Текст книги "Студентка с обложки"

Автор книги: Робин Хейзелвуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

Хм-м-м, понятно, стоять ближе, кричать громче. По ее примеру, я выхожу прямо на дорогу. Ой, мамочка! Тут машины. Поднимаю руку, растопыриваю пальцы и издаю свой первый боевой клич в Манхэттене:

– Такси-и-и-и-ик!

От сильнейшего удара по ягодицам меня выносит вперед, и – шлеп! – я налетаю на зеленый фургон, прижавшись ладонью и щекой к капоту, как очень большая и несчастная игрушка на веревочке.

Кто-то на меня кричит.

– Очень плёхой! Ты очень плёхой!

Уффф! Я поворачиваю голову и сталкиваюсь нос к носу с сердитым китайцем.

– Ты стать перед я. Я ты ударить! – кричит он, хотя стоит и так близко. – Ты очень плёхой!

– Извините… Простите… – запинаюсь я.

Откуда он взялся? Как я могла его не заметить? Я пытаюсь встать, но не могу сдвинуться с места. То, что меня ударило, никуда не делось. Я опускаю голову и вижу у себя между ног велосипедную шину и груду искореженного металла. По всей дороге разбросаны дымящиеся куски мяса. По бедру скользит что-то бурое и вязкое.

– Очень плёхой! – твердит китаец.

– Господи Иисусе! Да что это ты вытворяешь? – пронзительно кричит какая-то женщина.

До чего трогательно людское неравнодушие! Правда. Я соскальзываю с фургона, стараясь не задеть велосипед и лужи соуса, и кое-как выхожу на тротуар. Уже столпились зеваки, включая женщину с химической завивкой. Женщина размахивает большой сумкой с логотипом какого-то магазина и кричит. Теперь я вижу, что на китайца.

– Ты не туда ехал! А теперь девушка вся в курице генерала Цо!

Курица? Откуда она знает, что это курица? И кто, вообще, этот генерал Цо? Все до ужаса непонятно. Наконец разносчик отворачивается и тащит свой искореженный велосипед по тротуару. Мне очень не по себе. Может, он и ехал неправильно, но я должна была его заметить.

– Простите! – кричу я еще раз. – Мне очень жаль!

Он хмуро оборачивается.

– Ты очень плёхой!

После этого инцидента такси ловится без всяких проблем.

Я захлопываю дверцу. Мы живо отъезжаем от тротуара, окончательно испортив колесами чей-то обед, и направляемся в университет.

Колумбийский университет я выбрала по двум главным причинам: он в Лиге Плюща^[46] и в Нью-Йорке. Вообще я немного кривлю душой: я ведь уже проговорилась, что подавала документы в Гарвард и в Университет Брауна, но меня не приняли. Так что выбор зависел от приемных комиссий не меньше, чем от меня самой. Самое смешное, когда я получила эти тощие конверты, мне было уже все равно. Даже полегчало. В Новой Англии будто знали, что мне туда не надо, что там слишком холодно, что это слишком далеко, что в моей судьбе все должно быть большим и ярким.

И теперь я здесь. В Колумбийском. Первый курс 1992 года насчитывает чуть больше тысячи человек. Я выхожу из такси на перекрестке Сто двенадцатой и Бродвея, и кажется, что они повсюду. Студенты с сумками книг и кусками пиццы. Студенты с ящиками молока, матрасами и галогеновыми лампами. Студенты…

– Простите, вы не выйдете из кадра?

…которых фотографируют, обнимают, которые плачут и машут родителям. Студенты в футболках, где изображено все, что угодно, от эмблемы «Гринписа» до поло-пони, и в обрезанных джинсах или слаксах.

Черт!

Я украдкой бросаю взгляд на свое отражение в окне полуразгруженного «олдсмобиля» и убеждаюсь, что дело плохо. Прическа как для диско-клуба, с шести утра благодаря тщательному начесу и четверти баллона лака почти не растрепалась. Огромные синие кольца со стразами, которые несколько часов назад привели в такой восторг Пупу, тоже никуда не делись. Как и мой макияж, включая контур для губ и блеск, от которого губы кажутся полными и пухлыми. Белый льняной блейзер, покрывшийся бурыми пятнами, был снят еще в такси, и я осталась в полосатом миниплатье без бретелек. А еще на мне синие сапоги с наборными каблуками.

Короче, злая близняшка Барби.

