Текст книги "Темный ангел"
Автор книги: Салли Боумен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 53 страниц)
Часть шестая
ИСЦЕЛЕНИЕ
1
Когда я была ребенком, история выздоровления отца была моей любимой колыбельной сказкой. «Пожалуйста, – молила я мать, – расскажи мне ее еще раз». И Джейн соглашалась: она рассказывала мне о пещерах, о ее уверенности, что в них она найдет Окленда, если выберет правильный путь. Она рассказывала мне о путешествии обратно в Англию, о тех долгих месяцах, в течение которых казалось, что Окленд неизлечим, и о том вечере, когда он наконец заговорил. Конечно, я знала, что последовало потом – они поженились – и как развивались события дальше: они жили счастливо, как и подобает в историях со счастливым концом.
Не могу припомнить, сколько мне было лет, когда я догадалась, что имеется и другая версия этой истории, которую моя мать обычно опускала. Конечно, к двенадцати или тринадцати годам я поняла, что у людей было разное мнение по поводу выздоровления моего отца.
Внучатая тетя Мод, например, которой вообще была свойственна определенность во всем и вся, столь же недвусмысленно высказывалась и по этому поводу. Никаких полутонов: моя мать выходила отца и вернула ему здоровье. Она была добрым ангелом Окленда, объявляла тетя, она вырвала его из темного мира видений с помощью присущего ей спокойного, безо всякого драматизма здравого смысла, крутых яиц, свежего воздуха и доброго отношения.
Векстон, на которого, как на свидетеля, можно положиться больше, был склонен держать сторону Джейн: он старался не употреблять лексику епископальной церкви со словом «милосердие», чтобы не подкреплять им свои аргументы. С другой стороны, Стини целиком стоял за Констанцу. Констанца, как я выяснила, была рядом с Оклендом в тот день, когда он стал приходить в себя. Констанца, по словам Стини, стала тем темным ангелом, который встал между моим отцом и смертью. Мой дядя Стини получил классическое образование: в его красноречивой и выразительной версии Окленд уже переправлялся через Стикс. И чтобы вызволить душу из этих мест, утверждал Стини, нужна была куда большая и драматическая мощь, чем основанная просто на здравом смысле или даже любви: она включала в себя отвагу, хитрость, решимость и кураж. Все эти качества, доказывал Стини, были козырями Констанцы.
– Не сделай ошибки, – восклицал он после второй бутылки «Боллинджера», – Констанца потрясла его и вернула к жизни. Не знаю, как, но она это смогла!
Стини мог подмигивать при этих словах. Я не любила эти ужимки, они заставляли меня теряться. Конечно, я не раз просила Констанцу все объяснить, чего она, столь же неуклонно, никогда не делала. «Это все я, ну, и немного черной магии», – обычно говорила она, после чего меняла тему разговора.
В дневнике она оказалась далеко не так сдержанна. Передо мной разворачивались все подробности того, как Констанца производила воскрешение из мертвых. Из ее записей картина выздоровления моего отца возникала с такой ясностью, которая бывает только во сне: думаю, что у меня не было оснований сомневаться в ее подробностях. Верю я им и сейчас. Одно важно: Констанца и моя мать виделись с Оклендом в один и тот же день с разницей в несколько часов. Темный ангел или нет, но действовала Констанца стремительно. Через два дня после того, как она вписала в свой дневник те абзацы, которые только что прочитал Векстон, у нее появилась возможность действовать: Джейн уехала из Винтеркомба, чтобы провести день в Лондоне.
* * *
– Векстон, – сказала я, – не прочтете ли вот это?
Я протянула ему один из дневников Констанцы. Векстон, который все время отказывался даже заглядывать в них, взял тетрадь в черной обложке с видимой неохотой.
– Прошу вас, Векстон. Я бы хотела, чтобы вы поняли, почему меня это так беспокоит.
– После пещер? – спросил он, надевая очки для чтения.
– Пять месяцев спустя.
Он подошел к окну, где было посветлее. Он склонил голову к страницам и прочел следующие строчки. Констанца писала их в этом доме в октябре 1917 года.
