Текст книги "Темный ангел"

Автор книги: Салли Боумен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 53 страниц)

Констанце пришло в голову, что, вероятно, он все начисто забыл, но, может, ведет себя со свойственной ему сдержанностью? С другой стороны, может, он стремится разбудить ее тщеславие и вызвать любопытство? Встречаться или нет? Ей предстояло принять решение. Покачивая сумочкой, Констанца разглядывала кирпич стен и стекла окон. Заходить она не будет, послания тоже не оставит. С независимым видом она повернулась и пошла обратно.

Воздух посвежел, она ускорила шаг. Обратно на Парк-стрит, к Гвен, в дом, в котором она не может дышать. В ее дом. Приблизившись, она заметила в отдалении фигуры Мальчика и Джейн. Они повернули в парк.

Войдя в дом, Констанца пожалела о своем поведении. Она нашла тюбик клея, картон, краски Стини и стала чинить альбом Окленда. Она вставила в корешок новую полоску из картона. Приклеила его на место. Подкрасила обложку, так что царапины стали незаметны. Она оценила плоды рук своих. Альбом был увесистый, и на корешок приходилась солидная нагрузка. Все же он должен выдержать, подумала она.

* * *

Джейн и Мальчик направились к озеру. Дул легкий ветерок, мягко светило солнце, по воде скользили лодки с гребцами. Мальчик нашел скамейку под кроной дерева, и они уселись в тени. Мальчик не отрывал глаз от лодок; он, казалось, был погружен в свои мысли и не испытывал желания разговаривать, но Джейн не обратила на это внимания. Ей самой нужно было подготовиться.

Она многое хотела объяснить Мальчику: кое-что было сущей ерундой, может, даже глупостью. Так, она хотела объяснить ему, почему обрезала себе волосы и каким образом новая прическа придала ей сил. Она хотела бы рассказать, что теперь умеют делать ее руки, как они могут облегчать страдания. Она бы рассказала ему о том мальчике, Томе, который поправился и вернулся домой. Кроме того, она хотела дать ему понять, что для нее значит быть медсестрой и почему – и из-за этого, и из-за гибели Окленда – она решила: необходимо изменить всю свою жизнь. Теперь ее судьба лежала у нее в руках: комок глины, которому она сама придаст соответствующую форму.

– Мальчик, – она откашлялась. У нее дрогнули руки, и она сцепила пальцы. – Я привела тебя сюда, потому что хотела кое о чем попросить. Я хочу попросить тебя освободить меня от нашей помолвки.

Наконец-то! Все сказано. Мальчик с непонимающим видом повернулся к ней.

– Освободить тебя?

– Я думаю, мы должны положить ей конец, Мальчик. Выслушай меня до конца. Лучше, чтобы мы были честны. Мы уважаем один другого, но между нами нет любви и никогда не будет. – У Джейн перехватило дыхание, и она набрала в грудь воздуха. – Ты хотел доставить удовольствие своему отцу. Я же… боялась остаться старой девой. Вот! В этом и заключается вся истина!

– Ты не хочешь выходить за меня замуж? – Джейн видела, что Мальчик смотрит на нее со странным выражением лица.

– Нет, Мальчик, не хочу, – ответила она с наивозможной для нее твердостью. – Да и ты не хочешь жениться на мне.

– Ты в этом уверена?

– Абсолютно уверена. Я действую не под влиянием минуты.

– Ну что ж, – Мальчик вздохнул. Он потряс головой. – Если ты так ставишь вопрос, думаю, возражений у меня нет.

Готовность, с которой он согласился, удивила Джейн, которая, зная, насколько Мальчик может быть упрям, ожидала возражений. Он внимательно уставился на нее, не сводя глаз с точки на переносице. Джейн казалось, что он вообще не видит ее, а смотрит сквозь нее. Помолчав, он повернулся в сторону озера. Джейн ожидала, что он скажет хоть несколько слов о продолжении дружеских отношений, о неизменном уважении друг к другу, но Мальчик не произнес ни слова из того, что она предполагала услышать. Казалось, он то ли забыл тему разговора, то ли считал гребные лодки на озере. Он заметил лишь, что это будет трудно объяснить отцу.

