Текст книги "Темный ангел"
Автор книги: Салли Боумен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 53 страниц)
– В твоих книгах, дядя Фредди, можно подозревать кого угодно, поэтому они так и закручены.
– И конечно, есть ложные следы! – хмыкнул дядя Фредди. Затем он нахмурился. – Но в данном случае, если подходить беспристрастно, абсолютно никто не находится под подозрением.
– Это не так, Фредди, – мягко сказала я. – Я знаю кое-что из того, что там происходило. Там были люди, которые хотели бы убрать Шоукросса. Мой дедушка, например. Разве он не ревновал?
– К Шоукроссу? – Фредди отвел глаза в сторону. – Может быть.
– И мой отец. Он не скрывал, что презирал Шоукросса. Думаю, он его даже ненавидел…
– Возможно. – Фредди развел руками. – Но тебе не стоит преувеличивать. «Ненависть» – это сильное слово. Моя мать… кое у кого из замужних женщин были такие особые друзья. Никто особенно не задумывался по этому поводу. Окленд никогда не любил Шоукросса, это верно, но ведь никто из нас не испытывал к нему симпатии. Я просто не мог выносить его. Но я не убивал его, если ты так думаешь!
– Конечно же, нет. Но…
– Если ты посмотришь на все с точки зрения детективной истории… – Фредди снова приободрился. – Мне теперь кажется, что из нее можно раскрутить хороший сюжет. Немотивированное убийство! Да, это мне нравится! Затем придется сказать: кто ненавидел его, но скрывал свою ненависть? Был ли в ту ночь в доме человек, который поддерживал с ним тайную связь – может, финансовую? Может, кто-то из гостей раньше знал Шоукросса. А затем – это важно – ты должна прикинуть, у кого хватило бы сил. Шоукросс был довольно крепок. Нельзя было последовать за ним в лес и сказать: «Вот капкан. Не будете ли вы так любезны ступить в него?» Его надо было толкнуть. Или запугать. Хмм… Интересно.
Мне показалось, что эта система рассуждений подводит опять к моему отцу, чего бы мне не хотелось. Я наклонилась вперед.
– Дядя Фредди, если это тебя беспокоит, остановимся. Но, видишь ли, я знала о Мальчике. Я знаю, что Мальчик сказал Стини в тот день, когда покончил с собой. И я знаю, что это не могло быть правдой, потому что Мальчик провел время с Констанцей. Но в таком случае кто же взял дробовики «парди»? Кто-то же это сделал! Они пропали к концу обеда – это истина. Это есть в дневниках моей матери.
Фредди вздохнул.
– Бедный Мальчик. – Он покачал головой. – Ты знаешь, я все думаю о нем. У него была добрая душа. Мухи бы не обидел. – Он помолчал. – Если это поможет, я не знаю, кто взял ружья. Но знаю, кто вернул их. Это был мой отец.
– Дентон? Ты уверен?
– Я проходил мимо оружейной и видел, как он ставит их обратно. Шоукросс еще не погиб. Он был наверху – умирая. Я подумал, как это странно. Зачем отцу понадобились ружья Мальчика, что он с ними делал? Конечно, – он снова просиял, – таким образом отец становится первым подозреваемым. Так ты считаешь? Ну, боюсь, что ты ошибаешься. Он не мог этого сделать. Во всяком случае, я не думаю, что он мог это сделать.
– Почему же нет, дядя Фредди?
Фредди покраснел.
– Видишь ли, дело в том, что в тот вечер… я слишком много выпил. Меня оставили наедине с портвейном; я в первый раз его попробовал. Выпил три стакана. Потом еще шампанского. И когда пошел спать, чувствовал я себя омерзительно. У меня был камердинер… забыл его имя…
– Таббс. Артур Таббс.
