Текст книги "Темный ангел"
Автор книги: Салли Боумен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 53 страниц)
Часть четвертая
ОБРУЧЕНИЕ
1
Констанца готовится сойти по ступеням, чтобы танцевать на своем первом балу. Начинает звучать музыка, которая постепенно заполняет все пространство дома. На Констанце бальное платье, белое, украшенное блестками. Ее пальцы унизаны дешевыми колечками. Она впервые сделала себе высокую прическу, глаза подведены. Вокруг шеи – жемчужное ожерелье, которое одолжила ей Мод. «На пять саженей твой отец зарыт», – думает Констанца.
Она стоит не шелохнувшись. Она собирается с духом. На ее пальце осталось чернильное пятно. Вот-вот должно появиться чувство свободы. Констанца ждет, когда пробьет час исцеления.
Сажень – это не так уж много, всего шесть футов. Так что пять саженей, которые могут показаться порядочной глубиной, всего лишь тридцать футов. Констанца хотела бы зарыть тело своего отца на гораздо большую глубину – на тридцать саженей, на сорок, не имеет значения. Шоукросс все равно не мог утонуть, по крайней мере, в подсознании своей дочери. Рано или поздно, а скорее всего – рано, он все равно должен был воскреснуть.
Констанце, которая никогда не слышала о подсознании, казалось, что она может заключить своего отца в книгу: опутать его словами, утопить в абзацах, заколотить в строчки, закрыть книгу и похоронить эту жизнь. Подобные усилия были, конечно же, тщетными: таким образом с памятью не совладать. Никто из нас не в силах управлять памятью – это она управляет нами.
Мы ничего не можем забыть, в нашей памяти сложены все образы, все детали, случаи, эпизоды, которые мы именуем прошлым, но это и есть мы сами. Мы можем пытаться управлять этим, как пыталась Констанца, пыталась и я сама, выбирая образ – там, случай – тут, превращая прошлое в упорядоченное, последовательное и вразумительное повествование. Все мы становимся романистами, когда дело доходит до нашей собственной жизни.
Однако прошлое сопротивляется подобным уловкам. Я в этом убеждена. Оно живет само по себе, внутри нас. Это прошлое как опухоль: временами доброкачественное, а временами смертоносное. Оно упорно, как микроб, способно приспосабливаться, как вирус. И когда нам уже начинает казаться, что все утрясено, забыто, оно перестраивается, преобразовывается и является в совершенно другом свете. И когда мы пытаемся игнорировать его, делать вид, что не замечаем его посланий, или же пытаемся подавить его – и что же получаем в ответ? Прошлое прорывается наружу тем образом или событием, которое мы, как нам казалось, благополучно забыли. «Эй, – кричит нам наша память, отказываясь угомониться, – как насчет этого? А об этом ты, случаем, не забыл?»
Такое мне знакомо не понаслышке. Восемь лет я пыталась забыть о счастье. Это было нелегко, и как раз в Винтеркомбе я обнаружила, что ничего у меня не вышло. Насколько сложнее было Констанце, которая пыталась стереть из памяти оскорбление?..
* * *
«Винтеркомб, 12 июля 1916 г.
Во мне была война – не великая война, как в Европе, а маленькая – и она закончилась. Мне лучше.
Потому, что мне лучше, я напишу одну тайну. Сделаю это сейчас, прежде чем спуститься на свой бал. Я хочу, чтобы она осталась на бумаге. Я больше не хочу помнить ее. Слушай, бумага. Ты будешь помнить, а я забуду.
Однажды, когда мне было пять лет, я очень разозлила отца. Была ночь, и он вошел в мою комнату. Нянька ушла. «Нечем платить», – сказал он.
Он принес с собой вино, пил и рассказывал о своей новой книге. Раньше он так не делал! Я слушала очень внимательно. Я чувствовала себя такой гордой и взрослой. Герой был положительный – это был точно папа! Я думала, ему будет приятно, если я скажу это, но он очень разозлился. Он схватил свой стакан с вином и швырнул его в стену. Стекло разлетелось по комнате. Все в комнате стало красным. Он сказал, что я дура и он накажет меня. Он сказал, что я злая и он собирается выбить из меня всю злость.