Джейн ждала этого возражения; она осталась тверда. Она все расскажет Гвен, а Мальчик должен сообщить отцу, и сегодня же, этим же вечером. Только в таком случае Джейн может продолжать посещать этот дом без притворства и лицемерия.

– Папа придет в ярость… – Мальчик покачал головой. Он стал крутить мочку уха.

– Может быть. Но только сначала. Ему придется смириться. Мальчик, ты не должен позволять, чтобы он полностью руководил твоей жизнью.

– Он мечтал об этом браке.

– Знаю. Думаю, из-за угодий. Он был бы рад увидеть, как они слились воедино. – Джейн замялась. Протянув руку, она положила ее на кисть Мальчика. – Мальчик… если это только поможет – можешь сказать ему, что этого в любом случае не произошло бы. Я решила… я почти решила продать их.

– Продать? – Мальчик изумленно повернулся к ней.

– А почему бы и нет? – Джейн сжала его руку. Щеки ее пылали. – Я давно уже думаю над этим. Чего ради держаться за этот огромный дом, за эти земли? Ты хоть знаешь, сколько стоит земля? Даже сейчас, когда она упала в цене, это немалый кусок. Представь себе, Мальчик, что бы я могла сделать с этими деньгами! Так много организаций буквально молят о средствах. Можно принести столько добра! Клинике, например. Стоимости двух полей хватит, чтобы поставить на ноги клинику. Три поля – и уже полный комплект лекарств. Мальчик, многие из тех, кого я выхаживаю, годами страдают от болезней.

Такова была точка зрения Джейн; излагала она ее в стремительном потоке слов, и глаза ее блестели. Она говорила с возбуждением, скрыть которое было невозможно. И лишь несколько минут спустя она заметила, что Мальчик смотрит на нее с легкой неприязнью. Джейн прервалась. Она поднесла руки ко рту. Мальчик притронулся к ее плечу.

– Вижу, ты в самом деле все продумала. Может, стоит немного успокоиться, тебе не кажется?

– Успокоиться? Чего ради мне успокаиваться?

– Ну, во-первых, ты женщина. А женщинам обычно не свойственно деловое чутье – у них нет соответствующей подготовки. Кроме того, это очень серьезный шаг. Твоему отцу так нравились эти места…

– Мой отец умер.

– Тем более ты должна быть практичной. Клиники, лекарства – все это очень хорошо. Я ничего не имею против. А как относительно тебя самой? Что ты скажешь о вложениях? Не сомневаюсь, ты хотела бы обеспечить себя средствами к жизни…

– Когда я стану старой девой, ты хочешь сказать?

– Нет-нет, конечно же, нет. Я вовсе не это имел в виду. Я просто хотел сказать… ну, что ты должна быть практичнее. Тебе стоит получить совет – толковый совет, финансовый совет…

«Мужской совет», – мысленно добавила за него Джейн.

– Я его уже получила. Я обсудила эту тему с Монтегю Штерном, так уж вышло. Он посоветовал мне пока обождать. Но в дальнейшем он не видит причин, по которым не стоит продавать. Он сказал, что не сомневается – мне удастся найти покупателя и получить более чем приемлемую цену…

– Если ты говорила со Штерном, то ладно, – не без раздражения сказал Мальчик. – И если ты готова принять совет этого человека… – Он встал.

– В его словах тебе что-то не нравится?

Мальчик пожал плечами.

– Есть… так, слухи. Они всегда ходят. Ты не можешь игнорировать его расовое происхождение. Возвращаемся? – Он протянул руку.

Джейн встала. Она приняла его помощь, что заставило ее разозлиться на себя. Они двинулись обратно по дорожке. Сто ярдов они прошли в полном молчании. Мальчик выглядел беспечным и беззаботным.

– Это здесь было? – Он заговорил в первый раз после того, как они встали со скамейки. Внезапный вопрос удивил Джейн.

– Что было?

– Случай с собачкой Констанцы, с Флоссом. Помнишь? Здесь это было?

Джейн осмотрелась. И показала себе за спину на песчаную дорожку.

– Да. Примерно вон там. Все произошло очень быстро.

– Так всегда бывает.

