Текст книги "Темный ангел"
Автор книги: Салли Боумен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 53 страниц)
Бобси любил, как он выражался, «общаться с людьми». Один или два раза он сделал попытку преодолеть холодную сдержанность Френка Джерарда, втянуть его в разговор. Мне запала в память последняя попытка Бобси, когда в завершение вечера мы рука об руку с ним направились к дверям. Уже на пороге он спросил Френка о Йеле – отец Бобси тоже был его выпускником. Я стояла рядом с ним. Я смотрела на них двоих, одного – высокого и симпатичного и второго – столь же высокого и сумрачного. Но непринужденное очарование Бобси не встретило ответа: Френк Джерард смотрел на него так, словно был готов отпустить ему оплеуху.
– Ужасно неприятная личность! – таков был вердикт Бобси. Однако Бобси вообще считал, что люди, читающие книги, являются странными типами. По его мнению, эксцентричность включала в себя и отсутствие интереса к теннису. – Ужасно неприятный. Что я такого сказал? Что я такого сделал? Я спросил его о Йеле, а он – ты заметила? – посмотрел на меня так, словно был готов убить меня.
* * *
Прошло не так много времени после этого обеда, и глава семьи – Макс Джерард – заболел. Недомогание было внезапным и коротким: той же зимой он скончался. Я видела Френка Джерарда на похоронах и встретилась с ним снова следующей весной у церкви в Венеции.
После той стычки я вряд ли могла предполагать, что он будет искать меня, и я не удивлялась, что прошло столько времени до нашей следующей встречи. Я слышала о нем только из вторых рук, от его братьев и сестер или от Розы. Вскоре после нашей встречи в Венеции он принял предложение из Оксфорда прочитать в одном из колледжей курс лекций. Решение отправляться в Англию было принято внезапно, рассказала Роза, и оставалось непонятным, сколько времени он там проведет.
Мотивы, по которым он принял предложение, намекнула Роза, носили не только профессиональный характер. Конечно, ему была оказана честь, что не помешало бы ему отказаться. Он уехал, дала она понять, в надежде все забыть: образец совершенства в виде женщины-ученого, похоже, исчез со сцены; Роза больше не упоминала о ней.
Я не предполагала, что встречу Френка Джерарда. Я думала, что время и перемены уводят его все дальше и дальше от того круга, в котором я вращалась, и что мне доведется услышать о нем, как сейчас, только от других: случайные упоминания о жизни чужого человека. Он был в этой стране; он побывал в другой; он успешно делает карьеру; он женился. Как ни странно, я почувствовала острое сожаление, чувство незавершенности. Но я не стала копаться в этих эмоциях, я скрыла их под вереницей других дел и изменений, которые имели место в то время: я пыталась как-то вписаться в жизнь, не в силах отделаться от основного ощущения, что она идет под уклон.
Двадцать пять, двадцать шесть, вот уже почти двадцать семь: я видела, что жизнь проходит мимо, часы бегут. Я стала пользоваться успехом, но работа не могла заполнить каждую минуту каждого дня, как бы я к этому ни стремилась. Порой меня охватывало огромное и не совсем понятное нетерпение, стремление куда-то бежать, с которым я еле справлялась. Встречи и дела шли чередом; я могла презирать себя за желание обрести нечто расплывчатое и туманное.
Тогда я этого еще не знала, но, чтобы моя жизнь обрела равновесие, в ней не хватало решительного поступка. Мне довелось снова встретить Френка Джерарда, и эта странная встреча, к которой я пришла окольным путем, уже ждала меня. Она состоялась в самом конце 1975 года в Нью-Хейвене.
* * *
Что привело меня к этой встрече? Масса событий, но одним из них был скандал.
Скандал касался моего дяди Стини. Он, которому к тому времени было пятьдесят семь лет, жил в Винтеркомбе. Финансы его были далеко не в лучшем состоянии, но образ жизни оставался столь же пышным.