– Точно. Ну, до чего ты умна! – Фредди снова просиял. – Я отослал его. И почувствовал, что не могу даже раздеться, комната так и ходила ходуном. Я просто шлепнулся плашмя на постель. Когда открыл глаза, меня жутко мучила жажда. Голова гудела так, словно ее жеребец лягнул копытом. Теперь я к портвейну не притрагиваюсь…
– Фредди…
– Прошу прощения. Вернемся к теме. Итак, я решил попить воды. Немного пройтись. Я решил, что свежий воздух пойдет мне на пользу. Поэтому я спустился. Вышел на террасу, сделал несколько глубоких вдохов. Вроде полегчало. Большая часть обитателей дома уже разошлись по комнатам, но в бильярдной еще горел свет. Я слышал там голоса. И побрел в ту сторону. Думаю, мне хотелось быть в мужской компании – ведь мне было тогда всего пятнадцать лет. Но когда я вошел…
– И ваш отец был там?
– Я совершенно уверен, что был. – Фредди нахмурился. – Понимаешь, это было так давно, и в то время казалось несущественным, кто там находится, а кто – нет. Комната была полна сигарного дыма. В ней была куча народу – приятели моего отца, которые обычно оставались. Дай-ка припомнить… Там был человек по фамилии Пиль, Ричард Пиль – теперь я помню, что он там был. И еще один, имевший какое-то отношение к Сити…
– Джордж Хьюард-Вест?
– Точно. Ну, я бы сказал, что ты вгрызлась во все это, не так ли? Джордж Хьюард-Вест, точно, он. Я запомнил его потому, что он и Монтегю Штерн устроили соревнование: оба отлично играли в бильярд, и я понаблюдал за ними…
– Монтегю Штерн? Он там был? Фредди, его не могло там быть…
– Почему же? – Фредди начал слегка выходить из себя. – Конечно же, он был. Там я увидел его в первый раз. Я четко помню. Он и Хьюард носились вокруг стола так, словно у них земля горела под ногами. Штерн обычно выбирал ужасные цветные жилеты, и один из них был на нем в тот вечер. Пурпурный с золотым шитьем. Оба они сняли смокинги, закатали рукава и…
– Фредди, в какое это было время?
– Господи, да не знаю. Представления не имею. В два? Три? Очень поздно. Во всяком случае, главное, там был мой отец. Он сидел в углу в кресле-качалке. Часто просыпался и снова дремал. – Фредди остановился. – Дело в том, что я не помню все так уж ясно. Там была куча народа. Кто-то дал мне еще выпить, и я решил: ну, я вам покажу – и выпил. Это было виски. Я никогда раньше не пробовал виски. Это, конечно же, было ошибкой. Я помню, Окленд дал мне одну из своих сигарет – я, случалось, таскал их у него из комнаты. И боялся. В общем, он просто дал мне одну, потом я выпил виски и подумал: «О Господи, да меня же вырвет». Окленд дотащил меня до комнаты. И самое странное, мне казалось, что ему помогает Мальчик. Если не учитывать, что его там, конечно, не было. Так что скорее всего это был кто-то другой. Наверно, Джордж Хьюард-Вест. Прекрасный человек. Всегда совал мне денег, когда оставался, – и никогда меньше соверена.
Фредди рассеянно уставился куда-то вдаль. Он вздохнул. Воцарилась тишина.
Я прикинула, что, если все это было правдой, а не сочинением моего дяди Фредди, которому услужливо подсказывала вымуштрованная память, Монтегю Штерн, значит, не остался с Мод, а спустился вниз; там же был и мой отец. Самое важное, что и мой отец тоже был внизу. Расчет времени был сомнителен – я понимала, что инспектора Кута он бы не удовлетворил, – но там был мой отец. Никто не может совершить убийство, а потом вернуться в дом и спокойно играть на бильярде, не так ли?
Я прошла мимо моего дяди и остановилась у окна, откуда открывался вид на обыкновенные улицы, обыкновенный день. Я почувствовала огромное облегчение. Конечно же, смерть Шоукросса явилась результатом несчастного случая – и у меня не было никаких оснований сомневаться в этом. Констанца просто вывела меня из равновесия.
Я думаю, дядя Фредди догадался, о чем я думаю, потому что он улыбался. Он был преисполнен оживления.
– Во всяком случае, – сказал он, – если ты вернешься к тому, с чего мы начали, если оценишь ход событий с точки зрения инспектора Кута, то убедишься, что в любом случае не может идти речь об убийстве. Это очевидно. Это немыслимо.
