Текст книги "Темный ангел"

Автор книги: Салли Боумен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 53 страниц)

– В любом случае я иду в дом, – сказала Джейн. – Поднимается ветер. Простите, Гвен, но мне что-то зябко.

Его осадили – Шоукросс сразу же понял это: он получил щелчок по носу от этой невзрачной глупой наследницы. И, что хуже всего, преисполнившись гнева, он явно поглупел. Он не нашелся что ответить, и, прежде чем решился на спокойное замечание, Джейн уже оставила их. Она обняла Констанцу за плечи и полуотвела-полувтащила ее в дом.

Снова наступило молчание. Его нарушило замечание миссис Хьюард-Вест о непостоянстве весенней погоды; Фредди откашлялся; Мальчик, не отрываясь, смотрел в сторону леса; Дейзи, самка лабрадора, повалилась на спину, подставляя живот своему хозяину Дентону, чтобы он почесал его.

– Чай, Эдди?..

Гвен протянула руку за его чашкой. Теперь она заняла место Мод у чайника и возглавляла стол. Серебряный поднос, серебряный чайник, серебряная сахарница, серебряный молочник… В глаза Шоукроссу бил блеск начищенной посуды, и он прикинул, что несколько этих предметов, если продать их, могут обеспечить его капиталом на год, а то и на два. Не придется унижаться по мелочам; его гений получит свободу и пышно расцветет.

– Благодарю вас.

Шоукросс протянул ей чашку. Он бросил взгляд на Дентона, который откинулся на спинку стула, положив на колени крупные кисти рук, тронутые старческими пятнами. Шоукроссу пришло в голову – как ни странно, в первый раз, – что, если Дентон умрет, Гвен станет очень богатой женщиной.

– Нет. Без сахара, спасибо.

Очень богатой вдовой. Которая сможет вновь выйти замуж. Которая сможет выйти замуж за него – вряд ли ему доставит много трудностей убедить ее. Конечно, нельзя отрицать, что сама мысль о возможности второго брака вызывала у него тоску, потому что всегда напоминала бессрочное заключение.

Если бы Дентон Кавендиш умер… Шоукросс позволил себе допустить такую возможность, принимая от Гвен чашку чая. Их пальцы не соприкоснулись, но, возможно, Гвен прочитала его мысли или просто вспомнила, что было днем? Ее рука дрогнула. Это было легким движением, мгновенной слабостью, оплошностью; чашка звякнула о серебряную ложечку; тем не менее Эдди обратил на нее внимание. Как и Окленд… заметил он.

Шоукросс сделал поспешный глоток. Чай оказался слишком горячим и обжег губы. Он встретил холодный, враждебный, понимающий взгляд Окленда. Шоукросс почувствовал себя неудобно и заерзал на стуле.

– Шоукросс… – вежливо обратился к нему Окленд, наклонившись вперед. Юноша готовился задать вопрос, и у Шоукросса возникло тревожное предчувствие, что тот знает подлинный ответ. – Вы так и не рассказали нам. Хорошо ли вы провели день? Как вы развлекались? Теннис? Крокет? Может быть, прогуливались по лесу? Или посещали лебедей на озере? Просветите нас, Шоукросс. Ведь вы, конечно же, не могли читать весь день, не так ли?

3

Воспоминание о матери: аристократизм, изящество и непреклонная твердость – словно прозрачный китайский фарфор. Когда я целовал ее, она неизменно вытирала губы белоснежным носовым платком. Когда я был совсем маленьким, мне ужасно хотелось, чтобы однажды она позволила бы мне поцеловать ее, не вытирая губы платком. Я спросил, можно ли, но она ответила, что поцелуи передают микробы.

Воспоминание об отце: он был полон газов, из него исходили ядовитые испарения, словно внутри у него были гнойники. Вислые губы и большие руки; я видел, как он запускал их ей под платье. Мне было три года, когда я впервые обратил на них внимание; моя мать стала тяжело дышать.