* * *
Круг завершен. Мы все снова собрались здесь. Это было идеей Гвен. Семейный дом, семейный круг. Гвен верила, что это сможет излечить Окленда – после пяти месяцев пребывания в Лондоне от него отступились шестеро самых известных врачей.
Погода прекрасная. В церкви блистательный новый витраж. Дентон установил его в память о Мальчике. Гвен вчера отвезла Окленда взглянуть на него, не слушая увещеваний Джейн. Он сидел в своем кресле-каталке лицом к витражу. Может, он видел его, а может, и нет. Не стоит и упоминать, что он продолжал молчать. В последнюю ночь к нему вернулись кошмары; крики его были столь громкими, что разбудили меня. Я выбежала на площадку. Мне показалось, что несут моего отца.
Я стояла тут, прислушиваясь. Люди бегали взад и вперед. Даже Монтегю проснулся и вышел из своей комнаты. Он увидел меня на площадке и обнял. Он предложил, что может остаться со мной, но я отослала его. Он мне сейчас не нужен, по крайней мере, в настоящее время. Мне нужен ты, Окленд. Я собираюсь вернуть тебя из царства мертвых.
А теперь слушай меня, Окленд, мой дорогой Лазарь. Я была воплощением терпения, но не могу больше проявлять его. Больше ты не дождешься от меня обожания и мягкости – пусть Джейн вытирает тебе нос и возносит молитвы. Доброта не вернет тебя; они и так уже потеряли пять месяцев, любовно обихаживая тебя. Тебе нужно более жестокое лекарство, чем это: правда, а не лживые утешения.
Ты думаешь, что был ранен, Окленд? Ну так подожди, – я нанесу тебе такие раны, что ты и представить себе не мог. Колоть, колоть, колоть. Что бы тебе ни сделали немцы, от меня достанется больше.
Рассказать ли тебе о Дженне? Хочешь ли ты услышать о своем сыне Эдгаре, у которого были точно такие же глаза, как у тебя, и который три недели назад умер от плеврита? Этого более чем достаточно.
Время не останавливается, Окленд, и ты не можешь не считаться с этим фактом в большей мере, чем я себе это позволяю. Помни это, когда в следующий раз будешь смотреть сквозь меня.
Мне нужно побыть с тобой с глазу на глаз. Недолго – хватит и часу, – но даже и его невозможно выкроить, потому что Джейн яростно оберегает тебя. Тем не менее и Джейн устает, при общении с тобой даже ее оптимизм начинает сходить на нет. Так что скоро придет мой час. Завтра или послезавтра. Затем, когда ты доподлинно поймешь, что такое, когда в голове у тебя стоит грохот падающих скал и камни валятся и валятся, вот тогда ты и начнешь меняться. Умирай, если захочешь, ведь, кроме всего прочего, оба мы знаем, что смерть – последний, самый заманчивый секрет. Но если ты соберешься умирать, постарайся, по крайней мере, чтобы смерть твоя носила величественный характер, а не походила на жалкое угасание. Плюнь в глаза мишуре этого мира, пусть тебя унесет торжественная кровавая волна. Я помогу тебе. Что бы ты предпочел? Пистолет? Или бритву?
Или живи – если тебе хватит силы и ярости. Пересиль собой противостояние мира: это можно сделать. Я сделала. Но не допусти ошибки – пусть даже тебя сначала обуяет гнев, ты не должен позволить ему покинуть тебя, пусть он неизменно присутствует в тебе. Джейн пообещает тебе старые утешения: веру, надежду, любовь. Можешь ли отвернуть от нее свой слух? Она расскажет тебе, что есть некая долина, где царит мир, покой и тишина, – вот она перед тобой, и ты можешь спуститься в нее. Не верь ей. Да, может быть, долина, но за ней вечно будут тянуться другие горные цепи, а за ними – другие и в самом конце, когда ты их преодолеешь, то очутишься у последней пропасти, последнего провала, заполненного черной-черной водой.
Мой муж подходит к дверям. Окленд, я прекращаю писать и запираю блокнот. Не беспокойся, я буду хранить твою тайну, я сумею оберечь тебя. Он умен, так что мне придется быть осторожной. Ох, Окленд, помнишь ли ту ночь, когда ты пришел ко мне и показал свои раны! Ты сделал колечко из своих светлых волос и обмотал его мне вокруг пальца. Дорогой мой мертвый Окленд, какими мы тогда были живыми!
