Текст книги "Берегиня (СИ)"

Автор книги: Руслан Дружинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)

Клок стопорнул на секунду, не этого он ожидал, но затем довольно расцвёл.

– Лады, Ксюха, подогреем нахрапов. Двадцать три подвальчика, отвечаешь? Сладкая темка. Загон ангишванит, кутышня платит – вот так. Метнёшься за данью с братвой?

– Сами чё, в ложку влупетесь! – рубанула Ксюша. – Слушай и вкуривай, где подвалы...

Она рассказала и о тех Котлах, что разыскала сама, и о тех, что раскрыл ей Тимоха – всего двадцать три скрытых от бандитов подвала, которым когда-то носила еду Серебряна. Ориентиры, улицы, метки – передавая о них, предавая их, Ксюша не сожалела, как камера, что лишь отправляет картинку чужим. Ни лица кутышей, ни серебряные кучки мусора стояли у неё перед глазами, только одна чёрная Башня – столп, который она захватит ради своей же свободы.

Чуть только она рассказала про последний Котёл, как схватила свой шлем и пошла прочь от Клока. В спину ей будто ледяным ветром подуло. Раскрытый секрет, как брошенное дитя, остался наедине с беспредельщиком. Ксюша сама словно своровала чужое, вырвала из тела с мясом, и в страхе бежала домой, но и дома – боялась, и не показывала наворованное, и прятала его глубоко-глубоко в себе, и молчала весь день, только отсиживалась за своей половиной стола и жутко таращилась на сбитую с толку лычку. Нели чувствовала что-то неладное, вилась перед Ксюшей узлами, расспрашивала её так и сяк. Ксюша была готова растерзать Нели, ведь это Нели не предупредила о голоде, это Нели не предсказала, что Взлётные упрутся в Скорбь, ведь это Нели подставила кутышей, а не она!

От Ксюши пёрло таким лютым холодом, что лычка, наконец, пробурчала что-то неловкое и свалила от беды подальше к себе в спальню за дверь. Ксюша поднялась, как на чужих ногах прошаталась в прихожую и зарядила ружьё.

*************

Лиза повисла на турнике в фитнес-клубе и старалась подтянуться изо всех сил. Ничего у неё не выходило: силёнок едва хватало достать макушкой до перекладины. Лиза упорно загребала ногами, кряхтела, и не видела со спины, как с порога тренажёрного зала за ней наблюдают. Ксюша в истёртом комбинезоне со шлемом подмышкой смотрела, как Лиза с кряхтением поворачивается на турнике, хватается за него новым Макаром и пытается влезть на перекладину. Но тут она, наконец-то, заметила Ксюшу, повисла, как сопля, и скорчила ей смешную конопатую рожицу.

Мелкая девка – в тепле, в тишине, не мокнет под осенними ледяными дождями, не думает, что будет есть сегодня и завтра, в каких шмотках ей встречать зиму. Ксюша видела своё давнишнее отражение, но с другой стороны инкубатора.

– А ну-ка, дай, – расстегнула она комбинезон, скинула его до пояса и завязала рукава в тугой узел. Лиза спрыгнула с турника, уступила ей место. Ксюша ухватилась за перекладину, скрестила ноги и начала рывками подтягиваться.

«Пять, шесть…» – дымы сожжённых, разграбленных вокруг Центра Котлов поднимаются над размытыми городскими кварталами.

«Десять… одиннадцать…» – загонщики тащат к Скиперской Каланче короба стопельников, банки и бутылки с плесухой, и гогочут во все пьяные глотки.

«Двадцать, двадцать один…» – на Каланчу толпой гонят кутышек: девочек, женщин, старух – в разодранных тряпках, избитых, рыдающих, перепуганных насмерть и оторванных от своих близких мужчин.

«Тридцать пять, тридцать шесть…» – блудуар из места с яркими занавесями и распутным смехом превратился в дом слёз. Коренные бабы строят порядки, распихивают Квочек по семьям, но подвалохшных чересчур много, у них свои семьи, кутышки испуганно жмутся друг к другу, и не даются большухам.

«Сорок три, сорок четыре…» – сытые Кольцевые отбивают у Крысюков баррикады, теснят их к Каланче. Вспышки самопалов, едкая вонь Пороховки, трескучая Перуница, мат, ножи, кровь и грязь. В стылом воздухе над красным бетоном летят первые искорки снега.