С прошествием времени Стини стал неразборчив в связях. Тот молодой человек, который в свое время в чайной говорил о вечной любви к Векстону, стал испытывать пристрастие к коротким необременительным связям. Более точно, у него появился вкус к солдатам. Особенно к охранникам. У Стини вошло в привычку знакомиться с ними в Гайд-парке, а потом приглашать этих здоровых ребят в свою лондонскую квартиру. В ходе одной из таких встреч в начале года он встретил солдата, который, уже будучи знакомым с подобными предложениями, решил, что будет и быстрее и практичнее, если они скроются в кустах.
Этого Стини никогда раньше не делал. Он убедил себя – а он постоянно испытывал необходимость все себе объяснять, – что скрытность особенно притягательна, и он с солдатом нырнул за живую изгородь. Когда парочка уже обо всем договорилась, из-за соседних кустов показались двое полицейских в штатском.
– Я заспорил с ними! – кричал Стини. – И я был предельно убедителен!
Убедительности, по всей видимости, не хватило, и он подпал под действие британских законов. Того солдатика уволили из армии, а мой дядя Стини отправился на шесть месяцев в тюрьму. Когда он вышел, друзья дали понять, что не хотят с ним знаться. Конрад Виккерс сообщил, что его вилла на Капри все лето будет забита гостями. Стини никогда не скрывал своей сексуальной ориентации, но теперь он совершил непростительный грех: он был публично уличен.
Констанца сразу же пригласила его в Нью-Йорк. Она не только приняла Стини к себе, но и стала его вытаскивать в свет. Она водила его на общественные сборища, на концерты, в картинные галереи, рестораны, на приемы и вечеринки. Те из ее друзей, которые брезговали встречей с такого рода тюремной пташкой, получили отставку. Мне приятно вспоминать эти дни: Констанца могла хранить верность, мужества ей было не занимать.
Стини, нашедший убежище в роскоши квартиры Констанцы, старался делать хорошую мину; тем не менее он страдал. То и дело он переходил от непринужденной веселой раскованности к мрачному унынию. Он был склонен вдруг то разразиться рыданиями, то в самые неподходящие моменты начать разглагольствовать о смысле жизни. Его склонность то и дело пропускать по рюмочке все возрастала. Его поведение, пришлось признать даже Констанце, вызывало тревогу.
В конце декабря, когда пришло известие, что Векстон будет читать мемориальную лекцию в Йеле и что Стини и я приглашены, Стини был вне себя от радости. Он сказал, что прошли годы, когда он в последний раз видел Векстона. Беседа с Векстоном – это как раз то, что ему нужно, только Векстон сможет наставить его на путь истинный.
В этом я сомневалась. Констанца, которая не получила приглашения, была полна презрения и насмешливости. Стини молил и в конце концов добился согласия: мы едем. Прежде чем мы пустились в дорогу, я решила, что присутствия серебряной фляжки не допущу. Контролировать Стини было непросто, но я понимала, что у нас могут быть неприятности.
За два дня до того, как мы были готовы отправиться в путь, мои опасения усилились. Я навестила Розу в Вестчестере, как я делала каждую неделю в течение этого года. После потери мужа Роза сильно изменилась. Я привыкла видеть ее грустной, погруженной в размышления, но в этот день, встречая меня, она сияла.
– Какие новости! – сказала она, хватая меня за руку. – Френк дома!
– Дома? Вы хотите сказать, что он здесь?
– Прилетел вчера. Сейчас он вышел. Ты увидишь его до того, как он отправится в Нью-Хейвен. Он спрашивал о тебе. Как и всегда, конечно. Когда пишет из Англии, никогда не забывает вспомнить тебя. Он вечно говорит: «Как там Виктория?» Я рассказала ему и о лекции, и о твоем крестном отце. Он такой великий человек! Френк тоже будет на лекции и…
– Френк там будет?
– Конечно. Ему нравится творчество твоего крестного отца. Он его не в состоянии забыть. Он надеется, что ты сможешь присоединиться к нему после лекции. После обеда? Выпить у него в квартире… Это же твое первое посещение Йеля – я знаю, он хочет встретить тебя.
– Роза, я не уверена, получится ли это. Понимаешь, я буду с дядей и…
– Да и с твоим дядей – все вы должны зайти. Френк просто настаивает.