Теперь жди меня. Скоро я приду, обещаю. Я принесу тебе два подарка: смерть в правой руке и жизнь – в левой. Правое или левое: подумай об этом, Окленд. Я поцелую тебя, а потом тебе придется решать.
* * *
Векстон захлопнул блокнот.
– Понимаете, Векстон? – наконец нарушила я молчание. – Она любила моего отца. Думаю, он тоже любил ее. Всегда. Она сделала все, о чем она тут пишет. Понимаете, Векстон? Не моя мать вернула Окленда к жизни. Это была Констанца.
– Странно. – Векстон, похоже, не слушал меня. Сначала он подергал мочку уха, а потом взъерошил волосы, нахмурился. – Странно. Не могу припомнить. Констанца правша?
– Что? Да, она правша. Но…
– Правое или левое. Правое или левое. Что-то такое. Разве что… – Он помолчал. – Большинство, если только они не левши, предложили бы смерть левой рукой, а жизнь – правой, ты так не думаешь? Она же сделала наоборот.
– Не понимаю… мне это не кажется таким уж существенным…
– О, а я думаю, что так и есть. Зеркальное отражение. Совершенно ясно, что ей хотелось, чтобы он выбрал руку с бритвой… Никак, перерезать горло… – Векстон улыбнулся. – Но если бритва безопасная, она не справится с задачей… что-то тут не то.
– Векстон, прошу вас, не смейтесь. Я могу понять – судя по тому, как она писала. Но она всегда так писала. Она подразумевает именно то, что говорит.
– О, конечно, я это понимаю. И отнюдь не смеюсь. Все это довольно красочно и цветисто, но лучше, чем я предполагал. Мне больше не хочется читать ни строчки.
– Векстон, не стоит критиковать это с литературной точки зрения. Это мой отец…
– Она всегда испытывала такое пристрастие к смерти? – Векстон встал.
– Что? Я не поняла.
– Еще как поняла. Подумай. Это же любовное письмо, не так ли?
– Похоже, что так. В некотором смысле. Одно из многих. В этих дневниках их полно. – Я резко, с горечью, отвернулась. – И все они адресованы моему отцу.
– Ну, не думаю. Она писала, обращаясь к смерти. Просто она предпочитала называть ее именем Окленда.
– Любовные письма – смерти?
– Так мне кажется. Конечно, я могу ошибаться. – Он свел брови. – Ты знаешь эту строчку из Китса: «…И сколько раз я был почти влюблен в праздно покоящуюся Смерть»? Только в ее случае любовь эта не половинчатая; это полнокровный роман. И смерть далеко не праздная. По сути, как это бывает между любовниками, в ее словах звучит накал страстей, не так ли? «Колоть, колоть, колоть… пусть тебя унесет торжественная кровавая волна»? Все пронизано плотью. Смерть как последний любовник. – Он остановился, словно ему в голову пришла невероятная идея. Его лицо, на котором только что читалось тревожное возбуждение и заинтересованность, затуманилось. Он покачал головой. – Я удивляюсь…
Он был готов продолжить предложение, но передумал. Он смотрел куда-то в будущее, теперь я это понимаю, но в то время неправильно истолковала его реакцию. Я подумала, что были веские причины, по которым Констанца могла воспринимать Окленда сквозь призму смерти, и это имело отношение к несчастному случаю с ее отцом. Если Векстон тоже уловил эту связь – «не беспокойся, я буду хранить твою тайну, я сумею сберечь тебя» – это было явно не то, о чем бы мне хотелось поговорить. Я хотела, чтобы эти подозрения испарились: я еще не готова была воспринимать их.
– Векстон, – сказала я, – вы помните Индию… помните тот день, когда я отправилась к мистеру Чаттерджи?
– Да.
– Вы помните, что он сказал относительно двоих женщин?
– М-гм… – Векстон насторожился.
– Дело не в том, что я полностью верю в ясновидение – скорее я в него не верю.
– Скорее всего… – Векстон улыбнулся.