Он перегнул меня через колено. Задрал ночную сорочку и ударил меня. Не помню, сколько раз. Может быть, пять. Может быть, двадцать. Затем что-то случилось, когда он бил меня. Он остановился. Он потрепал меня. Затем он сделал плохую вещь. Я знала, что это плохо. Няня говорила мне. Не трогай ничего у себя внизу и не смотри туда. Но папа сказал: гляди, я могу открыть тебя, как маленький кошелек. Видишь, какая ты маленькая? Там есть такое маленькое место. Он вытянул свой белый палец и сказал: «Смотри. Сейчас он войдет внутрь».
Было больно. Я плакала. Папа держал меня очень близко к себе. Он сказал, что мы очень близки, что он меня любит очень сильно и поэтому должен открыть один секрет.
Он расстегнул штаны. Он сказал: «Смотри». Там, свернувшись между бедрами, была странная штука, словно потная белая змея. Я боялась трогать ее, но папа засмеялся. Он сказал, что покажет мне одно колдовство. Он положил мою руку на нее – змея пульсировала. Она была живая. «Потрепи ее, – сказал папа, – потрепи, и ты сможешь заставить ее расти».
«Представь себе, что это котенок, – сказал он. – Нежно погладь его мех». Я так и сделала, и она начала расти. Она развернулась. Она уперлась в меня. Я сказала: «Папа, ты отрастил себе новую кость». Когда я сказала это, он снова засмеялся и поцеловал меня. Обычно папа не любил поцелуев в губы из-за микробов, но в эту ночь все было по-другому. Он поцеловал меня и сказал, что хочет чего-то. Я могу это ему дать. Он держал свою новую кость в руке. Он сплюнул на нее. Он сказал, что может… всунуть ее в меня. Воткнуть в меня. Эту большую штуку. Я знала, что она не войдет – и она не вошла. У меня пошла кровь – но папа не сердился. Он обмыл меня. Я снова стала чистой. Тогда он посадил меня к себе на колени. Он дал мне стакан, в котором было немного вина. Стакан был как наперсток. Вино было как моя кровь. «Не плачь, – сказал папа. – Не бойся. Это наш секрет. Попробуем еще раз».
В первый раз он сделал это в воскресенье. Я знаю, это было в воскресенье, я слышала колокольный звон. В конце нашей улицы была церковь святого Михаила и всех ангелов. Если высунуться из окна, то можно было увидеть ее. Всех этих ангелов.
В этот раз он пользовался мазью. Я должна была втирать ее, пока кость не стала скользкой. Тогда она вошла в меня полностью, и папа громко закричал. Мне было больно, и я думала, что папе тоже больно, потому что он вздрогнул, и я видела, что его глаза ненавидят меня. Он закрыл глаза и, когда все кончилось, не смотрел на меня.
После этого всегда по воскресеньям он говорил: «Потрогай мою змею». Иногда он говорил: «Погладь котенка». Иногда он говорил плохие слова, разные. Однажды он сказал, что я его девочка. Однажды он сделал другое. Я не хочу писать об этом, меня потом тошнило. Когда меня тошнило, его глаза ненавидели меня. Он всегда говорил, что любит меня, но его глаза ненавидели меня.
После того как он на следующий год встретился с Гвен, все прекратилось. Я радовалась и грустила. После того как все прекратилось, он больше никогда не говорил, что любит меня. Он говорил, что я его птичка, а потом смеялся надо мной. Я говорила: «Пожалуйста, папа, не называй меня так, когда могут услышать другие люди». Он обещал не называть, но на следующий день снова все повторялось.
Моя птичка. От этого мне было очень одиноко.
Вот. Это было так. Вот она, самая большая тайна из всех. Я передала ее бумаге, а она сама решит, любил ли он меня или обманывал.
Сейчас я закрою эту книгу и начну новую.
Я закрою эту Констанцу.
Я закрою эту жизнь.