Черт! Сердце бешено колотился. В желудке все свело. Опять я не такая, как все! Не Сыворотка, так Пижонка. И чем я думала? Ну ее, эту пунктуальность! Я так и так опаздывала! И почему я не заехала в гостиницу за сумкой? Почему? Почему?!

Черт! Черт! Черт! Я бегу в кампус, замечая по пути девушку в джинсовых шортах с бахромой и футболке с надписью «Дукакис-88». Она приклеивает на столб, и так лохматый от афиш, плакат о том, что этот кандидат от демократов собирается посетить Нью-Йорк. Я все придумываю, или она все-таки смотрит на меня и посмеивается?

Улыбнулась! Точно. Я смотрю на часы. Все началось сорок пять минут назад и продлится только два часа, а значит, ехать за пятьдесят кварталов туда и обратно… бессмысленно.

Парень в футболке с Бартом Симпсоном покосился на мои ноги. Девушка в «варенке» меряет взглядом мои синие сапоги. Мой пульс учащается. Так, Эмили, спокойно. Спокойно. Это не проблема, а всего лишь платье. Сейчас возьму ключ и пойду в свою комнату. Я уже отослала какие-то вещи, может, коробки уже прибыли… или приехала соседка по комнате… или я смогу одолжить футболку у кого-то на этаже. Все будет в порядке. Честно!

Я тайком пробираюсь под плакат, иду по стрелочкам к большому белому навесу и становлюсь в очередь первокурсников, чьи фамилии начинаются с «М-Z». Еще пять минут, и я оказываюсь перед некоей Кэт. У нее на столе несколько стопок бумаги, чуть поодаль – пластмассовая картотека.

– Привет, я…

Кэт приставляет палец к губам и жестом указывает на щели в полотнище. Я ничего не вижу, потому что там толпится народ. Только слышу треск микрофона, который даже отсюда действует на нервы. Кто-то нарочито веселым баритоном ведущего говорит: «Так, какой у нас следующий номер?»

– Фамилия? – театральным шепотом спрашивает Кэт. На ее футболке белыми расплывчатыми буквами написано: «Почетная ученица Шервудской школы».

– Вудс. Эмили Вудс.

Кэт вздергивает руку: я говорю слишком громко.

– Десять-пятнадцать «С», – бормочет она, отработанным движением зачеркивая мою фамилию. Потом вместе со стулом отъезжает к картотеке.

– Спасибо, Келли из Пукипси!

Раздаются аплодисменты. Я вытягиваю шею.

– Странно, – бормочет Кэт.

Я резко поворачиваюсь к ней. Только сюрпризов мне сейчас не хватало.

– Что случилось?

– Нет ключа, – говорит Кэт.

– Нет?!

– Ш-ш!

Коричневый конверт с пометкой «1015» перевернут.

Кэт хорошенько его трясет. Ну-ну…

– Так, посмотрим, – бормочет она, рассматривая конверт. – 1015 «А» – Серена Бешемель, есть; 1015 «В» – Мохини Сингх, есть. Хм-м-м… Может, было всего два ключа? Может, я случайно отдала твой одной из них? Не знаю. Короче, – заканчивает она радостным тоном, – попросись к кому-нибудь из них переночевать. А завтра просто покажешь студенческую карточку охраннику, и тебе выдадут дубликат.

О, нет! Нет, нет…

– Кэт, мне правда очень нужно в свою комнату, – говорю я голосом, определенно не похожим на шепот. – Это жизненно важно!

Кэт отодвигает стул назад.

– Нужно – значит нужно. Торжественное знакомство уже скоро закончится…

– Когда?

– Вот, Донна тебе поможет. – Кэт прижимает ладони к столу. – Эй! Донна! Донна! Это Эмили Вудс, десять-пятнадцать «С».

Девушка, которая стоит у края палатки, приставляет ладонь к уху: что?

– Это Эмили Вудс.

Что?!

Я подхожу к Донне и называюсь. Она медленно просматривает список. Мы выходим из палатки, и я наконец вижу, что происходит. Не меньше двухсот студентов столпились на маленьком дворе и смотрят на парня с микрофоном на ступенях Кармен-холла.

– Ну-ка, похлопаем великолепной четверке из номера четыреста восемнадцать – Брэду, Хуану, Анируддхе и Рэнди! – напевает он.

Раздаются жидкие хлопки.