– Но эти две женщины… они тут есть, видите? Констанца и Джейн. Констанца – и моя мать. Он сказал, что мне придется выбирать между ними. И мне кажется, что этот момент настал.
– Ты хочешь сказать, что вылечила Окленда одна из них? Эту историю ты вспоминаешь?
– Да. Я выросла вместе с ней и до сих пор верю в нее.
– Как и я.
– И если бы я только знала, к кому из них она относится. Констанца всегда утверждала, что к ней.
– Звучит довольно типично для нее. А что говорила твоя мать?
– Она говорила, что это было делом рук Бога.
– Могу себе представить. Джейн именно так и должна была говорить.
– Все это казалось таким странным, Векстон. Если бы только я могла обрести уверенность…
– Ты не сможешь. Я бы сказал, в этом-то все и дело. – Он замялся, а потом неловко и сочувственно погладил меня по руке. – Случается ли тебе сейчас слышать голос твоей матери? Констанца больше не подавляет его?
– Нет. Не в такой мере. Я слышу ее. Так я думаю.
– Значит, так и считай. Доверься своим инстинктам. Сопоставь одно с другим и принимай решение. – Он помолчал. – И только не спрашивай меня. Так или иначе, ты знаешь, что я думаю. Я безнадежно погряз в своих пристрастиях.
– Вы думаете, все ясно?
К моему удивлению, Векстон покачал головой.
– О, нет. Я отнюдь так не думаю, все далеко не так ясно. Я никогда не сомневался в способностях Констанцы. И тем более сейчас. – Он показал на дневники. – Как женщины они с твоей матерью полностью противостояли друг другу. Это была дуэль ангелов.
Эта фраза удивила меня еще больше – Векстону, как правило, не было свойственно стремление к преувеличению. Он заметил мое удивление, и, казалось, оно развеселило его. Его лицо расплылось в добродушной улыбке.
– А почему бы и нет? Жизнь далеко не так проста. Она весьма необычна. Я всегда так считал.
Сообщив это, он расположился в кресле у камина. Он закурил одну из ароматных сигарет Стини. Всем своим видом он дал понять, что сейчас изображает пожилого джентльмена, приготовившегося вздремнуть после завтрака.
Я вернулась к Констанце, к моей матери и моему отцу: любовный треугольник в Винтеркомбе.
* * *
Двое женщин, два рассказа, и на столе передо мной лежат два дневника. Моя мать была доброй и в то же время невинной, а наказание, сопутствующее невинности, – слепота. Прежде чем уехать в Лондон, Джейн попросила Констанцу уделить Окленду в течение дня немного времени. Она предпочитала не оставлять его в одиночестве надолго: она предложила Констанце почитать ему. Она считала, что Констанца не любит пребывание в комнате с больным, и ожидала встретить ее возражения. «Но я недооценивала ее, – написала она. – Констанце свойственна и доброта. Она сразу же согласилась».
У Джейн имелись две причины для поездки в Лондон: она хотела встретиться с Дженной и навестить Мод. Она беспокоилась о Дженне, которая потеряла ребенка и таяла на глазах.
Тем не менее был еще один повод для поездки, хотя Джейн неохотно признавалась в нем. В первый раз после того, как Окленда доставили в Англию, она покинула его: после Этапле она нуждалась в свободном дне, он был ей необходим.
Состояние Окленда оставалось практически без изменений. В физическом смысле он оправился: он справлялся с едой без посторонней помощи, он спал; он не протестовал, когда его побуждали перебираться с кровати в кресло-качалку. Но он по-прежнему смотрел скорее сквозь, чем на что-то или на кого-то. Он не обращал внимания ни на какие слова, его нельзя было ввести в заблуждение уговорами, хотя порой и он выкрикивал какие-то фразы, приходившие к нему в ночных кошмарах.
Джейн приходилось вести какую-то странную, половинчатую жизнь, и она наконец не выдержала. Она чувствовала, как нетерпение подгоняет ее, когда она садилась на лондонский поезд. Оно жгло ее, когда колеса стали набирать скорость, и с каждой милей нарастало. Она напомнила себе об обязанностях, которые лежат на ней как на сестре милосердия: уход за больным требует терпения, настойчивости, веры и стойкости. И доказать, что она обладает всеми этими качествами, является ее долгом и обязанностью. Она выглянула из окна. Тянулись поля, мелькали живые изгороди. Она восставала против этого благочестия. Подсознанием она понимала: в том, что делает Окленд, есть какая-то неправильность.