«Пятьдесят один, пятьдесят два…» – Каланча не взята, Крысюки закрепились. Клок мрачно барабанит по Посвистам. Еды больше нет, от лычки нет проку, время заканчивается, тень Башни почти накрыла её. Чтобы не попасть под тень, надо лезть по другим, забыть про всех, про себя – сдохнуть, но вскарабкаться выше чёрной короны!

– Шестьдесят. – Коснулась подбородком перекладины Ксюша и спрыгнула с турника.

– Ух ты! Ты сильная! – поражённо вытаращилась на неё Лиза. Ксюша растёрла ладони с занемевшими пальцами.

– Ты в бассейне плавай. Такая же будешь.

– Не, я плохо плаваю, – созналась Лиза.

– Научу – хочешь?

– Ой! Хочу-Хочу! Очень-очень! Спасибочки!.. – захлопала Лиза в ладоши, но вдруг притихла. – Слушай, Ксюш, а тебе сколько лет?

– Двадцать четыре.

– И долго ты живёшь у Кощея?

– Это не я у него живу. Это он со мной живёт.

– Но Башня-то его.

– Пока что его, – обронила Ксюша. Удивлённая Лиза уставилась на подругу. – Ты сама-то, что, думаешь, навечно тут поселилась?

– Нет, Кощей ведь сказал: я подучусь у него, и в поле буду работать. Он сказал: у меня природный талант к выживанию, и я очень сообразительная.

– А что ещё он сказал?

– Да ничего такого. Он всё больше отмалчивается, – спрятала серые глаза Лиза.

– Это он любит – отмалчиваться, – присмотрелась к ней Ксюша. Она мельком оглянулась на потолок и загородила Лизу от тёмных колпаков камер. – Слушай, а ты камеры на потолке видела?

Лиза стрельнула глазками за плечо Ксюши.

– Не смотри.

– Они что, за нами подглядывают? – перешла Лиза на шёпот.

– Не они подглядывают, а через них. Ты на Тузах… – Ксюша сразу поправилась. – Наверху Башни комнатки такой не видела, куда камеры картинку, как по проигрывателю, передают?

– Нет, не видела.

Ксюша поджала губы. Врёт? Глазёнки честные, но много видела она честных глазёнок, когда даже под пытками врут. В глазах Лизы юлил огонёк – огонь интереса? Или лукавства, чтобы в её честность поверили?

Молчание затянулось.

– Хотя, подожди-ка! – опомнилась Лиза. – Я вроде бы видела такую комнатку! Там ещё телевизоров много, и стол с кнопками. Тебе зачем туда?

– Мне? Не зачем. Ты что, подумала, мне зачем-то надо?

– Ну, мне камеры самой не нравятся. Чего они тут везде за всеми подглядывают? Хочешь, мы их отключим? – вкрадчиво зашептала она. – Я, правда, не знаю, как это. Хочешь, я тебя в ту комнатку проведу, и ты сама выключишь?

– Выключить камеры? Ты чего, я совсем не хочу, – искоса глянула на неё Ксюша. Лиза на миг растерялась. – Я сказала только: ерундой перед камерами не занимайся.

– Ты точно не хочешь? – не сразу опомнилась Лиза, но тут же поправилась. – Ну, ладно, как хочешь. Я, наверное, в душ тогда пойду: вспотела на турниках-то!

– Иди, хотя бы в душе камер нет. Я тебя у нас в комнатах подожду, – отпустила её Ксюша с улыбкой.

Лиза весело, пусть немного суетливо, побежала к выходу из тренажёрки.

Сообразительная какая, всё наперёд знает. Понятливая и вышколенная, как Гавран, девчушка-простушка: приятно поговорить!.. И как свою тяжёлую жизнь за горами расписывала, про деревни голодные, про скитания свои, про оседлышей и разбойников. Как же такая добренькая, инкубаторная, среди них жила, как же не оскотинилась?

Ксюша побрела следом за Лизой. В бело-голубом кафельном зале расположилось двенадцать душевых кабинок. Двери кабинок полупрозрачные, и видно, где моются. В одной кабинке плещется вода. На дверце шкафчика висят сброшенные футболка и шорты. Ксюша развязала и стянула с себя комбинезон и бельё. На чистом белом потолке – ни одного тёмного купола камеры. Взрослым бабам Ксюша давно не доверяла, мужикам – уж тем более, но соплячке чуть не прозвонила: и что в городе делает, и зачем ей камеры отключать, и кого она в Башню провести хочет.

Ксюша подошла к занятой кабинке, отодвинула мутную дверцу и залезла под горячие струи. Лиза охнула и обернулась. Ксюша плотно задвинула дверцу кабинки за собой.