– Почему, дядя Фредди?
– Подумай. Шоукросс не умер – во всяком случае, на месте и сразу же. Он умирал три дня. Так уж получилось, что он не говорил: все это время он был в очень плохом состоянии. Но предполагаемый убийца не мог этого предвидеть. Кроме того, Шоукросса могли найти и раньше. Его травмы могли бы оказаться не такими страшными. Он мог и заговорить – и в таком случае он опознал бы убийцу. Сомнительно, что силой можно было бы кого-то устранить. Убийца должен был обрести уверенность, что останется неузнаваем – а это было невозможно. Стояла лунная ночь. Они должны были бороться между собой. – Он помолчал. Он погладил меня по руке. – Понимаешь? Ты заводила себя из-за ничего, видишь? Так оно и есть. Я раздумывал над этим пятьдесят восемь лет и думаю, это был несчастный случай. А если Констанца держится иной точки зрения, я бы не обращал на нее внимания. – Он молчал с добрым, но каким-то затуманенным выражением лица. – Видишь ли, она не тот человек, которому можно верить. Она… она любила причинять неприятности, вызывать тревогу. Ты же это знаешь.
При этих словах вошла Винни. Она несла с собой поднос. Ленч был восхитителен. Мы обсуждали поваренные рецепты и как готовить. Пару раз я пыталась вернуть разговор к событиям 1930 года, к моему крещению и к загадочной ссоре между Констанцей и моими родителями, но Фредди и Винни не изъявляли желания попадать на наживку, и, коль скоро я рискнула раньше завести разговор о Шоукроссе, я не хотела больше их волновать.
Через несколько недель после этого ленча, в период, ознаменованный большими изменениями в моей жизни, дядя Фредди начал новый детективный роман, основанный на событиях 1910 года. Он назвал его «Побуждение к убийству». Он стал одной из самых больших его удач и много раз переиздавался.
Мы покончили с ленчем. Винни начала бросать любовные взгляды на свою пишущую машинку. Я сказала, что мне пора идти.
Дядя Фредди, полный желания приступить к работе, остался за своим письменным столом. Я увидела, как он опять бросил взгляд в сторону вешалки: я также увидела, что Винни ответила ему еле заметным загадочным кивком.
Винни проводила меня в прихожую. Она плотно прикрыла за собой дверь гостиной. Глянув из-за плеча, она повлекла меня за собой по коридору к входным дверям. Она раскраснелась. Когда она убедилась, что нас никто не может услышать, она схватила меня за руку.
– Виктория. Там было что-то еще, не так ли, дорогая? Думаю, ты нам не все рассказала.
– Нет, Винни. Абсолютно все, и я чувствую себя куда лучше. Вы оба оказали мне огромную помощь.
– Послушай меня. – Винни отбросила свою привычную самоуверенность. – То, что Фредди сказал, когда я вошла, правда! Эта женщина всегда была такой и продолжает оставаться. – Она помолчала. – Мне кажется, когда-то она причинила Фредди большую боль. Не стоит вдаваться в подробности – они не важны. Важно то, как они сказались на Фредди. Он потерял уверенность в себе. Он никак не мог прийти в себя. Она напоила его мозг ядом, настроила против некоторых членов семьи, и ему потребовалось много времени, чтобы оправиться. Я бы не хотела, чтобы это случилось с тобой.
– Этого не случится, Винни, я не позволю.
– Хорошо сказано, но истинно ли это? Вот за ленчем, когда ты заводила разговор о своих крестинах, о размолвке, это было случайно?
– Нет, Винни. Не совсем.
– Я так и знала! – Винни разгорячилась. – Она вбила тебе в мозги какие-то мысли, не так ли? О ней и о твоем отце?
– Что-то вроде.
