Текст книги "Темный ангел"

Автор книги: Салли Боумен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 53 страниц)

– Да. Боюсь, это было неизбежно.

Он коротко рассказал ей о встрече, но Констанца не удовлетворилась кратким отчетом: она хочет знать все подробности. Как Мальчик выглядел? Что он говорил? Очень ли переживал?

Штерн коротко ответил на все вопросы.

– Вряд ли можно было от него ждать изъявлений счастья.

– Он плакал? Порой он плачет. Я заставляла его плакать – раньше. Ох, Монтегю…

– Поговорим завтра.

Штерн положил трубку. Он вернулся в курительную. Он повернул свое кресло спинкой ко всей остальной комнате, чтобы его никто не беспокоил. Спустя некоторое время он восстановил в памяти картину разговора. Штерн испытывал жалость к Мальчику, которого всегда любил, и к этой фотографии Констанцы, которая сейчас лежала перед ним.

* * *

Констанца с нетерпением ждала дня свадьбы. Она хотела, чтобы все кружилось в танце, все сходили с ума и вокруг стояло яркое великолепие и царила суматоха. Чтобы не оставалось времени думать: день должен быть мешаниной звездных осколков. Она хотела бы промчаться бегом по проходу Винтеркомбской церкви, если бы ей представилась такая возможность, если бы Дентон рядом с ней не был столь медлителен. Она чувствовала в себе воздушную легкость, с которой и выпорхнула из огромной машины с белыми ленточками. Эта приподнятость сопровождала ее и по церковному двору, мимо могил, надгробья которых блестели первым снегом. В портике, под сводами нефа, она была рада, что пол такой прохладный; она скользила по нему в тонких туфельках.

Эти изящные туфельки были доставлены из Парижа: для Монтегю Штерна война не представляла ни препятствий, ни границ. Заказывала ее облачение Гвен, Штерн оплатил его. Туфельки из Парижа вместе с белыми чулками из самого лучшего шелка, синие подвязки которых ей несколько резали.

А платье – о, какое платье! Пятнадцать примерок в лучшем ателье, муслин, брюссельские кружева. Длиннющий шлейф, что волочится за ней, несказанная красота, вышитая хрустальными цветами и звездами – триумф модельера!

Как приходилось затягивать талию, пока она не стала самой тоненькой и еще тоньше; новая горничная, тужась, затягивала ее белый корсет. «Тяни сильнее!» – кричала Констанца. Семнадцать дюймов, шестнадцать с половиной, шестнадцать. Чтобы Монтегю мог обхватить ее своими длинными изящными пальцами – вот чего хотела Констанца и чего она добилась. Она едва дышала, но ей казалось, что сегодня кислород ей даже не понадобится; она сама была воплощением воздуха, она сияла и лучилась, как алмаз.

Пояс вокруг талии был усыпан бриллиантами, такие же драгоценные серьги висели в ушах; бриллиантовыми блестками, как капельками слез, была усеяна ее вуаль. Набор бриллиантов был подарком Монтегю: они опоясывали ей кисти и, подобно струям дождя, лились по шее. Они были ее символом, талисманом ее отваги.

Поглядывая по сторонам, Констанца торжествующе шла по проходу. Что с того – пусть тут собралось людей меньше и не таких известных, чем она могла ожидать! Люди опасаются скандалов, вот и все; кое-кто из приглашенных предпочел устраниться из-за Мод. Ну и пусть! Констанца не волновалась: придет время, и все они будут искать ее общества, все те, кто сейчас пренебрегает ею. Она одержит верх над всеми. Они с Монтегю заставят их сложить оружие.

Была здесь и леди Кьюнард – женщина, которая чувствовала, что на небосвод восходит новая звезда. Констанца одарила ее легким кивком головы. Кто еще? Гас Александер, строительный король, который однажды прислал ей корзину с двумя сотнями красных роз. Конрад Виккерс, который, несмотря на запрет Мальчика, все же взялся делать свадебные фотографии. Он заигрывал со Стини. Три члена кабинета министров – они явились без своих жен. Соседи, которые не хотели огорчать Гвен. Вот и достаточно – эта свадьба должна стать только началом ее триумфа.