С этим справиться она пока не могла, но верила в свои силы, и надежда давала ей странное чувство свободы и возбуждения.
Она встретилась с Дженной на кладбище – похудевшей, некрасивой, смирившейся, и боялась встретить ее взгляд. Джейн смотрела на капельки дождя, которые оставляли неровные следы на ее кожаных перчатках – скромных, прочных и надежных. Пара этих ничем не примечательных перчаток стоила двухнедельной зарплаты Дженны. Они были символом несправедливости.
Внезапным жестом, полным нетерпения, она стащила их, скатала в комок и яростно швырнула в густую траву. Она сняла шляпку и отбросила ее тоже. Волосы разметались, и она подставила дождю лицо, набрав полную грудь сырого воздуха. Она думала о своих земельных угодьях, о своих домах, о своих деньгах, лежащих в банке. Как все это бессмысленно, столь же ненужно, как и эти перчатки. Дождь продолжал орошать ее лицо, согбенная фигура Дженны застыла над маленьким надгробием. И Джейн в последний раз перебрала причины, которые заставляли ее медлить: сила условностей и ее собственная нерешительность; Мальчик; затем выхаживание раненых; наконец, Окленд.
С силой встречного поезда на нее нахлынуло возмущение. Оно затопило ее – Джейн едва не ослепла от яркой вспышки в голове. Эмоции, захватившие ее, были так сильны, что у нее затряслись руки, и она с таким напряжением сжала кулаки, что побелели костяшки пальцев. Нагнувшись, она помогла Дженне подняться. Джейн обхватила ее за плечи и медленно двинулась рядом с ней.
Она оставалась у Дженны еще два часа; затем, как и обещала, заскочила переговорить с Мод. Джейн казалось, что время еле тащится и одновременно стремительно летит. Необходимо было справиться со всеми делами, но ее снедало нетерпение.
Моя внучатая тетя Мод была в раздраженном состоянии: в отсутствие немногих приятельниц, включая леди Кьюнард, она скорее всего маялась одиночеством.
– Ты знаешь о самом последнем событии? – спросила она за чаем, и в ее тоне сквозили нотки презрения и возмущения. – Эти картины… – Она обвела рукой стены с холстами, которыми Констанца когда-то сочла полезным восхититься. – Они были преподнесены мне в подарок, а теперь, как выясняется, она требует их вернуть. Быстро сообразила. И мне уже, будьте любезны, прислали их список.
Для Мод, которая обычно очень тщательно оберегала свое достоинство, которая считала дурным тоном выражать страдания или ревновать, это было большой оплошностью. Вероятно, она сразу пожалела о сказанном, ибо, едва только открыв присланное письмо, сразу же отложила его в сторону. К ее немалому удивлению, Джейн не стала тактично уходить от темы, вместо этого она резко поднялась и взглядом, полным решительности, оглядела Мод.
– Неужели вы не понимаете? – обратилась она к Мод тоном, который показался той нескромным. – Это же как раз то, что вы и должны сделать. Верните их, отошлите все до одной. И вы почувствуете себя куда лучше, куда более свободной…
– Моя дорогая, до чего восхитительная мысль! Тогда я смогу жить, как цыганка.
Мод, опасаясь, что, если, как ей советуют, придется вернуть все подарки Штерна, она останется без крыши над головой, сменила тему разговора. Она поймала себя на том, что испытывает легкое раздражение к Джейн, в которой неожиданно проявились романтические иллюзии.
– Ты переработалась, моя дорогая, – уверенно сказала она, когда Джейн собралась уходить. – У тебя блестят глаза, и ты раскраснелась. Может, у тебя температура?
– Нет, – ответила Джейн тоном, который Мод сочла безапелляционным. Взяв Мод за руку и улыбаясь, Джейн прижала ее ладонь к своему лбу, который в самом деле оказался прохладным.
– Как мило с твоей стороны, Джейн, что ты зашла. Я запомню, что ты сказала.
