Текст книги "Темный ангел"

Автор книги: Салли Боумен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 53 страниц)

– Но, Монтегю, банк…

– У меня есть партнеры, которые остаются руководить банком. В любом случае им нужно поддерживать связи с Уолл-стритом. Ты, конечно же, помнишь. Я говорил об этом.

– И вовсе я не помню. – Констанца мрачно откинулась на подушки. – Ты никогда не упоминал об Америке.

– Может, ты просто не обратила внимания. Но разве тебе не нравится эта идея? Я-то думал, что ты будешь в восторге. Ты же всегда хотела путешествовать, моя дорогая. Ты любишь перемены. А Нью-Йорк – это город, который постоянно меняется. По сравнению с ним Лондон покажется тебе просто унылым…

– Я не хотела жить в Лондоне! – взорвалась Констанца. – Я говорила тебе. Мы это обсуждали. Я хочу жить в доме Пиля…

– В доме Пиля? – Штерн не мог скрыть удивления. – Но, Констанца, теперь это невозможно. Я продал его.

Констанца застыла. Лицо ее залилось багровым румянцем.

– Продал? – медленно начала она. – Когда ты успел?

Штерн пожал плечами.

– На этой неделе, на прошлой – точную дату я забыл. Констанца, ты так часто меняешь свои намерения. Я было решил, что твое пристрастие к дому Пиля было минутным капризом. Мне никогда не приходило в голову…

Он остановился. Теперь Констанце стало совершенно ясно, что муж лжет. Никогда не приходило в голову! Она не сомневалась, что он отлично знал, как она хочет обосноваться в доме Пиля, и, что еще хуже, отлично понимал почему.

Констанца с силой закусила губу мелкими острыми зубками. На глазах у нее вскипели слезы. Она была так близка к успеху, все ее замыслы были готовы воплотиться в жизнь – и муж обвел ее вокруг пальца. «Черт, черт, черт», – сказала она про себя. Она стиснула пальцы в два маленьких тугих кулачка.

– Милая… – Штерн практически никогда не прибегал к такому обращению. Его голос – как она ненавидела его способность собираться – был полон сокрушения. – Констанца, моя дорогая, похоже, ты расстроилась. Если бы я только знал. Пришло предложение продать и дом Пиля, и поместье Арлингтонов. Цена оказалась более чем подходящей…

– О, в этом-то я не сомневаюсь, – пробормотала Констанца. – Не сомневалась.

К ее возмущению, одна маленькая гневная слезка скользнула по щеке. К ее еще большему возмущению, муж сначала стер ее поцелуем и лишь потом поцеловал ее в губы.

– Констанца, – продолжил он, обнимая ее, – подумай немного. В Шотландии ты высказывалась вполне определенно: ни в Винтеркомбе и ни поблизости от него: так ты сказала. И кроме того, наше маленькое королевство… помнишь, мы говорили о нем? За прошедшие недели это королевство несколько съежилось. Тебе не кажется, что дом Пиля совершенно непривлекателен без земель Винтеркомба или поместья Канингхэмов? А их, боюсь, я не могу себе позволить – во всяком случае, если слухи, которые до меня дошли, соответствуют истине.

– Слухи? Какие слухи?

– Что долги Дентона каким-то чудом могут быть выплачены. Что Окленд и некая наследница влюблены друг в друга. Вот такого рода слухи, моя дорогая.

– Ты имеешь в виду Окленда и Джейн. Влюблены? – Констанца с силой высвободилась из его рук. И замотала головой. – В жизни не слышала ничего более глупого!

– И больше, чем влюблены, насколько я слышал. Просто обожают друг друга. – Штерн поднялся. – Обожают – и они обручились, чтобы пожениться, – не без ударения добавил он.

Констанца ничком бросилась на подушки. Она понимала, что, поскольку ее обуревала ярость, лучше помолчать. Сколько злости, сказала она себе, было в том последнем замечании Штерна, если даже не злости, то безошибочного стремления уязвить. И что хуже всего, поскольку она старалась демонстрировать полное равнодушие к Окленду, она даже не могла понять, как ее это задело. Конечно, она должна была более тонко действовать – теперь она это понимала. Мод предупреждала ее; она сама в первые же дни убедилась, насколько проницателен Штерн как советчик – и как же она так попалась? Она строила планы и, увлеченная ими, забыла, что и ее муж строит планы.