Констанца миновала ряды в притворе, отведенные для семьи Кавендиш. Там сидела Гвен со склоненной головой. Здесь же был Фредди; Мальчик – при полном параде; Стини, который держал на коленях ее новую собачонку – она должна тут присутствовать, настоятельно потребовала Констанца, хотя викарий проявил неудовольствие. Бедная маленькая собачка: Констанце придется оставить ее на медовый месяц. Она подарила ей воздушный поцелуй, потом улыбнулась Стини, Фредди, Мальчику, но он отвернулся.

Еще двадцать шагов, еще десять. Вот и алтарь, убранный белыми цветами, как потребовала Констанца.

– Только белые, – сказала она, – и никаких лилий.

Шафер, кто-то из друзей Монтегю, уже был наготове, и Констанца лишь бегло скользнула по нему взглядом. Рядом с ним стоял Штерн, который наконец повернулся при ее появлении; она обратила внимание на странную для него сдержанность внешнего вида.

До чего медленно Монтегю Штерн произносит обет! Констанца нетерпеливо взглянула на него. Почему он так взвешенно произносит эти слова? И если среди присутствующих и был какой-то атеист, то, конечно же, Монтегю. «Беречь и хранить отныне и навечно». Констанца вообще не любила слов; она не позволяла себе прислушиваться к ним. Пусть они себе проскальзывают мимо, ибо все эти слова полны ловушек: Констанца терпеть не могла обещаний. Окленд тоже обещал ей не умирать: любые обещания – всего лишь сотрясение воздуха, и люди никогда не держат их.

Когда кольцо село ей на палец, она почувствовала необыкновенное возбуждение; а еще через секунду к ней пришло чувство безопасности. Наконец-то! Все почти завершено. Еще несколько слов, и с этим делом будет покончено.

Быстрее, быстрее. Штерн коснулся ее руки. Она стала замужней женщиной. Леди Штерн. Констанца не отрывала глаз от алтаря. Белое с золотом. Она попробовала на вкус, как звучит новый титул. Четко и уверенно.

Настало время невесте получить поцелуй. Штерн обнял ее, ибо, как она знала, ему полагалось так поступить, но в движениях его сквозила холодноватая сдержанность. Констанца откинула голову, ее вуаль взметнулась, пряча лицо от взгляда присутствующих. Она обняла его тонкими ручками за шею.

Под защитой вуали глаза Штерна встретились с ее. Его взгляд был таким, как она и ожидала увидеть: холодным, неподвижным, внимательным и настойчивым. Когда его губы коснулись ее, Констанца раздвинула их кончиком язычка. Она хотела вывести его из состояния спокойствия.

– Ну, соперник, – пробормотала она ему на ухо. Она прижалась к нему щекой. С недавних пор в ходу между ними появилось новое выражение. Штерн прижал ее к себе.

– Ну, жена, – со странным ударением ответил он.

Они повернулись. Констанца поежилась. Взвились высокие звуки органа – теперь пространство церкви заполнила музыка Баха.

* * *

Свадебные снимки не зря ознаменовали начало карьеры Виккерса, они отличались исключительной изысканностью. Констанца сберегла их.

Меню свадебного завтрака составляла сама Констанца – в первый раз она могла дать волю своим пристрастиям, которые включали в себя все редкое, дорогое и маленькое. Крохотные розетки с икрой, перепелиные яйца в серебряных подстаканниках; размером с пулю трюфели в мясной подливке из мозговых косточек; тоненькие ломтики мяса вальдшнепов на поджаренных ломтиках хлеба.

Констанца почти не ела и позволила себе лишь один бокал розового шампанского. Ее снедало нетерпение скорее сняться с места. Единственный за столом, кто ел меньше невесты, был Мальчик.