Я пойду и буду танцевать. Я готова танцевать. На мне новое платье. Я выберу мужа. Теперь я буду очень осторожной. Я больше не хочу быть ничьей птичкой».
* * *
Когда я наткнулась на это место в ее дневнике, у меня пропало желание читать дальше. Следом за ней я закрыла книгу. Я бродила по Винтеркомбу от комнаты к комнате, зашла в большой зал, где Констанца открыла новую страницу своей жизни. Я поднялась по ступеням и оглянулась вокруг.
Всего лишь зал. Всего лишь ступени. Прошлое не отозвалось. Но я чувствовала, что должен остаться отчетливый отпечаток жизни и жестокости прошедших событий. Даже воздух здесь должен быть особым, чтобы любой зашедший человек, не знающий дома, его истории, окажись на этом месте, почувствовал – что же? Холодок в воздухе, концентрацию молекул – все то, что называют, пытаясь описать призрак?
Даже я, зная обо всем происходившем, не ощущала ровным счетом ничего. Зал оставался залом, ступени ступенями. Они упрямо отказывались раскрывать свою тайну.
Тогда я вернулась к дневникам, ведь они согласны были говорить о прошлом. Я вернулась к фотографиям Констанцы, сделанным той ночью. Я вместе с ней стояла там, готовая спуститься по ступенькам, сопереживая и боясь за нее – я знала, что должно произойти дальше. Я знала, к примеру, что Констанца таки выбрала, кто станет ее мужем, именно в ночь своего бала; я знала и о некоторых событиях, последовавших за этим. Правда, многое из того, что мне казалось ясным, потом оказалось вовсе не таким. Замужество Констанцы, как и ее детство, полно тайн.
Поэтому, когда мысленно я увидела Констанцу, готовую спуститься по этим ступеням, я подумала: она вот-вот совершит свою самую ужасную ошибку. Я понимала, что Констанца пытается ценой невероятных усилий избавиться от своего отца, и я была уверена, что все это напрасно. Шоукросс, словно опытный факир, выбрался из этого блокнота, освободился из плена страниц прежде, чем Констанца покинула комнату. Шоукросс стоял с ней рядом на лестнице, он спускался с ней в бальный зал и вторгался в ее будущую жизнь. Констанца сколько угодно могла считать, что выбрала мужа по своей воле, но я с этим не согласна. Выбор, который она сделала, стал катастрофой. И на этом выборе были отпечатки пальцев ее отца.
2
В конце концов, какой у нее был выбор? Женщины того круга, к которому сейчас принадлежала Констанца, не трудились. Женщины ее класса работали, причем работа эта была весьма удручающей. Констанца не намерена была коротать время гувернанткой или компаньонкой. Стать секретаршей, то есть опуститься до положения слуги? Только на войне работа медсестры социально приемлема, но даже эта война не затянется навечно.
Нет, это должно быть замужество. Такое замужество, которое освободит ее от оков семьи Кавендиш и от их благотворительности. Констанца воспринимала замужество как освобождение.
Итак, замуж. Но за кого?
Спускаясь по ступеням, Констанца составила один из своих обязательных перечней. Он должен быть богатым – безусловно. Из хорошей семьи – желательно. Титулованным – возможно. Неженатым – для простоты. Подходящий мужчина должен иметь прочное положение. Констанце слишком не терпелось жить, чтобы связывать себя с человеком, который только взбирается вверх по социальной лестнице. Ему не обязательно быть красавцем – Констанца подметила, что красивые мужчины часто бывают самодовольны. Она находила это утомительным. Стоило отдать предпочтение умному и нескаредному. Конечно, наилучший вариант, если бы ей удалось выбрать мужчину с хорошей внешностью, богатством и положением в обществе. Констанца уже настроилась на замужество, но не хотела, чтобы оно оказалось обременительным.