Мальчик повернулся и двинулся в том же направлении. Козырек фуражки затенял лицо и глаза.

– Почему ты спросил, Мальчик?

– Да сам не знаю. – Мальчик потеребил ухо. – Это я подарил ей собаку. Знаешь, она написала мне об этом. А потом она заболела. Без причины. И я просто хотел себе представить, как это было, вот и все.

* * *

Мальчик продолжал бояться отца и целый день опасливо прикидывал, как бы избежать сообщения о расторгнутой помолвке. Он отложил разговор с ним до следующего утра, рассчитав время так, чтобы, едва сообщив ему новость, тут же двинуться на станцию, где его уже будет ждать поезд до Канала. Времени гневаться у отца не останется. Мальчик предстал перед отцом в его кабинете. Дентон сидел у камина. Он выразил неудовольствие тем, что его побеспокоили – он писал генералам и бригадирам.

Те, кому Дентон писал каждый день, все были достаточно стары. Они принадлежали истории. Они участвовали в давних сражениях, которые ныне стали достоянием школьных учебников: в Крыму, где один из них потерял руку, другой пережил осаду Лукнау и заслужил репутацию бича Божьего на северо-западной границе. Эти люди были сверстниками его отца: он помнил их ослепительные мундиры и знал, что они считались славой британской армии. Одного он не учитывал – времени. Он верил: кто-то из них может провести расследование на самом высоком уровне. Скорее всего произошла ошибка. Типичная армейская несогласованность. Они послали не ту телеграмму не той семье не о том человеке. Произошла накладка, и его сын по-прежнему жив.

Кое-кто из стариков ответил. От них пришли вежливые письма с сообщениями, что они давно в отставке и проживают вдалеке от мирской суеты. Они искренне сожалеют, но помочь ничем не могут.

Дентон не сдавался. Он вычеркивал их из своего списка и продолжал эпистолярную деятельность. Генералов он почти всех перебрал и теперь подбирался к бригадирам.

Мальчик в отчаянии смотрел на эти письма. Он знал войну, видел, как взрывом разрывало людей, что никаких останков невозможно было собрать. Поэтому он слишком хорошо представлял, что могло случиться с Оклендом. Ему было жаль отца, для которого самообман стал последним прибежищем в ужасной реальности. Гнев и горечь закипали в нем против Джейн, которая в такую минуту вынуждала его нанести отцу второй удар. Поэтому он обстоятельно рассказал отцу о том, что произошло между ним и Джейн.

Тут Мальчик понял, что Дентон просто не в состоянии воспринять известие о разорванной помолвке – гибель Окленда заслонила собой все прочее.

– Милые бранятся… – произнес отец и поправил плед.

Мальчику вдруг показалось, что в комнате стало невыносимо жарко.

– Дело молодое. Вы все наверстаете в свое время. – Это звучало как пророчество или как приказ.

У Мальчика выступила испарина на лбу.

– Нет, папа, – ответил он как можно тверже. – Ссоры не произошло – мы останемся друзьями, но все уже решено, и возврата к прошлому нет.

– Тебе пора идти… – Отец снова взял перо. – Передай промокательную бумагу.

Мальчик понял, что Дентон с ним попрощался. Он вышел из комнаты. Волнение внезапно взяло верх. Он поднял голову и посмотрел в головокружительную высоту лестницы, на купол из желтоватого стекла, который ее увенчивал. Ему вдруг стало не по себе. Дорожные сумки были уже собраны и лежали в холле, отцовский «Роллс» ждал у дверей, чтобы везти его на вокзал. С матерью и Фредди он попрощался. В кармане у Мальчика лежала маленькая кожаная коробочка с обручальным кольцом Джейн. Она вернула ему это кольцо накануне. Мальчик покрутил коробочку в кармане, тряхнул головой, подергал себя за ухо. Он не знал, что теперь делать с этим кольцом, взять с собой или оставить здесь? Он, казалось, никак не мог принять окончательное решение. Походил взад-вперед еще немного, затем, как в детстве, прошел сначала по черным плитам до конца холла, а обратно – по белым.

Вдруг вниз по лестнице сбежал Стини, и они столкнулись лицом к лицу.