– Разве Джед не прелесть? Он ди-джей на нашей радиостанции, – восхищенно шепчет Донна. – А, десять-пятнадцать? Вот блин! Твоя комната уже была.

– Блин, – повторяю я. Прекрасно. – Слушай, я очень хочу скорее в свою комнату.

Донна находит чистый бэдж и пишет очень большими буквами: «ЭМИЛИ В.».

– Садись! – Она прикрепляет бэджик к моему платью. – Через минуту пойдешь.

– Правда?

– Обещаю.

Я готова ее обнять.

– Садись сюда, и я скажу, когда. Донна указывает пальцем на свободное место на газоне. Не то чтобы в задних рядах – но хоть что-то. Я пробираюсь туда мимо студентов в джинсах и футболках, под подозрительными взглядами. Сажусь на землю и облегченно вздыхаю. Все будет в порядке!

Аплодисменты.

– Спасибо, Анируддха! – говорит Джед. – Ну, ребята! Знакомство состоялось, теперь надо его как следует закрепить. У нас есть бутерброды, содовая, за микрофоном наши собственные «Би Джис», и только не говорите маме, но студенческое общество «Сигма ню» поставило нам бочку…

– Стойте!

Донна поднимает руку и машет планшетом, как флагом.

– Еще одна!

Нет!..

Джед поднимает руки.

– Подождите, ребята, у нас еще одна!

Толпа разражается стонами, а потом начинает скандировать:

– Боч-ку! Боч-ку! Боч-ку! Боч…

– Эмили Вудс! – кричит Донна. – Из десять-пятнадцать!

Нет… Это все происходит не со мной.

– Боч-ку! Боч-ку! Боч-ку! Боч…

– Ну же, потише! Эмили Вудс, ты где, наша опоздавшая?

– Здесь, здесь! – кричит Донна.

Видели, как в кино все иногда становится расплывчатым и замедленным? И слышны только свист и пара невнятных слов, будто их произнес Джабба Хат? Увы, сейчас такого не происходит. Все четко и ясно. Каждая идиотская шуточка Джеда, каждый взгляд двухсот человек, которые уже меня недолюбливают: быстрее бы выпить. Донна наклоняется, чтобы помочь мне встать.

Когда пальцы Донны смыкаются на моем запястье и тянут меня вверх, я запинаюсь о лямку рюкзака. Падаю лицом вперед, а платье задирается и открывает трусы на обозрение всех первокурсников, что позади.

– Эй, сегодня вторник!

– Поверните ее передом!

О боже! О боже! Я заливаюсь краской и одергиваю подол. Я одевалась целую вечность назад. Что у меня под платьем? О боже… Кажется, трусы-«недельки», шуточный подарок от Кристины. Да?

– Слава богу, уже пятница! – вопит кто-то.

Угу.

– Пят-ни-ца! Пят-ни-ца!

Дайте мне спокойно умереть.

– Тише там, народ! Иди сюда, Эмили из десять-пятнадцать! – громко кричит Джед.

Он впихивает микрофон в мои трясущиеся руки.

– Я Эмили Вудс. Я из…

– Оклахомы! – кричит девушка с полувыбритой головой. Кто-то хихикает и хлопает.

– …Висконсина.

Я отхожу в сторону.

– Куда! – Джед рывком возвращает меня на место. – Не так быстро, милочка! Нам нужно узнать что-то личное – чем ты занималась этим летом?

Я моргаю и смотрю на море лиц. Вряд ли сейчас уместно говорить о любвеобильных агентах из Эл-Эй, диетах или съемках на каблуках-стилетах.

– Э… это связано с модой, – наконец выговариваю я.

– Мода? Ну, тогда понятно, откуда такие сапоги! Спасибо, Эмили! А теперь миг, которого вы так долго ждали…

Все со всех ног бросаются праздновать. Я остаюсь на месте. Идеально! Снова-здорово. Школьный изгой. Шанса второй раз произвести первое впечатление точно не будет. Я запускаю руку в рюкзак, вытаскиваю минералку и залпом пью.

– Тебе явно нужно что-то покрепче, – тянет сладенький голосок.

Я отнимаю ото рта бутылку, и губы сами складываются в изумленное «о»: передо мной платиновая блондинка шести футов ростом и под двести фунтов весом. На вороте цвета фуксии смело сияет мандариновый шелковый шарфик; корни волос черные. Розовые босоножки украшают красные, зеленые и синие стразы. По сравнению с ее макияжем мой – легкий намек; а духами «Беверли-Хиллс» от Джорджо она облилась в таком количестве, что хватит на весь Беверли-Хиллс.