Когда она составила для себя перечень качеств будущего мужа, то первым делом подумала об Окленде. Вот кто соответствовал всем параметрам, но Констанца сразу же отбросила эту мысль. Она припрятывала Окленда в особом уголке своей памяти и слишком уважала, чтобы оценивать лишь с материальной стороны. Она предпочитала думать об Окленде как о некоем недостижимом искушении. Словом, Констанца отложила Окленда как бы в некую полированную шкатулку, закрыла ее, а ключик выбросила – до времени, когда она не решит через пару-другую лет снова его востребовать. Внутри этой шкатулки с ним были невероятности: страсть, музыка и пальба – весь хаос жизни. Внутри шкатулки он будет в сохранности. И никогда не станет заурядным.
Так что Окленд был вычеркнут из списков. Констанце необходимо было выбрать другого кандидата.
Сойдя с очередной ступеньки, она сказала себе, что у всех кандидатов есть одинаковые шансы и она не питает особой склонности к кому-либо из них. В душе, как мне кажется, она все же знала, что это не совсем так. У нее уже был кое-кто на примете, но пока она не хотела даже себе самой признаться в сделанном выборе. Это может быть кто угодно, говорила она себе, ведь от разнообразия появляется приятное головокружение.
В рассуждениях Констанцы не обошлось без определенной доли нахальства. Думаю, ей в голову не приходило, что избранный ею мужчина может не ответить взаимностью. Впрочем, красота прибавляет уверенности, а Констанца в тот вечер была очень красивой.
Констанца уже сошла с лестницы и устремилась навстречу музыке. Розовые занавеси бального зала открыты, канделябры зажжены, и все вокруг заполнено сиянием. На ней новые бальные туфли, каблуки несколько тонковаты, так что она с трудом сохраняет равновесие. Она выглядит как женщина, но походка у нее детская.
Гвен встречает ее поцелуем. Приветствует сэр Монтегю Штерн, склоняясь к ее руке. Затем Мод говорит, как чудесно она выглядит, и выводит ее наперед, гордясь своей протеже. Не отступая от этикета, Констанца танцует первый танец с медлительным, страдающим от подагры Дентоном. Следующий, не придавая особого значения, она отдает Фредди. Заканчивается этот танец, и у нее уже все играет внутри. Фредди провожает ее, она останавливается, оборачивается, вцепившись в его руку.
– О Фредди, – говорит она. – Будущее! Я просто алкаю его. И я уже слышу его. Да, слышу. Оно здесь. Ты слышишь?.. – Она умолкает, склонив голову. Фредди не может отвести глаз от ее лица, он ослеплен ее красотой. Он пытается что-то пробормотать в ответ, но Констанца обрывает его: – Фредди, ты простишь меня за все, что я сделала, и за все, чем я была? Знаю, я причинила тебе боль, и клянусь: я больше не причиню боли никому, никогда. Я так счастлива сегодня. Я не прощу себе, если ты будешь печален. Ты, Френсис, Окленд и Стини – вы самые лучшие братья на свете! Я люблю тебя очень сильно. Люблю тебя смертно. И я собираюсь сделать тебя счастливым. Вот тебе талисман, кладу его тебе в ладони. Быстро сожми пальцы и держи его покрепче. Вот! Прошлое ушло, и к нему нет возврата. А теперь иди и танцуй с кем хочешь!
Констанца улыбнулась.
Как она просила, так Фредди и сделал. Он станцевал польку, затем фокстрот, потом вальс. «Я вылечился от Констанцы», – говорил он себе, хотя на самом деле знал, что вылечился не совсем. В некотором смысле, говорил он себе, направляясь к одному из позолоченных стульев, расставленных вдоль стены, он даже рад, что Констанца отстала от него. Все у нее выходило чересчур быстро. Она могла все спутать и перемешать, а Фредди любил, чтобы жизнь текла тихо, а поступки людей были как можно проще.
Фредди уселся рядом с Джейн. Взглядом, полным надежды, он провожал все танцующие пары, в особенности оглядывая женщин. Фредди был не прочь познакомиться с какой-нибудь нормальной девушкой – не влюбляться, подобные перемены были ему ни к чему, – просто, чтобы встречаться время от времени: сходить в театр, к примеру, а не тащиться следом за Стини и его компанией. Но ни одна из проходивших мимо женщин не привлекала его внимания, и он с раздражением отметил, что взгляд его снова обратился к оживленно кружившейся в танце Констанце. Она не пропускала ни одного танца. Фредди, упрекая себя за собственную глупость, завидовал этому. Он завидовал тем мужчинам, которые были ее партнерами.