Воспоминание о моей дочери: ей двенадцать месяцев. Джессика в соседней комнате уже начинает умирать: она кашляет день и ночь, мешая мне работать. Я на середине главы, а ребенок делает первые шаги, идиотка нянька притаскивает ее мне, чтобы показать. Пять заплетающихся шажков, а потом она цепляется мне за колени. Уродливое создание, эта Констанца, что я произвел на свет, оттрахав ее мать: желтоватая кожа, волосы как у азиатов, семитская горбинка носа, злобный взгляд. Мне хотелось пнуть ее.

Написать о ненависти – и как она очищает. Сегодня вечером – комета. Случайное сочетание элементов – как моя дочь. Горячая и газообразная – как мой отец.

Какие странные ассоциации возникают в мозгу. Я потерял мать. Она скончалась двенадцать лет назад, тем не менее я каждый день вспоминаю ее. Как она вытирала губы после каждого поцелуя. Она была чиста, холодна и далека, как луна.

* * *

– Жестянщики. Румыны. Цыгане. Сброд. Попомните мои слова. Вот кто за этим кроется! – Дентон сделал основательный глоток портвейна, покатал его во рту и, глотнув, оживился. С обедом было покончено, женщины удалились. По обе стороны от Дентона сидели его приятели; они испытывали к нему сочувствие, и он поделился снедающей его идеей.

– Я думаю, они уже ушли, – заметил сэр Ричард Пиль, старший среди его друзей, старый Дикки Пиль, глава магистрата, бесстрашный охотник, и нахмурился. Его владения примыкали к землям Дентона; если в этом месяце Дентон Кавендиш потеряет своих фазанов, то в следующем придет его черед.

– Ушли? Ушли? – Дентон чуть не поперхнулся. – Конечно, ушли. Но они вернутся. Они под железнодорожным мостом. Там куча каких-то гнусных развалюх. Сплошное воровство. Рассадник грязи и болезней. Мальчишка Хеннеси, Джек, рассказал моему Каттермолу, что на прошлой неделе видел, как они болтались около моего леса. Тебе тоже доведется с ними встретиться, Пиль.

– Под мостом общественная земля. Несколько трудновато… – задумчиво произнес сэр Ричард, но у Дентона побагровел нос, и он завелся:

– Значит, общественная земля? И что же это значит? То есть они могут делать все, что хотят, не так ли? Могут по ночам шнырять у меня в лесу и воровать моих птиц, если им захочется? Могут шляться по моей деревне со своими вшивыми псами – омерзительные животные, даже яда на них жалко. Один из этих шавок в прошлом году обрюхатил лучшую суку Каттермола. Оседлал ее как раз перед церковью; Каттермол ничего не мог сделать. Конечно, он утопил щенков, но с тех пор суку как подменили. Перестала быть настоящей собакой. Словно порчу на нее навели. А хорошей сучкой была когда-то. Одной из лучших. Нюх отличный, прикус. А теперь…

В силу какой-то причины печальная судьба собаки глубоко тронула Дентона: он опустил подбородок на грудь, глаза его заволокло слезами. И, когда его приятели пустились излагать подобные же истории о выходках этих румын, Дентон, казалось, не слышал их. Встряхнувшись, он что-то пробормотал про себя и, схватив за горлышко графин с портвейном, плеснул себе еще вина.

Третий стакан, заметил Шоукросс с дальнего конца стола. Алкоголик и филистер. Дентон, этот рогоносец, был уже пьян, когда пришло время садиться за стол; теперь он надрался так, что его хоть выжимай.

Шоукросс позволил себе маленький, присущий скорее женщине глоток портвейна, который действительно был превосходен, аккуратно вытер белоснежным платком маленький аккуратный рот и напомаженную бородку. Лицезрение накрахмаленной салфетки, которую держали ухоженные руки с отполированными ногтями, доставило ему удовольствие. Ноздри его шевельнулись, когда он уловил запах гвоздичного мыла и прекрасного одеколона, которым предпочитал пользоваться; к нему вернулась уверенность в себе. С легкой презрительной улыбкой он отвел глаза от Дентона, сидящего на другом конце стола, и присмотрелся к гостю рядом с собой. Слева от него располагались пожилой герцог, молчаливый епископ и Джарвис, который пытался уговорить кого-то из соседей Дентона купить коллекцию гравюр Лендсира. Тут рассчитывать не на что.