– Джордан, – представляется она, протягивая мне бутылочку виски «Дикая индейка». – Девять-семнадцать «С». Этажом ниже.

– Эмили. Десять-пятнадцать «С», – говорю я.

– Да, слышала.

Я беру бутылку.

– Я еще не была у себя, – говорю я, скручивая пробку. – Сейчас прямо пойду. – И больше не выйду.

Я делаю долгий глоток, а потом широким жестом обвожу экспонат номер один – себя.

Джордан фыркает:

– Что, из-за того, что сказала эта мисс панк-рокер? Да ладно! Людям с выбритой головой не стоит критиковать одежду других. А я так думаю, ты выглядишь отлично!

– Спасибо, – говорю я.

Конечно, не стоит доверять похвалам девушки, которая выглядит как коробка леденцов. И все-таки приятно, что хоть кто-то на моей стороне.

– И вообще, ты уже и так засветилась, – добавляет она. – Какой смысл теперь переодеваться?

Мои губы снова складываются в букву «о». Я смеюсь. И она тоже.

– Так, значит, девять-семнадцать «С»?

– Ага. Не забудь, Эмили-Эмма Ли. – Джордан улыбается. – Возможно, других подруг у тебя и не будет.

Собрание блока

Среда 17.00

Не опаздывать!!!

– Чудно, девчата! – Серена переводит глаза с желтого блокнота на Мохини и на меня, задерживаясь каждый раз ровно на полторы секунды. – Молодцы, что пришли!

– Это и наш блок, – замечает Мохини.

– Кончается первая неделя, – невозмутимо продолжает Серена. – Пока дело не затянулось, я хотела бы обсудить с вами вопрос декора. У нас образуется некая эклектика.

В ходе предыдущих обсуждений выяснилось, что, хотя обе моих соседки учились на отлично, а в школе им даже доверили произнести прощальную речь, президентом курса стала Серена, а значит, она организатор от природы. Мы все смотрим на ее вклад в общую меблировку: пара парчовых стульев «золото на голубом», будто прямо из Версаля. Правда, как мы вскоре узнаем, они просто с их дачи в Саутгемптоне, Лонг-Айленд, потому что не понравились декоратору ее матери. Конкуренцию стульям составляют два зеленых «бобовых пуфа» из дома Мохини. Мой вклад? Ноль. В самолет взять ничего нельзя, а отправлять по почте слишком дорого.

– Итак, французские стулья или бобовые пуфы, – бормочет Серена.

И этим все сказано. В отличие от некоторых соседок, которые бродят по студенческому городку, сбившись в кучки – еще бы в одинаковые цвета нарядились, – наша троица держится друг к дружке не ближе, чем углы треугольника.

Начнем с девушки из 1015 «В», Мохини Сингх. Мохини с мыса Канаверал. Ее отец начал работать на НАСА вскоре после того, как закончил Пенджабский университет в «солидном» возрасте, в шестнадцать лет. Как говорится, яблоко от яблони. Не прошло и нескольких часов после приезда, как книжную полку Мохини завалило развлекательное чтиво вроде «О принципах рычага», «Термодинамика сегодня», а также моя любимая книга: «Просто о частных производных».

– Они действительно простые! – заверила меня Мохини, когда я возмутилась заголовком этой книги, потому что Мохини просидела над ней до полчетвертого утра с шахтерским фонарем на голове. – Частные производные – это всего-навсего производные функции с одной переменной константой. Могут очень пригодиться в n-мерном исчислении.

Понятно.

На противоположном полюсе – Серена Бешемель или Пикси, как ее называют (причем я уже устала их слушать) подружки по частной школе Гротон. Пикси – наверное, потому что у нее и размеры, и темперамент как у этих злобных феечек. Точно не знаю – я почти никогда ее не вижу. Всю неделю она вихрем залетала к себе, меняла одни дизайнерские туфли на другие и вихрем уносилась прочь. Еще она с Манхэттена.

– Итак… – Серена заправляет за ухо короткую прядь иссиня-черных волос, чтобы видеть наши глаза. – Давайте выберем что-то одно, верно?