– Ну, так разреши мне сказать тебе!.. – Винни развернула меня лицом к себе. – Я была в Винтеркомбе на твоих крестинах. И, к сожалению, там имел место случай, о котором мне не хотелось бы вспоминать. Но как бы там ни было… – она фыркнула, – я там была. И я точно знаю, что там случилось…
– У нее был роман. С моим отцом, – ровным голосом сказала я. – Все в порядке, Винни. Я докопалась до этого несколько недель назад. То ли до того, как я родилась, то ли сразу после. Детали не важны. Я уверена, что он любил мою мать, но он любил и Констанцу. И она, конечно же, любила его. Такое случается, я это знаю. Мне придется смириться с этим…
– Чушь и ерунда! – рявкнула Винни. – И вовсе это было не так, а если она так говорит, значит, врет, не моргнув глазом. То, что произошло, – все было очень просто. Она свалилась как снег на голову – как раз к твоим крестинам, будьте любезны! – твоему отцу, а он послал ее. Она вернулась в Лондон в том еще настроении. Я тебе говорила, она считала себя неотразимой для любого мужчины, даже для такого, как твой отец, у которого был хороший дом и жена, которую он любил, и новорожденная девочка. Она не могла вынести чужого счастья. Она хотела все это разрушить. – Винни помолчала. – Ты, конечно, поняла это? Ты же знаешь, что она собой представляет. То же самое она сотворила и с тобой.
В тоне, каким было сделано подобное замечание, слышался определенный вызов. Я промолчала.
– «В аду не знают ярости такой, когда пылает женщина!» – провозгласила Винни. – Понимаешь? Я всегда так считала. Когда Констанца покинула Винтеркомб, она была мертвенно-бледной. Как мне кажется, она всегда хотела запустить когти в твоего отца, а когда ее постигла неудача, она занялась тобой. Я всегда говорила Фредди: эта женщина оказывает очень опасное влияние. Он должен держаться как можно дальше от нее. Она не должна была становиться твоим опекуном. Ты не должна была отправляться жить с ней в Нью-Йорк. Будь я тогда замужем за Фредди, этого бы никогда не случилось…
– Винни. Она была добра ко мне все эти годы. До того, как мы поссорились…
– Ага, но когда вы поссорились? – с ноткой триумфа задала вопрос Винни. – Когда она решила, что теряет тебя! Когда она увидела, что ты обрела счастье. Точно, как она поступила с твоим отцом. Понимаешь? Порой я думаю о сцене, которую она закатила в тот последний вечер в Винтеркомбе – обо всей той лжи, которую она выдала. Перед всеми. Там был и Векстон. Если потребуется, можешь спросить у него. Он подтвердит мои слова. В то время я говорила твоей матери: выгнать! Но даже выгнать было бы недостаточно. Вот что требовалось в случае с Констанцей – экзорцизм, изгнание злого духа.
И тут Винни неожиданно остановилась. Ее щеки заалели от гнева, но выражение лица изменилось: она одновременно выглядела и расслабленной, и смущенной. Порывшись в кармане, она извлекла какую-то карточку, втиснула ее мне в руку и повлекла к дверям.
– Вот это мы хотели тебе вручить, Фредди и я. Только не смотри сразу – разберешься потом. Мы, понимаешь ли, не можем пойти и подумали, что, может быть, ты… – Она открыла двери и буквально выставила меня на ступеньки. Внезапно она сделала вид, что хочет как можно скорее расстаться со мной.
– Посмотри на тритонов, когда будешь идти мимо! – торопливо крикнула она мне вслед. – Там есть такой большой, который нам особенно нравится. Он обычно держится слева, рядом с лилиями. Там его нора.
Дверь торопливо захлопнулась. Заинтересовавшись, я посмотрела на тритона – гладкое, толстое ленивое создание. Я попробовала было коснуться его, но, когда моя рука была в паре дюймов от него, он, плеснув, исчез из виду под корнями лилий.
На середине улицы я развернула карточку, которую Винни всунула мне в руку, и тут же поняла смысл взглядов в сторону вешалки – там Винни и хранила это приглашение. Догадалась я и почему она с таким смущением вручала его мне. Забавная конспирация. Карточка представляла собой приглашение на лекцию, которая состоится через два дня. Лекцию будет читать в Лондоне доктор Френк Джерард.