– Где Констанца? – спросил Мальчик. При этих словах он понял, почему так медлил с отъездом: ему просто хотелось кому-то задать этот вопрос.

Стини в спешке перебирал руками длинный шарф, тросточку с серебряным набалдашником, перчатки, от цвета которых Мальчика передернуло. Стини удивленно взглянул на него и скривил в улыбке подозрительно розовые губы.

– Конни? Она ушла.

– Ушла? – Мальчик почувствовал себя оскорбленным. Он, в конце концов, отправляется на фронт! Неужели в минуту прощания он должен остаться в пустом холле с братом, занятым только собой!

– Честное слово, Мальчик! У тебя память стала как решето. Констанца попрощалась с тобой за завтраком. – Стини поигрывал перчатками немыслимо желтого цвета. Затем стал натягивать их, методично пропихивая каждый палец в эластичную кожу.

– Мне нужно поговорить с ней. Куда она ушла?

Стини как будто не заметил вопроса – казалось, его занимают только эти отвратительные перчатки:

– Разве они не божественны? Я только вчера купил их… Все, Мальчик, мне нужно бежать… Ты же знаешь, я ненавижу прощания.

И все же Стини замешкался. Эта возня с перчатками, вдруг понял Мальчик, все из-за того, что ему тоже неловко. Они переглянулись. Стини накинул шарф на шею. Затем подошел к двери. Мальчик с неодобрением заметил, что у брата появилась новая, какая-то скользящая походка, казавшаяся подозрительной: шагать от бедра, при этом деланно раскачиваясь из стороны в сторону. Стини взялся за дверную ручку, потом обернулся и сделал шаг назад. Рукой в желтой перчатке он коснулся рукава формы Мальчика.

– Я буду думать о тебе, Мальчик. И буду писать. Ты же знаешь, я все время пишу тебе. А ты побережешь себя?

Мальчик прямо не знал, что делать. Он был тронут – Стини и вправду часто писал ему. Его письма были длинными, забавными, ободряющими, к тому же с рисунками. Эти письма, как обнаружил потом с удивлением Мальчик, успокаивали его, он читал и перечитывал их в окопах. Мальчику вдруг захотелось обнять брата, но он ограничился рукопожатием. При этом на глазах у него выступили слезы.

Стини тотчас пошел на попятную – он и в самом деле не выносил никакого излияния чувств. Чтобы перевести разговор в другое русло, он стал говорить то о погоде, то о машине, которой пора отправляться, то о том, что его уже ждут в новой галерее. Стини немного стыдился своих слов, он как бы увидел себя со стороны: он на черной плитке, Мальчик – на белой, будто фигуры на шахматной доске в патовом положении.

Мальчик не мог высказать того, что было на душе, ему казалось: это не по-мужски. Стини тоже не говорил о своих чувствах, поскольку «мысль изреченная есть ложь».

– Ну, что за чушь мы несем, – сожалея о сказанном, Стини бросился к брату и обнял его за плечи. Стини так надушился, что Мальчик инстинктивно отпрянул. – Я могу передать Констанце записку, если хочешь, – раскаяние все еще звучало в его голосе.

Мальчик подхватил одну из дорожных сумок:

– Нет, не стоит. Это так… Ничего важного. – Он теребил в руках багажную квитанцию, словно на ней было запечатлено какое-то секретное послание: имя, звание и затем – цифры. – Все-таки где она?

– Она ушла на свадьбу Дженны, Мальчик, разве ты забыл?

Стини понял, что вот-вот расплачется, но стоило ему дать волю слезам, как он сам становился ходячей выставкой: тушь на глазах плыла, слезы проделывали ручьи на рисовой пудре. Он доверял слезам не более, чем словам, зная, что готов расплакаться по малейшему поводу. Но разве не исключено – это никогда не исключено, – что они могут уже никогда не встретиться?!

Стини снова ринулся, на этот раз к выходу. Последние слова на прощанье он бросил брату через плечо.

– Ну, разве это не ужасно? – чуть позже рассказывал он Векстону. – Мальчик не может высказать, что у него на душе, и я не могу. Что с нами происходит, Векстон? Ведь я люблю его, ты же знаешь.