– Мне нравятся пуфы, – говорит Мохини и демонстративно плюхается на один из них.

По лбу Серены пробегает едва заметная волна.

– Да? Очень жаль. Стулья занимают меньше места и гораздо лучше поддерживают поясничный отдел позвоночника.

Я провожу рукой по дереву.

– Они красивые…

– Правда? Узор сделан как на «обюссоне» из утренней комнаты моей матери. Я хотела и его привезти, но Альберто…

Раздается оглушительный стук в дверь. Серена собирается с духом – несомненно, еще одна подружка со школьных времен очень хочет обсудить, насколько лучше было в эти самые времена, – и открывает дверь.

Голос хриплый. Мужской.

– Здесь живет Эмили?

– Э-э…

За озадаченной Сереной появляются головы: не один парень, а четверо. Все тянут шеи, пытаясь заглянуть внутрь.

Я подхожу к двери.

– Я Эмили.

– Кевин, – говорит главный. – Как дела?

– Хорошо, – отвечаю я, хотя, вообще-то, ничего не понимаю. Я смотрю мимо Кевина и остальных и вижу, что парней гораздо больше – гораздо, гораздо больше. Они даже не умещаются в пролете и на лестнице.

Кевин протягивает мне мясистую лапу.

– Я друг твоего брата Томми. Мы познакомились этим летом в футбольном лагере. Я блокировщик защиты в университетской команде.

– Здорово, – осторожно говорю я. Непонятно… Ему что, надо было для этого тащить с собой всех игроков защиты?

– Слушай, Эмили, – Кевин вставляет ногу в дверь. – Томми говорил, ты модель.

Пауза. После памятного вечера знакомств я упаковала свои дизайнерские шмотки подальше и съездила в «Гэпр» и «Бенеттон». Я перестала краситься и теперь завязываю волосы в хвост. Если меня начинают расспрашивать о моей работе, связанной с модой, я говорю, что я «на практике». Короче говоря, я изо всех сил стараюсь восстановить свою репутацию – насколько это возможно для девушки, которую прозвали по надписи на трусиках. Я убедила себя, что модельный бизнес будет моей маленькой постыдной тайной.

Я ошибалась.

– Это правда? – не отстает Кевин.

Я киваю. Кевин замечает это не сразу, потому что активно раздевает меня глазами, словно надеется найти под одеждой что-то достойное номера «Спортс иллюстрейтед», посвященного купальникам.

– Круто! – наконец говорит он, а потом добавляет: – А можно посмотреть твое портфолио?

Портфолио?!

– У меня оно не с собой, – вру я.

– Ну, любые модельные фотографии.

– У меня нет.

– Ни одной?

– Не-а.

– Даже поляроидной?

– Не-а.

– Даже композитки?

Композитки?! О боже! Что Томми им не рассказал?

– Нет.

– Ну, тогда… может, в следующий раз?

Я уверена, какая-нибудь великая красавица вроде Джеки Онассис или Грейс Келли сумела бы отказать футбольной команде легко, игриво, чтобы те ушли, покачивая головами и приговаривая: «Ах, что за чертовка эта Эмили!». На матчах болельщиками были бы они, а не я – они бы кричали и махали, а я улыбалась бы им в ответ со специально отведенного мне места.

Только я не такая.

– Вряд ли! – говорю я и сильно хлопаю дверью, словно ставлю еще один восклицательный знак.

Тишину нарушает Серена.

– Так ты модель?

– То есть, манекенщица? – уточняет Мохини.

Я лепечу что-то о футболе, о том, что команда, которая проиграла подряд сорок четыре матча, должна думать о своей репутации, а не о моем портфолио, об игроках из Колумбийского, об их травмированном примыкающем, как они слабо дают пасы и так далее – все, чем дразнил меня Томми, когда я собралась сюда поступать. Но чем больше я говорю о футболе, тем больше соседки хотят поговорить о моей работе. Наконец я сдаюсь.

– Так ты фотомодель или манекенщица? – спрашивает Серена.

– И то, и то. По крайней мере, хотелось бы. На Среднем Западе мало подиумов, так что посмотрим.

– А что ты делаешь со всей этой одеждой? – спрашивает Мохини.

– Одежду нам не отдают, – говорю я.

Трагедии в этом лично я не вижу. Ну сколько девушке надо пастельных спортивных костюмов?

Мохини хмурится:

– Так ничего не дают?

