Текст книги "Темный ангел"
Автор книги: Салли Боумен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 53 страниц)
4
В последних числах апреля 1917 года у Стини состоялась первая выставки его живописных работ. Одновременно она стала и последней, хотя Стини, конечно, об этом не подозревал. С творческой и светской точки зрения выставка была отмечена безусловным успехом. Она открылась через три месяца после смерти Мальчика, когда война шла к концу, в тот самый день, когда произошли самые странные события в истории моей семьи.
Констанца провела этот день со Стини. Они часто бывали вместе за те шесть недель после возвращения Констанцы из свадебного путешествия. Этим утром Констанца посетила Дженну и ее ребенка. Мальчика, родившегося под Рождество, назвали Эдгаром. Стини казалась странной такая увлеченность Констанцы ребенком прислуги. Она могла бесконечно рассказывать, какой он очаровательный, какой спокойный, какие у него зеленые глаза и как он с каждым днем развивается. Стини считал эти рассказы утомительными и подозревал Констанцу в неискренности. И ныне Констанца была полна планов, как изъять Дженну и ее ребенка из лап Хеннеси. Дженна и ее малыш должны обрести пристанище у леди Штерн и ее мужа, категорично утверждала она.
Тем не менее, не могла не признать Констанца, имелась парочка мелких проблем. Первым делом, у нее со Штерном пока так и не обозначилось постоянной резиденции. Нет, о деньгах речь не шла, просто им так и не удавалось найти то, что устроило бы обоих. Констанца стала, выяснил Стини, до странности уклончивой, когда заходил разговор на эту тему. В сущности, у Стини создалось впечатление, будто она что-то таит при себе, но что бы это ни было, оно никак не проявлялось. А тем временем Штерны снимали в Лондоне дом за домом, и каждый был шикарнее предыдущего.
Кроме этой трудности, обнаружились и другие проблемы, имеющие отношение к Дженне. Констанца предпочитала отмахиваться от них, но Стини они казались достаточно серьезными. Сама Дженна отвергала мысль поселиться в доме Констанцы.
– Она просто побаивается Хеннеси, вот и все, – возмущалась Констанца. – Ей не стоит беспокоиться. Я сама поговорю с ним.
Кроме того, эту идею не принимал и Монтегю Штерн – и категорически. Стини счел это весьма странным. Чего ради Штерну обращать внимание, та ли горничная будет у его жены или другая? Каким образом скажется присутствие ребенка в огромном доме? Констанца не объясняла причину противодействия своего мужа. Она лишь коротко сказала, что, по мнению Штерна, она слишком много времени уделяет этому ребенку, тем не менее она уломает мужа. Стини сомневался, что муж Констанцы был человеком, которого можно «уломать», но у него хватило ума не высказываться на сей счет.
Частые визиты Констанцы к Дженне и ее ребенку неизменно приводили Констанцу в молчаливое и задумчивое состояние. День, когда у Стини состоялся прием, не был исключением. Но к тому времени Стини убедился, что припадки меланхолии возникают у Констанцы все чаще и далеко не всегда они связаны с посещением Дженны. Он ловил ее на том, что она то и дело смотрит куда-то в пространство, не слыша ни слова из веселого анекдота, который он рассказывал.
Она заметно изменилась после свадебного путешествия: стала мягче и молчаливее. Даже ее движения, обычно столь резкие, обрели спокойствие. Ее обаяние потеряло свою ощетиненность и расцвело. Раз-другой Стини подумал, что к ней возвращается какая-то детскость, но, поскольку не было явных свидетельств, он предположил, что причина изменений кроется в ее муже. Это заставило Стини заинтересоваться семейной жизнью Констанцы. Но когда Стини спросил, как она провела время медового месяца в Шотландии, она ответила ему несколько странным образом. Телеграмма, оповещавшая о смерти Мальчика, уже ждала Констанцу и ее свежеиспеченного мужа, когда они прибыли в охотничье поместье Дентона.
– Так что мой медовый месяц начался со смерти, – сказала Констанца и сменила тему разговора.