После его имени стоял набор букв – титулы. Остановившись на углу, я попыталась сосчитать их.
Имена Фредди и Винни были вписаны в левом верхнем углу. Почерк принадлежал Френку. Поскольку я по-прежнему любила его, поскольку, несмотря на все старания, не могла положить конец этой любви, я испытала искушение. И подумала: пойду. Однако встреча через восемь лет может оказаться фикцией: в реальной жизни они редко удаются.
Я дошла до вокзала Паддингтон, купила четыре газеты, потому что по пути хотела читать и ни о чем не думать. Стоял конец октября, и они были полны сообщениями о войне: вьетнамская война, конец которой предполагалось положить американскими бомбардировками. Я снова и снова перечитывала четыре версии одних и тех же событий. И не понимала ни слова, до меня не доходило ни одного предложения, но всю дорогу до Винтеркомба я тупо смотрела в газетные полосы.
2
Оказавшись в своей комнате тем же вечером и понимая, что спать не буду, я стала вспоминать все версии, в которых могло предстать прошлое: их было столь же много, сколько и людей. Но оставалось одно, так и не исследованное, одна история, которой я старалась избегать. Мое собственное прошлое: то, каким его помнила я.
Я долго избегала ступать на эту территорию. Только один человек, думала я, может меня убедить вернуться туда. Этот путь вел назад, но в то же время и вперед, к тому человеку в лаборатории: к моему американцу, доктору Френку Джерарду.
Он был биохимиком; я была декоратором. Понятно, почему разрыв восьмилетней давности продолжал оставаться абсолютным. Чтобы встретиться, пришлось бы предпринимать старания с его стороны или моей. Возможности случайной встречи практически не существовало. Тропки биохимика и декоратора не пересекались. Кроме того, оба мы были исключительно осмотрительны: даже живя в одном городе, старались не допустить случайной встречи. Я сожалела об этом. Сколько раз за эти восемь лет я мечтала, чтобы вмешалась какая-нибудь сила и… подтолкнула нас друг к другу.
С другой стороны, случись нечто подобное, я была бы до упрямства слепа. Именно так; я была слепа, когда мы встретились в первый раз. Я встретила Френка в связи с моей работой и в связи с моей дружбой с его матерью, той невозможной Розой. В первый раз, когда я увидела его в доме Розы, он сказал мне лишь два слова: «Здравствуйте» и «До свидания». В промежутке между приветствием и прощанием, мне казалось, я чувствовала с его стороны равнодушие и даже неприязнь, для которой вроде не имелось причин. Пяти минут в моем обществе – а наша первая встреча длилась не дольше – оказалось достаточным, чтобы он отверг меня. Это уязвило и обидело. Я решила проигнорировать и его реакцию, и его самого. Поскольку он продолжал демонстрировать свою неприязнь, каждая наша встреча давалась мне нелегко.
В первый раз мне не удалось не обратить на него внимание в 1956 году. Стояла ранняя весна. Мы с Констанцей были в Венеции. Да, в тот раз, когда Конрад Виккерс – один из сопровождения Констанцы – сделал тот снимок у придела церкви Санта-Мария-делла-Салюте.
Френк Джерард оказался в Венеции, исполняя поручение благотворительного характера. Его отец Макс Джерард, профессор лингвистики в Колумбийском университете, умер несколько месяцев тому назад. Визит в Венецию был спланирован Френком и одним из его братьев – у Джерардов была огромная семья – в попытке помочь их матери оправиться от потрясения. Роза, изображая благодарность и отвагу, хотя актрисой она была плохой, насколько я понимаю, делала вид, что этот замысел увенчался успехом.
Роза, преодолевая сокрушение своей обычной энергией, но совершенно растерянная, была одета в красное. Не выпуская из рук путеводителя, она доводила своих близких до изнеможения, таская их из одной церкви в другую, из крепости в крепость.
Констанца, Виккерс и я вместе с другими оруженосцами Констанцы позволяли себе более свободное времяпрепровождение. Оруженосцы включали в себя Бобси и Бика Ван Дайнемов, которым было слегка за тридцать и которые в силу своего преуспевания и внешности заслужили прозвище Небесных Близнецов в колонках светских сплетен.
