Текст книги "Жизнь коротка"

Автор книги: Роджер Джозеф Желязны

Соавторы: Айзек Азимов,Ричард Мэтисон (Матесон),Ирвин Шоу,Пол Уильям Андерсон,Генри Каттнер,Роберт Сильверберг,Артур Чарльз Кларк,Филип Киндред Дик,Лайон Спрэг де Камп,Харлан Эллисон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 43 страниц)

II. Завязка

Автомобильный кортеж двинется ровно в шесть. День мы провели в неспешных приготовлениях. Времени хватало на все с избытком. Пять лет мы ждали этого момента. Мы предусмотрели все возможные ошибки – и ошибки были исключены. По сценарию требовалась гигантская возбужденная толпа; все, занятые в массовке, находились уже на месте, получали последние наставления от девушек из административной и сценарной групп. Заняли позиции местные комментаторы; я со своего командного пункта лично буду наблюдать за их работой. Интервьюеры ждали занавеса. Последняя речь избирательной кампании, сообщали мы, не останется незамеченной. Чтобы удовлетворить потребность, порой эту потребность необходимо создавать – и мы рекламировали сами себя. Реклама потворствует невыявленному спросу. Реклама рождает бум; если зрители не знают, что важно, скажите им – они поверят.

Сенатор Уэстлейк с супругой взлетели на ракетоплане в пять. Они сделают один виток и спустятся к Финиксу. Эдди, наш бутафорщик, подготовил настоящее чудо; ракетоплан, известный всем как официальный транспорт сенатора во время избирательной кампании (каждый выход на сцену должен быть величественным), сверкал зеркальным серебром, центр тяжести опоясывали яркие красные буквы с желтой окантовкой. Корабль новейшей модели – не стандартная стальная труба; приземистый, овальной формы, предполагающий силу и незыблемость. Надежный и гордый, идеально соответствующий образу сенатора Уэстлейка.

Я наблюдал за его посадкой в аэропорту Финикса ровно в 5.50. Корабль плавно опускался на хищном термоядерном факеле, подобно прекрасной серебряной пуле, которая вот-вот скользнет в ствол винтовки. Солнце расплывшимся желтым шаром сверкало на зеркальном корпусе.

Об освещении мы позаботились заранее, его хватит и на приземление, и на трагедию. Посадка оказалась еще более эффектной, еще более захватывающей дух, чем мы планировали, – индекс эмоциональности подскочил к верхней границе допустимых значений. На первой стадии движения автомобильного кортежа накал придется снизить, иначе мы выйдем за рамки предсказуемого. Я отдал распоряжения операторской группе и комментаторам. (Голоса комментаторов – словно тихие аккорды, сопровождающие торжественную тему Артура.)

Громадная пуля села на корму, изрыгнула пламя и застыла на долгие пятнадцать секунд. Быстрый взгляд на показания приборов, отсчитывающих индекс эмоциональности. Как только было достигнуто насыщение, я велел пилоту опустить трап. Из пустого чрева корабля выполз блестящий язык. Еще одна короткая пауза, и настало время выводить сенатора с сопровождающими лицами. Я дал сигнал и тут же увидел их на мониторе. Они стояли на трапе, приветливо махая и улыбаясь. Сенатор, жизнерадостный и энергичный. Миссис Уэстлейк в светло-голубом платье; смоляные с проседью волосы уложены в прическу «паж». Овации толпы на уровне пятнадцати децибелов, как и было запланировано. Приборы показывали оптимум, идеальное насыщение.

Я заговорил в микрофон:

– Отлично, сенатор, начинайте спускаться. Идите медленно, не проявляйте торопливости. На весь спуск по крайней мере двадцать секунд. Спокойно, с достоинством.

Он слышал меня через приемник, вживленный в кость за левым ухом. (Хирурги из команды Эдди, разумеется, не оставили шрама.) С улыбкой на лице, поддерживая правой рукой жену, сенатор стал спускаться по трапу. На нем темно-серый костюм и бордовая водолазка – здравый, рассудительный контраст жемчужному ожерелью и узкому, облегающему тело бледно-голубому платью Марсии. В густых мягких волосах поблескивала благородная седина. Он был красив.

Внизу сенатор остановился. Улыбка обнажала здоровые, ослепительно белые зубы, зубы сильного человека, руководителя. Их вставили наши лучшие стоматологи.