Векстон улыбнулся:

– Уверен, он не мог этого не заметить.

* * *

Свадьба проходила в церкви – Дженна не признавала гражданского брака. Находилась церковь к югу от реки: величественное строение, островок посреди обступивших ее со всех сторон трущоб. В церкви было не топлено: холодна, как подаяние, подумала Констанца.

Собрание оказалось немногочисленным. Со стороны невесты присутствовали Джейн и Констанца, они сидели рядом на передней скамье. Джейн опустилась на колени и, видимо, молилась. Констанца поставила ноги на вышитую подушечку для коленопреклонений и выстукивала пальцами дробь по молитвеннику.

Дженна была не в белом, а в сером платье – за него заплатила Джейн. Оно было из мягкой ткани, собранное спереди складками, чтобы скрыть перемены в фигуре. Она шла по проходу между рядами под руку с каким-то вертлявым старичком, предположительно из семейства Таббсов, – проходя мимо, старичок многозначительно им подмигнул. Дженна шла ровным шагом, высоко подняв голову, не оглядываясь по сторонам. В руке у нее, как заметила Констанца, был букетик фиалок.

Что же еще, как не фиалки? Они дешевые и продавались на каждом углу. От мысли об этом Констанца еще сильнее разозлилась. Призраки в церкви пришли в движение, они зашептались, обсуждая фиалки, принюхиваясь к запаху свежей земли. Дженна уже подошла к алтарю. Священник, путаясь и спотыкаясь в слишком просторном одеянии, двинулся ей навстречу. Дженна тоже споткнулась, единственный раз, и тут Хеннеси обернулся.

…Как пел ее гнев! Констанца понимала, что ей надо взять себя в руки, но негодование требовало выхода. Она просто выжидала, когда ее гнев созреет и вырвется наружу. Молнии проскальзывали между ее пальцами, волосы горели, она чувствовала запах дыма, ее каблуки выстукивали дробь, ведь замуж определяли и ребенка Окленда.

В этом собрании не хватало одного человека, и им был Окленд. Констанца будто ждала, что его дух остановит эту ужасную церемонию. Но чуда не произошло…

* * *

Когда они зашли в комнату, в которой Дженна жила вместе с Флорри, – она и Джек Хеннеси, вдвоем, первый и последний раз в этот день, – он сказал три вещи, очень напугавшие ее.

Он спросил: «Так это случилось только однажды?» При этих словах он схватил ее и неожиданно тряхнул так, что у нее даже клацнули зубы. Дженна не ответила. Хеннеси, видимо, и не заметил ее молчания.

– Ты занималась этим и прежде, – вот его слова. – Это было не единственный раз. Ты всегда была грязной. Грязная шлюшка, вот ты кто. – Он глотнул воздуха и произнес третью фразу: – Я все знаю. И это я устроил ему западню. Когда я узнал, что он мертв, я возблагодарил Бога. Пусть он сгниет. Пусть он достанется крысам.

Хеннеси очень быстро выговорил эти слова. Они были горячие и влажные, как его глаза. Понадобилось прямо-таки физическое усилие, чтобы вытолкнуть эти слова из глотки через язык и зубы. Он сотрясался от усилий, его кожа блестела от пота. Эти слова доставляли ему боль и наслаждение, как от освобождения плоти, подумала Дженна. Он зарычал и отвернулся, его плечи поникли.

Дженне стало дурно. Она понимала, что теперь ей надо быть осторожной – это стало ясно еще до того, как они переступили порог комнаты. Она попятилась от него и, поскольку в комнате не было света, села прямо на кровать. Ее ребенок шевелился внутри ее. Она выбирала слова, выдергивая нужные и связывая их воедино, решив при этом, что они не должны значить то, что означали на самом деле. Они должны свидетельствовать о чем-то другом. «Западня»…

Джек Хеннеси принялся вышагивать взад-вперед по комнате. Потолок ее был низким, неровным, и ему невольно приходилось наклонять свою красивую голову, но едва ли Хеннеси обращал на это внимание. Вперед и назад, от одной стены к другой. Пол в комнате был из некрашеных досок. Только в одном месте он был прикрыт плетеным ковриком. Хеннеси ходил вдоль этой циновки, словно зверь в клетке. Он не смотрел на Дженну, стиснутые кулаки не вынимал из карманов.