После свадебного завтрака танцы не состоялись; и снова этого потребовала Констанца. Медовый месяц предполагалось провести в шотландском поместье Дентона; молодую пару ожидало долгое свадебное путешествие; Констанца встала из-за стола в час, а в половине второго она уже была готова. Она не взяла с собой новую горничную, которая была куда медлительнее по сравнению с Дженной. Она полюбовалась на себя в зеркало и сделала пируэт.

Горностаевую шубку брать не стоит. Констанца сначала подумала о ней, но потом отказалась, выяснив, что горностай из рода ласок. Штерн обеспечил ее соболями. На ней кремовый дорожный костюм из шелка и кашемира – в Шотландии может быть холодно. Констанцу это не беспокоило. Она была готова отправиться даже в Норвегию, в Швецию, в Финляндию – чем холоднее, чем дальше на север, тем лучше. Даже если бы не было войны, Констанца отвергла бы идею об Италии или Франции. Ей хотелось чего-то из ряда вон выходящего.

Мягкие замшевые сапожки детского размера, зашнурованные до колена. Обшитое перламутром декольте в четыре дюйма, воротничок в стиле королевы Марии – все по последней моде. Шляпка с вуалью – Констанца потребовала, чтобы обязательно была вуаль, ибо она подчеркивает глаза.

Предстояла еще куча прощаний. Мальчик делал вид, что напился. На деле же он был совершенно трезв, но изображал, что нетвердо держится на ногах. Когда Констанца поцеловала его в щеку и потребовала, чтобы он регулярно писал ей из Франции, он вложил ей в руку маленькую записочку. Это не понравилось Констанце. Не прочитав, она сунула клочок бумаги в дорожную сумочку. Подлетел Стини, она обняла его. Она потискала в руках свою собачонку, чмокнула ее в нос и позволила ей лизнуть себя по щеке, пока давала Стини последние торопливые указания. Она снова стала целовать шпица и прижимать его; наконец ее отвели в сторону.

Она оказалась в большой солидной машине, которой предстояло отвезти их в Лондон. Там их ждал вечерний поезд на север. Ее первая брачная ночь пройдет на колесах, в движении. При этой мысли Констанца с удовольствием рассмеялась. Повернувшись к своему мужу, она поцеловала его, сначала сдержанно, а когда машина набрала скорость – более пылко.

Штерн ответил ей на поцелуй, чувствовалось, он чем-то озабочен. Это стало раздражать Констанцу. Она поерзала. Откинулась назад. Штерн молчал. Констанца повернулась к окну и прижалась лицом к холодному стеклу.

* * *

Расположившись в купе ночного поезда, они распили шампанское. Проводник, как и было обговорено, принес им устрицы.

– Они пахнут плотью, – сказала Констанца, раздвигая створки ракушки.

Когда поезд, свистнув, снялся с места, а перестукивание колес стало ритмичным, Констанца начала осматриваться.

До чего продуманно все было устроено в этих купе, как умно, как шикарно! Она озиралась с детским наслаждением: стены, обшитые деревянными панелями, шерстяные пледы, все подогнано, но аккуратно и точно, как в корабельной каюте. Если поднять маленький столик, то под ним обнаружится фаянсовый рукомойник. Настенный шкафчик с полотенцами, новенькими кусками мыла и чистыми стаканами. Сколько крючков и полочек! Обилие небольших светильников с розовыми шелковыми абажурами, которые дают приглушенный свет: один у рукомойника, другой – у дверей, третий – над ее ложем. Кукольный домик!

Констанца изучила постель с накрахмаленными наволочками, пощупала клетчатое одеяло. Эта расцветка напомнила ей о несчастном случае с отцом. На мгновение постель превратилась в носилки. Она отвела глаза. Занявшись дверью в перегородке, она обнаружила, что та складывается, а за ней располагается второе купе с такой же постелью и сходной обстановкой.

