитывала его. Я повсюду таскала его с собой. Оно было подписано так, как он привык подписывать свои детские письма: «Твой друг – Френк».

Когда ты кого-то любишь, то постоянно преследует искушение увидеть в любом слове тайное послание, расшифровать его: читая между строк, видишь то, что хочешь увидеть, – это-то я знала. Я понимала, что любовь имеет что-то общее со шпионажем.

Я раздумывала над словом «друг». С одной стороны, оно властно напоминало о прошлом. С другой стороны, услышать «друг» от любовника, от человека, которого я в свое время считала уже своим мужем, это был всего лишь вежливый, ни к чему не обязывающий жест. Если бы Френк подал мне еще хотя бы один знак, маленький, еле заметный намек, я бы ответила ему. А так я колебалась; я откладывала; я тянула день ото дня. Дяде Стини становилось все хуже. Я так и не ответила на письмо, которое, как я надеялась, может стать началом: я слишком боялась ошибиться. Вместо этого я позволила, чтобы время одержало верх надо мной и утащило куда-то в сторону. Я вернулась в Винтеркомб, чтобы помочь Стини умереть так, как ему хотелось. Я слышала голос Френка, когда Стини читал мне письма Векстона, я различала зов любви и здравомыслия. Может, там и начались перемены во мне.

* * *

Вот чем были отмечены перемены: я организовала похороны; я поехала в Индию; я вернулась в Америку; я стала искать свою крестную мать; я вернулась в Винтеркомб; я читала. Я искала, что представляет собой Констанца – и в процессе поисков я снова нашла Френка Джерарда, нашла я и себя.

И тем октябрьским вечером я поехала из Винтеркомба на лекцию в Лондон. Аудитория была огромной, и она вся была забита слушателями. Я села в заднем ряду, рядом со студентом, джинсовая куртка которого вся была обвешана значками. Они оповещали о лозунгах нового поколения: «Занимайтесь любовью, а не войной!»

Я помню, что лекция носила сугубо технический характер и сопровождалась демонстрацией слайдов – клетки с картинами мира, о существовании которого мы не подозревали. Я не помню, о чем шла речь, я не слышала ничего, кроме звуков его голоса.

В какой-то момент мне показалось, что он увидел меня. Взгляд его был устремлен как раз на задние ряды, он запнулся на середине предложения и снова продолжил. Говорил он без записей, и лишь в этот момент запнулся.

Когда лекция завершилась, последовали поздравления, затем доктор Джерард оставил аудиторию. Я знала, что должен состояться прием, я видела, как собирались на него студенты в аудитории и как профессура пыталась избавиться от них.

Я поступила так, как и собиралась: оставила портье предварительно написанное послание доктору Джерарду. Пробило десять, когда я добралась до Винтеркомба. Векстон ушел спать. Он оставил мне записку. В ней говорилось: «Звонила твоя крестная. Номера она не оставила. Послания тоже. Сказала, что перезвонит».

Какое-то время я смотрела на эту записку. Огонь в камине затухал. Я подбросила еще несколько поленьев и не сводила с них глаз, пока пламя не охватило их. До сегодняшнего дня Констанца была далека от моих мыслей, и не ее звонка я ждала этим вечером.

Я устроилась у огня, поставив телефон рядом на столик. Я почти забыла о Констанце. Я молила телефон, чтобы он наконец зазвонил. Я пыталась прикинуть, сколько может длиться прием, в какое время Френк Джерард получит мою записку. В десять? Одиннадцать? И, получив ее, позвонит ли сразу, или на следующий день, или вообще не позвонит? Прошел час. Каждой из этих молчаливых минут я искала и находила объяснения и оправдания: прием продолжается, портье забыл передать, записка передана, но пока осталась непрочитанной.

В половине двенадцатого пришли другие причины для объяснения молчания – и не столь уж невинные. В это время особенно разыгрывается воображение. Я поняла, насколько глупо по прошествии такого времени предполагать, что Френк думал обо мне так же, как я думала о нем.

И, наконец, в одну минуту после полуночи телефон зазвонил. У меня замерло сердце. Сорвав трубку, несколько секунд я слышала только молчание. Когда наконец прорезался голос, он был искажен расстоянием: сначала он звучал четко и ясно, а потом стал уплывать.

– Виктория, – сказала Констанца.

Разочарование мое было предельно острым: я не могла вымолвить ни слова. Снова наступило молчание, перемежаемое вздохами на другой стороне, и снова она заговорила:

– Ты прочитала то, что я тебе подарила?

– Кое-что. Не все. Констанца, где ты?

– Я звоню… с вокзала.

– Констанца…

– Ты начала с самого начала? И еще не добралась до конца?

– Нет…

– Я знала, что у тебя не получится. Как тебе понравились цветы, что я оставила у Берти?