Роза продолжала говорить. Я сидела в молчании, слушая ее вполуха. Появление Френка Джерарда возбудило меня, а неожиданное приглашение заставило нервничать. Я попыталась представить себе всю сложность встречи между неразговорчивым доктором Джерардом и моим дядей Стини с его крашеными волосами, его косметикой и галстуком цвета лаванды.
Моя реакция может обидеть Розу, лучше скрыть ее. Она никогда не встречалась со Стини, она просто не поймет, как это я отправлюсь в Нью-Хейвен на встречу с великим человеком, своим крестным отцом, и не познакомлю его с другим великим человеком, ее сыном. Нет, я не могу позволить, чтобы Роза увидела мою реакцию, и поэтому я сидела молча, пока она продолжала говорить о своем выдающемся сыне.
Дав выход своему первоначальному возбуждению в потоке новостей, она несколько стихла, замедлив поток речи. Она задумчиво рассматривала меня.
– Порой мне хотелось, чтобы Френк… – начала она.
– Чего бы вам хотелось, Роза?
– О, глупости. Чистые глупости. Я явно старею. После смерти Макса… он оберегал меня, теперь я это понимаю. Когда меня раньше что-то беспокоило, я могла поговорить с Максом. Мой Макс был мудрым человеком. А теперь…
– Вы можете поговорить со мной, Роза.
– Конечно. Конечно. Но не обо всем. Ты слишком молода и… а, забудь. Включи свет. Как темно на улице! Терпеть не могу эти длинные зимние вечера. – Она помолчала, пока я задергивала портьеры и включала лампу. Тихо, задумчиво, словно бы про себя, она проговорила: – Макс всегда говорил, что я слишком опекаю детей. Матерям это свойственно, отвечала я ему. Ничем не могу помочь. Я хочу, чтобы они были счастливы. Я хочу видеть их… устроенными.
– Роза…
– И тебя тоже, Виктория. – Поднявшись, она взяла мои руки и поцеловала меня. Она внимательно присматривалась ко мне, и лицо ее было задумчивым. – Да и ты изменилась, тебе это известно?
– Я тоже стала старше, Роза.
– Я знаю. Знаю. – Она помолчала. – Я хочу тебя кое о чем спросить. Бобси Ван Дайнем – с ним все кончено, не так ли? Я предполагаю, что так и есть.
– Все кончено, Роза. И уже очень давно. Мы с Бобси всего лишь друзья, вот и все.
– И больше никого нет? Мне пару раз показалось…
– Мне тоже так казалось. Пару раз… – Мы улыбнулись друг другу. – Ничего не может быть, Роза.
При этих словах Роза взвилась. Едва только я замолчала, она прочитала мне одну из своих лекций. Она сказала, что я не имею права рассуждать подобно пожилой женщине и не имею права так считать: это полная чепуха.
Я была тронута ее словами. Я оставила ее в заставленной, но уютной гостиной, и вышла в холл. Нигде не было и следа присутствия Френка Джерарда; голоса детей слышались где-то внизу.
Шел дождь. Я стояла на ступеньках дома, глядя на струи дождя и низкое небо. Почти стемнело; меня ждало долгое медленное возвращение в Манхэттен. Вытаскивая ключи от машины, я уронила их. Но едва только я нагнулась к кругу света, в котором они лежали, как поняла, что не одна. Послышались шаги, затем кто-то нагнулся к ключам, и мужская рука накрыла их.
Думаю, я должна была вздрогнуть и отпрянуть, ибо, когда Френк Джерард протянул их мне, он взял меня за руку. Он сказал:
– Не уезжайте. Подождите. Я вам хочу кое-что сказать…
Я повернулась взглянуть на него, обеспокоенная тоном его голоса. Я увидела его в первый раз после того, как он шагнул на корму речного такси в Венеции, но говорил он так, словно мы расстались только вчера.
Лицо его было бледным, пальто промокло, а по лицу текли струйки дождя. Он выглядел усталым, напряженным, куда старше, чем я его запомнила. Чувствовалось, что он пережил какие-то борения. В первый раз я увидела и поняла, насколько он горд и что именно гордость мешает ему говорить.