– Две кровати. – Она с улыбкой повернулась к Штерну. – Я бы не назвала их просто постелями, слишком они роскошные! – Она сделала паузу. – Может, мы отдадим им должное, как ты думаешь? Нас ждет такое длинное путешествие…

– Можно, – Штерн занял позицию у двери со сложенными на груди руками. Он наблюдал за ней.

– Чего бы мне хотелось… – Констанца не спускала с него глаз. Она расстегнула жемчужное ожерелье, и теперь оно покачивалось у нее в руке, как четки. – Чего бы мне хотелось…

– Скажи мне, чего бы тебе хотелось.

– Думаю, мне бы хотелось лечь на мои меха.

– И?

– И, наверно, снять чулки. И мои миленькие подвязки. И мои ужасные французские сапожки. Да, мне бы это понравилось. Ты доставишь мне удовольствие, Монтегю, если поможешь избавиться от обуви.

– Значит, таким образом? – Штерн опустил руки. Он стал снимать сюртук. – Покажись-ка мне, Констанца, на своих соболях.

Констанца тут же бросила меха на одеяло. Как только его клетчатая расцветка скрылась из виду, она тут же стала расстегивать платье.

– Без горничной я просто беспомощна. Монтегю, ты поможешь мне?

Она повернулась к Штерну узкой спиной. Его прохладные пальцы прошлись по ее шее, а потом занялись многочисленными пуговицами и петельками. Констанца застыла на месте. Она закрыла глаза. Снова открыла их. Она слышала ровное дыхание Штерна.

Когда с застежками платья было покончено и Штерн спустил его с плеч Констанцы, оно легкими складками упало к щиколоткам. Констанца пинком отшвырнула его в сторону. Она не стала поворачиваться лицом к Штерну, а откинулась назад, в кольцо его рук. Перехватив их, она провела их книзу, дабы убедиться, что он может ладонями обхватить ее талию. Затем она снова провела их кверху, чтобы они легли ей на грудь.

– Погладь меня, – сказала Констанца. Опустив глаза, она увидела, как ухоженные руки Штерна ласкают ее кожу. Она закусила губу. Схватив его руку, она прижалась к ней поцелуем. Поезд набирал скорость. Руки у Штерна были сухими и слегка пахли мылом, но не гвоздичным. На мгновение она растерялась.

Констанца заставила его руки прижаться к своей груди. Она снова закрыла глаза. Поезд покачивало на стыках. Она еле слышно застонала. Ей было известно, что она обязана сейчас сделать, после того, как остались позади многочисленные отсрочки; она уже верила, что готова к этому. Она плотнее прижалась к нему, чувствуя тугое кольцо его рук. Она ощущала, как его плоть, подобно стержню, уперлась ей в поясницу.

Видит ли он ее? Констанца не сомневалась, что Штерн постоянно наблюдает за ней. Она склонила голову. Штерн поцеловал ее в затылок; его губы скользнули по ее позвоночнику. Легким движением, что давало представление о немалой практике, Штерн распустил ей волосы и стал расшнуровать корсет. Китовый ус оставил на боку небольшую красноватую вмятинку. Констанца, открыв глаза, уставилась на нее и потерла, словно пыталась стереть. Поезд качнуло, и он опять стал набирать скорость. Констанца собралась.

Быстрым легким движением она выскользнула из рук Штерна, гибкая и неуловимая, как серебряная рыбка. Она опустилась на мех, глядя снизу вверх на Штерна, который вынимал заколку из галстука. Взгляд Констанцы остановился сначала на заколке, потом переместился на галстук, сюртук, жилет. Она наблюдала, как Штерн складывал все эти предметы на стуле. Когда он повернулся к ней, Констанца притушила розовый свет из-под абажура.

– Оставь его, – сказал Штерн. – Я хочу смотреть на тебя.

Констанца снова включила свет. Штерн продолжал стоять, глядя на нее. Он подошел и сел на край узкой кровати.

В первый раз Штерн видел ее совершенно обнаженной. Констанца ожидала более нежной и более быстрой реакции. Она лежала неподвижно, считая секунды. Штерн продолжал смотреть на нее. Подняв руку, он провел пальцем вдоль всего ее тела, от ямочки между ключицами до треугольника волос между бедер.