– Я ещё не домылась! – отёрла лицо Лиза. Ксюша крепко взяла её рукой за затылок и пристально заглянула в испуганные серые глаза.

– Ну чё, соска, сама расколешься за Кощея, или тебя как шкицу отъелдарить?

– Пусти! – дёрнулась Лиза. Ксюша легко удержала её. Силёнок у соплячки и правда немного, но главное на лице всплыло всё, за что могли прессануть. Случайных людей в Башне нет, не бывает, и босявка, подсаженная к ней, на опыте.

– Я закричу! – вцепилась Лиза ей в руку. Ксюша припёрла её спиной к кафельной стене.

– Кричи, рыжуха. Только ты мне чё надо, а не просто кричи.

Глава 15 О чём плачут Вечные

На общем столе в гнутой жестяной подставке горела таблетка сухого спирта. Жёлто-синенький огонёк трепыхался, играл отблесками на тарелках и кружках, на закинутой полотенцем кастрюльке и на расколотом забрале шлема. Только на Ксюше густо залегла тень. Нели сидела за своим краем стола и плохо видела её лицо.

В старом доме сильно похолодало. Топить было нечем: ни нормальной плиты тебе, ни буржуйки, даже стопельников Ксюха не приносила. Нели готовила на сухом спирте и почаще разогревала еду, чтобы хоть как-то согреться. Похлёбка из концентрата остывала перед Ксюшей, нарезанный фруктовый салат подсыхал в миске. Осеннее солнце пряталось за низкой хмарью, в квартире сгустился траурный сумрак, на полках и мебели залегла пыль.

Нели куталась в шаль, словно пряталась от серебристой химеры за спиртовым огоньком.

– Каланчу Крысоедов взять надо. Скорбные обсиделись на улицах – хрен прошьёшься: всюду норы у них, начки, кабуры. Ломти дом отожмут, всё пропалят с чердака до подвала, а Крысюки сквозь дыру впишутся и нам по хребтине закидывают. По пяти раз на дню одна точка от их к нашей ходит. Скоро дубак, загоны толпами с Раскаянья прут. Чё-то надо решать с этим, Нели. Пораскинь-ка мозгами.

В осенних потёмках, да ещё с одним глазом, и книгу-то ей не дочитать. Интересно, как там у Коренной с Воронским: свалила от крышака своего? Нели бы точно свалила, за каким-нить кентом лопанулась бы: любит, не любит, а пофигу…

– Алё, шмонь старая! Ты чё кулёк напялила, или тебе его сбить? – окрикнула Ксюха.

– Жути не нагоняй, – прогундосила лычка. Что-то прежние тупняки накатывать на неё часто стали: всё она слышала, только думала про своё. – Вот ведь всралась тебе эта Вышка Крысячья? Бери, чё есть, и обсиживайся на своих Каланчах до весны. Все районы снегом скоро по самые яйца и Скорбным, и Взлётным завалит: как Крысюков дожимать? Никуда они, ё-ма-на, от тебя, Ксюха, не закопаются, сама начься в дубак, и по теплу их щеми.

Нели услышала, как заскрипел стул на тёмной половине столовой, и Ксюха нарастающим голосом надавила.

– Да ты, лярва одноглазая, одупляешь, чё гонишь? Если я Крысюков на закорки к себе посажу, мне весь хребет искусают; Раскаянье раньше кинет хвоста, чем Халдей! До весны на чужих костях чилить? Ты тут матрас душишь, курва, а мне с падалью Взлётной под пули и на железо ползти! Какой тебе: «всралась Вышка», тупорылая ты манда, я всё, чё есть, на банк кинула, мне до зимы весь фартовый расклад с бандами нужен! Весь! Усекла?! – гаркнула она в голосину, так что огонёк на горелке затрепыхался.

– Да осади ты базланить… – пробурчала лычка, избегая смотреть на серебристый комбинезон в полутьме. – Нет щас резона на Крысюков агриться. Сколько с ними рамсилась, и чё? Ты ваще только за свой напряг палишь? У Скорбных напряга не меньше. Халдей не свистит, на запасах до весны процынкуют, ну а летом? Вы им подвалохшных срезали, улицы закупорили: дань с кого отжимать, волна где попрёт? Чё жрать-то Крысюки по весне будут?

– До весны ещё дожить надо, а Раскаянье с голодухи кишки узлом свяжет! – шипела Ксюша из темноты. Нели наклонилась в её сторону с кресла.