– Я хотел поблагодарить вас, – продолжил он. – За то, что вы находите время приезжать сюда. Общаться с Розой. Ей очень трудно…
– Роза моя приятельница. Конечно, я приезжаю к ней. Вы не должны благодарить меня, Френк.
– Я… я недооценивал вас. – Он внезапно гневно взмахнул рукой. – Когда я в последний раз видел вас… в Венеции. Да и в другие времена, я неправильно оценивал вас. Слишком торопливо. Я был высокомерен. Это моя ошибка.
Признание в своих слабостях, чувствовалось, далось ему нелегко. Сердясь на самого себя, он неожиданно замолчал и смущенно отвел глаза.
– У вас нет необходимости объяснять. Все это не важно. Это было так давно.
– Я знаю. Вы думаете, что я не догадываюсь? Я могу точно сказать, как давно это было. Сколько прошло месяцев, дней, часов…
– Френк… Относительно Венеции… Вы не должны ни в чем извиняться. В вашем положении я бы поступила точно так же. У вас были основания. Конрад Виккерс. Констанца. Как они вели себя по отношению к Розе.
– Дело было не только в них.
Я смущенно взглянула на него. Внезапно в его голосе появилась четкость и твердость. Он сосредоточился и посмотрел мне прямо в глаза.
– Не в них?
– Нет. Дело было не в них.
Наступило молчание. Мы смотрели друг на друга. Он поднял руку и легким беглым движением коснулся моего лица. Я ощутила тепло его ладони, влагу дождевых капель на ней. Предполагаю, именно тогда я и поняла: пусть даже до того, как мы простились, почти ничего не было сказано, я согласна встретиться в Нью-Хейвене.
* * *
Лекция Векстона прошла отлично. Он стоял на кафедре, ссутулясь над микрофоном, как большой орел. Он щурился на свет софитов, и казалось, что он одновременно и близорук, и дальнозорок. Он говорил о времени и о тех изменениях, что оно несет. В заключение он стал читать стихи, включив несколько и своих. Он закончил одним из сонетов из цикла «Снаряды», написанного во время первой мировой войны, посвященного тому юноше, которым когда-то был Стини.
Доктор Джерард сидел за несколько рядов перед нами. Стини расположился рядом со мной. Он беззвучно заливался слезами. Когда лекция кончилась и раздались аплодисменты, он взял меня за руку.
– Я был другим, ты же знаешь, – зашептал он. – Я в самом деле был не таким.
– Я знаю, Стини.
– Я не всегда был старым распутником. В свое время я что-то собой представлял. У меня была масса энергии. Огромное количество. Затем она ушла. Я распылил ее. Векстон мог бы остановить меня, если бы я ему позволил. Но я этого не дал ему сделать. И теперь, конечно, слишком поздно.
– Стини, это не так. Ты изменился один раз; ты можешь снова измениться.
– Нет, не смогу. Со мной покончено. Лишь бы с тобой этого не случилось, Викки. Это ужасно. – Стини шумно высморкался в шелковый носовой платок. Он вытер глаза. – Это была ошибка Виккерса.
Стини вроде оправился. Встав, он стал подчеркнуто громко хлопать в ладоши и кричать «браво».
После этого состоялся прием и обед, на котором Стини тихо напился.
– Надрался, – объявил он, когда мы наконец покинули обед. – Надрался вдребезги.
Его покачивало из стороны в сторону. Перед нами прихрамывал Векстон рядом с Френком Джерардом, нашим хозяином на остаток вечера, который шел упругим решительным шагом. Мы миновали здание колледжа серого камня, со стенами, увитыми плющом. Стини, на которого не произвело впечатление сходство с Оксфордом или Кембриджем, сказал, что это неестественно.
– Как декорации. И слишком доподлинные.
В комнате Френка Джерарда, выходившей на двор колледжа, царил беспорядок. Она была полна книг. На стуле стоял микроскоп. Векстон, которому обстановка напоминала его собственную комнату, с удовольствием озирался. Я с испугом посмотрела на Стини: его лицо обрело зеленоватый оттенок.