Стини и сам был рад этому. Он не хотел, чтобы ему напоминали о смерти Мальчика. За эти месяцы он уже убедился, насколько беспомощной может оказаться воля. Как бы Стини ни старался забыть то, чему они с Фредди стали свидетелями, воспоминания не давали ему покоя. Они вторгались в его сны, они посещали его днем, и как бы он ни пытался избавиться от них – а за все эти три месяца Стини буквально бежал от них! – они неизменно преследовали его. «Теперь я понимаю, чем для греков были фурии», – написал он в послании Векстону. Письмо не было отослано, потому что Стини считал, что теперь у него нет права обращаться к Векстону за помощью – он был полностью увлечен новым романом с Конрадом Виккерсом. «Я предал тебя, Векстон, – написал он в другом, таком же эмоциональном письме, тоже не отосланном, но он знал, что это не вся правда, ибо приписал в постскриптуме: – И даже хуже. Я предал себя».
Так что в вечер перед приемом и Констанца, и Стини испытывали напряжение. Весь день они провели в галерее: Констанца сидела на телефоне, дабы обрести уверенность, что все, поименованные в списке полезных гостей, прибудут на открытие; Стини же носился, проверяя, правильно ли развешаны холсты, как ложится освещение. Все было в порядке. Освещение было более чем удачным. Рамы оказались просто неподражаемыми. Полотна были очаровательными и декоративными, но в то же время они страдали вторичностью. Как только он мог поверить, что они в самом деле оригинальны и хороши? Будто месиво из восточных сладостей. Стини думал о Мальчике. Он вспомнил, во что превратилась его голова. Он снова уставился на картину. Сахар и розовая водичка, подумал Стини, и резко отошел от нее.
Они с Констанцей вернулись в его восхитительную новую студию. Стини не хотел затрагивать тему смерти Мальчика, стараясь убедить себя и Констанцу, что и позеленевшее лицо, и дрожащие руки объясняются только нервным перевозбуждением, вернисажем, приемом, списком гостей.
– Это будет ужасно, – сказал Стини. – Никто не придет. Никто ничего не купит. Все слиняют, отделываясь вежливыми недомолвками. Мне кажется, я заболеваю.
– Не падай духом, Стини, – ответила Констанца, опять устремляя взгляд куда-то в пространство. Затем, словно компенсируя свою рассеянность, она преисполнилась внимания и доброты. – Почему бы тебе не выпить? Только немного. Это поможет. Где шампанское, которое я тебе прислала?
– В ванной. Охлаждается.
– Открой бутылку.
Пока Стини занимался шампанским, Констанца стала рассматривать мастерскую; она на несколько дюймов передвинула кресло, в другом порядке разложила кучу подушек, место которым было бы в серале, включила и выключила лампы, которые появились тут ее стараниями. Она была полностью поглощена своими занятиями.
Это было в первый раз, потом говорил Стини, когда он действительно обратил внимание, насколько Констанца увлечена обстановкой, с каким наслаждением она занимается ее убранством, стараясь оживить ее. Ему тогда не пришло в голову, что Констанца старается упорядочить убранство комнаты потому, что вся ее жизнь находилась в полном беспорядке. Стини видел лишь, что Констанца, чей брачный стаж составлял три месяца, была уверена во всем.
Стини не мог сказать этого о себе. Его способность принимать решения менялась столь же стремительно, как и его настроение. Он чувствовал, что не может совладать со своей собственной жизнью, не говоря уж о деталях окружения. Только что он думал о Мальчике, а в следующую минуту его мысли переключились на Векстона; он мог клясться себе, что никогда в жизни не увидится больше с Конрадом Виккерсом, а через полчаса срывался с места и кидался разыскивать его. Все было в постоянном движении и в переменах. Констанца же демонстрировала неизменную твердость: вот это единственный допустимый материал для портьер, диван тут немыслим, а кушетка более чем подходит. В результате мастерская обрела эклектичный, взъерошенный вид: Стини чувствовал себя в ней очень неуютно. Похоже, думал он, попивая шампанское, что Констанца распоряжается в своем помещении, а не в его.
Но и на этот счет он предпочитал не высказываться. Ведь как ни крути, а теперь студия стала просто восхитительной. Конрад Виккерс своим высоким воркующим голосом оповестил, что он просто не мог войти в новую квартиру, пока ею не занялась Констанца. Леди Кьюнард, вкусы которой оставались довольно консервативными, но которая обладала острым чутьем на все новое, также буквально потребовала, чтобы Констанца помогла ей привести в порядок ее новый загородный дом. И именно сейчас, хотя Стини не подозревал об этом, было положено начало будущей карьере Констанцы.