– У тебя прекрасная кожа.

Он убрал руку. Констанца поймала себя на том, что не понимает, нравится ли ему ее нагота или же она разочаровала его. Похоже, что почему-то он смущен. Она никогда раньше не видела, чтобы у него было настороженное выражение лица.

– Можем ли мы поговорить… только немного?

Это предложение, которое он высказал столь странным образом, запинаясь, заставило Констанцу удивиться. Она было подумала, что Штерн смущается в роли новобрачного, и тут же отвергла эту мысль. Она присела и обхватила его маленькими ручками за шею.

– Поговорить сейчас? Монтегю… мы же муж и жена.

– Разве муж с женой не могут предварительно поговорить?

Вероятно, он был в хорошем настроении, но все же снял ее руки с шеи.

– Если есть необходимость, конечно. Но в брачную ночь? Разве есть что-то более существенное?..

– Нас ничто не заставляет и не гонит. У нас впереди вся жизнь. – Он помолчал. – Ты понимаешь смысл слова «познать» – как оно проводится в Библии?

– Конечно же. – Констанца улыбнулась. – Адам познал Еву. Это значит трахать. Я не ребенок, Монтегю.

Ее истолкование слова «познать», по всей видимости, не понравилось ему. Он нахмурился. Констанца, которая уже была готова коснуться тонкими пальцами, унизанными кольцами, его бедра, отдернула руку.

– Ну и что? Познать. Очень хорошо, я понимаю его значение – и что из этого следует?

– Просто мне пришло в голову: прежде чем мы познаем друг друга таким образом, мы должны узнать друг друга и во всех иных смыслах. Ты же очень мало знаешь обо мне, Констанца, и в определенном смысле я тоже немного знаю о тебе…

– Монтегю, как ты можешь говорить такое? – Констанца села. – Ты же знаешь меня вдоль и поперек: все, что представляло для меня важность, я или сама говорила тебе, или ты сам все видел и понимал. Ты же… смотри! Вот я, совсем голая, перед своим мужем! – С этими словами Констанца снова откинулась назад, и пряди ее черных волос разметались по белой наволочке. Она заложила руки за голову, от чего ее грудь напряглась и стала очень соблазнительной. Она ждала, что эта поза окажет нужное воздействие, заставит Штерна отказаться от странного желания поговорить, но этого не произошло. Лицо Штерна продолжало оставаться таким же серьезным.

– Очень хорошо. Если ты предпочитаешь верить, что полностью открыта передо мной, можешь оставаться при своем убеждении. Я же сказать этого не могу и думаю, что тебе придется подождать, ибо есть кое-какие вещи, которые я хотел бы рассказать тебе о себе.

Наступило молчание. У Констанцы внезапно сжалось сердце. Она внимательнее присмотрелась к лицу своего мужа. Видно было, какая происходит в нем борьба, когда, бросив несколько слов, он снова замолкал, борьба между сдержанностью и желанием открыться. Значит, тайна! Ей готовы рассказать страшную тайну, нечто, это она отчетливо поняла, чего Штерн никому не рассказывал. Касается ли эта тайна денег, каких-то неблаговидных событий его прошлой жизни, деталей, которые объясняли бы стремительность его взлета, или, может, речь пойдет о женщине? Полная внимания, Констанца затаила дыхание.

– Никогда раньше и никому я не говорил об этом, – медленно начал Штерн. – И никогда больше не буду рассказывать. Но теперь ты моя жена, и я хочу, чтобы ты знала. Это касается моего детства.

Мальчиком, сказал Штерн, он был богобоязненным ребенком религиозных родителей и носил ермолку. Учитывая, что он практически не покидал еврейского района Уайтчепеля, мальчик находился в безопасности, чего нельзя сказать, если он осмеливался уходить за его пределы. Мальчишки-иноверцы кидали камни в евреев; некоторые улицы им удавалось миновать, а другие – нет.