Показания приборов резко подскочили. Я бросил несколько слов в микрофон и увидел на экране монитора, как сенатор вежливо освобождается от окружения газетчиков и телекамер. В каждом его жесте сквозила искренность, ничего показного, нарочитого даже на бесстрастных голографических экранах. Надо быть истинным артистом, чтобы произвести такое впечатление самообладания и уверенности. Уэстлейк был истинным артистом.

Лимузин ждал у края поля. Он словно бы мчался, даже стоя на месте. Отраженный солнечный свет отливал металлическим блеском, синим, бездонно-небесным. Дредноут на колесах, неумолимый хищник, безжалостный убийца. Длинный капот, низкая крыша; его очертания струились, как полупрозрачные водоросли, ласкающие корпус стремительной подводной лодки. Императорский транспорт, экипаж властелина.

Прибывшие сели в машину. Но наши камеры не показали этого; современные боги должны быть свободны от унижения достоинства, от присущей простым смертным неуклюжести. Боги не сутулятся, им даже не подобает нагибаться – они скользят на крыльях или шествуют по воздуху, наши признанные кумиры.

Общий план издалека – синей волной потекла машина, белый бетон под струящейся сталью.

Вид сверху – автомобиль мчится по сверхскоростному шоссе в величественном одиночестве. Мы освободили шоссе полностью, вплоть до удаления осевой линии. Экипаж пулей летит по центру белого ковра, его очертания смазаны скоростью – и операторской работой.

В безупречно чистом небе сверкает солнце. Пустыня сверху и пустыня вокруг. Камера показывает «Континенталь» на фоне лилового горизонта, следит за его продвижением к застывшей, жестокой красоте города. Камера со спутника передает увеличенный, слегка искаженный вид Финикса с высоты 1000 километров; сеть улиц, длинные тени башен, такие же прямые и резкие, как сами башни, периодические вспышки солнечных бликов. Все это сквозь чуть мерцающую голубую дымку. Вид сверху перемежается видами неумолимой синей рапиры.

На самом деле машина двигалась не так уж быстро. Показания считывающих приборов, как и сценарий, требовали по меньшей мере пятнадцати минут, чтобы успели нарасти напряжение и смутное предчувствие. Когда они достигнут пика, их придержат и направят по нужному руслу; гребень волны, пенясь, разобьется и замрет. Ходом автомобиля управляли компьютеры, напрямую подключенные к приборам. Ошибки не будет.

Шоссе раскалывало город пополам. Камера с вертолета показывала, как оно идет от аэропорта до Площади, словно стрела, словно копье, словно трассирующая пуля, белая молния сквозь плоскую серую пустыню. От Площади автомобильный кортеж направится к Залу торжеств. Три мили пути. Требования к убранству Зала несущественны.

Машина въехала в город.

(Сублиминальные кадры: стрелы, поражающие цель, кинжалы, вонзающиеся в плоть.)

Я нервно взглянул на приборы. Показания пошли вверх; через двадцать минут мы оставим позади пики дневных передач и достигнем нашего первого плато. Индекс эмоциональности начнет превалировать над прочими параметрами. Мы транслируем на весь мир, для каждой временной зоны. Весьма опасный момент – любая ошибка снизит уровень интенсивности и погубит представление.

Звучит проникновенный голос Артура. Он еще не стал решающим фактором, но его значение будет расти. Артур – само Представление; тембр и интонации контролируют тончайшую сеть зрительских мыслей и чувств. Даже если зритель не обращает особого внимания на слова, его нервная система настраивается на восприятие малейших изменений окраски. Все, разумеется, продумано заранее. Здесь нет места импровизации.

Наступает очередь Эдди-бутафорщика. Когда машина вкатывается на Площадь и останавливается (толпа изливает восторг, неистовствуют фотографы), Эдди нажимает на кнопку, и корпус «Континенталя» меняет оттенок. Нельзя сказать, что цвет резко изменился, – это было бы слишком очевидно, слишком грубо. Изменяется коэффициент отражения/преломления, и свет, падающий на поверхность машины, поляризуется. Электрически возбужденные жидкие кристаллы под обшивкой автомобиля переориентируются таким образом, что отражается свет только низкочастотной части видимого спектра. Изменение в цвете вызывает перемену в настроении. Изменив тон от прозрачно-небесно-голубого до закатно-сумеречного, Эдди изменил настроение зрителей – от приподнятого и выжидающего до полного накала обнаженных нервов.