Дурацкая ошибка. Ладно, если он считает, что перехитрил ее, то глубоко ошибается. Она смотрела, как с привычным для него спокойствием он вкладывает билеты обратно в конверты. Не сводя с него глаз, она ощутила, как первый приступ гнева стал стихать, переходя в своеобразное восхищение. «Он меня одолел», – сказала себе Констанца, и – поскольку ей нравилось чувствовать себя в боевой стойке – начала все прикидывать по новой. Штерн выиграл это сражение – да, но выиграть сражение еще не означает одержать победу в войне. В системе обороны ее мужа есть небольшая, но существенная брешь.

– Монтегю… – задумчиво начала она.

– Да, моя дорогая? – с легкой настороженностью отозвался он.

Констанца протянула к нему руки и привлекла его к себе. Она одарила его самой невинной из ее улыбок. Муж, заметила она, напрягся.

– Монтегю, – начала она, – скажи мне наконец правду. Я вывожу тебя из себя?

– Выводишь из себя? – несколько суховато переспросил Штерн. – Конечно, нет. С чего бы? Кроме того, я вообще редко выхожу из себя. И радуюсь и проклинаю я с холодной головой. Гневаться – это попусту терять время.

– Правда? – переспросила Констанца, отводя глаза. – Значит, ты никогда не злишься?

– Случается. – Штерн перехватил ее взгляд. – Я не люблю, если мне противоречат, Констанца.

– Противоречат! – Констанца скорчила гримаску. – Господи! Да я не знаю ни одного человека, который осмелился бы тебе противоречить. Я-то уж точно нет. Как странно. А я было подумала, когда ты давал мне эти билеты…

– Подарок, Констанца. Сюрприз.

– И, конечно же, какой приятный! И все же… Если ты не сердишься, значит, ты ревнуешь? Так оно и есть. Ага! – Она подняла глаза. – Вижу по твоему лицу. Я попала в точку. Ты ревнуешь меня к Окленду. Вот почему ты поспешил избавиться от дома Пиля, вот почему хочешь утащить меня на другой конец земного шара. Я предполагаю, Монтегю, что ты хочешь, чтобы я оказалась как можно дальше от искушений Винтеркомба.

К раздражению Констанцы, Штерн принял ее обвинения с вежливым невозмутимым юмором.

– Констанца, дорогая, мне не хочется разочаровывать тебя. Я знаю, что женщины любят приписывать мужчинам подобные мотивы. Так уж у них устроена система мышления. Но в моем случае, увы, ты ошибаешься. У меня есть масса пороков, но ревность не входит в их число.

– Правда, Монтегю?

– Сожалею, но так это и есть. Окленд ровно ничего не значит для меня. Я знал твою точку зрения, потому что часто упоминала о ней. Как ни грустно сообщать тебе истину, но мои действия имеют чисто финансовую подоплеку.

– Значит, ты никогда не испытывал чувства ревности, Монтегю? – спросила Констанца, которая не собиралась сдаваться.

– Насколько мне помнится, ни разу, – коротко ответил он. – И я стараюсь не изменять себе.

Констанца, поняв наконец, что с этой стороны взять его не удастся, слегка нахмурилась и снова прилегла на подушки.

– Конечно, теперь я припоминаю, – задумчиво сказала она. – Как ты говорил? Что ты не обращаешь такого уж внимания на физическую верность – да, так и было. Господи, как ты великодушен, Монтегю. Я совсем не такая.

– Неужто, Констанца?

– Никогда! – вскричала Констанца, привскакивая и стискивая руки. – Я ревнива до мозга костей. Стоит тебе только бросить взгляд на другую женщину, и я вся обмираю внутри. Если ты окажешься с ней в постели – о Монтегю, это будет ужасно! Я чувствую, словно меня режут на куски острыми ножами…

– Констанца, перестань нести чушь! – Штерн сжал ее пальцы. – Ты должна знать, тебе не угрожает никакая опасность… – Он спохватился. – Во всяком случае, немедленная опасность. Я… вполне доволен тобой. У меня нет тяги к другим женщинам.