Вообще-то, бонусов хватает; во всяком случае, я с этим сталкиваюсь все чаще: стрижки и мелирование в самых шикарных салонах за одни только чаевые, скидки в лучших фитнесс-клубах и в дизайнерских бутиках, бесплатная еда и питье в модных ресторанах.

– Есть кое-какие скидки.

– И свободный вход практически во все клубы города, – добавляет Серена с видом жителя Нью-Йорка, которая наблюдала подобное задолго до моего приезда.

– А надо сидеть на диете? – спрашивает Мохини, расширив глаза. Несмотря на то, что, засиживаясь за учебниками до утра, она поглощает большой пакет печенья, этот вундеркинд весит меньше ста фунтов – и то вместе с толстыми очками.

– К сожалению, да.

Кстати, о еде. Мы все сошлись на том, что обсуждение декора очень энергозатратно, а значит, надо как можно быстрее подкрепиться. Мы заказываем пиццу. Заходит Джордан и присоединяется к нам. Мои соседки все ей выкладывают.

– Мы же не футболисты! – восклицает Джордан. – Можно посмотреть твое портфолио?

– Не-а.

– А какие-то позы?

– Я не хочу показывать даже снимки, а вживую тем более.

Серена отбрасывает корочку от пиццы и сминает салфетку.

– Я однажды работала манекенщицей, – начинает она. – Для одного благотворительного мероприятия, которое моя мать устроила летом…

– Понятно, Рина: в Саутгемптоне! – перебивает Джордан.

Серена удивленно ахает:

– Очуметь! Это же грубо!

Мы замираем.

– Меня никто не зовет Риной! И Сереной тоже! Совсем как лошадиная кличка! Зови меня Пикси, умоляю! Так вот, моя мать… Ну, она наняла специалиста по дефиле, которая учила нас ходить вот так…

Она вскакивает, едва не перевернув коробку из-под пиццы, виляет тазом и вертится на месте. При виде ее решительного взгляда и втянутых щек мы впадаем в истерику.

– Ну, перестаньте! Я сама знаю, что ростом не вышла, – неправильно понимает нас Серена, – но я была на каблуках. Очень высоких. Вот как эти…

Пикси бежит к своему шкафу и возвращается с парой туфель на шпильках. Одна пара быстро превращается в четыре. Туфли скоро дополняют несколько париков и темные очки из ее коллекции аксессуаров (шкаф или ящик – слишком узкие понятия). Джордан приносит бутылку виски и косметику. Мохини надевает свой шахтерский фонарь, который, как мы решили, прекрасно сочетается с моим комбинезоном «Фредерикс оф Холливуд», набитым до пропорций Долли Партон^[47]. Все щелкают фотоаппаратами. Приходят девчонки из комнаты напротив… И так мы первыми в Кармен-холле устраиваем вечеринку на всю ночь.

– Круто! – кричит Пикси в десять вечера, после того как от нескольких прыжков с разбегу пуфы взорвались белыми шариками по всей комнате.

– Круто! – кричит Джордан в полночь, откидывая локоны радужного клоунского парика, танцуя бути с двумя парнями, которые, видимо, в качестве реакции на принесенные ими же лампы невидимого света, разделись до трусов и прыгают что есть мочи.

– Круто! – кричит Мохини в четыре утра. К ее комплекту из фонаря и комбинезона теперь прилагается сережка с черепом и костями, а также мягкая игрушка-овца Пикси. Через несколько секунд ее рвет прямо в мусорку.

Меня тоже рвет. И всех остальных. Но все равно я не могу не согласиться: универ – это круто!

Благодаря футболистам моя тайна раскрыта. Ну да, я модель, и что с того? В университете, где полно заучек, вряд ли кто-то будет это замечать. Правда, дальнейшее развитие событий меня еще больше удивило.

У моего порога стали появляться букеты цветов с телефонами. Целые компании поют мне серенады во дворе, в столовой и однажды, к моему ужасу, в главном зале Батлеровской библиотеки. Два студенческих общества приглашают меня принять участие в церемонии роз (даже не знаю, что это такое). Я отклоняю все приглашения, отказываюсь от свиданий и убегаю от певцов, но деваться некуда.

Причем не только в университете.

По пятницам у меня нет занятий. Я хожу на собеседования. Однажды октябрьским утром я иду в редакцию «Сэвн-тин», и тут меня начинает преследовать какой-то мужчина. Он держит в руках охапку роз, завернутую в газету. На красном свете он прижимает розы к моей груди.