Стини протянул Констанце ее бокал с шампанским. Она не стала пить. Стини же выглотнул бокал одним махом и налил себе другой. Констанца расставляла на боковом столике группку забавных безделушек, передвинув на долю дюйма маленькую порфировую колонну. Нахмурившись, она уставилась на цветы – единственный взнос Стини в обстановку. Большие, резко пахнущие белые лилии – дорогие цветы: они обошлись Стини едва ли не в недельное его содержание.
Стини продолжал маяться тошнотой. Оставалась и другая причина, почему он неуютно чувствовал себя в этом помещении: большая часть ее обстановки была оплачена Констанцей, а поскольку у нее не водилось собственных денег, это означало, что платил ее муж. Констанца щедро распоряжалась деньгами Штерна. С их помощью у Стини появились предметы, которых он бы никогда не мог позволить себе, потому что его отец являл прижимистость во всем, что касалось нового обиталища сына. С явной неохотой Дентон выделил деньги на оплату аренды, он отказался – не особенно стесняясь в выражениях – прибавить еще хоть пенни. Констанца, помахивая чековой книжкой, справилась с его проблемами. Учитывая, что она была замужем столь короткое время, Стини подумал, что она очень быстро усвоила науку тратить деньги мужа. Он рискнул поделиться с ней этим наблюдением, но Констанца бросила на него косой взгляд.
– Муж и жена – одна сатана, – резко сказала она. – И к тому же один банковский счет, запомни это, Стини.
Не будь Констанцы, мастерскую пришлось бы обставлять подержанной мебелью из лондонского дома его родителей. Стини бы задушили воспоминания. Констанца спасла его от этой доли. Одна деталь не давала ему покоя весь вечер: из списка гостей на открытие вернисажа, включавшего, конечно же, Констанцу и ее нового мужа, соответственно, была исключена его тетя Мод. Когда Стини, смущаясь и переминаясь, сообщил ей об этом, Мод отреагировала с чувством сдержанного достоинства и почти равнодушно. Она сказала, что когда-нибудь попозже навестит его в галерее. Может ли Стини оставить для нее одну маленькую картинку, которая ей всегда нравилась? Стини обрадовался: картина, о которой идет речь, станет единственным экспонатом, на котором будет красная наклейка, дающая понять, что она уже продана.
Стини опустошил второй бокал шампанского. Помявшись, он решил позволить себе и третий.
– А леди Кьюнард будет? – у него прервался голос.
– Конечно будет, Стини. Я же говорила тебе. Она мне обещала.
– А Штерн… ты думаешь, ему удастся вырваться?
– Монтегю? И он придет. Я его там встречу. Его ждет еще несколько деловых свиданий.
Тон у нее был беззаботен, как и обычно, когда она упоминала о своем муже. Стини, который хорошо был знаком с этим ее тоном и знал, что она пускает его в ход, когда пытается скрыть силу обуревавших ее эмоций, присмотрелся к ней. Как и всегда, на лице Констанцы ничего не отразилось.
– Я бы хотел знать, что он думает о моих работах. Если он не появится, я пойму его – он всегда так занят…
– Занят? – Констанцу, казалось, развеселили эти слова. – Да, он постоянно занят, но в то же время очень организован, ведь в его деловом расписании нашлось место и для брака. Он очень внимательно отнесся к этому мероприятию.
– Включив в расписание?
– Конечно. – Констанца как-то странно улыбнулась. – Ты знаешь, он возвращается ко мне каждый вечер в одно и то же время. В шесть. Самое позднее, в половине седьмого. Я могу проверять часы по звуку его ключа в замке. Я жду его наверху, хотя иногда спускаюсь и вниз. И знаешь, чем мы тогда занимаемся, Стини? Отправляемся в постель.
Стини удивился. Такая откровенность не свойственна Констанце. Нервничая, он попытался укрыться, как, случалось, делал, за маской, умело имитирующей Конрада Виккерса.
– Нет! Констанца, дорогая… каждый вечер – и всегда в одно и то же время? Потрясающе. Такой пыл, такое рвение…
– Каждый вечер. Всегда в одно и то же время. От Даунинг-стрит – и прямо в кровать. С войны – к своей жене. Я нахожу это странным. А теперь откровенно скажи мне: мог ли ты подозревать за ним такие вещи?
– За Штерном? Нет. Он всегда казался таким сдержанным.
– Я знаю. – Констанца слегка поежилась.