Две компании, одна легкомысленная, а другая утомленная, встретились друг с другом в прекрасный солнечный день в Венеции. Констанца, которую еще издали заприметила Роза, сказала: «О, нет!» Но удирать было уже поздно. Роза, которая не знала, что мы в Венеции, издала восторженный вскрик. Она заключила меня в объятия, тепло приветствовала Констанцу. Отойдя, я уставилась на воду. На ее поверхности колебалось отражение прекрасного города; повсюду был разлит золотой свет, как у Веронезе.
– Здравствуйте, – минут через пять сказал мне Френк Джерард, когда Конрад Виккерс стал выстраивать нас для своей импровизированной фотографии.
Моя подруга Роза – полная счастья, что ее спасли от изучения культуры, – болтала с Констанцей, которую знала много лет, ибо фирма Констанцы декорировала все многочисленные дома Розы. Виккерс суетился, то и дело перестраивая группу; близнецы Ван Дайнем грубовато дурачились, перекидываясь панамой. Бик надел ее мне на голову, растрепав волосы – это я помню. Я сняла ее и резко сказала: «Не делай так». Констанца, которая любила относиться к Бобси Ван Дайнему как к моему поклоннику, сделала многозначительное лицо. Конрад продолжал суетливо переставлять нас с места на место. Сначала он разместил меня с краю, в тени церкви, затем снова вытащил на свет. Рядом со мной оказался молчаливый Френк Джерард. Я уставилась на церковь. Затвор щелкнул.
Я предполагала, что Френк Джерард тут же скажет: «Всего хорошего», но, к моему удивлению, он этого не сделал. Он бросил на близнецов Ван Дайнем неодобрительный взгляд, но дал понять, что уходить не торопится. Он отвлек меня в сторону от остальной группы.
Мы коротко поведали друг другу, чем каждый из нас занимался в Венеции. Вырвавшись из бесконечного круга коктейлей и приемов Констанцы, я вчера успела посетить академию, Френк Джерард тоже там побывал. Мы, должно быть, разминулись на несколько минут.
Это совпадение – не столь уж значительное само по себе, – похоже, заставило его задуматься. Он уставился на течение Большого канала. От воды отражалось сплетение света и теней, которое скользило по его лицу. Казалось, он чем-то обеспокоен. Я позволила себе несколько сбивчивых соболезнований. Он суховато принял их. Я рискнула выдавить еще несколько слов, в те дни я была до болезненности застенчива. Они не вызвали никакой реакции. Я смотрела на Френка Джерарда и говорила себе, что он труден в общении, мрачен, невежлив и – я уже заметила в нем эту особенность – рассеян.
Роза тем временем уже обсуждала с Констанцей обстановку домов. Забыла ли она, что Роза только недавно овдовела? Вполне возможно: Констанца могла быть совершенно равнодушна к подробностям чужой жизни.
– Итак, Роза, – говорила она, – и когда ты в очередной раз переезжаешь? Знаешь, порой мне кажется, что ты меняешь дома с такой же легкостью, как другие складывают чемоданы.
– О, нет, – тихо ответила Роза. – Я больше не буду переезжать. Не теперь. Ты же знаешь… из-за Макса.
С этими словами она отвернулась. За ее спиной Констанца поймала взгляд Виккерса и сделала нетерпеливое лицо. Когда Роза оправилась и снова подала голос, Констанца торопливо прервала ее.
– Да, да, – сказала она. – Но давай не будем тут больше болтать. Бик просто умрет, если ему не дадут выпить. Мы отправляемся в бар «Гарри». Пошли с нами, Роза. Мы возьмем…
Доброе лицо Розы сразу же просияло. Она всегда любила Констанцу и, наверное, искренне поверила в великодушие предложения. Она с готовностью приняла его. Я испытала жалость к ней и злость на Констанцу. В светском смысле слова моя крестная мать была безжалостна: я знала, что в баре «Гарри» Констанца найдет какой-нибудь предлог, и Розу безжалостно оставят за кормой.