– А ты не с калитки к Скорбным ломи, а прямо из хаты. Много пацанчиков у Крысюков, кому за Право и за Халдея с пустыми кишками топать охота? Подкинь их нахрапам темку, мол, жратвы у Кольца на всю зиму, и на весну с их же подвалов подрезано, а Скорби с голодухи по весне мизгу жрать придётся. Улицы им закупорьте, нахрапы к Халдею стрельнут, волну вызудят, и не пройдёт волна. В бошках тогда у нахрапчиков продуплится за кого стоять надо и на хер им Халдей нужен.

– Замутить срез Халдею на Вышке? – задумалась Ксюша. – Крысюки сами мне голову его принесут.

– Не тебе, а Клочаре – забыла? Как там яд твой: дошёл снизу до верху, Ксюха? Куснула кого?

В холодной квартире зазвенела мёртвая тишь. Потрескивал огонёк на таблетке сухого спирта. Ксюха встала и направилась к выходу из столовой.

– Ксюх, тормозни! – встревожилась Нели. Светлый комбинезон повернулся во тьме дверного проёма. Нели заторопилась подобрать холодную цепь и показать её озябшими пальцами.

– Слышь, отстегни ошейник! Не лопанусь я: зуб даю, падлой буду – не выпулюсь! Ты Клока замочишь, тебе козырная карта попрёт: все банды под тобой ходить будут; кто забычит – тех вали регом. Умных вали, чтоб не умничали, дураков вали, чтобы умные видели! Борзым дай всё, чё зацапают, или режь их всех, щеми их повсюду, прессуй там, где ныкаются!.. Да слушали бы меня мои крышаки, на своих бы ногах щас ходили! А тебе я ещё подскажу, подскажу много чё, всяких тем накидаю, Ксюх! Отстегни ты меня, чё мне твой хомут до карачуна таскать!

– Умных вали, чтоб не умничали, дураков вали, чтобы умные видели… – повторила в темноте Ксюша. – Память у меня крепкая, Нели: не бойся, про тебя не забуду, – повернулась она и вышла в прихожую. В глубине промёрзшего дома заскрипела и щёлкнула тайная дверь.

Цепь со стуком выпала из рук лычки.

*************

От Раскаянья бежали загоны. Одного из них зарядили к нахрапам Халдея. Он тоже, типа, бежал, но на деле нашёл с кем перетереть у Скорбных и раскидать им за тему, что ни по одной улице крысиная волна до них не допрёт, что всё перекрыто Раскаяньем, и тех, кто топит за Право, ждёт страшная голодуха и смерть.

И Раскаянье на Каланчах не отсиживалось, по приказу Клока загоны высыпали на улицы, выгнали всю кутышню со щётками и сетями, затыкали подвалы, направляли и отводили волну от обложенной со всех сторон Вышки Халдея.

В промозглое осеннее утро город наполнился визгом, со всех сторон к Центру попёрли крысы. Живые серые ручейки сливались в потоки, катились по грязным застывшим улицам, как по руслам. Крыс перехватывали подвальные кутыши, в тупиках давила мизга, загонщики запруживали поток баррикадами, и убивали крыс десятками, сотнями, тысячами, чтоб ни одной до Халдеевой Вышки не добежало.

Конечно, волна пробивалась, сметала загонщиков, сети, просачивалась в обход, затянула, накрыла и сожрала немало мизги, но вместо сотен тысяч зверьков на Халдееву Вышку прибежали лишь тысячи. Ожирелое, отъевшееся за лето море, считай, совсем высохло на заплотиненых улицах и не докатилась до Скорби.

Через два дня нахрапы открыли Раскаянью Каланчу и сдали связанного Халдея в плен Клоку. Лишь несколько сотен старых загонщиков не отказались от Права, и на пороге зимы ушли в ломти, надеясь укрыться и выжить в разорённых подвалах у кутышей.

Последняя банда сложилась ещё до того, как лёг первый снег. В тот же вечер Клок велел закатить сабантуй из добытой крысятины, откупорить запасы плесухи, и каждому, кто выше мизги, дать свободный ход в блудуар ко всем Птахам.

Пять Гаремов и пленных кутышек согнали на Каланчу Скорби, на целых шесть последних этажей под Тузами. По всей Вышке запылали костры. Небоскрёб рокотал, как вулкан, переливался тысячами огней и сонмищем людских голосов, смехом, бранью, заливистым женским визгом. Осенний холод гудел от разухабистых песен, тут и там вспыхивали пьяные склоки. Откуда-то сверху колошматила музыка – не пойми на каком языке, невесть что, но ядрёный ритм из проигрывателя Клока горячил кровь загонщиков и мизги. Впервые за тридцать лет все бандиты, со всего города, собрались в одной банде.