Мод охватило чувство потери. Она перевела взгляд на строгие коричневые линии пейзажа Сезанна, который висел у дверей. Если смотреть под определенным углом, он казался вполне реалистичным, с другой точки зрения, он мог выглядеть абстракцией. Она вспомнила Монтегю Штерна, которого ей так не хватало.
– Может, ты и права, – задумчиво сказала она. И затем, поскольку вопросов не последовало, продолжила: – Как там Монти? Надеюсь, у него все в порядке?
Джейн задумалась. Она нахмурилась.
– Думаю, что он несчастлив, – наконец сказала она, словно эта мысль только что пришла ей в голову. – Да. Он в порядке. Но несчастлив.
Вынести такую откровенность в данный момент Мод оказалось уже не под силу. Она торопливо стала прощаться. Джейн, снова погрузившись в свои размышления, почти не слушала вежливых фраз, она поймала себя на том, что ей скорее хочется покинуть этот дом, оказаться на улице, поспешить на поезд. Ее ждет Окленд. И не важно, отвечает ли он на ее слова или нет. Теперь-то Джейн точно знала, что сказать ему.
* * *
Однако Констанца добралась до Окленда первой. Правда, ей все время что-то мешало, и это вызывало у нее гнев и раздражение.
Сначала Гвен настояла, что большую часть утра она проведет с Оклендом; потом, пыхтя и отдуваясь, приплелся Дентон, чтобы посидеть с сыном полчаса. Затем должны были заглянуть Стини и Фредди. Когда они убрались, приглашенная медсестра потребовала, чтобы ее пациент обязательно отдохнул – мисс Канингхэм оставила строгие инструкции.
Когда отдых Окленда завершился, подали ленч. После ленча Монтегю – Констанца с трудом сдерживала ярость – потребовал, чтобы она составила ему компанию на прогулке. Он выбрал маршрут, который она больше всего ненавидела – мимо озера, через лес, к реке.
Констанца опасалась, что ее муж поймет, что она собирается предпринять. Она с огромным трудом справилась с собой: сначала приняв приглашение прогуляться и потом сделав вид, что никуда не торопится. Она висела на руке мужа, не сводила с него глаз, поддразнивала и заводила его. Штерну скорее всего нравились эти игры, он никак не выражал неудовольствия или подозрительности, время от времени он улыбался.
Констанца приободрилась. Хотя он молчал и в его неразговорчивости чувствовалась какая-то многозначительность, Констанца стала привыкать к ней. В свое время она заставляла ее насторожиться, но теперь, попривыкнув, она позволяла себе определенную беззаботность.
– Прекрасный дом, – сказала Констанца, когда они остановились у изгороди, откуда хорошо был виден дом Пиля, отныне и навеки принадлежащий Штерну. Она подняла взгляд на мужа. – У Джейн, может, и побольше, но у Пиля более подходящий; даже я вижу это. Дом восемнадцатого столетия…
– И парк тех же времен… – улыбнулся Штерн.
– Строгий. Классический. Фасад работы Роберта Адама. Расписывал, как ты знаешь, Гейнсборо, а кто-то из предков Пиля разбил парк. Дом как тебе нравится: строгий и без затей. Он подходит тебе, Монтегю. Помнишь, в Шотландии я как-то сказала…
– Помню. – Штерн отвел глаза. – Я счел это одной из твоих глупостей. Строгий, без затей дом? Почему он должен мне соответствовать, когда мне на роду написано быть вульгарным?
– Ты вовсе не вульгарный. – Констанца сделала еще шаг и оказалась вплотную к нему. – Ты просто делаешь вид. Может, это тебя забавляет. Но тебе не удастся обмануть меня своими жилетами, белыми обшлагами и новыми туфлями. Я знаю, какая у тебя голова, и немного, какое сердце. Ты отнюдь не вульгарная личность. Не поцелуешь ли меня, Монтегю? Прошло уже несколько дней, как ты целовал меня в последний раз.
– Могу, если ты просишь, – ответил Штерн. Он притянул ее к себе. Его объятие вывело Констанцу из себя, она с трудом сдерживалась. Она чувствовала, что все ящички в мозгу, которые еще секунду назад были плотно заперты, задребезжали и заколыхались, угрожая слететь с направляющих. Она сделала шаг назад. – Какой у тебя был страстный поцелуй!