Стини откинулся на диване, который выбрала Констанца и за который заплатил Штерн. Он принял артистическую позу.
– Дорогая! – сказал он, воздевая руки. – Это так восхитительно! Должен признаться, я удивлен. А он… то есть я хочу сказать… когда ты…
– Я не хотела бы быть неискренней. – У Констанцы появилось замкнутое выражение. – Но я не собираюсь раскрывать тебе свои брачные тайны, Стини.
– Ты хочешь сказать, что у тебя есть тайны?
– Может быть. Одна или две. Монтегю…
– Просто потрясающий любовник, – хихикнул Стини. – Мечта любой женщины: опытный, властный… могу себе представить. Конни, радость моя, я тебе положительно завидую.
– Я люблю его, Стини. – Констанца поставила бокал с шампанским и отвернулась.
Стини с немым удивлением смотрел на нее.
– Что ты сказала?
– Я сказала, что готова полюбить его. Я… очень близка к тому, чтобы полюбить его. Я никогда этого не предполагала. Увлечься им – да. Даже восхищаться или уважать – всего этого я ждала. Но не любви. Я не рассчитывала, что полюблю. Я думала… впрочем, не важно, что я думала.
Стини уже стал жалеть, что позволил себе столько шампанского. Он с трудом соображал и медлил с ответом, а ему так необходимо сконцентрироваться. На мгновение он забыл, что пребывает в образе Конрада Виккерса.
– Конни, я не понимаю. У тебя такой огорченный голос. Он же твой муж. Почему бы тебе не любить его?
– Потому что я не хочу никого любить. – Она гневно повернулась к Стини. – Неужели так трудно понять? Я не верю в любовь. Я не могу положиться на нее. Она расслабляет человека и лишает его самостоятельности. Я не хочу стать глупой маленькой марионеткой и никогда не буду. Любовь, любовь, любовь – многие женщины ни о чем ином и не думают. Ведут себя словно больные. А я вот не хочу маяться такой болезнью. Я скорее согласна на малярию, тиф, туберкулез, на что угодно…
– Конни…
– И это правда! Пусть лучше сгниют мои легкие, чем мой мозг, ведь именно это и происходит с человеком, когда он влюбляется. У него испаряются мозги. Он теряет способность мыслить. Я-то уж навидалась…
– Конни, прекрати, – Стини почувствовал, что ее речи вот-вот выведут его из состояния приятной расслабленности. Он встал. – Ты безо всякой причины заводишь себя, а сама не веришь и в половину того, что говоришь…
– О, еще как верю, – спокойно ответила Констанца. – Я старательно все продумала. Видишь ли, мой муж не любит меня. Он никогда даже не был влюблен в меня и ясно дал мне это понять. Он выдал это несколько раз прямо в лицо.
– Конни, перестань нести глупости. – Стини, оцепенев, с ужасом смотрел на нее. – Ты только послушай. Если даже Штерн так и сказал, он этого не думает. Он… он играет в игры, вот и все. Это общепринято. Конрад так ведет себя со мной. Штерн просто не хочет дать тебе знать, что ты одержала над ним уверенную победу – ты же женщина. А женщины быстро устают от мужчин, которые им слишком легко достаются – ты особенно. И если Штерн падет к твоим ногам и будет изъясняться в любви, ты возненавидишь его, и ты сама это знаешь.
– Может быть. – Констанца отвернулась. – Наверное, я бы меньше уважала его, не так бы прислушивалась к его суждениям. И все же мне нравится, когда меня любят, вот и все.
– Это смешно. – Стини с изумлением смотрел на нее. – Ты же знаешь, что это неправда. Многие любят тебя. Я, например. Вспомни всех, кто бегал за тобой до того, как ты вышла замуж. Они с ума сходили по тебе!
– Ах, да они меня толком и не знали.
– Ну, Штерн-то должен знать тебя.
– Нет. И он не знает. – Констанца покачала головой. – Он бы хотел, так я думаю порой. Я интересую его, интригую, ты же знаешь, словно одна из хитрых китайских головоломок. Ему нравится разбирать меня на части и снова складывать, а затем он теряет интерес. Так что я очень осторожна. Тебе не кажется, что мне не пойдет на пользу, если он поймет, что я чувствую? Я никогда не скажу ему, Стини. Пусть даже мы будем женаты пятьдесят лет. Я никогда не позволю ему убедиться, что я собой представляю, люблю ли я его или нет. Такова, понимаешь, политика любви. И я хочу сохранить равновесие сил.