Никогда ещё не было, чтобы один крышак паучил пять банд с четырьмя посвистами на шее. Но как теперь кантоваться в разграбленном дочиста городе? Право попёрто, новых порядков не строено, нахрапы с загонами толком не пригляделись друг к другу, но уже алчно косятся на Клока, не любят его за глаза, и не верят, что крышак масть в Центре продержит хоть две недели.

– Чуешь, рычит?.. – стоял Клок на Тузах и глядел сверху-вниз на свою пылающую кострами Вышку. Музыка громыхала на этажах ниже, где во всю разгулялся пьяный угар. – Точь-в-точь на зверюге сижу: жрёт пока, довольная, сука, но только жопу расслабь – скиданёт и вторым с потрохами схарчит. Фарту масти нам, бикса, на такой моще обсидеться. Завтра прочухается и спросит басота, как зимовать им, и чё им жрать дальше; и только не в цвет им ответь…

Клок сделал жест вниз, как будто нырял ладонью в окно.

Ксюша подошла и встала рядом, но смотрела она не на Вышку, а на чёрную Башню вдали на вечернем полотне хмурого, быстро темнеющего осеннего неба. Каланча бандитов ровнялась Башне Кощея, Ксюше даже казалось, что она чуть-чуть выше. С такой выси можно не ужасаться той чёрной тени, что накроет тебя, и завладеет тобой, и распорядится тобой, как захочет. Уродливая, грохочущая, рычащая Вышка Раскаянья щербатым столбом торчала напротив безмолвного и безучастного к чьим-либо желаниям и страстям небоскрёба.

Ксюшу пробрала дрожь, и она отвернулась со шлемом в руках. Избитый Халдей повис на привязанных к запястьям верёвках, как изнурённая птица. Клоку ничего не стоило убить своего лютейшего врага, ведь Посвист ему давно сдали нахрапы-предатели. Клок отыгрывался на Халдее, мелочно мстил тому крышаку, кто по старым понятиям и выше, и лучше него, но теперь сокрушён, срезан, разбит, и мучительно умирает в полной власти Раскаянья. Из Халдея выбили дух, он висел на своих же Тузах, как трофей Клока, для его хвастовства и гордыни.

На Тузах накрыли богатый стол – здесь штабеля стеклянных и пластиковых бутылок с плесухой, хрустальные рюмки и пять больших блюд с жаренной крысятиной, олениной, и кабаниной, и вороньим мясом с яйцами. На пятом блюде лежал серебряный посвист быка с вытянутыми вперёд рожками.

– Цени, Ксюха – твой, заслужила, – ткнул Клок на почётный, пусть и никчёмный в городе посвист. Четыре других он носил на шее. И с одним Посвистом крышевать банду тяжко, а уж с четырьмя – в четыре раза опасней. Ксюша молча сгребла с блюда свой бычий посвист вместе с цепочкой.

– Ну чё, лапонька, хряпнешь со мной за победу и за наш будущий фарт? – Клок подошёл к столу, откупорил бутылку и налил им в две рюмки.

– Не пью я рыгаловку вашу.

– Так ты и людей не мочишь, – легко хлопнул свою рюмку Клок. Ксюша приподняла бровь.

– Ручки-то чистенькие-чистенькие! – поцапал Клок руками за воздух. – Ты же ручки ни разу не замарала, жаркой всех палишь, крови не нюхала, за храпок не брала – это разве мочилово? Не, Ксюха, не катит: не блатная ты, а лепила залётная, кукла стеклянная, понты, тока, кидаешь, а мы те не фуцаны; сама не пьёшь, ручонками своими не мочишь… может, ты не трахаешься ещё?

Ксюша стерпела насмешливый взгляд, поставила шлем на стол, схватила рюмку и махом выпила первую в своей жизни плесуху. В ноздри шибанул запах плесени, желудок разом вспыхнул огнём, пищевод сжался, стараясь выблевать пойло. Перед глазами закуролесилось, Ксюша едва устояла. Клок придержал её за спину и хихикнул.

– Могёшь, бикса! Может ты и не понторезка, может ты и на Тузах обсидишься, как подрежешь меня!

– Чё ты звездишь? – еле выдохнула опаленой глоткой Ксюша.

– Да ты не рисуйся! Я бы сам так вмочил, если б маза попёрла Центр захапать и над ухом кто-то левый пыхтел, – налил им ещё по рюмочке Клок. – Не палишь, как впервой на Колечко нарисовалась? На алё, на морозе вломила! А я бы всю братву кликнул – не отмахалась бы. Ведь кликнул бы? Кликнул? Не стал!