Я не осмеливалась взглянуть на Френка Джерарда, который, решившись пригласить нас, может, уже сожалел о своем поступке. Когда я утихомирила Стини, бесцеремонно пихнув его в кресло, то рискнула бросить на него взгляд. Френк Джерард переводил глаза с лица на лицо: досточтимый поэт, пожилой повеса, который не держит алкоголь, и я. Лицо его не отражало никаких эмоций, хотя мне показалось, что я уловила веселую искорку в глазах, когда Стини попытался затянуть песню и мне пришлось снова его утихомиривать.
Была сделана попытка завязать какой-то разговор, но в этот момент Стини погрузился в сон, о чем дал знать храпом. Может, чувствуя подспудное напряжение в помещении, может, посочувствовав Френку Джерарду, которому нелегко было говорить на бессвязные темы, Векстон, заметив шахматную доску с расставленными фигурами, предложил Френку сгонять партию.
Похоже, в первый раз Френк не услышал сделанного ему предложения. До него дошло лишь во второй. Он спросил, не против ли я. Когда я сказала «нет, не против», он стал носиться по комнате, вспомнив, что никому не предложил выпить, и исправляя свою ошибку. Видно было, что он растерян. Векстон потом сказал, что он налил чистый джин. Мне досталось виски с тоником.
Партия началась. Я сидела и наблюдала за ними. Воцарилось молчание; я была рада ему. Но события этого вечера не оставляли меня в покое. Я ждала, что ко мне придет спокойствие, кроме того, я предполагала, что Векстон быстро выиграет.
Я не очень разбиралась в шахматах и не могла уверенно судить, как идет игра. И тогда, поскольку на меня никто не обращал внимания, я стала рассматривать Френка Джерарда.
Я остановила взгляд на его лице. То ли раньше я была слепа, то ли ничего не могла прочесть. Если раньше я считала его мрачным и замкнутым, теперь я увидела человека, чье лицо говорило о силе и мягкости характера. И если раньше я отмечала его недостатки, то теперь увидела достоинства: ум, верность, юмор, решительность.
Минуты шли одна за другой, я слышала тиканье часов, стоящих на каминной доске. Медленно прошло полчаса, и мне нравилось неторопливое течение времени. Я сидела, испытывая странное ощущение, когда время продолжало идти и как бы остановилось. Воздух был полон оживления; молекулы его носились взад и вперед. Они кружили нас. У меня все плыло перед глазами.
Похоже, Френк Джерард тоже чувствовал нечто подобное. Но как бы там ни было, это не сказывалось на его шахматном таланте; он продолжал делать ходы быстро и решительно. Тем не менее он был возбужден, как и я. Я понимала это кончиками нервов, а потом из-за некоего его странного поступка.
Он не поднимал глаз от доски – шла игра, и был его ход. Он играл белыми. Я подумала, что он пойдет ладьей или конем. Какой бы ход он ни сделал, позиция Векстона была под угрозой. Не поворачивая головы и, во всяком случае, сбросив напряжение, он протянул мне руку. Встав, я приняла ее. Он сжал пальцы. Я опустила глаза на его кисть. Я вспоминала прошедшие годы: прошлые встречи, сказанные слова и предложения, все «здравствуйте» и «до свидания»: предложения были бесплотными.
Френк Джерард продолжал держать меня за руку. Я не отпускала его. Прошло еще пять минут, и Векстону пришлось признать свое поражение. Игра была закончена.
Я подумала, что Векстон, поднявшись из-за стола, пойдет будить Стини. Припоминаю, что он куда-то исчез. Припоминаю, Стини стал протестовать, что так быстро приходится возвращаться в отель, и вроде бы Векстону пришлось настоять, потому что оба они покинули нас, и, поднимаясь, Стини уронил микроскоп со стула.
Предполагаю, что, должно быть, мне что-то говорили. Наверно, они договаривались, что я вернусь позже: я смутно припоминаю слова Френка Джерарда, что он, конечно же, проводит меня. Все разворачивалось очень быстро. Мой дядя Стини был слишком пьян, чтобы разбираться в происходящем; если Векстон сказал, у него хватило ума не прекословить.
Помню, как закрылась дверь. Вспоминаю, как Стини, пошатываясь, перебирался через двор. Но все это я воспринимала каким-то боковым зрением. Я продолжала держать за руку Френка Джерарда, я продолжала смотреть на него.