– Это абсурд. Никто не может жить так. Если ты кого-то любишь, почему бы не довериться ему и не сказать все, как есть? Зачем вести дурацкую войну? Векстон всегда говорил… – Стини, зардевшись, остановился. – Как бы там ни было, ты руководствуешься глупой гордостью, которая и заставляет тебя говорить эти вещи…
– Нет. Это опыт.
– При чем тут опыт?
– Потому что я очень любила своего отца. Я говорила ему… как сильно я его люблю. Не сомневаюсь, ты помнишь результаты. – Она посмотрела на Стини и безнадежно пожала плечами. – Он ненавидел меня. Он презирал меня. И чем больше он убеждался, как я люблю его, тем хуже все становилось. И я больше никогда не сделаю такой ошибки. – Сказав это – а она говорила ровным тоном, без всякой горечи, как будто сообщая общеизвестный факт, – Констанца отошла от него.
Так неожиданно начавшийся разговор, казалось, подошел к концу. Стини замялся. Последний человек, о котором ему хотелось бы говорить, был Эдвард Шоукросс.
– Конни, – после нескольких минут молчания, неловко начал он. – Ты несчастлива? Твой брак сделал тебя несчастной – это ты мне хочешь сказать?
Похоже, Констанце вопрос показался странным.
– Несчастна? Нет. Чего ради ты так решил? Мне нравится быть замужем за Монтегю. У меня только-только начинается новая жизнь, мне кажется, я минуту назад сообщила тебе об этом… – Она прервалась. – Ведь ты мой единственный друг, Стини.
Стини в первый раз увидел Констанцу в таком свете, когда она была готова признаться в своей слабости. Он был тронут ее признанием. Он покраснел, снова замялся, после чего, кинувшись к ней, обнял.
– И ты тоже. И ты тоже мой лучший друг. Ох, Конни… – Он отпрянул. – У меня так все перепуталось. Это все нервы – не из-за приема или приглашений…
– Я это знаю.
– Все дело в Векстоне. Мне ужасно его не хватает. И к тому же Конраду нравится вызывать у меня ревность. Я больше не могу говорить с Фредди. Мама никуда уже не выходит – ты знаешь, она даже здесь не была. Отец вообще рассыпается на глазах. Он говорит только о деньгах. Я знаю, что смерть Мальчика окончательно надломила их. Все просто ужасно, словно идешь на цыпочках по минному полю. Мы не можем упоминать об Окленде. Не можем упоминать о Мальчике. Все делают вид, что верят в несчастный случай, даже Фредди. Я пытался рассказать ему о тех ужасных вещах, которые поведал мне Мальчик, но он не хочет и слушать. Он просто отвечает, что, мол, это все контузия, и я знаю, что он прав. То есть часть меня считает, что он прав, но есть и другая, которая с этим не соглашается. Я продолжаю задавать вопросы. Я все думаю: а что, если?..
Констанца, заметил он, теперь наблюдала за ним: рассеянности во взгляде у нее больше не было. На лице ее читалось напряжение и собранность. Когда Стини повернулся и сел, Констанца подошла к нему. Она взяла его за руку.
– Стини, – с запинкой начала она, – расскажи мне. Все эти твои «а что, если». Ты помнишь, что Мальчик рассказывал тебе о смерти моего отца?
– Думаю, что да. – Стини, не отрываясь, смотрел на свои руки. – Понимаешь, я знаю, что он не хотел этого делать – все, о чем он рассказывал. Я понимал, что он был не в себе, когда говорил об этом. Но он был так уверен. Он все говорил и говорил своим жутким уверенным голосом, как взял ружье, как все обговорил с Оклендом. И поэтому я думаю иногда… ну, что-то должно было ведь случиться. Почему ему нужно было все это выдумывать? Чего ради ему пришли в голову эти мысли?
– Я понимаю. Он был очень четок и в записке ко мне.
Наступила пауза. Констанца была готова сказать Стини нечто исключительно важное. Стини потом объяснял Векстону, что ее слова дали ему не только облегчение, но и чувство освобождения.
– Стини, – усталым голосом начала она, – по сути, мне не хотелось бы говорить о той ночи, тем не менее есть кое-что, о чем я должна тебе рассказать, что положит конец твоим сомнениям… Если бы ты был уверен, что в признании Мальчика сказывается влияние войны, это помогло бы тебе?