Насилу оторвав взгляд от разгоряченной Констанцы, Фредди с некоторым облегчением вспомнил о Джейн и обернулся к ней. За время их знакомства Фредди понемногу проникался к ней симпатией. Она оказалась доброй и отзывчивой, всегда находила нужную тему для разговора, могла понять и поддержать, если нужно. К его неудовольствию, Джейн снова привлекла его внимание к танцующим и, что еще хуже, к Констанце.
– Фредди, кто это теперь танцует с Констанцей? – спросила она.
Фредди резко отвел взгляд.
– О Боже, откуда же мне знать, – раздраженно бросил он. – Одна из преданных овечек, очевидно.
– Это не тот американец, о котором упоминала Мод? Гас Александер.
– Мне не видно, – Фредди даже не поднимал взгляда, – если у него запонки размером с голубиное яйцо, то тогда это определенно он.
– Запонки действительно не маленькие. И блестят, – голос Джейн ничего не выражал.
– Тогда это он. Хорошо танцует?
– Не так чтобы очень. Как будто гири на ногах.
– Тогда это точно он. Я его терпеть не могу. Все время говорит только о деньгах. Сколько на чем заработал – вплоть до последнего цента. Воображает, что влюблен в Констанцу. Знаешь, сколько роз он ей как-то прислал? Двести. Красные розы в чудовищной позолоченной корзине. Наверное, Штерн ему посоветовал.
– Она осталась довольна?
– Еще бы. Констанца обожает экстравагантные жесты. Любит повторять, что людям следует быть более вульгарными.
– Так и говорит? Знаешь, Фредди, иногда я склонна думать, что Констанца права.
– Права? Что в этом может быть правильного?
– Ну, я не знаю. – Джейн наморщила лоб. – Мы сами себе напридумывали всяких правил и ограничений, большинство из которых просто нелепы. Скажем, нож нужно держать так-то и так-то. Или: о том можно вести речь, а об этом нельзя. О тех же деньгах, к примеру. А почему нельзя? Почему не говорить о том, что тебе близко…
– И при этом есть горошек с ножа…
– Бывает и похуже, Фредди. – Она на мгновение умолкла. – У меня в госпитале…
Джейн не договорила, а Фредди не стал настаивать на продолжении темы. Она в задумчивости обводила взглядом бальный зал, развешанные гирлянды из тепличных цветов, зажженные канделябры, от сияния которых даже воздух сверкал, как хрусталь. Она смотрела на бальный зал, а виделся госпиталь.
Эти два мира настолько разнились между собой, что Джейн с трудом удавалось совмещать их в своей жизни. Она понимала, что нужно принимать каждый из них в отдельности и не допускать, чтобы впечатления и переживания одного врывались в другой. Но это оказывалось просто невозможным. Она не могла делить свою жизнь на две половины. И от этого ей становилось еще тяжелее. «Наверное, я просто переутомилась», – успокаивала себя Джейн.
* * *
Сейчас Констанца танцевала с Монтегю Штерном. В его руках ее тонкая фигурка казалась совсем хрупкой.
Мод наблюдала за ними, одобрительно улыбаясь, как человек, знающий толк в танцах. Они оказались достойной парой.
Играл венский вальс.
– Как вы предпочитаете танцевать, Констанца? – Они со Штерном только что прошли первый круг, грациозно, но несколько медленно. – У вас выходит прекрасно, но мы чуть отстаем от ритма.
– О, я люблю танцевать быстро, – ответила Констанца, – чтобы… едва касаться земли.