Однажды, возвращаясь после того, как он выполнил поручение отца за пределами еврейского квартала, и едва только повернув за угол, он наткнулся на группу таких ребят. Он был один, девятилетний мальчик. Ребята эти были и старше, и крупнее, и сильнее его; их было восемь человек. На нем был надет камвольный камзол, дорогое одеяние, которое отец позволял носить только по специальным случаям. Его содрали с него, располосовали ножами и бросили в грязь, а двое из ребят, заломив ему руки, держали, заставляя смотреть.

Когда с одеждой было покончено, одному из ребят пришла в голову другая забава. Они сорвали ермолку у него с головы. Один плюнул в нее, другой помочился, а третьего осенила блестящая идея запихать ее Штерну в рот. Они потребовали, чтобы он съел ее. Когда Штерн отказался, они стали избивать его и, швырнув на землю, пинать ногами. Ударом каблука ему сломали нос. Грязно понося его мать и сестер, они продолжали бить его ногами, пока наконец, утомившись, не оставили в покое.

Когда он вернулся домой, мать залилась слезами. Его отец, маленький чахлый человек, взял палку и отправился на улицу искать этих мальчишек, но вернулся ни с чем. Эта история окончательно подкосила его. Вскоре он подхватил воспаление легких и умер. На руках у матери Штерна осталось шестеро детей – Штерн был старшим, – и рассчитывать ей было не на кого. Штерн по настоянию дяди, тоже портного, оставил школу и встал к портняжному столу отца. Позже, когда ему минуло тринадцать лет, его взяли мальчиком-посыльным в торговый банк в Сити, где он получал пять шиллингов в неделю.

– Так я начал заниматься бизнесом, – сказал он.

Наступило молчание. Констанца ждала, что ее муж продолжит повествование. Конечно, думала она, это еще не вся история. Она почти догадывалась, что за ней кроется. Спустя некоторое время, когда Штерн продолжал молчать, она села, позволив простыне сползти с груди. Она коснулась его рукой.

– Я слушаю, – сказала она. – Расскажи мне все остальное.

– Остальное? – Штерн повернулся, невидящими глазами взглянув на нее. – То есть… остального нету. Я рассказал тебе все, что хотел.

– И это все? Но, Монтегю, я ничего не понимаю. Я предполагала, что с тобой произошло нечто подобное. Существуют предрассудки, ужасные предрассудки и…

– Нечто подобное? – Штерн встал. Он стоял, глядя на нее сверху вниз. Констанца, слегка застонав, сделала попытку обвить его руками вокруг талии.

– Монтегю, не смотри на меня так! Ты не понял. Это ужасная история, я сочувствую тебе. И все же вижу, тут должно быть что-то еще, о чем ты умалчиваешь. Расскажи мне – прошу тебя, расскажи. Я пойму, что бы ни было…

– Больше ничего нет.

– Монтегю, дорогой мой, мне ты можешь рассказать. Я же твоя жена. Пусть будет самое ужасное, я пойму тебя. Я даже могу предположить. Ты нашел этих мальчишек – ты знал, кто они такие. Ты все время выслеживал их и наконец, много лет спустя, отомстил. О! – По ее телу прошла легкая дрожь, глаза заблестели. – Я права! – я вижу это по твоему лицу. По глазам. Ты сделал что-то очень… ужасное. Что это было? Ты убил одного из них, Монтегю? Когда я смотрю на тебя сейчас, то не сомневаюсь, что ты мог убить. Да? Да?

Штерн развел ее сцепленные руки. Он сделал шаг назад. У него было такое холодное выражение лица, что Констанца замолчала.

– Я никогда не знал этих мальчишек. Я никогда больше не видел никого из них. У тебя слишком бурное воображение, Констанца, и сверхактивное. Ты ничего не поняла, моя дорогая.