Констанца всплакнула. Она прижалась к нему. Он признался, подумала она, обнимая его, по крайней мере, он признался. Ее охватил прилив торжества и почти сразу же – поток противоречивых эмоций. Штерн обнимает ее, она чувствует, как его руки гладят ее волосы, губы касаются ее лба: все это вызывает неодолимое стремление сообщить ему истину. Но быть откровенной значило бы обезоружить себя, а этого она не могла себе позволить. Она отодвинулась.

– Значит, вот что мы собой представляем, – успокаиваясь, сказала она. – У меня ревнивая натура, а у тебя нет. Хотя я не могу поверить, что ты настолько сдержан, как пытаешься утверждать. Предположим, я заинтересуюсь другим мужчиной… Предположим, обзаведусь любовником. Этого, конечно, никогда не будет, но если? Тогда ты передумаешь? Ну, хоть немножко? Нельзя же оставаться таким бесстрастным, Монтегю.

– Очень хорошо. Если ты настаиваешь! – Штерн с легким раздражением отмахнулся. – Естественно, в таком случае я буду далеко не бесстрастен, но все-таки постараюсь сдержаться. Как я тебе и говорил, между мужчиной и женщиной есть другие формы проявления неверности, которые кажутся мне куда более важными. И когда я это говорил…

– Да, Монтегю?

– Я… я пытался взглянуть на много лет вперед. Я думал о разнице наших лет. Я пытался быть… реалистом. Ведь, кроме всего прочего, ты очень молода. – Он помедлил. – Когда тебе будет тридцать, Констанца, мне минет шестьдесят.

Он остановился. Констанца внимательно смотрела на него.

– О, я понимаю, – тихо сказала она. – Теперь я поняла. Ты говоришь о будущем, а не о сегодняшнем дне?

– Совершенно верно. Констанца, мы женаты всего лишь год, меньше года…

– Год?! – с удивлением вскрикнула Констанца. – Всего лишь год? А мне казалось, что куда дольше. Ты дал мне счастье, Монтегю. Когда я с тобой, то теряю представление о времени. Я чувствую… ты изменил меня… – Страстно кинувшись к нему, она стала покрывать его лицо быстрыми поцелуями. – Так и есть! Это правда! Если бы я была с тобой все время, если бы никогда не оставалась одна, то изменилась бы еще больше. Я бы стала… – Она остановилась. – Но не обращай внимания. Это неважно. Я просто хотела сказать, как я рада, что ты купил эти билеты, Монтегю.

– Правда? – Штерн приподнял ей подбородок, развернув лицом к себе. Во взгляде его скользнула грусть. – С тобой, Констанца, я никак не могу обрести уверенность. Может, ты и думаешь то, что говоришь. Может, ты хочешь так думать. А порой ты делаешь вид…

– Это правда. Я в самом деле так думаю. Именно это я сейчас и имею в виду. Конечно… – Констанца опустила глаза. Она начала улыбаться. – Конечно, я не могу говорить о будущем. Скорее всего пять минут назад я так не считала или пять лет назад… Понимаешь? Я честна, Монтегю. Я знаю свою натуру. Все же ты хоть немного веришь в мою искренность – а это куда больше, чем кто-либо получал из моих рук. Вот так! Это истина. Когда ты вручил мне эти билеты, я еще не испытала радости. А теперь она пришла ко мне. Думаю, что в Америке мы обретем счастье. Ты только представь себе… – Вскарабкавшись с ногами на кровать, она обвила руками его шею. – Новый мир, который нам предстоит завоевать, как мы и собирались. Кого волнуют Лондон, Винтеркомб и вся эта публика, обитающая в нем? Мы оставим их. Мы сможем начать все сначала. О, как бы я хотела, чтобы мы уехали уже завтра! Ты еще увидишь, как я тебе пригожусь. Я могу работать без передышки и все организовывать – у нас будут самые лучшие приемы, к нам начнут ходить самые интересные люди, весь город будет у наших ног! Я стану… самой лучшей женой для тебя! Ты еще посмотришь на меня и подумаешь: Констанца незаменима…

– Но, моя дорогая, я уже так считаю, – сухо сказал Штерн.