Он встал, думаю, когда уже никого не осталось. Несмотря на мой рост, он был заметно выше меня. Я смотрела на него снизу вверх; он опустил глаза ко мне. Он как-то странно присматривался к моему лицу, словно оценивая его подробности, скажем, форму носа или расстояние между глазами. Я ничего не видела. Меня захлестнуло счастье: его лицо мерцало передо мной как бы в тумане. Помню, я попыталась понять, откуда оно, это счастье, взялось, и решила, что причиной тому его рука, лежащая в моей.
Я продолжала смотреть на него. Все так же тикали часы. Лицезрение доставляло мне наслаждение. Он нахмурился. Я решила, что морщинки – это просто великолепно. Я была готова вечно смотреть на них.
– Семьдесят две, – сказал Френк Джерард.
Я настолько была поглощена рассматриванием его морщинок, что не ожидала услышать голос. Я так и подпрыгнула.
– Семьдесят две, – снова серьезным тоном сказал он. Морщинки углубились. – У вас было семьдесят две. А теперь их семьдесят пять. Появились три новые, на одной стороне, как раз под левым глазом. То есть веснушки.
Наверно, я должна была что-то сказать, наверно, я должна была издать удивленный звук. Что бы я ни сделала, он развеселился и стал проявлять нетерпение. Знакомое выражение вернулось на его лицо.
– Все предельно просто, – продолжал он, и я видела, каких ему стоило усилий говорить столь рассудительно. – У вас было семьдесят две веснушки. А теперь их семьдесят пять. Я не обращал на них внимания ни тогда, ни теперь. – Он помолчал, снова хмурясь. – Нет, не так. Истина в том, что я их очень люблю. Ваши веснушки, ваши волосы, вашу кожу и ваши глаза. Особенно ваши глаза.
Он остановился. Мой голос предательски задрожал:
– Франц Якоб…
– Понимаешь, когда я смотрю в твои глаза… – Он помолчал, борясь с собой. – …Когда я смотрел в твои глаза – как это было трудно, как трудно не сказать тебе. Ничего не говорить и ничего не делать, когда хотелось так многого. Я… что ты сказала?
– Я сказала: «Расстояние – не препятствие для сердец».
Наступило молчание. Краска залила его лицо и отхлынула. Рука поднялась и упала. Он сказал:
– Это было важно для тебя? Ты помнила?
Я начала рассказывать ему, как это было для меня важно и как много я помню. Столь странный перечень: гончие и алгебра, азбука Морзе и вальсы, Винтеркомб и Вестчестер, дети, которыми мы были, и взрослые, которыми мы стали.
Я не успела изложить весь перечень. Когда я дошла до гончих или, кажется, алгебры, Френк сказал:
– Думаю, я должен поцеловать тебя. Да, просто обязан – и сразу же, тут же.
– И никакой алгебры?
– Ни алгебры, ни геометрии, ни тригонометрии, ни дробей. Может быть, в другой раз.
– В другой раз?
– Возможно. – Во взгляде его появилась решимость, которая смягчалась юмором. Он обнял меня. Я поняла, что список так и не кончу.
Он помолчал в последний раз перед тем, как поцеловать меня. Он смотрел мне в глаза, он касался моего лица. Когда он заговорил, голос у него был мягким и нежным.
– Verstehst du, Виктория?
– Ich verstehe, Франц, – сказала я.
* * *
Френк рассказал:
– Двое из детей Розы – приемные. Даниель прибыл из Польши, я – из Германии. Мы никогда не говорили об этом. Это обидело бы Розу, если бы мы стали вспоминать. Роза никогда ни с кем не говорила на эту тему – мы все были ее детьми. Я должен был решить… – Его лицо стало замкнутым. – То ли я останусь Францем Якобом и без семьи, то ли стану Френком Джерардом. Я решил стать Френком Джерардом. Я обожал Макса. Я любил их обоих. Таким образом я мог отблагодарить их за все, что они для меня сделали.
– И кто же ты теперь? Франц Якоб или Френк Джерард?
– Конечно, я и тот и другой. Я никогда не говорил Розе об этом.