– Возьми!

Ему под шестьдесят, он седой и весь в морщинах, включая костюм, который, судя по виду, вечерами не вешают в шкаф.

– …Пожалуйста!

Все смотрят на нас. Меня бросает в жар. В подбородок вонзилась колючка. Я переминаюсь с ноги на ногу, потом раскрываю руки и улыбаюсь:

– Спасибо!

Серенады, цветы – столько внимания! А потом студентка старшего курса, специализирующаяся на антропологии, звонит, чтобы взять у меня интервью о модной индустрии. Проходит всего несколько минут, и я понимаю ее главный тезис: есть «поразительные параллели» между современной индустрией моды и эксплуатацией детского труда в Англии девятнадцатого века. Когда я говорю, что не согласна, и обращаю ее внимание на серьезные, с моей точки зрения, отличия – я взрослая, и мне платят много денег – она раздражается, заявляет, что я часть «порочного круга», и вешает трубку. Пьяная девушка, которую я даже не знаю, подходит ко мне на вечеринке и признается, что презирает меня, потому что ее парень считает меня привлекательной. Такое случается дважды.

А потом эти собеседования… Нью-Йорк оказался куда хуже, чем все города, где я когда-нибудь побывала. Я не имею в виду знаменитые бульвары вроде Уолл-стрит или Сорок второй, я про маленькие улицы, менее оживленные, где мужчины говорят то, что слышу только я и они.

Иногда их комментарии приятны, даже романтичны: «Эй, красотка!», или «Я, наверное, умер и в раю!», или «У меня от тебя сердечный приступ!». Но чаще они командуют: «Улыбнись!» или «Скажи «привет!», снова и снова, пока я не реагирую, и злятся – «Сука!» – если я не слушаюсь. Но хуже всех те, что идут за мной по улице и рассказывают, что бы они хотели со мной сделать, тихими и низкими голосами, словно мы уже любовники.

Даже тот мужчина с розами. Когда я взяла их, он улыбнулся. Несколько человек захлопали. Но когда включился зеленый и я пошла, он протянул руку и схватил меня за одежду.

– Сучка! – выплюнул он, когда ткань выскользнула из его пальцев.

Да, столько внимания… До Нью-Йорка мне казалось, что я смогу жить в двух мирах по отдельности. Я буду Эмили Вудс, модель и студентка. Я представляла, как я, словно Супервумен, буду летать с гламурных фотосъемок на лекции и обратно, а в моем рюкзаке будут талончики на метро, страницы из ежедневника, фотографии и учебники.

Но настоящая жизнь – не черно-белая, она всех оттенков серого, как зимнее небо Висконсина. Я студентка-модель, через дефис. Я студентка-модель, нравится мне это или нет.

Глава 9

ПРЕКРАСНАЯ ИМАЛЬЯР ИЗ РОДА ВОЖДЕЙ

Меня обделяют вниманием только там, где это имеет значение – в фотостудиях. Мое портфолио никому не интересно. Абсолютно никому.

«А, так вы начинающая! – слышу я. – Со Среднего Запада? Как мило! Приходите к нам снова, когда поднаберетесь опыта!»

Как я узнала, фотографии с мелкотравчатых рынков вроде Чикаго не котируются в столице моды. Проблема стандартная, как и решение – ехать за границу. В таких городах, как Милан, Сидней и Париж, приходится гораздо больше модных журналов на душу населения – во всяком случае, на душу модели, – чем в Нью-Йорке. Так что модель, которая устраивается в нью-йоркское агентство, часто поступает так, как советовал мне Патрик из «Фэктори» – уезжает. Год-два за границей, и у девушки появляются столь необходимые снимки с подходящим фоном: как она потягивает эспрессо на мощеной улочке, гуляет по широкому парижскому бульвару, целует тщательно взлохмаченного кавалера. Затем девушка живенько возвращается в Нью-Йорк, где она уже экзотическая красотка из Европы, и начинается третья, самая прибыльная стадия ее карьеры. Потому что, как видите, в Нью-Йорке портфолио не составляют, а показывают.

А я только что поступила в университет, где четыре года перелистывают страницы учебников, а не заполняют страницы портфолио. Я волнуюсь. Байрон – нет.