– Да. Понимаешь… – Стини помолчал. – Я в самом деле любил Мальчика. Я мог бы в конце концов понять, что у него контузия. Но я не соглашусь воспринимать Мальчика как убийцу.
– Он не был убийцей, Стини. Если ты вспомнишь Мальчика и как следует представишь его себе, ты в любом случае придешь к этому выводу. Дело в том, что он никак не мог иметь отношения к смерти моего отца. Это было совершенно невозможно, и он должен был бы помнить, что я это знаю.
– Каким образом? Я не понимаю…
– Ох, Стини. – Констанца стиснула его руку. – Да потому, что в ту ночь, в ночь кометы, я была с Мальчиком. Я провела с ним всю ночь.
* * *
Родители Стини не пришли на прием, но их отсутствие даже не было замечено в суматохе светского общения. К половине восьмого галерея была так забита, что кое-кому приходилось ждать на тротуаре. Стини, который с Констанцей и Конрадом Виккерсом составлял список гостей, беспокоился, что кто-то может почувствовать себя обиженным. «Контингент леди Кьюнард», как называл его Виккерс, толпился в одной стороне галереи, а более молодые и бедные, артистическая богема – в другой. К большой радости Стини и к его растущему удовольствию, обилие алкоголя позволило сломать сословные перегородки. Был, правда, краткий период, когда обе группы подозрительно принюхивались друг к другу, конечно, не в буквальном смысле слова – «Как собаки! Только чуть сдержаннее!» – потом кричал Стини, – а затем настороженность стала исчезать.
Виккерс и Стини сновали от компании к компании, от группы к группе, и если Стини уделял больше внимания потенциальным покровителям, чем непризнанным поэтам, то его друг Виккерс сглаживал все шероховатости, порхая от одного к другому и щедро рассыпая свои «до'огой», никого не обделяя вниманием. На рамах появлялось все больше и больше красных наклеек; все большее и большее количество посетителей давали понять, что отнюдь не считают эти работы сахаром и розовой водичкой.
Монтегю Штерн, который подчеркнуто держался в стороне, стал, как потом утверждал Стини, тем, кто положил начало ажиотажу. Явившись точно в срок, он тут же оставил за собой три картины; вслед за Штерном последовали и другие.
Констанца, которая примерно через полчаса вытащила из толпы своего мужа, наградила его поцелуем.
– Как это мило с твоей стороны, Монтегю. Я-то знаю, что они не в твоем вкусе.
– Мне нравится Стини. Может, его картины еще принесут мне состояние.
– Сомневаюсь.
– Похоже, это его все равно обрадует. – Штерн смотрел, как Стини кинулся навстречу новым гостям. – Он выглядит сейчас куда счастливее, чем в предыдущие недели.
– Ну да, – Констанца искоса бросила на мужа взгляд. – В какой-то мере это и моя работа. Как ты знаешь, он переживает из-за Мальчика. Наконец он мне все объяснил, а я смогла рассказать ему нечто, после чего он несколько успокоился. – Она помолчала. – Я и тебе расскажу об этом, но позже, когда мы удерем отсюда. Когда все кончится, можем ли мы, вернувшись домой, посидеть рядом и поговорить, как старая добрая супружеская пара?
– Не могу себе представить ничего более заманчивого, моя дорогая. Но в данный момент тебе придется вращаться в свете. Может, имело бы смысл спасти леди Кьюнард от этого неумеренного радикала?
Констанца не испытывала желания сталкиваться с этим человеком, известным скульптором: в последний раз, когда они встречались, он прочел ей сначала лекцию о Марксе, а потом о свободной любви – Констанца увидела противоречие в этом словосочетании. Тем не менее он уже был громогласен и пьянел на глазах. Леди Кьюнард чувствовала себя как в ловушке, подавленная его аргументами и его массой. Констанца поспешила к ней на помощь.
Леди Кьюнард мгновенно исчезла; скульптор только растерянно огляделся.
– Констанца! – Он наградил ее щетинистым поцелуем. – Муза моя! Где ты скрываешься? Как прошел медовый месяц?
Констанца ответила резко и не раздумывая. Прежде чем она успела остановить себя, вырвалась та же самая фраза, которую довелось услышать Стини.
– О, – сказала она, – мой медовый месяц… Он начался со смерти.