Справа от него сидел знаменитый финансист сэр Монтегю Штерн, занятый разговором с Джорджем Хьюард-Вестом: речь, без сомнения, идет о процентных выплатах. За ними – группа молодежи во главе с Гектором Арлингтоном, земли отца которого граничат с угодьями Канингхэма. Ходили слухи, что Арлингтон, серьезный ученый, молодой человек, был довольно известным любителем-ботаником. Шоукросс позволил себе слегка хмыкнуть. Ботаник! И тут ничего.

За спиной Арлингтона располагалась группа элегантных молодых выпускников Итона, бравирующих своим произношением, а за ними, затерявшись в скопище известных личностей, находились трое сыновей Гвен: Мальчик, который встревоженно, с покрасневшим лицом, озирался, Фредди, который делал вид, что слегка выпил, и Окленд, который большую часть вечера молчал. Шоукросс увидел, что Окленд подавил зевоту, и заметил, что тот пьет только воду. Он заметил также, что Окленд лишь делает вид, что слушает соседа; Окленд переводил взгляд с лица на лицо, и у Шоукросса создалось впечатление, что от этого взгляда ничего не может укрыться.

Отношение Окленда всегда беспокоило Шоукросса, и он отвернулся, избегая встречи с его глазами. У Шоукросса было ощущение – и за последние месяцы оно усилилось, – что Окленд не просто недолюбливает его. Окленд все знает. Он знает об их отношениях с Гвен; он знает или чувствует то презрение, которое Шоукросс испытывает к Гвен – презрение, которое, как Шоукросс был уверен, ему удается хорошо скрывать. Тот вопрос, который Окленд бросил ему через стол: «Как вы развлекались?», был задан с явным умыслом, специально продуман, чтобы смутить его. До чего же он ненавидит этого мальчишку!.. Шоукросс стал старательно раскуривать сигару, зная, что Окленд не спускает с него глаз. Он заерзал на стуле. Кроме всего прочего, Эдди был вне себя, что Окленд видит его таким, каков он и есть, – в общество не вписывается, с ним никто не разговаривает… Но еще не все потеряно. Откашлявшись, Шоукросс склонился к своему соседу справа, прервав болтовню о монетаристской политике.

Джордж Хьюард-Вест, запнувшись, удивленно воззрился на него. Финансист, сэр Монтегю Штерн, оказался более воспитан. Не возражая против вмешательства Шоукросса, он принял его в разговор, изменив тему, чтобы дать собеседнику возможность высказаться, и через несколько секунд они перешли от акций к опере. Шоукросс успокоился.

Монтегю Штерн был известен как знаменитый покровитель «Ковент-Гарден». Шоукросса опера не очень волновала, но, в конце концов, ее можно считать одним из видов искусства, пусть и не очень сложным. Эдди отпустил довольно удачную остроту – он это чувствовал – на тему о Вагнере и оценил великолепный жилет сэра Монтегю из шелка с шитьем. Шоукросс расслабился, и сэр Монтегю не поправил его, когда он спутал Россини и Доницетти.

Теперь Шоукросс с большей охотой отдал должное портвейну, обратив внимание, что им начинает овладевать легкое приятное опьянение. Еще несколько глотков – и он будет готов поразить всех присутствующих. Опера – это театр, а театр – это литература. Осознавая краем сознания, что глаза Окленда по-прежнему не отрываются от него, Шоукросс явно возбудился: пусть этот юнец глазеет на него, пусть попробует поймать его на какой-то оплошности, если сможет! Теперь Шоукросс больше не отщепенец, он преисполнен столичного лоска, с уст его слетают имена модных кумиров, и все они – его друзья, самые близкие друзья. Уэллс, Шоу, Барри – он просто очарователен, этот малыш Барри, – подобно лепесткам роз, нектару, бальзаму.