Ксюша огляделась по сторонам: не прячутся ли на Тузах пристяжные или загонщики Клока? Кажется, никого кроме них на точке у крышака не тусовалось, если не считать измутуженного в усмерть Халдея.

– Щас ваще другие расклады: чё нам мочить-то друг друга? – Клок взял рюмку и придвинул Ксюше вторую, но она, не будь дурой, пить больше не стала; и с первой-то рюмки её так развезло, что перед глазами кружилось. – С вашими из Башни наша зареклась дела мутить после Серого, а я чё? Клок согласный! Но, смотри, Ксюх: ты от загонов носик воротишь, на кой хер тебе с ними в одной теме мараться? Лучше меня поднапряги, ага?

Клок выпил, но глаз с неё не спускал. Он отставил рюмку, занюхал рукавом шубы и спросил в лоб.

– Колись, бикса, чё те надо? Какие резоны тебе блатных подминать? Ладно, Скипер про тебя шкнягу по районам толкал, есть за чё им хер отрезать, но я-то на Колечке ещё просёк: поиметь ты меня хочешь, как шмоху подвалохшную, и кто-то матёрый тебе на всех в Центре стучит.

– Ну, просёк ты, чё дальше? – Ксюша шарила по столу глазами в поисках ножа или вилки.

– Дальше? А дальше, лапуля, такой расклад… – подвалил к ней Клок. – Ты мне прямо щас прозвонишь, кто это скурвился и тебе банды сливал, чтобы падалью этой на районах у нас не воняло, и ещё прояснишь, чё те надо с моей Каланчи, на кого зверюгу спускать, чтоб она не нас, а других жрала? Кого сотней бригад ты, краснучечка, размотать хочешь?

– Хера ты умный. Раз в башке масло есть, чё сам не прикинешь?

Клок со стеклянными глазками давил лыбу, будто с ней на чужую жизнь в картишки катал.

– Темка ясная, просечь можно. Только Чёрт тебе – не Халдей с Крысюками, его срезать позашкваристей будет… – Клок оглянулся на крышака Скорбных. – Эй, выдрочень гнойный, ты хвостом там не шаркнул ещё?

Халдей тяжело замычал. На губах у него вспузырилась кровь.

– Жив, чмырьё. Для тебя берёг, лапуль. Башню заломим, Черта подрежем: братва за тёплую зимовку – в Котёл с ложкой полезет, не то что к Чёрту на Рога. Ты, биксочка, деловая, с тобой можно в ногу шагать, значит есть реальная тема обсидеться на чёрной хате. Только за куклой стеклянной пацаны не пойдут, – Клок выхватил из-под шубы литень, мог легко пырнуть Ксюшу, но лишь перехватил его за острие и показал ей.

– Не по масти ты нам, лапуля, мокрухи на тебе нет. Хошь по блатному? Шею вскрой Крысоёпу, вот тогда по братве прозвоню: «Ты Халдея урыла!» – вот тогда будет авторитет. А меня кончишь, чё, пацаны за тобой пойдут, чё ли? Не, бикса, не катит. Ты крышаков не мочила, ты реально загон не утюжила, ты тока Пташка залётная. Мозговитая? Ну… Смазливая? Ну и чё? Поступишь с Халдеем при мне, вот тогда я всем задвину, что ты не чужими ручонками жар загребашь, что я за тобой хоть к Чёрту на Рога, хоть куда ломанусь. Но без меня, бикса, без моего блата – всрёшь ты, чё летом зацапала. В одной темке мы с тобой замесились, а ты ещё жахнуть меня хотела!

Он со смехом воткнул нож между блюд и бутылок. Каланча сотрясалась от глубоких басов, так что вздрагивала посуда. Халдей низко хрипел на верёвках. Ксюша упорно смотрела на нож. Кто сказал, что она не убивала? Скольких на улицах, скольких на тракте, скольких на Скиперской Вышке пожгла? А скольких до этого? В голове резанул вопль кутыша, перед глазами сверкнула фарфоровая змейка. И почему именно это лицо она вспомнила, других что ли нет?

Ксюша тяжело навалилась на стол и выдернула острый нож. Вторую рюмку плесухи она выпила залпом – для храбрости. Теперь её почти не тошнило, и живот не так сильно жгло. Но в голову всё-таки ударило сильно, и перед глазами мутилось. Ксюша потрясла головой и, покачиваясь, побрела к связанному.

– Так его! Так! – заржал сзади Клок.