– У воздержания есть свои преимущества.
– Не ехидничай.
– Я не ехидничаю. Я говорю чистую правду.
– Монтегю…
– Да?
– Знаешь, я вроде изменила свои взгляды.
– Ты часто меняешь взгляды, что и придает тебе очарование. На что именно ты их изменила?
– На поместье, где мы должны жить. – Констанца снова приблизилась к нему. Она положила руки, затянутые в перчатки, на грудь Штерна. Затем засунула ладонь ему под пальто и пиджак, так что ее тепло легло ему на сердце. Она покусала губы, и они зарделись.
– В общем-то я хотела жить поблизости от Винтеркомба. Во мне уже нет такой неприязни к нему. Я начала понимать, что прошлое уходит. Мы должны наконец где-нибудь обосноваться. Думаю, что могла бы жить в доме Пиля, если бы была там с тобой.
– Ты мне льстишь.
– Глупости, Монтегю. Я бы никогда не осмелилась. Просто я стараюсь быть практичной, вот и все. Теперь, когда мы вместе вернулись в Винтеркомб, я сочла, что довольно хорошо чувствую себя тут. Ведь он сохранил для меня и хорошие воспоминания наряду с отвратительными.
– В самом деле. В твоих словах есть здравый смысл.
Не встречая сопротивления, Констанца приободрилась. Она уставилась в лицо мужа, в его зрачки, прикрытые тяжелыми веками, которые скрывали выражение глаз, на каштановые, с рыжеватым отливом, волосы, под которыми на шее виднелась белая полоска воротничка. Вытянув маленькую ручку, она пригладила выбившуюся прядь. И сплела его пальцы со своими.
– Скажи «да», Монтегю, пожалуйста. Я устала переезжать с места на место. Мне надоело осматривать дом за домом. Подумай, мы перестроим его с подвала до чердака. Твои картины… как хорошо они будут смотреться там, в библиотеке, ты не думаешь? Мы…
– Что тебя заставило передумать? – повернувшись, прервал ее Штерн. Он спокойно встретил взгляд Констанцы.
Констанца небрежно отмахнулась.
– Ничего особенного. Я объяснила тебе. Мы женаты вот уже почти год. Все меняется. И я…
– Из-за Окленда?
– Окленда? Конечно же, нет. С чего ты взял?
– Когда ты поверила, что Окленд погиб, ты не хотела там жить. Когда оказалось, что Окленд жив, ты изменила свое решение. Может, тебе нравится мысль, что он будет твоим ближайшим соседом?
– До чего забавное предположение! – отпрянула Констанца. – Как ты несправедлив к Окленду. Кроме того, соседом будет не он, а ты. А стоит тебе захотеть, и он не будет соседом. Ты можешь в любое время получить в свое распоряжение Винтеркомб. Потребуй возвращения долга, Монтегю.
– Прямо сейчас?
– Ну, может, не сразу. Во всяком случае, не когда он в таком состоянии. Это будет выглядеть несколько…
– Вульгарно?
– Жадно. – Констанца улыбнулась. Привстав на цыпочки, она поцеловала мужа в щеку. – Тебе свойственна жадность в такой же мере, как и мне. И мы оба это знаем. Но куда благоразумнее не демонстрировать ее. Лучше немного потерпеть. Теперь я научилась от тебя науке выжидания. В конце года обязательно потребуй возвращения долга. Да и кроме того, в своем сегодняшнем состоянии – и вряд ли оно изменится – Окленд так толком и не поймет, что происходит. Быть в Винтеркомбе или где-нибудь в приюте – ему все одно. Кстати, – она глянула на часики, – я дала Джейн честное слово, что посижу днем с Оклендом. Ты же знаешь, какая она зануда! Я почитаю ему одну из ее скучных книжек. Нам бы лучше вернуться.
– Конечно. Возьми меня под руку. Дорожка скользкая.
– Благодарю, Монтегю.
Констанца, которая надежно держалась на ногах, тем не менее повисла на руке мужа. Чувствуя, что к ней возвращается бодрость в связи с тем, что она вроде добилась своей цели, в приподнятом настроении она двинулась в обратный путь.