– Ты еще больше будешь так думать! – вскричала Констанца, не обратив внимания на подтекст комплимента. Она тут же начала, как любила делать, извергать поток планов: где они будут жить, как организуют свою жизнь, подробность за подробностью.

2

На этом месте в дневниках я на какое-то время прервалась. Когда я дошла до описания путешествия через Атлантику, то почувствовала смущение. Я знала, что будет дальше, в промежутке времени от 1918 года, когда закончилась война и мои родители поженились, и до 1930-го, года моего рождения.

Все это время мои родители жили в Винтеркомбе. Через несколько лет мой отец приступил к работе в качестве партнера в одном торговом банке в Сити в старании, насколько я себе представляю, возместить хоть часть финансового долга Джейн. Работу эту он не любил, потому что она не отвечала его наклонностям. В этом смысле он, вероятно, был пленником взглядов своего класса: погоня за доходами заставляла его брезгливо кривить губы.

Когда умер его отец – Дентона постиг апоплексический удар в 1923 году, – мой отец оставил торговый банк, дабы проводить все время в Винтеркомбе. Он был полностью вовлечен в многочисленные благотворительные проекты матери, особенно в строительство приюта. Он написал несколько острых статей на эту тему и даже энергично вел кампанию за парламентскую реформу, чтобы общество позаботилось об обездоленных. Он не сомневался, что внешний облик таких учреждений – не только приютов, но и даже тюрем – в огромной мере сказывается на сознании тех, кто обречен в них находиться. Если вы сажаете человека в клетку, говорил он, то он и будет себя вести как животное. Во многих своих предложениях: режим в тюрьмах для мелких правонарушителей должен носить более мягкий характер; дети-сироты должны жить в приемных семьях, а не только под опекой государства – мой отец далеко обогнал свое время. Я думаю, он понимал, что его идеи не будут приняты, но это его не смущало: ему нравилось заниматься безнадежными делами.

Такие проекты требовали денег, Винтеркомб также требовал расходов. За эти двенадцать лет часть благотворительных проектов матери успешно стала приносить плоды, но, успешные или неудачные, эти проекты проедали ее капитал. Она, я думаю, слишком легко поддавалась на уговоры жуликов и шарлатанов, по крайней мере, в первые годы. Год за годом идеализм, свойственный моим родителям, приводил к тому, что детство я провела в обстановке благородной бедности. Я была горда им так же, как горжусь и сейчас, но, читая, я видела, что меня ожидает. В Винтеркомбе царствовал идеализм и финансовые неудачи, а по ту сторону Атлантики процветал прагматизм и успешное стремление ко всемирному успеху.

Штерн стал пользоваться на Уолл-стрите таким же опасливым уважением, как и в Сити; Констанца играючи пролагала себе путь к господству в салонах Нью-Йорка. «Робким все достанется?! – любила она восклицать. Констанца никогда не боялась сочных выражений. – Что за чушь! Пусть робкие ползают под ногами!»

Каждый год эти две части некогда одной семьи встречались, когда Штерн и Констанца, путешествуя по Европе, посещали Англию и заезжали в Винтеркомб. Последний такого рода визит состоялся в 1929 году, когда произошел крах на Уолл-стрит, в следующем году родилась я, и Констанца без мужа прибыла на мои крестины. Это был ее последний визит, после которого она была изгнана из Винтеркомба.

Что-то тогда случилось: нечто, нарушившее образ жизни, сложившийся за двенадцать лет. Я пока так и не знаю, что же это было, но доподлинно известен факт, что 1930-й стал годом, когда завершился брак Констанцы со Штерном.

Привязанность Констанцы к моему отцу была бомбой замедленного действия – она тикала себе все эти двенадцать лет. И скорее всего ко времени моего рождения она взорвалась; спустя много лет детонация этого взрыва продолжала сказываться на мне.

В моей семье был еще один человек, единственный, не считая Констанцы, оставшийся в живых из всех многочисленных свидетелей ночи прихода кометы. Более того, он посвятил себя профессиональному разгадыванию головоломок. Это был мой дядя Фредди.