Сэр Монтегю слушал молча, временами кивал, раз или два – Шоукросс не обратил внимания – качал головой. Эдди овладевало возбуждение, и он даже позволил себе искоса бросить триумфальный взгляд на Окленда. Он спасен, он в безопасности! Когда речь идет о литературе, Шоукросс находится на своей территории. Здесь, на этих высотах, никто не осмелится унизить его, никто не позволит себе презрительно фыркнуть – во всяком случае, никто из сидящих за этим столом. Сэр Монтегю? Он, конечно, культурный человек – умный и знающий, это да, но внимание сэра Монтегю только усиливало ощущение безопасности, которое пришло к Шоукроссу.

Сэр Монтегю – единственный из всех, кто не может позволить себе смотреть на него сверху вниз. Он не имеет права презирать Шоукросса за его происхождение, его образование, его манеры и одежду. Все очень просто: сэр Монтегю – еврей. Родом он, во всяком случае, так гласят слухи, из самых низких слоев, и хотя поднялся очень высоко, происхождение его и в расовом, и в социальном смысле никогда не будет забыто. Оно сказывается в чертах его лица, его можно узнать по жилету, проскальзывает, пусть и редко, в голосе, богатство певучих интонаций которого говорит о Центральной Европе, а не о графствах Центральной Англии.

Шоукросс, конечно, презирал евреев, так же, как женщин или рабочих, и ирландцев, и всех людей с темным цветом кожи. Давая понять сэру Монтегю, что он считает его союзником в противостоянии мещанам, Шоукросс не позволял ему забывать, что он, Шоукросс, занимает несравненно более высокое положение – о, это изысканное удовольствие. Его остроумие обрело новое дыхание, он испытал острое разочарование, когда сидение за портвейном подошло к концу и над представлением, которое он давал в одиночку, опустился занавес.

– Мой дорогой друг, – сказал он, кладя руку на плечо Монтегю. – Вы еще не читали? Но вы просто обязаны. Вы сумеете по достоинству оценить мою самую лучшую работу, я не сомневаюсь. Как только я вернусь в Лондон… нет, прошу вас, я настаиваю! Я пошлю вам экземпляр – естественно, с дарственной надписью. Разрешите мне записать ваш адрес; я первым же делом…

Сэр Монтегю склонил голову, отдав легкий поклон.

– Мой дорогой друг, – сказал он, голос у него был настолько вежлив, что Шоукроссу оказалось не под силу уловить скользнувшую в нем иронию. – Мой дорогой друг. Будьте любезны.

* * *

Веселье уже было в полном разгаре, и гостиная Гвен искрилась смехом и шутками. Ближе к вечеру, когда возбуждение достигло предела и вот-вот должна была появиться комета, Мальчик увлек за собой Джейн Канингхэм в оружейную.

Визит туда для Джейн стал шагом отчаяния. За обедом Мальчик безостановочно и связно говорил только о фотографии. По мере того как одно блюдо сменялось другим, Джейн отважно пыталась перевести разговор в иное русло, но реплики Мальчика отличались рассеянностью и неопределенностью. И к тому времени, когда Джейн покончила с пудингом, их разговор окончательно сел на мель: выяснилось, что Джейн, которая обожала музеи и шагу не делала без путеводителя Бедекера, была во Флоренции, Риме, Венеции и Париже, в то время как опыт пребывания Мальчика за границей был куда более ограниченным. Летние месяцы он проводит в Винтеркомбе, осенние – в шотландском поместье Дентонов, а зиму – в Лондоне. Отвечая на вопросы Джейн, Мальчик вспомнил, что как-то у него состоялась поездка в Нормандию с тетей Мод, но тогда он был совсем маленьким и от местной пищи его тошнило.

– Папе, – сказал Мальчик, мучительно краснея, – папе, в общем-то, не нравится заграница.

После обеда Окленд куда-то утащил Мальчика, и Джейн – к ее облегчению – осталась с Фредди. Тот был куда меньше обрадован этой ситуацией: он совершенно не хотел уединяться с Джейн. Он нахмурился вслед старшим братьям, которые, казалось, были бледны и о чем-то спорили. Но он повернулся к Джейн и, собравшись с силами, отпустил комплимент ее платью. На деле же оно ему совершенно не нравилось – какого-то мрачного зеленого цвета, – но он постарался вложить в свои слова как можно больше серьезности, чтобы порадовать Джейн. Ее тонкое лицо слегка зарделось.