Дженна сжимала в ладонях апельсин. Она уперлась взглядом в оранжевый шарик и не отводила глаз, сосредоточив все мысли на нем, словно апельсин мог отвести куда-то в сторону все сказанное сейчас. Апельсин принесла миссис Таббс. Он был совершенно не к месту, но миссис Таббс твердила, что дети очень любят апельсины: их всегда угощают апельсинами на Рождество, дни рождения и свадьбы.

Был накрыт свадебный стол. На угощение приготовили, кроме свадебного торта, еще круглые пироги с мясом и почками, заливные угри, блюда с мидиями и устрицами в уксусе, бисквит со сливками, украшенный засахаренными цветами фиалок. Подавали крепкое темное пиво для мужчин и немного джина для женщин.

Дженна съела кусок пирога и немного бисквита. Она наколола одну устрицу и проглотила. Устрица оказалась кислой и будто резиновой. Зато торт был роскошным и сладким, сахарная глазурь так и хрустела на зубах. У миссис Таббс была добрая душа, хотя, если надо, она за словом в карман не лезла. В этой свадьбе, понимала она, не все ладно, и от этого постаралась окружить Дженну еще большей заботой.

– Ну-ка, Артур, – сказала она, – оставим наших голубков вдвоем. Хватит болтать, уже наслушались, закругляйся. Они хотят остаться одни.

Это у нее вышло почти убедительно, и Дженна в душе поблагодарила ее. Конечно, она знала, что ни на какого голубка не похожа, а что касается Хеннеси с его тушей, то таких птиц вообще не существовало. Обед закончился. Они послушно поднялись наверх, и Дженна взяла с собой драгоценный апельсин, обернутый в серебристую бумагу.

Когда она развернула обертку и вонзила ноготь в кожуру, брызнул сок. От этого сока слипались пальцы, он терпко пахнул и был жгучим, как солнце.

Она совершенно не знала Хеннеси. И поняла это, как только вошла в церковь. Вот он, все в нем вроде бы знакомо до мелочей: она знала каждый волос на его голове, каждую родинку на коже. Был знаком его голос, нерешительное прикосновение его руки, знакомы его глаза, но сам он оказался чужим. Она собиралась выйти замуж за человека, которого знала чуть ли не со дня своего рождения и… с которым никогда прежде не встречалась. Она едва не повернула из церкви обратно. Но ребенок зашевелился у нее внутри – и Дженна подошла к алтарю.

Дженне исполнилось восемь, когда умерла ее мать и миссис Хеннеси, воспитывавшая четверых сыновей и страстно мечтавшая иметь дочку, приняла ее. Трое других сыновей, таких же верзил, как Джек, были непоседами. Только не он. Ему всегда было по душе находиться с краю: сидеть в дальнем углу комнаты, быть незаметным в компании. Заходя в помещение, он старался держаться возле двери. А на улице обычно тащился за всеми последним, пока без всяких объяснений не откалывался от компании. Ему больше нравилось бродить одному, если удавалось, то и есть и даже пить одному. А почему – он обычно уходил от ответа. Если друзья затевали попойку и звали его с собой, он возвращался, иногда через день-второй, и снова садился в углу комнаты. Отправлялся покутить, а приходил мрачнее тучи. Он был медлительным. Кое-кто в деревне называл его простоватым, при этом многозначительно постукивая себя по лбу. Простоватый, но безобидный и к тому же трудяга. Он в одиночку валил громадные деревья, восемь часов кряду мог работать пилой. Ему очень нравилось строгать. Он почти с религиозным трепетом снимал стружку за стружкой, пока поверхность не становилась ровной и гладкой. От него постоянно чем-то пахло. От него и сейчас исходил горьковато-кисловатый запах пива и пота. Он и сам знал об этом, считала Дженна, потому что постоянно мылся – каждое утро и каждый вечер, как приходил с работы. Его братья ленились мыться так тщательно, но только не Хеннеси.