Штерн только ухмыльнулся. Он крепче обхватил ее за талию, их шаг ускорился. Затем произошло нечто неожиданное. Пока они шли второй, быстрый круг, Констанца следила за его шагами и за тем, как Штерн вел в танце. Но на третьем круге она сосредоточила внимание на нем самом. Она обещала себе выбрать мужа, но вот бал уже почти закончился, а выбор так и не сделан. Когда же они начинали третий круг, Констанца со всей очевидностью поняла, что уже все решила заранее, еще до того, как вечер начался.
Она любила проводить время в размышлениях и, по правде, пару раз размышляла и о Штерне. Как-то за обеденным столом в Винтеркомбе она вдруг отчетливо поняла, что Штерн теперь стал неофициальным патриархом этой семьи. К нему за советом или за помощью обращалась Гвен. Его мнение, хотя он формально был посторонним, имело решающее значение. Тогда еще Констанца не знала, что Дентон тоже обращался к Штерну за советом. Она не знала, что и Окленд консультировался у него. Впрочем, сами факты не имели особого значения – у Констанцы было острое чутье, и она явственно ощущала запах власти.
Они прошли в танце к углу зала, сделав одно па, второе, третье. Ей вспомнилось, как они беседовали о Штерне с Гвен. Также всплыл в памяти случай, когда несколько месяцев назад после очередного похода по магазинам они с Мод договорились встретиться со Штерном в одной из художественных галерей Вест-Энда.
Он как раз покупал картину. Констанца не разбиралась в живописи, у нее не было музыкального слуха, а книги нагоняли на нее смертную тоску. Но если она решала научиться чему-нибудь, то, как говорила Мод, схватывала все на лету. Констанца обвела взглядом картины на стенах галереи. Она не видела в них никакой разницы. Все одинаково навевали скуку. Если ей и нравилась какая-то картина, то только большая и чтобы на ней были нарисованы люди.
Штерн определенно был наделен иным зрением. Картины, которые он выбирал, оказывались среднего размера и только пейзажами. Но человек, сопровождавший его от картины к картине, явно одобрял выбор. У Констанцы было чутье не только на власть, но и на подчинение. Она сразу инстинктивно поняла, что продавец относится к Штерну с почтением – однако без раболепия, уважая, очевидно, его мнение, а не кошелек.
Штерн не спеша проходил вдоль череды картин. Все они были написаны в каких-то неброских тонах: серо-темных, коричневых, терракотово-красных. Констанца не имела ни малейшего понятия о Сезанне. Она только пыталась разобрать, что же на них нарисовано и к чему вообще рисовать такие картины. Ей с трудом удалось подавить зевок.
Штерн наконец остановился у одной из картин.
– Что вы скажете?.. – обратился он к продавцу. Тот тоже остановился и одобрительно кивнул Штерну.
Почтение! Это видно и без слов. Констанца вопросительно уставилась на картину. Она изо всех сил пыталась высмотреть хоть что-нибудь. Вот это, должно быть, гора, решила она, а вот эти пятна, возможно, деревья?.. Смотри – не смотри, все равно ничего не понять. Картина Констанце не понравилась. Ей вдруг подумалось, что Мод тоже не в восторге от живописи. Но Штерн картину купил. Продавец рассыпался в поздравлениях. Констанца бросила быстрый взгляд в список цен на все выставленные картины, который им вручили при входе в галерею. Штерн, оказалось, приобрел самую дорогую, цены на другие были невысоки. «Стоящие вещи всегда стоят дорого» – так учила ее Мод. Мнение Констанцы о живописи сразу же изменилось в противоположную сторону. Изменилось также мнение о вкусах Штерна – ведь он даже не заглядывал в список выставленных картин, просто чутье подсказало ему лучшую – и это действительно оказалась самая дорогая картина. Штерн сумел что-то в ней увидеть. Она же оказалась слепой.
В этом выборе таилась загадка, а Констанцу всегда привлекало все загадочное. Оказывается, существуют новые области человеческого превосходства, открытые для Штерна, а для нее нет. Это превосходство приоткрывалось для нее еще пару раз, когда Штерн выбирал вина, обсуждал книги с Джейн и Оклендом, а также когда она оказывалась вместе с семьей в опере.