Халдей тупо свесил башку, седые кучерявые волосы слиплись от крови, сам он удобно подвешен, чтобы взять за вихор и рассечь глотку. Она убивала, она убивала не раз… Пусть не своими руками, пусть не ножом – молнией, но она не раз видела, как корчатся и подыхают люди. И чего от бандюка так воняет? Раньше от них не воняло – не так. И кожа у него – липкая, лихорадочная, когда Ксюша коснулась. Вот это и значит жизнь, эта горячка? Только прищемят – бьётся, потеет, смердит. Ну и что? Сейчас она перережет горло Халдею и выпустит ему жизнь вместе с кровью. Мычит, стонет: больно, наверное, со сломанным-то костями; Ксюша поможет ему, человек такой нежный. Просто взять, и… Да какой он ей человек! Только тварь, он бандит, он висит на верёвках, как кукла, как змейка, как кубик, игрушка, подаренная ей Клоком, и Клок велит, что ей делать!

Да кто он, мать его, такой!

– Да пошёл ты на хер со своими замутами! – отшвырнула нож Ксюша, не зная куда. Ноги закуролесили её обратно, по пути она чуть не упала, но упёрлась руками в стол, и Клок вовремя её подхватил. Иссохшее горло пылало, Ксюша обшаривала глазами бутыли, но видела только плесуху и ни капли воды.

– Ну ни чё, ни чё, бикса, хер с ним, я сам ему потом красный галстук пущу, – обшаривал Клок её сзади. Ксюша схватила первую попавшуюся бутылку и выпила из горла. Хмельная Чадь только больше опалила нутро, и в голове зашаталось.

– Не мокрушница ты, Ксюха, не с наших. Как те с бригадами на дурняк блатоваться? Давай, лапуля, давай не ровней ко мне, а марухой по масти – на Вышке Цаца нужна.

А Цаце нужен крышак. Она не убийца, не ломоть, не была, и не будет у нахрапов в авторитете, и тень Чёрной Башни накроет её. Ксюша нашарила и ослабила под ошейником застёжку, пальцы Клока цепко содрали комбинезон ниже плеч и начали тискать и мять её груди.

– Ну, Ксюха! Чё за басы у тебя, прям литавры… за такие и к Чёрту на Рога ломить можно. Без масти – ты кому нужна? Без масти-то, кто мы все, Ксюха? Так, зверьё подколодное, без Вышки колдыримся. Ща я тебя на Каланчу пропишу, прямо в Цацы… – стягивал Клок комбинезон ниже пояса вместе с её одеждой. Слова его туго доходили до Ксюши. Воняло мужицким потом, плесенью, дымом. Грязная шуба колола ей спину. Как же она разделась догола в городе? Ведь нельзя! В кошмарах нельзя: в кошмарах комбинезон с неё разрывали. Это потому что Он ей запретил – вот потому нельзя? Что ей, нельзя раздеваться?

– Нельзя…

– Можно, лапонька, хорошо будет, – жался к ней Клок. – Булочки задери тока…

Ксюша нашпарила под комбинезоном коробку и сунула к себе за спину.

– Натяни это сначала.

– Чё там? – взял Клок коробку и скоро хмыкнул. – Всё-то у вас в Башне по чистенькому, по кондовому. Ну ща, регом…

Клок завозился, Ксюша упёрлась руками в стол и нервозно обшаривала глазами бутыли, блюда и рюмки. Чего не хватает? Чего-то точно недоставало, что раньше здесь было. В голове сильно бахала музыка, из Гарема неслись пьяные вскрики: там делали всё тоже самое, чем она впервые займётся с мужчиной. Жутко воняло тухлятиной. И почему звук такой громкий? И почему перед глазами нет трещины?

Клок надавил ей на голую спину, чтобы она наклонилась. На краю стола оставалось свободное место – как раз там, где она положила свой шлем.

Ксюша враз отпихнула от себя Клока. Тот от внезапности отшатнулся, но тут же вмазал ей тыльной стороной ладони по скуле. Ксюшу швырнуло на пол.

– Чё ты дёргаешься, лярва!

Клок подскочил, насел на неё, схватил её за волосы и ударил затылком об пол.

– Ща я тебе масть пропишу, сучка! Ты чё, думала, меня, как лоха, строить? Чтоб я с курвой стеклянной на одной Вышке обсиживался? Чтоб ты мне бухло траванула или под срез кинула, а? Щас я тебя нахлобучу, а там ты мне и про гниду споёшь, кто на Центр звонила, и как в Башню зайти!

Острые рожки бычьего Посвиста Ксюша махом воткнула Клоку в глазницу.