– И как же мне тебя называть?
– Как хочешь. Понимаешь, это неважно. Когда ты здесь, ничего не важно. – При этих словах он отвернулся от меня. Снова повернувшись, он взял меня за руки и крепко сжал их. – Ты знаешь, сколько писем я отправил тебе? Я писал по одному в неделю, каждую неделю, в течение трех лет. Сначала они были короткими, очень сухими, полными цифр, мне было нелегко выразить то, что я думаю. Да и сейчас я не могу с этим справиться. Я испытываю огромное желание говорить от всего сердца – и все же не могу. Не получается. – Он сердито пожал плечами. – Слов не хватает. Во всяком случае, английских. – Он помолчал. – Доведись нам быть в Германии, я оказался бы куда более красноречив.
– Я считаю тебя очень красноречивым. Слова в самом деле ничего не значат, когда я смотрю на тебя. – Я остановилась. – Френк… расскажи мне о твоих письмах.
– Очень хорошо. Они были… сначала типичными мальчишескими письмами. Что произошло, когда я вернулся в Германию, описывать я не мог, так что писал совсем о другом. Мне исполнилось тогда двенадцать лет. Я представляю, если бы тебе в руки попались эти письма, ты сочла бы их очень скучными. Ты могла бы сказать: это словно учебник… Во всяком случае, первые письма. Не те, что писались потом.
– Они отличались?
– И очень сильно. В них было много… много отчаяния. Мне уже исполнилось четырнадцать, а потом пятнадцать. Все мое сердце было переполнено тобой. Никогда раньше со мной такого не случалось. Да и потом я не испытывал ничего подобного. Я говорил… впрочем, теперь не важно, что я тогда говорил.
– Это важно для меня. И всегда будет важно.
– Это было очень давно. Я был тогда мальчишкой…
– Я хочу знать, Френк.
– Ну, хорошо. – Встав, он отошел от меня. – Я говорил, что люблю тебя. Как друг – но и не только как друг. Так я говорил.
Это признание, которое было сделано с заметным напряжением, принесло ему огромное облегчение.
– Похоже, ты стесняешься, – мягко сказала я. – Почему этого надо стыдиться? Разве ты сказал что-то ужасное?
– Я не стесняюсь, – с силой ответил он. – Я бы не хотел, чтобы ты так думала. Это просто…
– Знаешь, ведь и я бы сказала те же слова. Я предполагаю, если бы я сейчас прочитала то, что я тогда писала, я была бы смущена. Но важно ли это? Я говорила, что хотела.
– Ты так говорила? – Он уставился на меня.
– Конечно. И ужасным языком. Слишком много прилагательных. Повсюду наречия.
Френк начал расплываться в улыбке. Он подошел ко мне. И сказал:
– Приведи мне какие-нибудь из этих прилагательных. И еще эти наречия…
Кое-какие я припомнила. Как и предыдущий список, их перечень тоже оказался краток. Я смогла выложить «дорогой» или, может быть, «страстно», или, может быть, – я опасалась – «вечно», прежде чем замолчала.
Френк взял меня за руку. У меня так кружилась голова от счастья, что я мало что соображала, но тем не менее видела, что он чем-то обеспокоен.
– Я все же не понимаю. Все эти письма – твои, мои. Куда они могли подеваться?
Я думала об этом, и с самого начала мне бы хотелось избежать этого вопроса. Я сказала, что письма пропадали; я сказала, что теперь это несущественно.
– Но это так важно. Ты писала всю войну. Сколько было писем?
– Не знаю.
– А я знаю. Раз в неделю, каждую неделю в течение трех лет. Сосчитай! Сто пятьдесят шесть писем. По правильному адресу. В ходе войны письмо может быть потеряно – ну, пять, ну, десять – но сто пятьдесят шесть? Это против всех законов вероятности.
– Теперь мы знаем то, что было в них сказано…
– Да не в этом дело! Разве ты не видишь последствий? Ты могла считать, что твои письма пропадают, но что относительно моих? Что ты могла думать обо мне, когда я обещал писать тебе и ни разу не написал.
– Я думала, что ты погиб.