Френк Джерард тоже заметил этот обмен взглядами между Констанцей и Виккерсом. Я увидела, как он подошел к своей матери и тихо заговорил с ней.
– Нет-нет, – зачастила Роза. – Я прекрасно себя чувствую и совсем не устала. Бар «Гарри»! Я там никогда не была. Спасибо, Констанца.
Френк Джерард коротко переговорил со своим братом, отведя его в сторону. Брат взял Розу под руку. Группа снялась с места. Только мы с Джерардом остались около церкви; разрыв между нами и контингентом любителей итальянской кухни расширялся.
Френк Джерард, нахмурившись, посмотрел им вслед и, похоже, был готов незамедлительно принять решение. К моему удивлению, едва я было двинулась за ними, он перехватил меня за руку. Он сказал:
– Нам не стоит присоединяться к ним.
– Я просто подумала…
– Я знаю, что вы подумали. С Розой все будет в порядке. Даниель присмотрит за ней. Не хотите ли выпить? Тут есть поблизости неплохое местечко.
Вряд ли он ждал от меня ответа. По-прежнему держа меня за руку, он устремился по узкой улочке. Мы быстро миновали лабиринт проходов и тупиков, повернув под арку, мы пересекли мост. Никто из нас не обронил ни слова. Наконец мы добрались до маленького кафе в каком-то дворе. Оно было затенено кроной магнолии, из пасти каменного льва текла струйка воды, брызгами разбиваясь в каменной чаше. Мы оказались тут единственными.
– Я нашел это место в первый же раз, как оказался в Венеции. Вам нравится?
Он был до странности обеспокоен тем, что я скажу.
– Очень нравится. Тут просто прекрасно.
Он улыбнулся, когда я это сказала, и его лицо преобразилось, озарившись заразительным озорным весельем.
– Значит, бар «Гарри» вам не нравится? – сказала я, когда он пододвинул мне стул.
– Нет. Я не люблю бар «Гарри», – ответил он. – Это единственное место в Венеции, в котором я стараюсь не бывать ни при каких условиях.
Моя попытка завязать разговор скорее всего оказалась не самой удачной. Френк Джерард отвечал механически, и у меня создалось впечатление, что его не интересуют ни мои вопросы, ни его ответы. Похоже, он присматривался ко мне, я чувствовала, что он не сводит глаз с моего лица. Кроме того, им владело какое-то странное напряжение. Время от времени, когда он отводил глаза, я украдкой бросала на него взгляд.
Когда принесли кампари, ободки стаканов были покрыты сахарной пудрой: это я запомнила. Напиток имел цвет жидкого рубина. На внешней стенке стаканов блестели капельки влаги, и я не отрывала от них глаз, пока мы разговаривали. Я была застенчива – результат того, что Констанца старалась господствовать в любой ситуации. Я не умела вести разговор, чувствовала себя неловко. Я никогда раньше не оставалась наедине с Френком Джерардом и поймала себя на том, что побаиваюсь его.
Мне было тогда двадцать пять лет. Френку Джерарду – двадцать семь или восемь. Он был очень высок и при таком росте худ. У него было узкое, сосредоточенное лицо, очень черные волосы, пряди которых падали ему на лоб, и глаза такого темно-карего цвета, что тоже казались черными. Как и положено ученым, у него была привычка за всем наблюдать; таков же он, подумала я, и по складу характера. Его взгляд сначала был полон внимания, а потом нетерпения, и он почти ничего не упускал из поля зрения. Я знала, что он очень умен, и раньше считала его высокомерным.
В тот день я усомнилась в вердикте. Хотя он столь стремительно увлек меня за собой, он казался столь же неуверенным, как и я. Наш разговор напоминал матч между двумя спотыкающимися игроками: серия подач то и дело утыкалась в невидимую сетку. Мои ответы с каждой секундой становились все глупее. Ненавидя себя и страстно желая обладать даром Констанцы взрываться градом фейерверков умных словес, я чувствовала, что беспомощно тону в односложных ответах. И в эту минуту, глянув в сторону, он повернулся ко мне. Он сделал это так стремительно, что я не успела отвести взгляда. Наши глаза встретились.