Часть седьмая
QUI BONO? [8]8
  Кому выгодно? ( лат.) ( Прим. пер.).


[Закрыть]

1

Моему дяде Фредди было уже за семьдесят. Он по-прежнему жил в том доме в районе Маленькой Венеции, где еще ребенком я посещала его. Тем не менее с тех пор дом заметно похорошел: влияние новой метлы в жизни Фредди чувствовалось сразу, стоило только войти в воротца. Это сказывалось и в сиянии медного почтового ящика и дверных ручек, в состоянии живых изгородей, которые были подстрижены с военной аккуратностью; об этом же говорил садовый пруд, появившийся после последнего моего визита и разместившийся аккурат под окнами. Он был украшен пухлыми игривыми херувимами.

– Не может быть! – вскричала Винни, открывая двери и прижимая меня к своей необъятной груди. Она с гордостью показала на пруд. – Это наша новинка. Просто потрясающе!

Винифред Хантер-Кут овдовела в середине 50-х годов, когда я жила в Нью-Йорке. Винни устроила своему мужу Кути величественные похороны и продолжала в его честь носить черное, но она была толковой женщиной с большим вкусом к жизни, и вдовство ее не устраивало. Едва только осознав это, на это ушло два года, она принялась подыскивать себе нового мужа.

Перебрав круг своих знакомых, она напала на моего дядю Фредди, которого и окрутила за три месяца. Общественное мнение, я думаю, было целиком на стороне Винни. Она оставалась в дружеских отношениях с Фредди после смерти моей матери и, занимаясь поисками мужа, как-то получила приглашение на чай в Маленькую Венецию. Осмотревшись, она поняла, что Фредди заброшен и несчастлив, и приняла решение.

Основным фактором оказались детективные романы дяди Фредди. Эти книги – он продолжал писать их, и, не в пример его прочим увлечениям, это так и не сошло на нет, – обеспечили ему стабильный и растущий успех. К его искреннему изумлению, потому что Фредди был достаточно скромен, издатель принял его седьмую попытку в данном жанре и изъявил желание ознакомиться с последующими. И, что было еще более удивительно, они в самом деле пользовались успехом – люди покупали их.

Когда дважды в год приходили финансовые отчеты, в доме воцарялось большое торжество.

– Смотри! – говорил Фредди. – Смотри, Виктория! Я продал четыре тысячи триста сорок шесть экземпляров! Ну не потрясающе ли? Интересно, кто они такие, все эти люди? Хотел бы я знать, скольким из них удалось угадать убийцу. Ты же помнишь, ею была секретарша. Она использовала специальный яд – мне пришлось специально узнавать. Куда же я девал эту книгу о ядах?

Как правило, он ничего не мог найти: ни книгу о ядах, ни справочник по оружию, откуда он черпал подробности конструкции пистолетов, что пускали в ход его герои, ни железнодорожного расписания, что позволяло его героям быть в двух местах одновременно, – его дом представлял собой ужасающую свалку.

Винни достаточно было бросить лишь взгляд в тот день, когда она явилась к чаю. Она увидела пыльный истертый ковер, медный столик на спине кобры, который никто не чистил вот уже несколько лет. Она рассмотрела плакаты из немецких кабаре и ковровые шлепанцы миссис О'Брайен, когда та принесла им чай. Она увидела чернильницу на столике у окна, за которым писал Фредди, груды бумаг, книг, расписаний, справочников, библиотечных абонементов, карточек и пришла к выводу: Фредди нужна четкая организация.

Через неделю Винни утвердилась в роли его секретарши, после чего брак стал неизбежен. Фредди, который вообще не привык торопиться, гордился этим.

– Винни очень решительная женщина, – с явным удовольствием говорил он. – Стоило ей лишь бросить взгляд на меня – и я потерял почву под ногами.

Они представляли собой отличную, хотя и несколько странную пару. Мой дядя Фредди, столь порывистый в детстве, в определенной мере изменил свой стиль жизни – может, из-за Констанцы, может, из-за смерти Мальчика, а может, в силу некоторых особенностей собственного характера. В течение долгих лет он плыл по воле волн; очутившись рядом с Винни, он обрел не только целенаправленность, но и новую удивительную энергию.