– Ради всего святого, Фредди, не старайся быть вежливым. – Джейн нахмурилась. – Это платье… оно ошибка.

– Прошу прощения?

– Оно покупалось с самыми лучшими намерениями, это платье… – Джейн помолчала. – Но они не претворились в жизнь.

При этих словах Джейн посмотрела в сторону Окленда. Фредди счел ее замечание непонятным, разве что шуткой, а он никогда не мог понять шутки Джейн.

Наступило неловкое молчание. Фредди обвел взглядом гостиную в надежде, что кто-то придет ему на помощь, но никого не нашел. Он постарался поймать взгляд Гектора Арлингтона, но тот, увидев Джейн, стремительно удалился. Фредди знал, в чем дело: Арлингтон как-то пытался сделать предложение Джейн, во всяком случае, к этому его побуждала семья. Арлингтон, закоренелый холостяк, по мнению Окленда, попытался как-то выпутаться из затруднительного положения, прежде чем стать жертвой слухов; Фредди сомневался, что Мальчику удастся так легко удрать. Ничего не получится, если за дело возьмется отец.

Ну и судьба – влачить жизнь в обществе синего чулка! Фредди украдкой взглянул на Джейн: по словам Окленда, Джейн была предложена возможность изучать литературу в Кембридже, но она отказалась, потому что заболел ее пожилой отец. Фредди поерзал в кресле, прикидывая, как бы ему достойно удалиться: он так и не мог сообразить, как отнестись к идее женского образования – то ли с уважением, то ли со смехом.

– Мальчику плохо? – внезапно, удивив Фредди, спросила Джейн.

– Плохо?

– Он так бледен. Мне казалось, что за обедом он был несколько рассеян…

«Скорее всего ее беспокоит, не откажется ли Мальчик сделать ей предложение», – пряча усмешку, подумал Фредди.

– Думаю, все дело в погоде. Он говорил, что у него болит голова. И еще он потерял какую-то штучку от своего штатива – вы же знаете, как он носится со своей камерой! А без этой штучки что-то не получается. Вот он и беспокоится.

– Не думаю. Должно быть, он нашел то, что искал. Он делал снимки у озера. Снимал лебедей. Я была с ним. Как раз перед обедом.

Снова Фредди подавил улыбку. У Мальчика уже была прекрасная возможность сделать предложение, но он уклонился.

– Ну, может, я и не знаю причины, – вежливо ответил он. – Во всяком случае, он уже возвращается, – с облегчением добавил Фредди, увидев, что Мальчик отошел от Окленда. – Надеюсь, вы извините меня?

Он стремительно удалился. Мальчик сел рядом с Джейн и, к ее растущему разочарованию, опять завел этот вымученный разговор. Похоже, ничто не могло оживить его – ни музыка, ни книги, ни другие гости, ни появление кометы. Каким-то образом разговор перешел на тему стрельбы в цель, от нее – на ружья, а потом – на знаменитые изделия «Парди». Джейн заметила, что, должно быть, они очень красивы; она припоминает, что ее брат Роланд, получив голландское ружье, сказал, что оно превосходно, но не сравнить с…

– Я покажу их вам, если хотите, – прервал ее Мальчик. Он вскочил на ноги. Протянул руку. И, ускоряя шаги, повлек за собой девушку. Он сделал вид, что не замечает понимающих взглядов и многозначительных улыбок, с которыми гости проводили их из комнаты, но Джейн увидела: итак, все считают, что теперь-то предложение неминуемо – но они ошибаются.

Торопливо миновав коридор и спустившись по лестнице, Джейн решила, что понимает причину торопливости Мальчика: в поместье было более чем достаточно мест, где серьезно настроенный человек мог бы сделать предложение: например, у озера, в окружении очаровательного пейзажа, на террасе при лунном свете, может, в концертном зале, но в оружейной – никогда.