Сидя в углу ложи, она время от времени бросала взгляд на Штерна. Уткнувшись подбородком в ладонь, он в такие минуты был полностью поглощен музыкой. Что-то виделось ему в этой последовательности нот, чего Констанца постигнуть не могла. От этого ей становилось не по себе. Ей хотелось в ту же минуту быть допущенной к храму и его секретам. Констанца решилась и, дождавшись паузы, коснулась его руки. Она спросила Штерна о чем-то. Спросила, кажется, невпопад, судя по выражению его лица.
Терпеливо он начал пересказывать содержание – давали «Волшебную флейту». Сюжет показался Констанце даже не фантастическим, а просто смешным, но у нее хватало ума придержать свое мнение. И все равно она видела, что Штерн раздражен. Это только раззадорило ее. Особенно в тот вечер, когда они всей компанией отправились на «Риголетто». Она засыпала Штерна вопросами о Верди. Пусть он видит, что она может быть усердной ученицей, возможно, ему понравится роль наставника.
Всего лишь наставника?.. Вальс уже заканчивался. Когда умолкли последние звуки, Констанца приняла решение – Штерн должен стать ее мужем.
Она сама была на мгновение ошеломлена, настолько очевидным показался этот выбор. Разве Штерн не соответствовал в полной мере всем пунктам ее требований к избраннику? Констанце даже не верилось, что она оказалась такой тугодумкой. Он был холост – Мод в расчет не идет. У него была власть, богатство, положение, даже ум. Он обладал незаурядной внешностью, а об осмотрительности Штерна ходили легенды. Правда, по возрасту он вполне мог стать ее отцом, но возраст оказывался как раз несущественным. А кроме того – и это самое главное, – Штерн был в полном смысле слова таинственным незнакомцем. Он уже шесть лет в кругу ее семьи, но Констанца так и не смогла выведать, чем живет и чем дышит этот человек. Он оставался для нее полнейшей загадкой – заботливый, внимательный, вежливый и непостижимый незнакомец.
Констанца больше не колебалась. Впрочем, она всегда была стремительной.
– Прошу вас, еще один танец. Вы так чудесно танцуете, – обратилась она к Штерну, когда вальс закончился и он было проводил ее на место.
Штерн, казалось, был удивлен.
– Пожалуйста, – продолжала Констанца. – Вы не можете мне отказать. Сегодня никто не может мне отказать…
Но Штерн, по его виду, был вовсе в этом не уверен. Если бы захотел, как будто говорило его лицо, запросто отказал бы. Однако манеры взяли верх. Он склонил голову в согласии. Взяв Констанцу под руку, он снова вывел ее на середину зала.
В его руках Констанца постаралась сосредоточиться. Она безоговорочно верила в способность передавать мысли. Достаточно только ей подумать о чем-то, и через некоторое время эти мысли придут к Штерну. Она чуть обождала, а затем самым убедительным образом пропустила шаг и споткнулась. Ей ничего больше не оставалось, как только теснее прижаться к Штерну, на мгновение обняв его рукой в белой бальной перчатке.
Некоторое время они танцевали молча, затем Констанца обронила какую-то фразу и, обернувшись к Штерну, бросила на него один из своих убийственных взглядов. Она чуть склонила голову, чтобы в это мгновение он обозрел соблазнительность ее губ, прежде чем заметит еще большую соблазнительность ее глаз.
Констанца всегда относилась к своей внешности исключительно как к средству нападения. У нее была точеная фигура и атласная кожа. Волосы густые, нос правильный, губы, естественно, алые. Бог – если он существовал, в чем она сомневалась, – дал ей выразительные глаза. В этих дарах не было ее заслуги. Но если бы ничего этого и не было, она сумела бы обойтись и так. Пока что ей удавалось произвести нужное впечатление на мужчин, она рассчитывала, что и на сей раз все выйдет как надо. Единственное, что Констанца отработала самостоятельно, – это многозначительный взгляд. Она полностью полагалась на его неотразимость. Так что ей оставалось только направить взгляд на Штерна, собрать воедино волю и ждать, когда мысли из ее головы передадутся Штерну. Она сосредоточилась на вздохах и прикосновениях, представила, каков Штерн-банкир в роли Штерна-любовника. Констанца опутывала его своими фантазиями, они вонзались в него, словно стрелы в святого Себастьяна.