– А-а! Падла! – отпрянул он, закрывая глаз. Ксюша вскочила, но тут же свалилась. Пол вспыхивал, плесуха мутила мозги. Где нож! Ножа нет. Задыхаясь от страха, она поползла. Спущенный до коленок комбинезон сильно мешался. Клок с матом налетел на неё, в горло впилась цепочка, он с натугой начал душить Ксюшу Посвистами, будто башку рвал с хребта. Ксюша вытаращилась и выпятила язык, еле нашарила аккумулятор на поясе, ткнула на сброс заряда и сунула Клоку под шубу. Аккумулятор заверещал. Клок шарахнулся прочь и заполошно заворошил шубу. Ксюша подлезла под стол, перевернула его вместе с бутылками и жратвой. Среди разбитых тарелок и ошмётков жирного мяса она увидела нож. Клок выдрал из шубы верещащий аккумулятор и опять накинулся на неё. Ксюша выставила перед собой нож. Три оскаленных рыжих Клока крутились у неё перед глазами.

– Ты чё, бикса, со мной лично-по-личному разогналась? – достал он из-под шубы свой литень и закрутил пером. – Я тя ща на ливер порежу! Ну, рыпай!

Из рассечённой брови у него текла кровь. Глаз заливало. Жаль, что ослепить его не получилось. Клок дерганулся вперёд, Ксюша отползла задом по полу. Клок заржал.

– Ну ты и шмонь опущенная, мля… – прижал он руку к брови и посмотрел на кровь. – Не, лярва, с Каланчи ты винта не дашь, падлой буду.

– Да чё ты на рога полез, давай сторгуемся! – затравленно дышала Ксюша и блестела глазами по сторонам, где же выход! В полутьме Тузов ей почудился бегущий к двери дикарь.

– Кидай жало и побазарим! Тока ты, вафлёрка, у меня как надо прощенья отпросишь, – дёрнул Клок себя за причиндалы. Ксюша крепче стиснула нож. Сбоку заворочалась тёмная росомаха. Ксюша метнула взгляд на неё, но в той стороне болтался лишь подвешенный на верёвках Халдей. Крысоед поднял голову и злобно сжигал их рамсы с Клоком глазами.

– Чё, без шлема, прикинул, разрядил меня? – нервно усмехнулась она и нащупала за спиной бутылку. – Я тебя и без шлема зажарю!

– Звездишь, бикса! Не можешь ты без ведра жаркой жахать! Чё бы щас не зажарила? – гаркнул Клок, но в диких глазках его заблестела тревога. Он не знал, как работает Перуница!

– На те, падла! – швырнула Ксюша бутылку. Клок дёрнулся, раскатился на куске мяса и грохнулся об пол. В ту же секунду Ксюша вскочила к Халдею. В два взмаха она срезала его путы ножом и выпустила на свободу. Избитый и переломанный Крысоед с невиданной злобой накинулся на Клочару. Они покатились клубком, рыжая шуба смешалась с пятнистым от синяков телом, зазвенело стекло, с грохотом сдвинулся стол. Ксюша наконец-то увидела шлем под ним, едва схватила его и бросилась к выходу. На шатком ходу она еле как натягивала и застёгивала комбинезон и часто падала боком об стену. Сзади гремела посуда и мебель, голосил чёрный мат. Если сейчас оглянуться, она точно увидит двух сцепившихся друг с другом тварюг: пятнистую серую крысу и лохматого рыжего беса.

Ксюша выбралась с Тузов в общий коридор, захлопнула дверь и просунула между ручек стальную трубу. Пришлось побороть приступы рвоты, но затем она натянула на голову шлем и активировала Перуницу.

Вниз по лестнице. На ступенях валяются и больше не могут пить бухие загонщики и пристяжные. В ритмичной агонии стучит музыка. Под её бешенный клёкот скачет златорогий олень – со ступеньки на ступеньку, слетает вниз по пролётам, и Ксюша сплетается и спотыкается следом за ним. Весь блудуар затянуло белёсым дымом костров и самодельных жаровен. Олень скачет меж них, вихляет среди голых тел на полу, на кроватях; стоны, крики и смех, пьяная оргия всех со всеми: Гарема, бандитов, подвальных и коренных, в кучах тряпья, ворохом грязных волос корчатся, дрыгаются, жмутся друг к другу стоя, сидя и лёжа ни мужчины, ни женщины, а одно колыхающееся в поту мясо. Златорогий олень перескакивал через них, между них, среди них летел извилистыми путями, и Ксюша спешила за ним.