– Перед нами открывается малюсенькое окно возможностей, – сказал он мне в конце сентября и даже показал, какое оно малюсенькое. – Тебя еще никто не знает, а новые лица всегда интересны. Более того, людям нравится думать, что они открыли новое лицо. А нам остается лишь убедить их, что Эмили Вудс – самое замечательное, самое новое лицо в городе, создать ажиотажный спрос, и твоего портфолио будет вполне достаточно.

Звучит заманчиво.

– А если не получится?

Байрон поджал губы:

– Пожалуйста, не порть карму сомнениями.

– Прости, пожалуйста.

Было это два месяца назад. И как раз когда я решила, что хорошая карма у меня вся вышла, осталась одна плохая, все изменилось.

Морозным утром в начале ноября я захожу в «Шик» и закрываю за собой тяжелую дверь. Байрон слетает со своего стула, как из катапульты.

– Эмили, назови индейское племя! Я помню только виннебаго, а это не подойдет!

– М-м, дай подумать… – Я расстегиваю молнию на куртке, прокручивая в мозгу материал шестого класса старшей школы. – Хопи… Сиу.

– Нет, нет! Надо что-то покрасивее.

Байрон крутится на пятке, потом начинает сновать по офису туда-сюда. На нем белая блуза с кружевами, которая раздувается при ходьбе. Добавьте к этому длинную развевающуюся гриву – вот вам и главный герой с обложки женского романа.

– Чиппева? – предлагаю я новые варианты. – Чероки?

– Чероки!.. – радостно повторяет Байрон. – Чероки подойдет! – Джастина и Джон согласно кивают. Байрон снова меряет шагами офис. – Хорошо, вернемся к имени!

Я кладу свои вещи на диван и подхожу к столу заказов. Складные стулья и пустые коробки давно пропали. Теперь в агентстве серо-стальные стены с белыми разводами, словно из лучшего каррарского мрамора, мягкая мебель из темной кожи; на потолке светильники с ярко-синими абажурами, их шнуры весело раскачиваются. Под ногами мягкий ковер: серый с синими, черными и белыми треугольниками и закорючками. А напротив зачатки того, что Байрон называет своей «трофейной стеной» – четыре рамки с фотографиями двух из семи девушек агентства: у каждой по обложке и рекламной кампании. Скорей бы и мне туда попасть!

Я откатываю стул и сажусь рядом с Джоном.

– Что происходит?

– Ш-ш-ш! – Байрон затыкает меня совсем не по-духовному и воздевает руки к потолку. – Принцесса, принцесса…

– Цветок Лотоса! – говорит Джастина.

Байрон качает головой:

– Слишком по-тайски.

– Тигровая Лилия!

– Отдает боевыми искусствами.

– Бегущая Вода! – кричит Джон.

Джастина и Байрон молча смотрят на него.

– А как насчет… Падающей воды?

Байрон пробует имя на язык.

– Да, Падающая Вода, – наконец говорит он. – Мне нравится! Звучит знакомо. Звучит… правильно.

– Я согласна, – вставляет Джастина.

– Но загвоздка в том… – Байрон перебирает кожу у себя на подбородке, как четки. – Загвоздка в том… делать ли ее принцессой? Получится ли из нее принцесса?

Три агента синхронно поворачиваются, как хористки с Бродвея, и впериваются в меня.

– Что? – нервно спрашиваю я.

– Ей нужен бронзовый грим, – говорит Джастина.

– Да, точно, бронзовый грим, – эхом отзывается Джон.

Я смотрю то на них, то на стол. Вскоре после того как я попала в «Шик», Байрон решил, что, пока у меня нет стоящих фотографий, не стоит тратить деньги на дорогую композитку. Я согласилась – в конце концов, за эти карточки платит не агентство, мы сами, а стоят они больше доллара каждая. Поэтому мои фотографии – обычные копии. Низкое качество маскирует цветистая надпись, которую Джон выводит металлическими чернилами. Сегодня по столу разбросаны дюжины моих последних фотографий, но на них пусто: мне придумывают имя.

Байрон становится позади меня и пропускает мои волосы сквозь пальцы.

– Перекрасим?

– М-м, в приглушенный черный? – спрашивает Джастина.

– Или шоколадно-коричневый? – уточняет Джон.

Все, с меня хватит! Я отталкиваю руки Байрона.

– Что происходит?

Вопрос можно считать смелым, потому что ответ мне явно не понравится.