Он превращал мытье в представление. Мать грела воду в чане. Хеннеси раздевался до пояса, окунал голову в воду, намыливал свои огромные руки, мощные плечи, грудь, спину, тер под мышками. Он принюхивался, не пахнет ли потом, плескался, разбрызгивая воду на земляной пол, оставляя матери убирать после себя натоптанную грязь.

Затем он входил в комнату – высокий, мускулистый, волосы, смазанные жиром, блестели. Мать подавала ему чистую сорочку. Он стоял у двери, медленно застегивая одну пуговицу за другой, а мать тем временем суетилась вокруг него, то поправляя невидимую складку, то одергивая рукав. Дженна сидела у плиты и наблюдала за ним. Ей казалось, что Хеннеси любит, чтобы все это происходило на виду. Казалось также, что мать Хеннеси обижалась, когда ее старшенького называли простоватым, а еще, похоже, она боялась своего сына. Громадина, а не человек. Немногословный, говорила про него мать. Когда Дженна была маленькой, ей всегда казалось удивительным, как такой большой и сильный человек может быть таким обходительным. Хеннеси брал ее с собой на прогулки, водил за руку и никогда не сдавливал ее ладонь. Он собирал для нее цветы, знал их названия.

Сначала они ходили на прогулки, потом начали гулять вдвоем. Эта грань была перейдена как бы сама собой. Ей нравилась сдержанность Хеннеси. Братья дразнили, что он прилип к ней, но он не обращал внимания на смешки, и это тоже нравилось Дженне. Он один-единственный раз сказал ей о своих чувствах, когда ей исполнилось четырнадцать лет. Тогда вместо своего обычного задумчивого молчания он разразился потоком слов. Он сказал, что она держит его сердце в своих руках, и всегда держала, и будет держать впредь. Сказал, что дарит ей свое сердце, что готов умереть за нее. Он сказал так: «Ты будешь моей, Дженн. Я всегда это знал». Он будто ел ее взглядом, беспокойным и голодным. Этот взгляд одновременно умолял и приказывал.

Она знала, что люди посмеиваются над ним, и ей было жаль его. В тот раз он обнял ее за талию, впервые прикоснувшись к ней. Сказал, что она не похожа на других девушек, она порядочная. Вот почему он выбрал ее. Но все же Дженна была удивлена – она ожидала, что он поцелует ее. Дженна вышла бы за него замуж, что-то в ней не хотело сопротивляться, цеплялось за привычное, за миссис Хеннеси и их дом, за общество его братьев. Возможно, она бы примирилась с неизбежным, но тут появился Окленд.

После этого Хеннеси стал просто удобным прикрытием. Она понимала, что использует его, но ведь не обманывает, успокаивала себя при этом. Она оставалась добра к нему, беседовала с ним, никогда не насмехалась. Ей не нужно было лгать, достаточно просто не договаривать всего до конца. Хеннеси никогда не спрашивал, любит ли она его – он считал это само собой разумеющимся. Она должна была его любить – это видно было по его глазам, что временами вызывало у Дженны чувство протеста. Ее оскорбляло отношение к себе как к собственности, иногда ей хотелось избавиться от всего и снова стать свободной.

Хеннеси не может обижаться на то, чего не знает, успокаивала себя Дженна. Она понимала, что это самообман, и за каждым таким случаем оставалось пусть небольшое, но чувство вины. А коль она была виноватой перед ним, то все обстояло еще хуже: чем больше оказывалась вина, тем внимательнее Дженна становилась к Хеннеси.

И вот она вышла за него замуж. Теперь у нее есть ребенок в утробе, обручальное кольцо на пальце и апельсин в руках.

Хеннеси все еще вышагивал взад-вперед вдоль циновки, а Дженна не отрывала взгляд от апельсина. Она распрямляла пальцами серебристую бумагу, разглаживая ее. А в мыслях – перебирала три фразы, сказанные им, так и эдак, и они казались ей все ужаснее. Незнакомец, за которого она вышла замуж, оказался в придачу еще и опасным. Он был далеко не простак и не тугодум. Ему все было известно.

– Так это случилось только один раз? – Хеннеси снова произнес эти слова. Они обрушились на нее внезапно, из тишины комнаты и скрипа половиц, она даже подскочила от неожиданности. Эти слова отличались от всего сказанного им и вселяли в душу Дженны надежду. Перед ней словно открылся просвет, куда она могла вставить заранее приготовленную ложь.