Крыша автомобиля откатывается назад. Приборы регистрируют резкий скачок во внимании. Превосходно – как планировалось. Теперь показания быстро растут. Интенсивность восприятия закручивается в вихрь, в циклон вовлеченности и эмпатии.

Подсознательно они уже готовы к тому, что должно произойти.

III. Кульминация

Семь часов. Показатель эмоциональности взмыл вверх, словно истребитель перед входом в пике. Считывающий компьютер восторженно изрыгал символы на люминесцентный экран; монитор показывал людские толпы, рабски плененные чарующей личностью Уэстлейка, – все мысли настроены на единую ноту. Не лица, а миражи, фокусы воздуха, раскаленного над жаровней пустыни. Наши камеры выхватывают их под сотней заранее вычисленных углов и ракурсов, дают общими и крупными планами, в движении и статике, изнутри и снаружи, как форму и как содержание. Передается великая драма; назревают великие и ужасные чувства. Мы создаем волны, которые с нарастающей силой формируются из моря сырых эмоций.

Сенатор и его супруга встают в машине. «Улыбайтесь!» – командую я, и они улыбаются. Улыбаются искренне, улыбаются честно, улыбаются любвеобильно, с видом очень, очень уверенных в себе людей. Просто они думают о другом. Актеры до мозга костей. До того мозга, что у них остался.

Толпа – океан, калейдоскоп лиц, рев восторга и обожания. Все идет по плану.

Башни Финикса – высокие, омраченные тенями. (На голографических экранах: оскаленные клыки лунных утесов, иглы в завороженные глаза.) Башни – гнездо, насест для хищной птицы. Финикс, пожирающий себя в смерче рождения. Финикс – вечно молодой. Финикс – осквернитель могил и обидчик сирот.

Я шепчу в микрофон, и в неистовом сплетении звука и цвета начинается парад. Автомобиль сенатора – лоснящийся бык, окруженный роем надоедливых крупных шершней – полицейских машин – и мелких мух – мотоциклистов. Толпа томится по быку. Во ртах – застоялый вкус крови. Перед глазами – древнее зрелище бойни, цирк Рима. Они голодны, и мы знаем, что им надо.

В меркнущем свете солнца сенатор с супругой смотрятся отлично, именно так, как нужно. Камера ловит уверенную, сдержанную улыбку. Наплыв: спокойные, холеные пальцы. Узду будут держать крепко. Ваша судьба в надежных руках. Великий Отец. Его облик в двух измерениях рисуется глубже и четче, чем лица зрителей – в трех. Они страждут. Они хотят его.

Хотят безумно.

Даю вид сверху: кортеж движется по идеальной прямой. Это наглядно демонстрирует камера на электровертолете. Она молча следит за плебеями и принцем. Во главе колонны доблестно и величаво движется синий лимузин, словно стальной наконечник стрелы. На флангах – рыцари, серебряные мотоциклисты. За «Континенталем» – четыре полицейские машины бок о бок, фалангой, а затем вереница черных лимузинов поменьше – гарцующие кони сановников настоящих и будущих. Они неотличимы друг от друга и сливаются в темный фон. Фон, не более того, для гордой седой головы сенатора. Все внимание – на него. За лимузинами – еще мотоциклисты; этих и вовсе уже почти не замечают. Позже они сыграют свою роль.

Артур говорит неторопливо, голос спокоен, безмятежен. Он знает свой текст, его неразрывную связь со сценарием. Артур промаха не допустит. Артур аккуратен.

Входит Эдди-бутафорщик и подмигивает мне.

– Все, конец, – шутит он. Эдди – отличный парень, любитель розыгрышей. Обожает иронию и юмор. – Я проверил аппаратуру пять раз.

Эдди не просто рубаха-парень – он тоже аккуратен.

– Для взрыва заряда необходимо замкнуть по отдельности три пары независимых контактов, – с улыбкой сообщает Эдди, откидывая волосы с дождливо-серых глаз. – Первые две – на станции в Нью-Йорке и на Би-би-си-2 в Лондоне. Там уже все готово. Остановка за нами.

Я смотрю на фигуру, заполняющую экран монитора. Сенатор приветливо машет рукой.

– Когда ты отведешь колпачок кнопки «Пуск», на пультах в Лондоне и в Нью-Йорке зажгутся зеленые лампочки. Там, у них, будет пятнадцать секунд, если потребуется дать задний ход. Потом компьютеры взведут взрывное устройство и отключат те пульты. Мы будем предоставлены сами себе.

– И можно нажимать на кнопку, – рассеянно заканчиваю я.