Он привык писать один детективный роман в два года. С Винни выход его литературной продукции удвоился, а то и утроился. Он придумал нового детектива, инспектора Кута, названного так в честь первого мужа Винни. Инспектор Кут, чей характер был вылеплен, как я предполагаю, в результате долгих рассказов Винни, стал самым любимым персонажем читателей дяди Фредди. Доходы Фредди возросли, он начал публиковаться в Америке, где читателям нравилась его привычка разворачивать действие в сельской местности Англии; его читали в Германии и во Франции. Самой сильной стороной Фредди было то, что мир, который он описывал, никогда не менялся. В своей основе он оставался тем, в котором он жил ребенком. Его книги могли повествовать о сегодняшнем дне, но инспектор Кут продолжал оставаться энергичным сорокапятилетним мужчиной, и никто из главных действующих лиц Фредди не представлял себе жизни без дворецкого.

К тому времени, когда утром я нанесла им визит, Винни и мой дядя Фредди были женаты уже десять лет. Они были неразлучны и бесконечно преданы друг другу. Они были подчеркнуто, демонстративно счастливы. Они вели предельно упорядоченную жизнь, организованную Винни, и дядя Фредди делал все, что ему говорилось. Это устраивало обоих. Они нашли для себя очарование рутины.

Их упорядоченный образ жизни прерывался только раз в году, когда с внезапной вспышкой отважной энергии они предпринимали двухнедельное путешествие этакого авантюрного плана. И с каждым годом поездки становились все более захватывающими: они плавали по Нилу в фелуке; облазили Ангкор-Ват; на верблюдах путешествовали по Сахаре. Совсем недавно они побывали у подножия Гималаев и слетали в Тибет.

Когда я приехала к ним, то рекламные проспекты, с помощью которых они собирались выбрать маршрут следующего года, лежали на столе. Мы расселись попить кофе в гостиной, которая была и рабочим кабинетом. Чернильница дяди Фредди, пачка бумаги и ручка выстроились в боевом порядке. Пишущая машинка с уже вставленным листом бумаги застыла в готовности. Рядом с моей чашкой кофе лежали яркие картинки храмов и пирамид, далеких гор и опасных рек. Винни и Фредди еще не решили окончательно, но в будущем году они предполагают слетать в Австралию и обосноваться в буше. Это было понятно. Гималаи уже описаны. Затем наступила пауза. Я начала испытывать чувство вины, ибо вторглась в размеренный распорядок чужой жизни.

Когда я призналась в этом, оба они преисполнились любезности.

– Глупости, – трубно объяснила Винни. – Ты что-то плохо выглядишь. Какие-то неприятности, да? Что бы ни было, гони их из сердца. Это мужчина? Нам можешь все рассказать. Нас с Фредди ничего не удивит. Мы все можем понять. Давай выкладывай. Разделенная проблема – это половина проблемы. Так в чем дело?

Я снова замялась. Они оба ждали. В конце концов, это глупо – зайти так далеко и остановиться, и я сказала:

– Ну, речь идет о Констанце.

Реакция их была довольно сдержанной. Винни что-то буркнула. Дядя Фредди, который наконец излечился от Констанцы, поднял глаза к потолку.

– Только не говори мне, что ты снова с ней виделась, Викки. Ты же знаешь, что она возмутительница спокойствия.

Я рассказала о том, как искала Констанцу. Винни сделала попытку прервать меня. Она произнесла горячую речь по поводу возраста Констанцы, добавив ей пять лет. Она упомянула колонки светских сплетен. Она оценила ее как пожирательницу мужчин, к тому же нимфоманку.

Это слово, слетевшее с губ Винни, несказанно удивило меня. Винни, увидев мою реакцию, отмахнулась.

– О, мы с Фредди все знаем о таких вещах! Мы в курсе дела. Как раз прошлым вечером мы видели очень интересную программу по телевизору. Очень толковую. Я сказала Фредди, что он может использовать эти сведения в одном из своих сюжетов. Соответствующим образом, конечно, подкорректировав.