– А ты помнишь, Монтегю? – начала она, и ее захлестнул поток воспоминаний, история за историей краткого периода ее замужней жизни. Она оставляла в стороне все те случаи, когда им было трудно найти общий язык или они огорчали друг друга, а уделяла внимание только приятным и веселым воспоминаниям. Поцелуй у алтаря, их прогулки в снегах Шотландии.
– А помнишь тот вечер в Шотландии, когда ты рассказывал мне о своих владениях? Когда делился мечтой о сыне? Думаешь, я это забыла? Ты же знаешь, что нет. Эти слова стали незабываемы для меня. Твои святые слова – вот как я вспоминаю их. Именно тогда я по-настоящему почувствовала, что замужем. Не сомневаюсь, что, когда мы окончательно обоснуемся, если переберемся в дом Пиля, тогда это и случится. Твой сын. Наш ребенок.
Она прижала руку к сердцу. Штерн замедлил шаги.
– Ребенок? Что я говорю? – Констанца остановилась, как бы споткнувшись. – Почему мы должны ограничиваться одним ребенком? Я хочу, чтобы у нас была целая команда. Четверо мальчиков и столько же девочек. Как тебе это нравится, Монтегю? В доме Пиля найдется место для всех детей, и они будут отлично чувствовать себя в нем. Можно использовать все чердачные помещения и коридоры. А какой там огромный сад. Мы сможем… в чем дело, Монтегю? Ты делаешь мне больно.
Штерн остановился. Пока Констанца болтала, он забрал в руку ее кисть. И пока она продолжала говорить, он все сильнее сжимал ее. На мгновение Констанце показалось, что он сейчас сломает ей запястье. Она издала вскрик удивления и боли. Штерн выпустил ее руку. Он посмотрел ей в лицо.
– Нет, – с подчеркнутой силой вымолвил он. Затем, засунув руки в карманы и оставив Констанцу стоять на дорожке, он в одиночестве двинулся к дому.
Неожиданная жестокость реакции Штерна несколько обеспокоила Констанцу. Поднимаясь по лестнице в комнату Окленда, она обдумывала ее. Ревнует ли ее муж? В его голосе всегда звучали нотки ревности, когда речь заходила об Окленде. Мысль, что Монтегю способен на ревность, обрадовала Констанцу, которая почувствовала, что ее усилия вознаграждены. Поднявшись по лестнице, она приостановилась. Конечно, она была неискренна, но разве Штерн мог догадаться об этом? Нет, все дело в ревности, решила она, хотя эта мысль имела в виду и воздержание, которое огорчало ее. Как давно она не спала с мужем? Уже несколько недель. Как только пришло известие, что Окленд во Франции, ее потребность в муже стала сходить на нет.
Скорее всего было вопиющей неосторожностью дать ему это понять. Не попросить ли его остаться с ней этой ночью? Констанца задумалась. То, что ей предстояло сделать, должно стать предательством мужа. И, конечно, она не могла совершить такую ошибку, дав Штерну возможность выяснить, насколько далеко простирается ее неверность. С другой стороны, возможность провоцировать мужа, лишить его привычной сдержанности, побудить на вспышку гнева или ревности – все это возбуждало ее.
Так, думая о своем муже, Констанца вошла в покои Окленда. Она послала сиделку вниз с указанием прогуляться в парке с собакой не меньше часа. Когда та вышла, Констанца взяла книгу, которую только что читали бесстрастному Окленду: «Антиквар» Вальтера Скотта. Констанца всегда считала ее скучной. Она помяла обложку и отбросила книгу. Испытывая желание, чтобы ее муж был здесь и стал свидетелем ее неверности – и пусть попробует сохранить спокойствие! – Констанца открыла дверь непосредственно в комнату Окленда. Войдя, она остановилась и затем по размышлении заперла ее.
* * *
После возвращения в Винтеркомб Окленда разместили в большой комнате для гостей, ибо было признано, что его старая спальня на втором этаже слишком мала и отдалена. Эта комната выходила окнами на южную сторону, и из эркера окна были видны сад, озеро и парк.