Вот, к ее радости, их взгляды встретились. Констанца попыталась прочитать результат своих усилий, но Штерн уже отвел взгляд. Однако этого мгновения оказалось достаточно – Констанца была жестоко потрясена. Прежде чем он спрятал свои чувства за обычным учтивым шармом, в его глазах мелькнуло выражение, в котором не ошиблась бы ни одна женщина. Она увидела только равнодушие, скуку и усталость: друг семьи просто танцевал с ребенком. Его попросили, и он не смог отказать, не желая выглядеть бестактным. Теперь он исполнил свой долг, только и всего. А ее фантазии так и остались фантазиями.
Констанца не стала больше ничего говорить. Она терпеливо танцевала, пока не закончился танец, лишь лицо выдавало, что она поглощена какими-то своими мыслями. Те, кто ее хорошо знал, могли понять, что подобная сосредоточенность не предвещает ничего хорошего.
Танец закончился, и Штерн проводил Констанцу к следующему партнеру, а сам снова вернулся к Мод. Они заговорили о чем-то с видимым оживлением и вскоре ушли.
Констанца наблюдала за ними терпеливо и внимательно – так кошка высматривает птичку или мышку. Штерн был нелегкой добычей, понимала Констанца, и поэтому еще более заманчивой.
Она была истинной дочерью своего отца. Как и Шоукросса, доступное не привлекало ее. Правда, Эдди оставил дочери и другое наследство, которое будет всегда с ней, будет преследовать ее до конца жизни. Единственное, чего Констанца не могла стерпеть от мужчины, – это безразличие, даже если он изо всех сил пытался скрыть это.
* * *
– Ты когда-нибудь думал о любви? – Стини задал этот вопрос Векстону спустя несколько дней после бала Констанцы. Они заходили в небольшую галерею в Челси, где Стини рассчитывал устроить выставку своих картин, а затем отправились выпить чаю в одном из кафе, точнее, в обычной забегаловке, с суматохой и чадом, нахальными официантами в черно-белых смокингах.
Векстон обожал подобные заведения. Стини, явно нервничавший, не стал ничего заказывать. Векстон, внимательно изучив меню, остановился на пирожных со сливочным кремом. Он не ответил на вопрос Стини. Только взглянул на него, а затем ковырнул пирожное вилкой, лежавшей на столе.
– Его, что, этим едят? – Он поднял вилку.
– Необязательно, – голос Стини неожиданно сорвался на фальцет. Он откашлялся. Затем высоким голосом снова задал тот же вопрос: – Ты когда-нибудь думал о любви?
– Иногда, – нерешительно ответил Векстон. – У нее так много разновидностей.
– Неужто? – прохрипел Стини, для которого существовала только одна.
– Ну как же… Дети любят своих родителей. Родители любят детей. Ты можешь любить своего друга. Мужчина может любить одну женщину или нескольких. Он может дарить им любовь одной после другой или любить, скажем, двух одновременно. Он может любить или позволять, чтобы его любили. Куча вариантов.
Стини все эти варианты не интересовали, а при мысли о мужчине, который любит женщину, его слегка мутило; случись с ним такое, это было бы ужасно. Неужели он ошибся относительно Векстона? Он не отводил глаз от лица Векстона, оно такое живое, а глаза при этом хранят милую печаль.
Стини казалось, если он скажет то, что собирается – а он это обязательно сделает, они уже подошли к Рубикону, – он не сможет произносить эти слова и одновременно смотреть на Векстона. Он слишком боялся. Так что он отвел глаза на женщину в ужасающей шляпе, которая села за соседний столик. Он не отрывал взгляда от ее шляпы, на которой красовался пучок фазаньих перьев.
– И все же… – на самой высокой ноте сказал он. Ему снова пришлось откашляться. – И все же, думаю, мужчина может… любить другого мужчину.