Затем наступила пауза. Я заметила, что Винни и Фредди опять обменялись молчаливым взглядом. Винни выразительно посмотрела на него, закатив глаза. Пока Фредди прокашливался, она кивнула в сторону вешалки – при чем тут вешалка?

– Кстати, когда ты была в Нью-Йорке, ты не видела его? – Он покраснел. – Просто я интересуюсь, прошло столько времени, и ты могла бы…

– Нет. Я его не видела.

– А я все думаю о нем, – Фредди смутился. – Мы с Винни… мы были бы рады знать, что у тебя все наладилось. Я очень любил его. Он был…

– Он есть, Фредди, есть. Он… исключительная личность. Прекрасный человек, – вставила Винни.

– Винни… – начала я.

– И более того, он до сих пор не женат, – быстро проговорила Винни. – Мы с Фредди продолжаем интересоваться им. Следим за его карьерой. Конечно, я всегда знала, что он преуспеет, с его преданностью делу, с его увлеченностью. Ты знаешь, что о нем была статья в «Таймс»? Куда ты ее сунул, Фредди? Я специально вырезала…

– Пожалуйста, Винни, мне бы не хотелось читать ее, – начала я, но мое возражение не было принято во внимание. Я как раз успела почувствовать благодарность, что ни Винни, ни мой дядя не упоминали его имя – оно все еще заставляло меня волноваться, все еще уязвляло меня, – но газетная вырезка появилась на свет. Она была под рукой, как раз под брошюрой о буше. Перепечатка краткого биографического очерка из «Нью-Йорк таймс»; заголовок гласил: «Исследователь внутреннего космоса». Ему сопутствовала большая фотография, сделанная в институте Скриппа-Фостера. Делал ее, я сразу же увидела, Конрад Виккерс, а Виккерс, этот хроникер нашего времени, обожатель всего, что красиво, модно, всего, что даровито или признано обществом, – он практически не фотографировал ученых.

Тем не менее, хотя доктор Френк Джерард был очень известным ученым-исследователем, лидером в своей области, я сразу же поняла, что Виккерс не поэтому принял предложение заняться им. Нет, Виккерс захотел снять этого человека из-за выразительности его лица – оно сразу же привлекало внимание, и мне было по-прежнему больно смотреть на него.

Ученый с глазами священника, как-то сказал о нем Векстон. Я смотрела на его глаза, его волосы, его руки. Его черты по-прежнему были дороги для меня, и я не могла равнодушно смотреть на них. Пальцы у меня дрожали. Я сложила вырезку. Я подумала: тут для меня нет будущего, и протянула ее обратно.

– Не женат, – сказал Фредди, снова уловив взгляд Винни. – Понимаешь? Не женат. Так говорят.

Я отвела глаза. Я сказала:

– Это ничего не меняет. Все кончено. И вы это знаете.

– Не понимаю, почему, – подбадриваемый выражением лица Винни, настойчиво продолжал Фредди. – Просто ты слишком упряма, вот и все…

Может, Винни заметила, как я расстроилась. Как бы там ни было, она склонилась ко мне и оживленно заговорила.

– А теперь, моя дорогая, – сказала она, – выкладывай. Мы говорили… о той женщине. Я думаю, у тебя есть кое-что?

– Ну, – начала я, – увидеть Констанцу мне не удалось. Вместо этого я получила от нее подарок.

– Подарок? – недоверчиво посмотрел на меня Фредди.

– Ее дневники.

– Дневники? Вот уж никогда не знал, что Констанца ведет их. – Фредди густо покраснел.

– В общем-то, это больше, чем просто дневник. Она не вела записи каждый день. Я их просмотрела – так же, как перечитала кое-какие бумаги в Винтеркомбе. Они заставили меня задуматься над прошлым. В связи с этим возникли вопросы. Вопросы, на которые, как я предполагаю, ты мог бы ответить.

Лицо Фредди приняло загнанное выражение. Винни не сводила глаз с подноса перед ней.

– Какого рода вопросы? – после долгого молчания спросил дядя Фредди.

– В основном о смерти ее отца, – твердым голосом начала я.