Вот тогда, наверно, я в первый раз и увидела его по-настоящему. И глаз отвести я уж больше не могла – похоже, как и он. Вроде он произнес мое имя и прервался. Его рука, которая лежала на столе рядом с моей, непроизвольно дернулась и застыла на месте. На лице его не было ни следа скуки или поглощенности другими заботами, равнодушия или враждебности: это смутило меня. Выражение его сначала было полно напряженности, потом неожиданной радости, а потом он посерьезнел. Кажется, он ждал, чтобы я заговорила; когда я продолжала молчать, то увидела, что его лицо изменилось.
Есть такое выражение: «читать по лицу». Загадочный процесс. Когда мы читаем таким образом, какой грамматикой пользуемся, какие предложения складываем? Черты его лица не изменились, он больше не говорил и не шевелился; и, тем не менее я видела, как изменилось его лицо. Какая-то печаль во взгляде; переход от собранности к грусти, а затем попытка скрыть ее напускным оживлением. Все это мне стало ясно за одну-две секунды; после этого он заговорил.
Я чувствовала, что он был готов заговорить об одном, но передумал и перешел к другой теме. Не помню сейчас, чему она была посвящена. Это неважно. Он говорил, чтобы говорить, чтобы поставить барьер из слов между мной и своими мыслями. Когда он заговорил, я стала слушать – не то, что он говорил, а его голос.
Сначала его голос очень напоминал манеру Розы. Его мать по рождению была католичкой, но ее семья принадлежала к боковой ветви незначительного аристократического рода из южной Германии. Ее отец, потеряв деньги и свои владения, в конце первой мировой войны эмигрировал в Америку и перевез туда свою семью. Здесь к нему пришла удача, и он смог скопить состояние. Роза, его единственная обожаемая дочь, получила строгое образование в закрытой католической школе для девочек, и, едва только ей минуло восемнадцать, вышла замуж за Макса Джерарда, тоже в свое время покинувшего Германию, уроженца Лейпцига и – к ужасу ее родителей – еврея.
Роза, со свойственной ей неукротимой решимостью, перешла в религию своего мужа, стала увлекаться политикой и унаследовала кучу денег. Дома она говорила по-немецки; этим же языком она пользовалась и в роли жены. Определить в точности, что она собой представляет, было невозможно. Она не имела определяющих признаков национальности, класса, расы или религии. Она была, как она сама с юмором говорила, гибридом – и это смешение самых разных влияний чувствовалось и в ее голосе.
Это было заметно и в ее сыне. Слушая его в тот день в Венеции, я различала интонации и Европы, и Америки, и довоенные голоса, и современные – две культуры и две эры, следы которых слышались в его тембре.
Мне это нравилось. Я была готова полюбить их. Думая об этом, я пытаюсь вспомнить: Френк Джерард кого-то мне напоминал, но я не могла точно вспомнить и понять, кого именно. Тут я только осознала, что он задает мне вопрос – вопрос, которого я не расслышала. Локти он поставил на стол и настойчиво смотрел на меня.
– Прошу прощения?
– Война. Я спрашивал вас о войне. Вы были тогда в Англии?
– А… нет, не была. Я покинула ее в 1938 году после гибели моих родителей. И тогда я переехала жить к Констанце.
– Вы возвращались?
– Не к себе домой. Порой мы бывали в Лондоне. Не очень часто. Констанца предпочитает Италию и Францию.
– А вы, что вы предпочитаете?
– Толком и не знаю. Мне нравится Венеция. Люблю Францию. Обычно мы едем в Ниццу или Монте-Карло. Было местечко, в котором как-то мы останавливались, очень маленькое, рыбачья деревушка под Тулоном. У Констанцы есть там дом. Вот там мне нравится больше всего. Я привыкла гулять по рынку на открытом воздухе. Бродить по пляжу. Смотреть на рыбаков. Там можно оставаться в одиночестве. Я…
– Да?
– О, это не очень интересно. Обыкновенное место. Долго мы там не оставались. Констанца считала, что там скучно, так что…
– Вы тоже так считали?