Однако в оружейной их глазам открылось нечто потрясающее: пара ружей «Парди» исчезла. Это открытие привело Мальчика в состояние серьезного нервного возбуждения. Еле сдерживаясь, он раздраженно объяснил: его отец относится к коллекции ружей с благоговением. От помещения существует всего четыре ключа: один у отца, другие два – у него и Окленда, которому он был недавно пожалован, и еще один находится у Каттермола. Других время от времени допускают в оружейную, когда приходится чистить ружья, но только в присутствии отца или Каттермола. Мальчик волновался, он осмотрел все помещение, заглянул во все углы, за шкаф.

– Папа будет просто вне себя! Пожалуйста… – Он умоляюще взял девушку за руку. – Прошу вас, не рассказывайте никому, хорошо? – На лице Мальчика появилось выражение чисто детского разочарования.

«Бедный мальчик, – подумала Джейн, – он беспокоится не о ружьях «Парди», его страшит, что придется все рассказать отцу». Она почувствовала прилив жалости к Мальчику, которому, как и ей, приходится принимать участие в этом фарсе с предложением. Она скажет ему, решила Джейн, и сейчас же, что не хочет получать от него предложение и, если он все же его сделает, она ему откажет. Она подготовила все необходимые слова, и они лишь ждали возможности вырваться наружу, но… так и не были произнесены.

В этот момент раздался гонг. Его эхо раскатилось по коридорам и холлам. Глухой, как из подземелья, звук. Мальчик подпрыгнул. Но гонг всего лишь подал сигнал гостям о приближении кометы.

Чувствовалось, что Мальчик встретил его с большим облегчением.

– Нам лучше поспешить, – торопливо сказал он и повернулся к выходу.

Джейн, понимая, что момент откровения упущен, в последний раз бросила взгляд на оружие и последовала за ним.

* * *

На террасе гости глазели в ночное небо. Поддувал ветерок, но ночь была спокойной; все были полны ожидания.

– Вон там, наверху!

Это был голос Окленда, который заметил появление кометы и указал на нее. Вокруг него началось оживление, все жались в кучу и толкались, вытягивая шеи и пытаясь опознавать знакомые созвездия: Полярная звезда, Орион, Кассиопея, Большая Медведица, Малая Медведица.

Темнеющее небо было безоблачным, и на нем ярко сияли звезды. Они похожи, думал Окленд, на блестящие семена, рассеянные на небесной ниве щедрой рукой величественного божества; от бесконечности вселенной у него кружилась голова. Он отошел от всех, чтобы гул их разговоров не мешал его одиночеству. Он продолжал смотреть в небо, чувствуя возбуждение. В такую ночь может случиться все, что угодно; все низости жизни, все оттенки, компромиссы, увертки и ложь – все исчезает. В мгновение, предшествовавшее появлению кометы, он почувствовал, как воспаряет его душа, словно неумолимое притяжение Земли оставило его, и он вознесся к звездам.

Ощущение это длилось недолго. Оно сразу же исчезло, когда он впервые увидел комету, и зрелище вернуло ему трезвость мысли. Он предполагал, что зрелище небесного тела разочарует его: рассеянные частицы, пыль и газы; он не сомневался, что смотреть тут будет не на что. Но как только он увидел комету, то понял, что ошибался. Комета поразила его, как и всех собравшихся. Когда он, вскрикнув, ткнул в нее пальцем, все разговоры мгновенно стихли; среди тех, кто собрался на террасе, воцарилась мертвая тишина.

Через весь небосвод протянулась длинная, изогнутая светящаяся полоса. На фоне дуги кометы звезды поблекли, подчеркивая угольную черноту безбрежного неба, через которое в молчании тянулся огромный след.

Ее появление, подумал Окленд, носит пугающе неземной характер: неуклонное движение, сияние и тишина. Небо стремительно занималось заревом, и он ожидал, что его могут сопровождать треск пожарища, грохот взрывов и даже рев моторов, как у автомобиля или у аэроплана, но комета, как и звезды, была полна молчания, поэтому, решил Окленд, она потрясает и ужасает. И еще потому, что он на мгновение смог получить представление о будущем. Ибо комета, конечно же, вернется ровно через семьдесят два года – не раньше. В следующий раз ее увидят в 1986 году: дата эта казалась загадочной, непредставимой, чужой. К тому времени ему должно будет быть… девяносто два года. Столько он не проживет; в этом-то Окленд был уверен. Время это лежало от него в непредставимой дали. Он продолжал смотреть на комету, в первый раз в жизни поняв, что видит зрелище, которое больше никогда не предстанет его глазам.