– Ага, – подтверждает Эдди. Он ухмыляется.

Отличный человек, отличный инженер. Отличная работа.

Приборы сыплют цифрами показателей. Мы достигли критической точки. Коэффициент эмоциональности застыл далеко наверху; он может пойти в обе стороны, но обязательно с выделением энергии. Голос Артура постепенно из мягкого баса переходит на резкий баритон. Действие на зрителей тщательно рассчитано, нервное напряжение вкрадывается в их души, сердца застывают. Изображения Артура на экране нет, но образ присутствует, незримо парит, подобно зловещему черному ворону. Таким голосом возвещают дурные известия – глас эпохи, четкий и траурный.

Эдди, закончив свою работу, блаженствует в кресле по ту сторону стеклянной перегородки. В стекле ухмыляется его отражение. На какую-то секунду у меня создается впечатление, что я не могу отличить отражение от человека. Наконец мне становится ясно, что это несущественно, главное – кого я принимаю за Эдди.

Я начинаю потеть. Эмоции – это, конечно, прекрасно, но они снижают эффективность; когда нервы сжаты в тугой комок, хорошей работы не жди. Мои ладони увлажняются. На мониторе все спокойно; сцена на экране тиха, чистая гладь воды, несмотря на бурлящее напряжение, на зарождающуюся мощь цунами. И меня увлекает его поток; не пловцы ли мы все, тонущие в созданном нами море?

Времени на философствования нет. События развиваются по нарастающей.

Камеры с разных углов дают Уэстлейка крупным планом. Крутой бледный лоб высится над серо-стальными глазами. Густые брови словно маленькие рога. Тонкая линия рта с затаенными морщинками смеха в уголках. Упрямый подбородок, прорезанный ровно пополам. Сильное, благородное, мужественное лицо.

Голос Артура:

– …кортеж прошел полпути. Сенатор спокоен и уверен. Миссис Уэстлейк с явным удовольствием отвечает на приветствия публики; она улыбается и машет рукой, словно встреча предназначена ей. Марсия Уэстлейк не новичок. Она прошла с мужем шесть избирательных кампаний, от первых выборов на пост мэра, через борьбу за пост губернатора Филиппин до нынешней президентской дуэли. Говорят, что она – его «секретное оружие»…

Банальности сплетаются в гудящий фон. Приборы в апоплексических припадках выплевывают значки и цифры. Хаос индексов, вероятностей, прогнозов, немедленных и экстраполированных реакций. Компьютеры пяти крупнейших городов этого часового пояса изливают свои данные, а непрерывная череда текущих показаний выстраивает их в многозначительную голограмму. Лазерным лучом разрезает их хаос.

Я произношу это вслух, и Эдди смеется. Эдди – отличный парень. Но я не могу посмеяться вместе с ним. Экран вывода данных зло щерится, и я мрачно следую его рекомендациям. Сперва команда Артуру снизить тембр голоса. Потом распоряжение операторской группе давать больше драматических общих планов – общие планы нагнетают тревогу. (Зрители тоже знают правила.) А потом всерьез принимаюсь изучать показатели эмоциональности. Выбор момента зависит от меня. У сенатора остается меньше мили пути; его выход должен произойти в течение ближайших двух-трех минут, когда страсти накалены до предела, когда напряжение переходит в лихорадочный трепет. Черные крылья закрывают мифическое солнце, торжествуют дурные знамения.

Передо мной пульт. Колпачок откинут, предупредительные огни – как немигающие зеленые глаза змеи. Еще четыреста ярдов по бетонному коридору…

Остается только ждать.

Две минуты. Я сжимаю кулаки в бессильной ярости. Голос Артура, заунывное бу-бу-бу.

Ласковые наплывы на Кумира – он так близок, так реален.

Затем… Отсчет, череда раскаленных цифр:

10

9

8

7

6

5

4

3

красный красный 2

красный красный сине-белый сине-белый 1 сине-белый сине-белый

Я судорожно втягиваю воздух.

Ноль…

– Ноль! – кричу я и вдавливаю кнопку.

На экране монитора хаос. Показанная крупным планом серебристо-седая голова, все еще с уверенной улыбкой на лице, вдруг разрывается. Из черепа выплескивается ярко-алая жидкость, летят сгустки тканей. Микрофоны передают резкий треск, словно взрыв. Тело валится на голубое лоно миссис Уэстлейк, разбитая голова извергает кровь и мозги.