Что ж, она действительно готовилась, еще и еще раз повторяя про себя эту ложь. Подходящие случаю слова тоже нашлись.

Хеннеси опустился на кровать рядом с ней. Пружины, заскрипев, провисли под его грузным телом. Он сидел выпрямившись, глядя прямо перед собой. Казалось, он ждал этой лжи, так что Дженна, не мешкая, принялась излагать. Снова это было почти правдой, настолько близкой к правде, насколько только могло получиться у Дженны. Ну, она сменилась с дежурства, случайно познакомилась с каким-то солдатом, выпила лишнего и… Словом, это был единственный случай в ее жизни.

Солдат – это правда. Да и сама история не казалась уж настолько лживой. Дженна это знала. И, чтобы все звучало убедительнее, она повторила раз, другой, третий раз: просто солдат, просто ошибка, всего лишь один раз. Она даже не заметила, выдавая одну фразу за другой, что Хеннеси начал плакать.

Он пытался остановиться, но у него ничего не выходило. Он захлебывался, его плечи сотрясались от сдерживаемых рыданий. Хеннеси утирал глаза кулаками, как ребенок. Дженна была потрясена и напугана.

– Джек, Джек, ну не нужно так, а то мне становится стыдно за себя. – Она придвинулась ближе и обняла его за плечи. Это, похоже, успокоило его. На какое-то время он затих. Взяв Дженну за руку, он уставился на ее ладонь:

– Это я устроил там ловушку, капкан… Ты не догадалась? Устроил специально для него. – Он все смотрел на ее руку.

– Какую ловушку, что за капкан, Джек? – Дженне стало невыносимо страшно.

– «Какую»… Тебе известно – какую. Очень хорошо известно. Этим капканом давно не пользовались, все сплошь проржавело, но он сработал. Я испытал его сначала. Думал… Не знаю, о чем я думал. Но как будто четко стояло перед глазами: вот он в своей красивой форме – и тут его разрывает на кусочки. Я хотел этого. Или, может быть, все-таки не хотел, потому что поставил не там, не в том месте, попался не тот человек, все вышло неправильно. Если бы я хотел, чтобы попался именно он, то поставил бы не на лужайке, а там, где ты встречалась…

– Где я встречалась?

– Там, где вы с ним встречались. В березняке. Мне нужно было там все устроить. Я так и хотел, но не сделал почему-то. Я мог бы даже подтолкнуть его. Очень даже просто. Все равно что муху раздавить. Или убить кролика – так просто. Он был высокий, но худой. Джентльмен – ни капли силы. Я мог бы так сделать. И хотел. Я его так ненавидел, Дженн…

Он сжал ее запястья. Апельсин выпал из ее руки. Дженна смотрела, как он покатился через всю комнату. Она могла гордиться собой – голос ее не дрогнул, когда она заговорила:

– Кто знает об этом, Джек?

– Никто. Только ты. Мистер Каттермол – тот, наверное, догадывается. Мало кто мог сдвинуть эту штуковину в одиночку. Может, он сложил дважды два – и получил пять. Все возможно. Но ничего не сказал. В конце концов, у него не было никаких доказательств. Я не хотел никому причинять вреда – уже на следующий день узнал. А тогда, как все, смотрел на комету. Увидел, как ты скрылась. Тогда я напился. Вообще, не помню ту ночь. На следующее утро я вернулся на лужайку, чтобы убрать ту штуковину, но было поздно. Тот человек уже попался. И мистер Каттермол находился там.

Хеннеси склонил голову еще ниже и, разжав ладонь Дженны, казалось, рассматривал линии на руке. Он провел мозолистым пальцем вдоль этих линий.

– Я видел, – он снова потихоньку сжал ее ладонь. – Видел тебя и его. Не нужно было этого делать, Дженн. Только не ты! Ты ведь знаешь, как я любил тебя. А теперь рассказывай мне, – он наконец поднял голову и посмотрел ей в глаза, – только не лги. Поклянись. Положи руку себе на живот. Туда, где должна быть его голова. Клянись этим. Это его ребенок? Его?..