В долю секунды Окленд осознал, что он смертен. Эта мысль опечалила и рассердила его. Так мало лет, подумал Окленд. Но прежде, чем все кончится, он рискнет сделать то, к чему его неодолимо влечет, то, что доставит ему счастье.

Нетерпеливо повернувшись, он кинулся бежать. Он должен быть с Дженной, и его не волновало, какие мысли вызовет его исчезновение. Жизнь так коротка, думал Окленд, спеша в сторону конюшен; там, как Дженна и обещала, она встретит его. Он ускорил шаги, никто не заметил его исчезновение, кроме Джейн Канингхэм, которая, как всегда, наблюдала за ним.

Сладость вечернего воздуха наполняла легкие Окленда. Его снова охватило ликование. «Сегодня вечером я могу сделать все, что угодно», – сказал себе Окленд и, пустившись бежать, оглянулся из-за плеча.

Но нет, никто не звал его, никто не выкликал его имя, и – гораздо позднее – никто не спросит, куда он исчез.

* * *

А что же остальные? Кое-кто из них был просто испуган. Даже Дентон почувствовал, что им овладевает меланхолия: он стал думать о своих негнущихся суставах, об одышке, о том, что могила не так уж и далека. Гвен, накинувшая свою котиковую шубку с горностаевым воротником, стояла рядом с Шоукроссом, понимая, как убийственно реальность действует на ожидания.

Она жаждала безоблачного счастья, но теперь она разрывалась между надеждой и паникой. Сегодня она в первый раз задумалась над своей любовной связью. Она больше не может отбрасывать сомнения, которые давно копятся у нее в подсознании. И она не может не признать, что их более чем достаточно. То ли она любит Эдди, то ли она не любит его. Он любит ее или нет? Она и любовница, она и мать. И в первый раз эти две роли стали противостоять друг другу, и она отчаянно боялась, что ее постигнет страшная кара.

Она грешна; глядя на комету, она не могла отделаться от этих мыслей. Она не ошибалась, она грешила. Эдди расхохочется, услышав это слово, но она больше не позволит себе попасть под его влияние. Ничто, решила она, не может извинить подобное поведение – стыд снедал ее. Она видела себя ребенком, послушно внимающим отцу; он читает Библию, и сейчас Гвен не сомневалась, что всегда знала: за грехом следует воздаяние.

Эдди взял за руку, но она отдернула ее. Ей придется искать себе прощения, она порвет с этой связью и никогда больше не позволит искушению овладеть ею. Эдди удивленно посмотрел на нее, но Гвен даже не заметила его взгляда. Она пыталась понять, какое наказание может ее ждать, и, борясь с непонятным ужасом, прикидывала, с какой стороны оно явится.

Она не позволит себе сетовать на него. Конечно, нет; она не имеет права облегчать свою долю. Нет, пострадает кто-то из тех, кого она любит. Она лихорадочно стала искать в толпе гостей лица своих детей, своего мужа. И затем, резко повернувшись, устремилась в дом.

– Гвен, куда ты? – окликнул ее Шоукросс.

Гвен не обернулась.

– К Стини, – сказала она. – Я должна увидеть Стини.

* * *

Стини и Констанце было предписано оставаться наверху. Бок о бок они устроились на коленках у окна детской. Оно было распахнуто настежь, и они довольно опасно свешивались с подоконника. Стини был полон возбуждения; лицо Констанцы было бледным и замкнутым, они оба глазели в небо, где слабо светилась полоска горизонта.

Няня Темпл, чьи седые волосы поросячьим хвостиком торчали на затылке, укутав их обоих красным фланелевым одеяльцем, волновалась, стоя за их спинами. Когда Гвен, влетев в комнату, схватила Стини на руки, няня взревновала – детская была ее царством.