– Ничего не поняла? – Констанцу уязвил его тон. – Ну и хорошо, пусть я непонятливая дура. Но сегодня день моей свадьбы. И я не предполагала, что в мою брачную ночь мне предложат вернуться в Уайтчепель. Однако даже в таком случае тебе бы стоило получше мне все объяснить. Так излагай же, Монтегю, почему бы и нет? В чем дело?

Снова наступило молчание. Видно было, что в Штерне происходило какое-то борение.

– Ты так обаятельна и желанна. Твоя кожа. Твои волосы. Твои глаза… – Штерн остановился. Он смотрел на Констанцу, которая уже начала ощущать запах победы.

Она опустила глаза.

– Я подумала, что ты считаешь меня уродиной, Монтегю, вот почему я такая глупая и несообразительная. Я…

– Ты не уродина. Никогда еще я не видел тебя такой красивой. – Легко и нежно он погладил ее по шее. Отбросил волосы с лица.

Констанца подумала, что он чем-то смущен – Штерн, которого ничего не смущало! И тут он отстранился от нее.

– В тот раз я был изуродован, вот в чем дело. Было изуродовано мое мышление и – кто-то может сказать – и мое сердце. Я хотел, чтобы ты это знала. Если ты будешь в состоянии понимать суть моего характера, если тебе это будет нужно, то мой рассказ поможет тебе многое объяснить. Понимаешь, это унижение крепко мне пригодилось. И давным-давно я понял, как мне повезло.

Он сделал паузу. В первый раз Констанца начала осознавать, что, должно быть, она допустила серьезную ошибку. Тон, которым он к ней сейчас обращался, был столь вежлив, что у нее мороз прошел по коже.

– И когда я ловил себя на том, что готов сделать неосмотрительный поступок или произнести слова, о которых потом буду сожалеть… – Он помолчал, глядя ей прямо в глаза. – Даже со мной это случалось… я вспоминал эту историю. Я думал о ней – и понимал, как она сказалась на мне. Она останавливала меня от желания быть слишком грубым и резким, она предостерегала от излишнего доверия всем прочим, а это огромное преимущество и в делах, и, как я убедился, в общении с женой. Спокойной ночи, Констанца. – С этими словами он открыл дверь, ведущую в соседнее купе.

Констанца спрыгнула на пол. Она схватила его за руку.

– Монтегю, куда ты уходишь? Я ничего не понимаю. Что тебя останавливает от… почему ты ничего не говоришь?

– Мне нечего сказать, моя дорогая. Иди спать.

– Я хочу знать. И ты мне расскажешь! Что ты можешь мне сказать?

– Ничего существенного. Забудь все. Уверен, это тебе удастся.

– Монтегю…

– Моя дорогая, мне неприятна мысль, что придется заниматься с тобой любовью в поезде… Нас ждет долгая дорога, и еще более длинное путешествие предстоит впереди. Думаю, будет куда лучше, если мы оба предадимся сну. – Он закрыл за собой дверь.

Констанца услышала звук щеколды. Ее охватил холод и стала бить дрожь. Нагота смутила ее своей глупостью. Она преисполнилась ненависти к себе. Она издала сдавленный вскрик гнева, а затем плотно, с головы до ног, закуталась в меховую шубу и застыла на месте, прислушиваясь. Из-за перестука колес трудно было что-то разобрать, но ей показалось, что она слышит журчание воды, шорох снимаемой одежды или, может быть, простыней. Она не отрывала глаз от полоски света под дверью Штерна. Через несколько минут свет исчез.

Констанца задумалась. Если она постучит в двери или позовет мужа по имени, она не сомневалась, что он явится к ней, почти не сомневалась. Она уже подняла руку, чтобы постучать в дверную панель, но, передумав, сделала шаг назад. Просить – и в брачную ночь? Никогда! Она была полна гневного возбуждения, расхаживая взад и вперед по маленькому купе, обдумывая то, что сказал ей муж, и прикидывая то так, то эдак. Она оценивала по отдельности слова, как ребенок разбирает игрушку, перестраивала их в новом порядке. Что-то по-прежнему не получалось: причина, по которой ее муж вышел из себя, продолжала оставаться тайной. Что же она сказала, из-за чего он так рассердился?