– О, моя дорогая, прошу тебя, не плачь. Пожалуйста, послушай меня. Посмотри на меня. Попробуй представить. Ты считала, что я мертв. А что я думал, зная, что ты жива и здорова? Я-то знал, что ты жива. Я знал, где ты живешь. Послушай… – Голос его обрел мягкость. – Ты не задала мне один-единственный вопрос. Ты не спросила меня, почему я перестал писать.
– Я боялась.
– Не бойся. Опасаться тут нечего. – Он помолчал, осматривая комнату. – Это было во время войны, в самом конце 1941 года. Я уже оказался в Нью-Йорке. Уже несколько недель я жил у Розы и Макса. И как-то днем я пересек весь город. Я знал, где ты жила – такой известный адрес! Я стоял здесь, на другой стороне улицы, а ты вышла вместе со своей крестной. Вы шли рука об руку. Твои прекрасные волосы были подрезаны. С вами была собака – огромный пес, как черный медведь…
– Берти, – сказала я. – Так его звали. Теперь он умер. Ты был там? Ты не мог там быть…
– Я смотрел, как вы шли по Пятой авеню. Вы смеялись и разговаривали. Я видел, как вы зашли в парк. Я проследовал за вами до самого зоосада. Стоял прекрасный день, и вокруг было много народу. Вы ни разу не оглянулись. Мне было нетрудно идти за вами.
– И потом?
– Ничего. Это был конец. Я постоял в парке и принял решение. И больше никогда не писал тебе.
– Значит, ты принял решение, что-то вроде этого? А я бы вот так не могла. Будь я на твоем месте, я бы кинулась к тебе, схватила бы за руку и…
– Так ли? – Повернувшись, Френк поглядел на меня. – Ты уверена? А я подумал… ты можешь себе представить, что я думал?
– Расскажи мне.
– Я подумал, что, по всей видимости, ты забыла меня. – Лицо его напряглось. – Я подумал, что ты и не вспоминаешь больше нашу дружбу. Что наши обещания больше ничего не значат для тебя. Что они спокойно умерли в твоем сердце. – Он пожал плечами. – Тогда я не лучшим образом думал о тебе. Сто пятьдесят шесть писем – более чем достаточно. Я вернулся домой. Закрылся в своей комнате. И стал работать. Когда я в печали, то всегда так себя веду.
– Ты работал? Ох, Френк…
– Вроде я стал заниматься математикой. Цифра за цифрой. Это очень помогает. Даже сейчас это для меня эффективное средство.
Я отвела глаза. Я представила себе мальчика, который потерял всю семью, а теперь и друга. Теперь я могла понять, как этот мальчик вырос в того мужчину, который сейчас сидит рядом со мной, в мужчину, которому трудно доверять кому бы то ни было и который не мог самому себе признаться в силе чувств, причинявших ему такую боль. Все эти походы из нашего недавнего прошлого наконец обрели свое место, одно печальное событие за другим. Я взяла его за руку.
– Френк, если бы я увидела тебя и в первый же день прибежала к твоему дому, все было бы по-другому?
– Да, у меня все сложилось бы по-другому. Надеюсь, куда лучше – и тогда, и потом.
– И тогда, в Венеции, ты был готов мне все сказать? И ты остановился?
– Я хотел это сделать… очень сильно.
– Ты ревновал?
– О, да. – Веселая искорка мелькнула у него в глазах. – Я могу быть жутко ревнивым. Это еще один мой порок.
– Я не об этом. Совсем не об этом.
– Не так легко сидеть напротив женщины, которую ты любишь, и видеть, что она тебя не узнает, и думать, что теперь уж все равно. Особенно нелегко, если ты знаешь о себе, каким ты можешь быть высокомерным, замкнутым и жутко упрямым…
– Ты мог бы…
– О, я отлично понимаю, что бы я мог. Учитывая все возможности и варианты, делал я совсем противоположное. Словом, я уехал. Я поступил в Оксфорд. Я думал, что смогу заставить забыть…
– И ты не смог?
– Нет. Этого урока я не смог усвоить. – Он привычно пожал плечами. – К лучшему или к худшему, но таким человеком я оказался.