Гвен стала покрывать лицо Стини поцелуями. Она настояла, что сама должна уложить его в постельку, принести ему стакан молока, подоткнуть подушки, попробовать лобик, одернуть рукава ночной рубашки и подтянуть до подбородка одеяло. Но и после всего ей хотелось остаться: она помнила те ночи, когда просиживала у постели больного сына, полная уверенности, что если отойдет от него, то лишит ребенка своей защиты и он может умереть. Страх, владевший ею в те ночи, снова вернулся. Только когда она убедится, что Стини уснул и у него ровное дыхание, она позволит себе покинуть детскую.

Поглощенная своими страхами, она почти не заметила всеми забытую Констанцу – и то лишь когда няня Темпл настоятельно потребовала, чтобы ребенок отошел от раскрытого окна.

Створки его были захлопнуты, и портьеры задернуты.

– Детям пора баиньки, – сухо сказала няня.

– Спокойной ночи, Констанца, – бросила Гвен, уходя.

Констанца, которая знала, что спать все равно не будет, не стала спорить и отправилась в свою комнату.

– Я сегодня кролика похоронила, – сообщила она няне, когда та разбирала постель.

– Конечно, дорогая, – сказала няня, уменьшая свет ночника. Няня Темпл не любила эту девочку и уже привыкла к ее вранью, поэтому научилась пропускать его мимо ушей.

– Это был крольчонок. Такой серенький, – добавила Констанца.

– Быстренько в страну снов, – строго приказала няня, прикрывая за собой дверь.

Не шевелясь, Констанца застыла в темноте. Она стала хрустеть пальцами. И думать. Тихонько и хрипловато она затянула какую-то мелодию. Она подождет – и явится альбатрос, что прилетает к ней каждый вечер. Констанца увидит, как он описывает широкие круги под потолком; она услышит мягкое биение его огромных белых крыльев. И вовсе альбатрос не несет с собой плохих предзнаменований, как думают некоторые дураки. Альбатрос – ее друг, ее самый лучший хранитель среди всех ангелов.

И еще он очень красив. Каждый день он долетает до края земли и возвращается; каждый день он пересекает все океаны земли. И когда-нибудь он возьмет Констанцу с собой – он ей это обещал. Она сядет ему на спину, а потом устроится между крыльями, чувствуя себя в безопасности, как орешек в скорлупе, – и она тоже увидит мир. Констанца не сомневалась в этом, а пока она смотрела и ждала, полная терпения.

* * *

Внизу пробило одиннадцать часов; зажгли канделябры, и гостиная Кавендишей озарилась сиянием. Джейн Канингхэм села за пианино.

Для начала она сыграла то, что от нее и ожидалось: пару мелодичных вальсов и бравурную мазурку, – ту музыку, которую могут себе позволить джентльмены и которую Джейн презирает.

Сначала все слушали, собравшись в кружок, предполагая, что хозяйка дома присоединится к Джейн. У Гвен был приятный голос, и ее репертуар трогал до глубины сердца. Но сегодня вечером Гвен петь отказалась.

Джейн, подняв глаза от клавиш – она наизусть знала эту проклятую мазурку, – увидела, как Гвен стала обходить гостей. Начала она с самых достопочтенных: престарелого герцога и его жены, которые редко показывались в обществе. Затем она перешла к сестре Дентона Мод и сэру Монтегю Штерну, финансисту. Она приветствовала полковников и капитанов, обитателей Сити и брокеров, государственных служащих и политиков. Она подбодрила Фредди и Мальчика, чтобы те разделили общество молодых женщин; со смехом и улыбками она отправила своего мужа и его компанию в курительную и к бильярду. Слово здесь, прикосновение там – Гвен великолепно справляется со своими обязанностями, отметила Джейн.

Мазурка подошла к концу. Теперь Джейн могла играть сама для себя, создавая звуковой фон. Джейн опустила пальцы на клавиши. Она ни на кого не обращала внимания, она была вне внимания общества, предоставленная сама себе. Время от времени, делая паузы между произведениями, она наблюдала за другими гостями, вспоминая комету. Сначала она не смотрела на нее – да и потом тоже, – потому что ее глаза были прикованы к Окленду, как всегда, державшемуся в отдалении, чья фигура со вскинутой рукой и вытянутым указательным пальцем вырисовывалась на фоне неба.