Выражение несказанного облегчения заставило разгладиться черты лица дяди Фредди.

– Ах, это?.. Сто лет тому назад. Задолго до твоего рождения. Не понимаю, почему это может иметь для тебя значение, Викки.

Винни попросила меня все объяснить, что я и сделала, осторожно и продуманно выбирая слова. Фредди и Винни внимательно слушали меня. Как только я упомянула слово «убийство», они оба выпрямились и наклонились ко мне с профессиональной заинтересованностью. Тем не менее, когда я закончила, Винни хмыкнула.

– Типично! – сказала она. – Абсолютно типично. Этой женщине нравится делать драму из чего угодно. Если она станет гладить рубашку, то сотворит из этого драму в трех актах. Убийство? Никогда в жизни не слышала такой чуши. Эту историю мне излагали не менее сотни раз. Все очень просто. Ее папаша был непутевой личностью. Ненадежный тип стал жертвой несчастного случая, вот и все, что за этим кроется!

Дядя Фредди задумчиво барабанил пальцами по пачке писчей бумаги.

– Если она считает, что было убийство, – наконец неторопливо сказал он, – то скорее всего должен был быть и убийца. Проблема в этом, Викки?

– Да, в этом, – сказала я, разглядывая руки. Рискнуть или нет? Я решила рискнуть. Посмотрела на дядю Фредди. – Понимаешь, Констанца, кажется, считает, что это был мой отец.

* * *

Отца не было в живых вот уже тридцать лет, но Фредди продолжал любить его. Он горячо бросился защищать его. Винни – на что я не могла не обратить внимания, настолько это было непривычно – примолкла. Я ожидала громогласных возражений и укоров в адрес безответственности Констанцы. Ничего этого не последовало. Именно тогда, думаю, мне в первый раз пришло в голову, что Винни, так безоговорочно обожавшая мою мать, испытывала куда меньшую привязанность к моему отцу.

Когда дядя Фредди подошел к концу своего убедительного и красноречивого повествования о личности своего брата Окленда, Винни встала.

– Я пойду приготовлю что-нибудь на ленч, – сухо сказала она. – Сегодня у миссис О'Брайен выходной. Я приготовлю что-нибудь рыбное.

Я тоже встала.

– Винни… простите. Я оторвала вас от работы. Я сейчас уйду.

– Нет, не стоит. – Винни, положив огромную руку мне на плечо, толкнула обратно в кресло. – Ты все обговоришь с Фредди. Работа может и подождать. Вижу, насколько ты взволнована. А теперь послушай Фредди, он во всем разберется. Твой дядя, Виктория, очень умный человек.

– Спасибо, дорогая, – сказал дядя Фредди, когда Винни оставила комнату. – Боюсь, что нет, Викки. Вовсе я не умный, хотя хотел бы быть им.

Он был полон грусти, почти сокрушения. Поскольку я чувствовала свою вину перед ним, я избрала путь, который мог бы помочь нам обоим.

– Видишь ли, Фредди, – сказала я. – Когда муж Констанцы намекнул, что в эту историю мог быть вовлечен Окленд, она яростно отрицала. Но чем больше она отрицала, тем больше я боялась. Я говорила себе, что там должен был произойти несчастный случай, но сомнения постоянно возвращались ко мне. Как в любой из твоих книг. Я считала, что должна доказать невиновность моего отца. И мне казалось, что я разрешу эту загадку. Я подумала: что стал бы делать в такой ситуации инспектор Кут?

Дядя Фредди сразу же просиял.

– Если бы там был убийца, ты это хочешь сказать?

– Да.

– Ну что же… – Он потер ладони. – Теперь это становится интересным. Так что бы он сделал? Первым делом он опросил бы всех, кто был на той вечеринке. Всех гостей. Всех членов семьи. Всех слуг.

– А затем?

– Он бы тщательно исследовал раскладку времени. Этому он всегда уделяет особое внимание.

– И после этого?

– Ты же знаешь ключевые его слова, Викки: мотив, возможность, личность. В этом ключ. Qui bono? – кому это выгодно? – Фредди, наконец успокоившись, расплылся в широкой улыбке.