Минуло еще полчаса, и она пришла к окончательному выводу: он рассказал только половину истории, а вторая половина, о которой он умолчал, была полна жестокости! Штерн совершил акт мести, что-то темное, жестокое и дьявольское, и в один прекрасный день, раньше или позже, она выудит из него этот секрет. Она хочет все узнать, с начала до конца!

Вот в этом и заключался, почувствовала она, таинственный источник властности ее мужа: он крылся в его способности к насилию, и он тщательно прятал это от глаз света. За покровом выдержанного вежливого поведения скрывалась тайна ее мужа – он был хищником. О, как опасно вставать на пути такого человека: он безошибочно поразит тебя в самое уязвимое место и, может даже, – да, да! – не погнушается убийством.

Эта мысль восхитила Констанцу. Она физически возбудила ее. Кожа ее пошла мурашками. Ее соски напряглись и отвердели от нежных прикосновений меха. Она запустила руку между ног. Она закрыла глаза и прислонилась к двери, отделявшей ее от мужа. Пальцем она стала водить вверх и вниз. Она почувствовала прилив наслаждения, источником которого были кончики ее пальцев. Ее охватил жар, и ее заколотило; она почувствовала, как кровь бросилась ей в голову. Заниматься любовью с убийцей, который весь, со всеми его тайнами, принадлежит только ей, принимать в себя эту грубую мужскую силу – о, какое это будет кровавое пиршество, пусть он насилует ее! Кому нужна дурацкая нежность, когда они могут себе позволить это: горячие темные пути приведут их туда, где царит непроглядная тьма! Констанца застонала. Она закусила губу. Она извивалась и дергалась, пока наконец ее маленькая ручка не добралась до того места, которое так жаждало впустить ее в себя. И горячее сладкое мгновение, когда она перестала существовать: малая смерть, как однажды выразился Окленд.

Констанца сразу же успокоилась. Гнев и возбуждение стали сходить на нет. Она уже не испытывала желания стучаться в двери к мужу. Пусть он спит – она может и подождать! Тем не менее самой ей спать не хотелось; она привыкла к бессоннице, которую предпочитала плохим снам – ей часто снились кошмары. Она решила убить время, раскладывая принадлежности на ночь. Из несессера она извлекла новую щетку для волос со своими новыми инициалами и только сейчас отчетливо осознала, что они не изменились! Она расчесала волосы. Свадебная ночная рубашка привела ее в восхищение. Глянув на клетчатое покрывало, она сдернула его и засунула под кровать, чтобы оно больше не попадалось ей на глаза. После этого взгляд ее упал на маленькую дорожную сумочку, которую она повесила на крючок у дверей. Подчиняясь ритму поезда, она покачивалась вперед и назад. Уставившись на этот маятник, Констанца вспомнила записку Мальчика, которая и сейчас должна быть в сумочке.

Несколько позже, утомившись от всех прочих хлопот, она сняла сумочку и извлекла из нее записку. Она зевнула и вскрыла конверт. Послание было не очень длинным – всего одна страничка. Констанца прочитала ее, потом еще раз пробежала глазами и перечитала в третий раз. От этого письма ее охватил холод и онемели руки, а все ее тело стало сотрясаться дрожью. Она засунула письмо обратно в сумочку и отбросила ее подальше, лишь бы не видеть. Не следовало этого читать! Она натянула ночную рубашку и съежилась между простынями. Потушила свет. Строчки письма преследовали ее и в постели. Они не давали ей спать.

Сколько времени? За полночь. Она ничего не могла сделать и никому не могла рассказать.

Где они? Порой поезд останавливался. Каждый раз Констанца вскакивала с постели, отодвигала жесткую накрахмаленную занавеску на окне и вглядывалась в ночь. Однако мир был погружен в темноту. Поезд все набирал и набирал скорость, в то время когда ей больше всего хотелось застыть в неподвижности.