Растерянность, беспорядок, смятение. Сублиминально: ужас, паника. Миссис Уэстлейк молча встает в машине, желваки вздуваются, голубое платье пропитано кровью. (Зрительские ассоциации: страдания Жаклин.) Мотоциклисты врезаются в обезумевшую толпу, рев моторов – захлебывающиеся пулеметы. Голос Артура срывается.

– Боже, боже, президент… сенатор убит!

Ложь на десятках миллионов экранов. Картины сплетаются в калейдоскопическом вихре. Выхваченные камерой искаженные лица. Кровь и пустота в его открытых глазах.

Отличная работа!

Эдди всегда аккуратен.

IV. Развязка

Все прошло на славу, гладко и быстро. Они слепы, тупы и поверят всему, что мы им скажем. Пока разворачивалась наша драма, события шли своей чередой. Главные цензоры Нью-Йорка переварили трагедию и выдали кривые предсказаний нам на экраны. Они усилили передачу до предела. Западная и Горная зоны смотрели прямой эфир, Среднезападная и Восточная получат тщательно смонтированную и подредактированную версию в свои лучшие часы. Те газеты и журналы, которые не принадлежат или не контролируются Объединенной ТРК, все равно получат информацию через нас. И выпустят ее в том виде, в каком мы ее подадим. Проповедники Мгновенной Связи (помешанные на спутниках и прочие) в корне неправы: людей объединяет не мгновенная связь, а бюджетная. Новости будут распространяться всеми возможными каналами. Это важные новости, не какое-нибудь повседневное дешевое пойло. Новости тонкие, хрупкие, деликатные, требующие особого отношения, взыскательные к форме; с ними нужно обращаться с математической точностью и логикой.

Мы всегда логичны.

Через несколько часов пошло сообщение, что преступник сумел скрыться. Публика восприняла известие с беспокойством, тревогой, испугом. Никаких следов убийцы. Убийца, убийца, убийца. Мы снова и снова повторяем это слово в сверхчувствительные микрофоны.

Мы вдалбливаем в них это слово. Мы бьем по их обнаженным мозгам. Час за часом. Настойчивый голос Артура твердит им о страхе. Они впитывают как губка. Великий Отец мертв; кто займет его место? Перемешивая трагедию с мрачными сообщениями о студенческих волнениях в Танжере, о положении на фронте в Гане, о забастовке в Скандинавии, мы подхлестываем их реакцию до неистовства, сбиваем пену эмоций в крем, густой и тяжелый, как масло.

Убийца, подлый гнусный убийца, который может объявиться где угодно…

Но его не найдут. Никогда. Взрывчатка с молекулярным радиодетонатором была внедрена в череп сенатора хирургами Эдди, прямо за фронтальными долями.

Шесть миллиардов людей наблюдали смерть одного человека. На расстоянии пяти футов. Их едва не забрызгало вырвавшимися мозгами, чуть не заляпало кровью.

Вот новости.

Словно гребень приливной волны, эмоции вскипали, вздымались и откатывались с ревом и грохотом. Бурлили и пенились потоки подозрения и ненависти. Беспорядки в Лондоне. В Хьюстоне и Лос-Анджелесе черный оргазм насилия и поджогов. Людские массы выползают из своих нор на улицы, крушат и давят друг друга в слепом бессилии. Беспомощно взывают к пустым небесам, потрясают кулаками, извергают проклятия. Мрачные рычат у своих телевизоров. Кроткие хныкают у своих телевизоров. Безразличные пожимают плечами у своих телевизоров.

А телевизоры рычат, хныкают и зевают им в ответ.

Нужны эмоции, любые эмоции, все эмоции.

Миссис Уэстлейк, вдова мученика. Миссис Уэстлейк в черной вуали, сила и достоинство, твердость и непреклонность. Наши камеры передают ее образ – стойкость несмотря на страдание; это фокус эмоций, фокус истерии. И другая вдова, с красным пятном на брюшке, вдова, которая пожирает своего мужа.

Изида. Кали. Жаклин. «Черная вдова».

Причудливые дикие тени от пещерного костра. Дудочник, заманивающий в бесконечное падение, в кромешную тьму.

Наша музыка мягка, нежна, логична. Наглядна.

Уэстлейк был истинным артистом; он сыграл смерть безупречно. Марсия, жена-уничтожительница, пережила его с невозмутимым великолепием. Она знала каждый шаг, владела каждой сценой.

Вскоре представление закончилось. Театр опустел.

Занавес.